Текст книги "Спи, бледная сестра"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Я знаю.

– Нет, я как раз говорил Фанни…

– Я знаю. Теперь моя очередь. – Она говорила сухо, почти без выражения, но обнаженными нервами я ощутил ее гнев – гнев и насмешку.

– Эффи…

– Никакой Эффи нет.

И вот теперь я в это поверил.

Я едва убрался оттуда – надрывно глотая густой бурый воздух, задыхаясь от пыли во рту, в ноздрях, в легких… Фанни молча наблюдала, как я схватил пальто и, спотыкаясь, вывалился на улицу. Испуганно оглянувшись, я в последний раз посмотрел на них – они стояли рядом, рука об руку, уставившись на меня беспощадными глазами. В этот миг они были как мать и дочь: одинаковые лица, зеркальная ненависть. Паника охватила меня, и я упал в снег, одежда промокла на коленях и локтях, руки окоченели…

Когда я обернулся вновь, дверь была закрыта, но их ненависть осталась со мной, жестокая и нежная, как легкий аромат духов в воздухе. Я зашел в ближайшую пивную, чтобы снять напряжение, но гнев Марты преследовал меня даже пьяного, не давая согреться. Будь они обе прокляты! Все подумают, что я и правда убил Эффи. Чего они ждали от меня? Я помог ей сбежать, разве нет? Хотя все и пошло слегка не по плану. Я одурачил Генри, и я добуду для них деньги – уверен, самим им не хватит духу встретиться с ним лицом к лицу. Вчера: «Ты нужен мне, Моз, я рассчитываю на тебя, Моз», а сегодня… Нет смысла подслащивать пилюлю, сказал я себе. Они меня использовали. И я не должен угрызаться. Я взглянул на часы: половина третьего. Интересно, что поделывает Генри. Эта мысль немедленно взбодрила меня. Скоро настанет время для скромного визита к Генри.

56

На Кромвель-сквер моей эйфории пришел конец. Я увидел гирлянды из остролиста и ягод на двери, и внезапно накатила усталость, чувства онемели при мысли о спектакле, который придется разыграть перед Тэбби, когда – неизбежно – Эффи не вернется домой. Я взялся за ручку, но дверь вдруг открылась, и появилось лицо Тэбби, улыбающееся, довольное, сияющее радостью. Бросив взгляд на свертки у меня в руках, она восхищенно ахнула.

– Ах, сэр, – сказала она. – Миссис Честер так обрадуется! И дом такой нарядный, и пирог в духовке как раз остывает. Батюшки светы!

Я довольно сухо кивнул.

– Вы и впрямь потрудились. Не могли бы вы взять у меня покупки и отнести их в гостиную? – Я протянул ей свертки. – А потом я бы выпил бренди.

– Конечно, сэр. – Она заспешила прочь с подарками, оживленная, как ребенок, и я кисло улыбнулся.

Я пил бренди в библиотеке, когда доставили елку. Я наблюдал, как носильщик и Тэбби устанавливают ее в гостиной, потом смотрел, как Тэбби вешает на нее стеклянные шары и мишуру и к концам веток прикрепляет воском маленькие белые свечки. Странным образом завораживало. Сидя у огня, прикрыв глаза и вдыхая такой ностальгический запах еловых иголок, я приятно расслабился; мне чудилось, будто я – какой-то другой Генри Честер, моложе, и жду волшебных сюрпризов в рождественскую ночь…

Вечерело. Тэбби зажгла свечи на камине и подложила дров в огонь, в комнате повеяло домашним теплом, и эта, столь неуместная, казалось бы, искорка уюта возымела странное действие: события прошедшей ночи отдалились, как детство, и я сам почти верил в свою выдумку, когда заговорил с Тэбби:

– Тэбби, который час?

– Начало пятого, – ответила Тэбби, прилаживая на елку последнюю свечу. – Не хотите чашечку чая и пирожок с изюмом?

– Да, было бы славно, – одобрительно сказал я. – А вообще-то лучше принесите чайник: миссис Честер обещала вернуться не позже четырех.

– Принесу ей кусочек моего особого кекса, – добродушно отозвалась Тэбби. – Она, наверное, вся продрогла.

Чайник, пирожки и кекс простояли на буфете почти целый час, прежде чем я позволил себе изобразить беспокойство. Это оказалось проще, чем я думал. Дело в том, что с приближением ночи хладнокровие мало-помалу покидало меня. Сам не знаю почему, я нервничал. Меня мучила жажда, и я пил бренди, но от него становилось жарко и кружилась голова. Я все посматривал на сверток с шелковой накидкой, что лежал под елкой. Прямо места себе не находил.

В конце концов я позвал Тэбби.

– Нет ли вестей от миссис Честер? – спросил я. – Она ведь сказала, что вернется к четырем, а сейчас уже шестой час.

– Никаких, сэр. Но вы не волнуйтесь, – успокоила меня Тэбби. – Наверняка она задержалась поболтать. Скоро вернется.

– Надеюсь, с ней ничего не случилось, – сказал я.

– Да нет, сэр, – ответила она, качая головой. – Я уверена, она уже идет.

Я ждал, пока на камине не догорели рождественские свечи. Те, что на елке, Тэбби уже давно заменила к приходу Эффи. Я пил кофе, чтобы успокоиться, и пытался читать, но буквы плясали перед глазами. Тогда я достал альбом для набросков и стал рисовать, сосредоточившись на линиях и текстуре бумаги и карандашей; голова была как безмолвный пчелиный улей. Часы на камине пробили семь, я поднял глаза и потянулся к колокольчику. И замер. Рука застыла в воздухе, как у марионетки: я уловил движение возле елки. Вот опять. Занавеска чуть шевельнулась, словно отдернутая невидимыми пальцами. Я прислушался и, по-моему, различил некий отзвук, словно ветер теребил проволоку. Яркие обертки подарков под елкой шуршали на сквозняке. Стеклянная игрушка вдруг закрутилась сама собой, отбрасывая всполохи на стену. Потом – тишина.

Нелепо, сказал я себе, сдерживая бешенство. Это сквозняк, оконная рама перекосилась, где-то в доме открыта дверь. Нелепо воображать, что за окном стоит Эффи и длинные светлые волосы обрамляют ее бледное голодное лицо… Эффи пришла забрать свой подарок… а может, и подарить свой.

– Нелепо! – вслух сказал я. В ночи слова прозвучали утешительно и надежно. Нелепо.

Нелепо, да, но я все же подошел к окну, отдернул тяжелые шторы и сквозь толстое стекло выглянул наружу. Освещенная фонарями улица была пустынна и бела: ничьи следы не нарушали сверкающий снежный покров. Я позвонил в колокольчик.

– Тэбби, что-нибудь слышно от миссис Честер?

– Нет, сэр. – Энтузиазма в ее голосе поубавилось. Эффи опаздывала на три часа, и снова пошел снег, удушающий ночь.

– Возьмите извозчика и езжайте на Кранбурн узнать, отправилась ли миссис Честер домой. Я останусь здесь на случай, если с ней что-то стряслось.

– Сэр? – с сомнением спросила она. – Вы же не думаете, что она… Я не уверена, что я…

– Делайте, что я говорю, – оборвал я, сунув две гинеи ей в руку. – Торопитесь и нигде не останавливайтесь. – Я выдавил страдальческую улыбку. – Может, я чересчур тревожусь, Тэбби, но в таком городе, как Лондон… Ступайте. И скорее возвращайтесь!

– Да, сэр, – сказала она, все еще хмурясь.

Я смотрел в окно, как, закутанная с головы до пят в шали и плащ, она семенит по нетронутому снегу.

Вернулась она с двумя полицейскими.

Я с трудом подавил преступную дрожь, увидев, как они заходят в ворота: один высокий и тощий, второй приземистый, как Тэбби, оба с непокрытыми головами, они неуклюже шагали по густому снегу к моей двери. И хотя по спине бежали мурашки, я обнаружил, что за паникой таится смех, столь же горький, сколь неодолимый. Я нащупал пузырек с хлоралом на цепочке, вытряхнул три горошины и проглотил, запив последним глотком бренди. Я почувствовал, как мрачная веселость стихает, и заставил себя сидеть и ждать.

Услышав стук, я вскочил с кресла и стремглав бросился открывать дверь, едва не скатившись с лестницы. Я стоял на пороге с видом человека, чьи худшие опасения подтвердились, физиономия Тэбби сморщилась – она сдерживала слезы, – лица офицеров профессионально невозмутимы.

– Эффи! – нервно выпалил я, позволив отчаянному напряжению этого вечера насквозь пропитать это короткое слово. – Вы нашли ее? Она в порядке?

Высокий офицер заговорил осторожно, без всякого выражения:

– Сержант Мерль, сэр. Это, – указывая на второго длинной костлявой рукой, – констебль Хокинс.

– Моя жена, офицер. – Голос мой был хриплым от скрываемого смеха – несомненно, сержанту Мерлю в нем послышалось отчаяние. – Что с моей женой?

– Боюсь, сэр, миссис Честер не появлялась на Кранбурн. Миссис Шел бек не было, но мисс Шел бек, ее золовка, просто с ума сходит. Нам с большим трудом удалось отговорить ее ехать с нами.

Я нахмурился, в замешательстве качая головой:

– Но…

– Мы можем на минуту войти, сэр?

– Конечно. – Я почти не притворялся. Голова кружилась от выпивки, хлорала и стресса. Я схватился за косяк, чтобы удержать равновесие. В какой-то момент я чуть не упал.

Худая рука Мерля оказалась на удивление сильной. Он подхватил меня и повел в теплую гостиную. Констебль Хокинс последовал за нами, Тэбби замыкала процессию.

– Миссис Гонт, может быть, вы приготовите чай мистеру Честеру? – мягко сказал Мерль. – Ему, кажется, нехорошо.

Тэбби вышла, через плечо оглядываясь на полицейских, охваченная мрачным предчувствием. Я тяжело опустился на софу.

– Простите, сержант, – сказал я. – Я последнее время болею и так переживаю из-за жены. Пожалуйста, скажите мне всю правду. Мисс Шелбек удивилась, что жена собиралась на Кранбурн?

– Очень удивилась, сэр, – бесстрастно ответил Мерль. – Она сказала, что леди ей об этом ни слова не говорила.

– О господи. – Я обхватил голову руками, чтобы скрыть радостную ухмылку, пробивавшуюся сквозь мои безвольные черты. – Нельзя было ее отпускать! Нужно было пойти с ней, что бы ни говорил доктор. Я не должен был этого допустить.

– Сэр?

Я поднял на него обезумевший взгляд.

– С моей женой уже случалось… подобное, – медленно сказал я. – Мой друг, специалист по нервам доктор Рассел, осматривал ее дней десять назад, не больше. Она подвержена… истерии, думает, что ее преследуют. – Лицо исказила гримаса, словно я готов был заплакать. – Боже мой, – страстно вскричал я, – зачем я ее отпустил? – Я резко встал и схватил Мерля за руку. – Вы должны найти ее, сержант, – взмолился я. – Одному богу известно, куда она отправилась. Что угодно… – Мой голос услужливо надломился. – Что угодно могло с ней случиться.

А потом я заплакал, по-настоящему заплакал, слезы текли по щекам, душили меня. Я сотрясался от истеричных всхлипываний, выплескивая попеременно то горе, то ядовитый смех. Но и рыдая, закрыв лицо руками, я все равно ликовал – что-то холодно, механически шевелилось в камерах сердца, я осознавал, что если и горюю, то не по Эффи – вообще непонятно по кому.

57

Лишь после семи вечера я решился нанести запоздалый визит Генри. Я поймал извозчика до Хай-стрит и от кладбища пешком отправился на Кромвель-сквер. Я проходил мимо детей, распевавших рождественские гимны, – среди них была девочка лет двенадцати, она светилась неземной, прозрачной красотой. Подмигнув прелестному созданию, я бросил по шестипенсовой монетке всем ее друзьям – в конце концов, теперь я мог это себе позволить – и, насвистывая, зашагал к владениям Честера.

Он почти сразу открыл на стук, словно ждал посетителей. Судя по его лицу, он отнюдь не жаждал видеть меня, но, бросив вороватый взгляд на улицу, кивком пригласил войти. Экономка не показывалась – вероятно, ее не было дома. Тем лучше, подумал я: проще будет вести переговоры с Генри.

– С Рождеством, Генри, – весело сказал я. – Дом такой нарядный. – Опять-таки, – добавил я с чарующей улыбкой, – нам есть что праздновать, не так ли?

Он уставился на меня:

– Разве?

Я вопросительно поднял брови.

– Ладно, ладно, Генри, не прикидывайся, – заявил я. – Мы оба знаем, что я имею в виду. В это Рождество нам обоим удалось придумать, как избавиться от некоторых… трудностей, назовем это так. Твои, я так понимаю, были матримониальными, мои же – исключительно финансовые. Мы прекрасно поладим.

Генри не был глуп: он начинал соображать, о чем я. Ночью он был одурманен виной и хлоралом, но сегодня хладнокровия ему было не занимать, и он просто вперил в меня этот свой надменный взгляд.

– Не думаю, Харпер, – невозмутимо сказал он. – В самом деле, сомневаюсь, что мы теперь станем часто видеться. Вообще, я сейчас очень занят…

– Конечно же, не настолько, чтобы не выпить со старым другом в Рождество? – улыбнулся я. – Мне бренди, если можно. Никогда не обсуждаю дела, не промочив горло.

Генри не двинулся, так что я налил себе сам из ближайшего графина.

– Присоединишься? – любезно предложил я.

– Чего ты хочешь? – спросил он сквозь зубы.

– Хочу? – обиженно переспросил я. – Ну зачем так сразу? Боюсь, ты неверно понял меня, Генри. Просить о чем-то – я бы никогда не опустился до такой пошлости… Но вот если бы ты предложил, во имя нашей дружбы, к примеру, какие-нибудь три сотни фунтов, чтобы я расплатился с кредиторами – Рождественская премия, так сказать, – я бы не смог тебе отказать.

Глаза его сузились от ненависти и понимания.

– Ты не можешь меня шантажировать! Ты тоже в этом участвовал. Я тебя носом в это ткну.

– Буду свидетелем обвинения, дорогой друг, – беспечно сказал я. – К тому же у меня есть друзья, которые могут соврать, если понадобится. А у тебя есть?

Я дал ему время осознать это. Потом, одним глотком допив бренди, сказал:

– Почему бы просто не проявить дух Рождества? Услуга за услугу. Подумай об этом. Что значат три сотни для такого человека, как ты? Заплатишь – и я мигом испарюсь Разве оно того не стоит?

Генри помолчал. Затем посмотрел на меня с премерзкой гримасой.

– Сиди здесь, – приказал он, повернулся на каблуках и вышел.

Он возвратился через несколько минут с металлической коробочкой, и сунул ее мне в руки, словно хотел оцарапать.

– Держи, мерзавец. Деньги тут. – Он сделал паузу и сжал губы в почти невидимую линию. – Зря я тебе доверял, – тихо сказал он. – Ты все спланировал заранее, так ведь? Ты и не собирался помогать никому, кроме себя. Убирайся с моих глаз! Не желаю никогда больше тебя видеть.

– Конечно, не желаешь, дорогой мой, – весело сказал я, убирая коробку в карман. – Но кто говорит, что не увидишь? Жизнь так непредсказуема. Осмелюсь заметить, мы можем встретиться снова… на выставке или в клубе… или на кладбище, кто знает? Не провожай меня. Счастливого Рождества!

Полчаса спустя я сидел в одном из своих любимых хеймаркетских заведений. Драгоценная коробка аккуратно припрятана во внутреннем кармане, я пил прекрасный бренди у теплого огня и ел каштаны, сваренные в сидре, из рук пятнадцатилетней прелестницы с соболиными волосами и губами, как мякоть персика.

На муки совести как-то не было времени. Замешательство Генри привело меня в отличное настроение, и, признаюсь, это, а также общество девицы и коробки с деньгами весьма способствовало тому, чтобы неприятные мысли об Эффи перестали меня беспокоить. Меня занимали другие, более насущные дела.

Я выпил за будущее.

58

Когда он ушел, я заметался по холлу в исступленной ярости. О, меня замечательно обдурили. Теперь я все понял. Все, что он говорил о моем искусстве… часы, которые провел в моем доме, попивая мой бренди, пялясь на мою жену… все это время он ждал подходящего момента, чтобы напасть на меня, втихаря посмеиваясь над моей неуклюжей, несведущей любезностью. Черт бы его побрал! В пылу гнева я почти готов был признаться полиции во всей этой несчастной истории, лишь бы увидеть его на виселице… Но я отомщу – не сейчас, пока что я должен сохранять спокойствие, видимость самообладания, если придется иметь дело с полицией. Но я отомщу.

Я поднялся к себе, и хлорал, растворенный в бренди, утопил мою ярость на дне морском. Быстро наступило оцепенение; я сидел в кресле, заставляя дрожащие руки лежать неподвижно на подлокотниках, и ждал.

Однако ночь была полна звуков: треск поленьев в очаге, шелест пузырьков воздуха в газовом рожке, так похожий на легкое неровное дыхание спящего ребенка… Я придвинул кресло к огню и слушал, и мне казалось, что среди обычных зимних скрипов и шорохов старого дома я различаю что-то еще, сочетание звуков, в которых мой притупленный разум наконец узнал шаги – кто-то тихо обходил комнату за комнатой вокруг меня. Сначала я не обратил внимания (шуршание женских юбок о шелковые обои), невозможно, чтобы кто-то вошел в дом без ключа, а я запер дверь сразу после ухода Харпера (легкие шаги по мягким коврам, скрип кожаного кресла: она присела отдохнуть). Я налил себе еще бокал бренди с хлоралом (тихий звон фарфора из гостиной: она попробовала пирог; она всегда особенно любила шоколадный пирог).

Не в силах более выносить этого, я вскочил на ноги и распахнул дверь. Из комнаты в коридор упала широкая полоса света. Никого. Дверь в гостиную приоткрыта – это я ее так оставил? Я не помнил. Подчиняясь гнетущему желанию, во много раз превосходившему страх, я толкнул дверь, и она медленно отворилась. На миг я увидел ее, девушку из листьев с кошкой из листьев на руках – и свое крошечное отражение в зеркальных колодцах их глаз… потом – ничего. Лишь белый силуэт плакучей ивы, запечатленный на темном окне.

Девушки не было. Никогда никакой девушки не было. Я быстро оглядел комнату: пирог цел, посуда на месте, складки шторы математически четкие. Ни одно дуновение ветра не тревожило пламени свечей, ни одна тень не падала на стену. Никакого аромата сирени. И все же было что-то… Я нахмурился, пытаясь понять, что же не так: диванные подушки не смяты, украшения не тронуты, елка…

Я застыл.

На ковре под елкой лежал маленький треугольник оберточной бумаги. Всего один. Я тупо пытался сообразить, откуда он взялся. Сделав два неуверенных шага вперед, я увидел, что верхний подарок – персиковая шелковая накидка – чуть сдвинут. Я машинально нагнулся поправить его – ленточка разрезана, сверток развернут, из плотной коричневой обертки торчат складки шелка и кружево.

Рассудок отказывался воспринимать увиденное, и пока одна часть меня что-то бессвязно кричала, другая лишь спокойно таращилась на раскрытый подарок. Я погружался в бескрайнюю пустоту. Может, все дело в хлорале – мысли заторможенно ползли от накидки к порванной бумаге, к разрезанной ленточке, опять к накидке, со слабоумной отчужденностью. В необъятной тишине стоял я один, с накидкой в руках, а разорванная бумага соскальзывала с нее и падала медленно, как во сне, на пол, далеко-далеко вниз. Шелк в руках завораживал, я различал мельчайшие детали с нечеловеческой четкостью, нащупывал переплетение нитей, окунаясь в лабиринт кружева, спирали внутри спиралей… Казалось, накидка заполняла собой весь мир, и не оставалось места для мыслей, только для осознания, бесконечного осознания, бесконечного созерцания…

Со дна бездны услышал я свой смех.

59

Удивительно, правда, как деньги умеют исчезать? Я раздал долги – не все, естественно, а те, с которыми тянуть уже было некуда, – и несколько дней наслаждался образом жизни, к которому, кажется, был бы не прочь привыкнуть. Я вкусно ел, пил только лучшее. Что же до женщин, их было столько, что всех и не упомнишь, все как одна красотки, все очаровательно жаждали увидеть, какого цвета деньги Генри. Не думайте, что я не был ему благодарен: я обязательно пил за его здоровье всякий раз, как открывал новую бутылку, а когда Бедная Дева участвовала в забеге на ньюмаркетском ипподроме, я без колебаний поставил на нее десять фунтов – кстати, выиграл по ставке пятнадцать к одному. Казалось, я ни в чем не мог проиграть.

Не то чтобы я не следил за событиями из своего маленького рассадника излишеств. Об исчезновении Эффи Честер написали в «Таймс», упомянув, что, возможно, имело место преступление: похоже, в рождественское утро она отправилась навестить мать, живущую на Кранбурн, но так там и не появилась. Леди была «хрупкого и нервического склада», полиция опасается за ее безопасность. Генри, судя по всему, весьма неплохо сыграл свою роль: в газете говорилось, что он «обезумел от горя». Но он был неуравновешен, я это знал: хлорал и религия в равной степени подорвали его выдержку, и я догадывался, что через несколько недель уловок он с большой вероятностью впадет в глупое уныние и станет воображать кары, готовые обрушиться на его голову.

Я чувствовал, что не ровен час он в экстазе раскаяния сдастся полиции – и не будет больше пирогов для бедного Джека. Быть может, Фанни так и задумала с самого начала, хотя я представить не мог зачем. Может, ей хотелось, чтобы Генри был арестован и уничтожен – единственная логичная причина, – но я все равно не понимал, почему она выбрала столь непредсказуемый способ. Я был в безопасности в любом случае. Холодный прием, оказанный этими неблагодарными на Крук-стрит, убедил меня, что никаких обязательств перед ними у меня больше нет. Если бы Генри попытался обвинить меня, я бы рассказал правду – столько правды, сколько потребуется. Пусть Фанни объясняет свои мотивы и отвечает на возможное обвинение в похищении; пусть Эффи объясняет про Марту. Я-то избавился от обеих. Обвинить меня возможно разве что в прелюбодеянии или шантаже, а любая попытка разыскать предполагаемый труп обречена на провал: «труп» в этот самый момент бродил по дому Фанни, перекрасив волосы и накачавшись опием.

Фанни! Признаюсь, она так и осталась для меня загадкой. Мне бы хотелось ее повидать, узнать, что она поделывает. Но я вовсе не жаждал встречаться с этой стервой Мартой – никогда. Так что вместо этого я решил нанести еще один визит Генри.

Это было… дайте-ка подумать… наверное, тридцатое декабря. У Генри была почти неделя, чтобы разобраться со своими многочисленными делами, а у меня почти закончились деньги. Я прогулялся до его дома и сказал экономке, что хотел бы видеть мистера Честера. Глянув презрительно, она сообщила, что мистера Честера нет дома. Нет дома для меня, скорее всего, подумал я, и заявил, что подожду. Ну, она пригласила меня в гостиную, и я уселся ждать. Через некоторое время я заскучал и начал оглядываться вокруг: комната все еще была украшена к Рождеству, а под елкой лежало несколько свертков, ждущих, чтобы их развернула девушка, которая никогда не вернется домой. Пикантный жест, ничего не скажешь, одобрительно подумал я – полиции должно понравиться. А еще Генри завесил все картины на стенах чехлами от пыли; впечатление это производило тревожное. Зачем он это сделал? Я проскучал в гостиной почти два часа, пока не понял, что экономка говорила правду: мистера Честера нет дома.

Я позвонил, чтобы принесли бренди, и, когда она появилась с подносом, сунул ей гинею и улыбнулся самой обаятельной своей улыбкой.

– Вот что, миссис… боюсь, не знаю вашей фамилии. – Ее, наверное, уже лет сто никто не называл «миссис», и она присмирела.

– Гонт, сэр, но мистер и миссис Честер…

– Миссис Гонт. – Обворожительная улыбка. – Я, как вы помните, старый друг мистера Честера. Я понимаю, какие душевные страдания он сейчас должен испытывать…

– О, сэр, – перебила она, промокая глаза, – бедная юная леди! Мы так боимся, что какой-то мужчина… – Она умолкла, заметно взволнованная. Я старался не рассмеяться.

– Ну что вы, – успокоил я. И благочестиво продолжил: – Но если, упаси Господь, случилось худшее, наши мысли должны быть с живыми. Мистеру Честеру нужны друзья, чтобы помочь пережить эту трагедию. Я понимаю, он мог приказать вам прогонять или вводить в заблуждение посетителей… – Я укоризненно посмотрел на нее. – Но мы же с вами понимаем, миссис Гонт, что ради его же блага…

– О да, сэр, – согласилась она. – Я знаю. Бедный мистер Честер. Ничего не ест, почти не спит, часами не выходит из этой своей студии или просто бродит по кладбищу. Он так любил юную леди, сэр, что не разрешает даже упоминать о ней… и вы видите, он закрыл все свои красивые картины – говорит, не в состоянии на них смотреть.

– Так вы не знаете, где он сегодня? Она покачала головой.

– Но если я снова загляну, вы же не помешаете мне выразить соболезнования?

– О, сэр! – Упрек был очевиден. – Если бы я знала, сэр… но есть люди, вы же знаете, которые бы не стали…

– Конечно.

– Благослови вас Бог, сэр. Я ухмыльнулся.

– Я просто оставлю ему сообщение, хорошо? И пойду. Может, будет лучше, если вы не станете говорить, что я был здесь.

– Хорошо, сэр. – Она была озадачена, но кивнула.

– Я найду выход, миссис Гонт.

Когда она исчезла, я открыл дверь гостиной и тихо направился в комнату Генри. Из кармана я достал брошь Эффи – ту, что она оставила на тумбочке той ночью, – и приколол к его подушке. Брошка блеснула в полумраке. Над кроватью я увидел еще одну завешенную картину и снял с нее покров. Теперь Эффи бледным суккубом парила над постелью. Генри хорошо будет спать этой ночью…

Покинув Кромвель-сквер, я отправился в студию Генри. День клонился к вечеру, и, когда я добрался, уже стемнело. Студия располагалась в многоквартирном доме, Генри занимал второй этаж. Дверь была открыта, лестница слабо освещалась единственным шипящим газовым рожком. Мне пришлось крепко держаться за перила, чтобы не споткнуться на неровных ступенях. Я дошел до двери с табличкой «ЧЕСТЕР»; она была заперта.

Я чертыхнулся. Ничего не поделаешь. Я уже собрался уходить, но внезапное любопытство охватило меня, желание увидеть, что там внутри, и, может быть, оставить еще одну визитную карточку. Я осмотрел замок: на вид довольно простой. Несколько поворотов маленького лезвия карманного ножа, и замок с щелчком открылся. Я приподнял задвижку и толкнул дверь. В студии было темно. Несколько минут я на ощупь возился с газовым рожком. Под ногами что-то хрустело – видимо, бумага. Но вот вспыхнул свет, и я осмотрелся.

Первой мыслью было, что я вломился в чужую студию. Я знал Генри как педантичного, почти одержимого чистотой человека; в последний раз, когда я был здесь, холсты в рамах висели на стенах, холсты без рам лежали стопкой в левом углу, в дальнем конце стоял сундук с костюмами и реквизитом, стулья и стол были придвинуты к стене. Теперь в студии царил маниакальный беспорядок. Картины сорваны со стен – некоторые вместе с обоями и штукатуркой – и свалены в кучу у камина. Холсты без рам валялись по полу, будто рассыпанные карты. И везде, на каждом свободном пятачке, на всех стульях и полках были наброски, смятые, порванные или целые, на пергаменте, на холсте, на оберточной бумаге – от некоторых дух захватывало. Я и не подозревал, что у Генри такой талант. Даже камин был забит ими – обугленными жалкими останками, и я провел несколько минут на полу, изучая поле боя, вертя картины в руках, пытаясь понять причины этой резни.

Спустя некоторое время у меня закружилась голова. Там было так много ее портретов, написанных акварелью, пастелью, карандашом, маслом, темперой; очертания невыразимой чистоты, наброски глаз, губ, скул, волос… профиль, анфас, три четверти… мощные, пронизывающие, точные. Все эти годы я заблуждался насчет Генри: болезненный декаданс его картин, напускной символизм всех его ранних работ скрывал гнетущую, почти восточную чистоту его видения. Каждый мазок кисти, каждый штрих карандаша – совершенство. Искусное сочетание жестокости и нежности… и эти шедевры отброшены с яростью и любовью, каких и не угадаешь, это как детоубийство… Я этого не понимал.

В каком-то смысле я почти завидовал Генри Честеру. Я, конечно, всегда знал, что художник должен страдать, чтобы стать великим. Но страдание настолько полное, чтобы создать такое… может быть, это стоило пережить… эту страсть, которая превосходит все.

Несколько минут я сидел в руинах и горевал как ребенок. Но потом мысли вернулись к более прозаичным вещам, и я вновь стал собой. Вопрос денег никто не отменял.

Я быстро встал и постарался мыслить логически. Где же этот человек? Я перебрал возможные варианты… и тут меня осенило. Конечно! Четверг. Сегодня четверг. День Марты. Я взглянул на часы: пять минут восьмого.

Где бы он ни был сейчас, шагая по лондонским улицам в каком бы то ни было круге ада, я знал, что в полночь он будет там, на Крук-стрит, он придет на свидание к своей даме. Несмотря на риск, несмотря на все, что она заставила его выстрадать, он будет там.

На мгновение взгляд задержался на рисунке, который я наугад взял из сотен, валявшихся на полу: обрывок жесткой бумаги для акварели, со смазанным силуэтом, сделанным коричневым мелком, а в центре – ее глаза, вечно тлеющие, вечно обещающие…

Человек может влюбиться.

Я пожал плечами и бросил рисунок обратно в камин. Не я, Генри. Не я.

60

Как только я увидел развернутый подарок под елкой, я понял, что Эффи наконец вернулась домой. Я слышал ее шаги на лестнице, ее дыхание в темных комнатах, чувствовал запах ее духов в коридорах, находил ее волосы на своем пальто, ее платки в своих карманах. Она была в воздухе, которым я дышал, в рубашках, которые я носил; двигалась в глубине моих картин, словно утопленница у поверхности воды, так что в конце концов мне пришлось накрыть их чехлами, спрятать ее лицо, ее обвиняющие глаза. Она была в пузырьке с хлоралом, и сколько бы я его ни принимал, зелье не приносило успокоения, но лишь проясняло ее образ в мозгу… А когда я спал – а, несмотря на все попытки обмануть сон, я иногда спал, – она бродила по моим снам, кричала мне голосом пронзительным и нечеловеческим, как павлин: «Ты расскажешь мне сказку? Ты расскажешь мне сказку? Ты расскажешь мне сказку?»

Она знала все мои секреты. Ночь за ночью она приходила ко мне с подарками: флакончиком жасминовых духов, бело-голубой дверной ручкой, а однажды – с маленькой белой облаткой, отмеченной алым прикосновением ее губ…

Ночь за ночью просыпался я в горьком поту ужаса и раскаяния. Я не мог есть: я чувствовал Эффи в каждом кусочке, который подносил ко рту, и она смотрела моими одержимыми глазами всякий раз, когда я брился перед зеркалом. Я понимал, что злоупотребляю хлоралом, но не мог заставить себя уменьшить дозу.

Но я сносил муки ради нее, ради Марты, моей Шехерезады. Знает ли она об этом? Просыпается ли ночью с моим именем на устах? Пусть и без нежности, шепчет ли она его? Любит ли она, бледная моя Персефона?

Если бы я знал.

Я ждал четверга, как и обещал. Я не смел поступить иначе – моя Шехерезада не была добра, и невыносимо было думать, что она отвергнет меня, если я ослушаюсь. Вечером в четверг я дождался, когда Тэбби отправится спать, – даже выпил горячее молоко, а потом притворился, что удаляюсь отдыхать, – и поднялся к себе. Едва открыв дверь, я ощутил перемену: мимолетный запах опия и шоколада в холодном воздухе, трепетание тюлевой занавески в приоткрытом окне… Я неуклюже завозился с шипящим газовым рожком, руки дрожали, и понадобилась целая минута, чтобы его зажечь; и все это время я слышал ее в темноте за спиной, Маленькую Нищенку, скрежет острых ногтей по шелковому покрывалу и ее дыхание, Господи Боже, ее дыхание. Свет вспыхнул и задрожал. Я резко обернулся. Она была там. На миг наши глаза встретились. Я стоял как громом пораженный, с открытым ртом, задыхаясь, рассудок мой распутывался, словно моток бечевки в бездонный колодец. Тут я увидел чехол на кровати, и меня окатило жаркой волной облегчения. Картина. Это просто картина. Чехол каким-то образом соскользнул и… Испытывая головокружение от радости, почти смеясь, я подбежал к кровати…