Текст книги "Королева мести"

Автор книги: Джоан Швейгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

В то время как франки по-прежнему поднимали свои питьевые рога за удачу отца и дар Гуннара, Сигурд прошептал мне: «Придет день, и обо мне будут петь точно так же».

Я глянула на него. Сигурд улыбался, его глаза блестели от выступивших слез, он смотрел на мужчин, продолжавших выкрикивать одобрительные восклицания песне Гуннара.

– Это так важно для тебя? – спросила я.

– Да, – резко ответил он. – Нет для меня большего желания, чем быть упомянутым в залах благородных гаутов вечерами, когда их сердца легки, а мысли спокойны.

Моя любовь к Сигурду была широка, как небо, держащее на себе весь мир от начала до конца, но весь этот день мне приходилось отгонять от себя мысль о том, что он оказался либо глупцом, так легко поддающимся влиянию Регана, либо, того хуже, стяжателем, которому золото дороже людей. Теперь же, глядя в восторженное лицо Сигурда, отражающее его мысли, я вдруг все поняла.

Сигурд хотел того, к чему стремятся все мужчины, – чтобы его помнили, а в памяти своей – любили.

Огонь в очаге уже чуть теплился, и некоторые франки уснули прямо над своими питьевыми рогами. Гуннар больше не поддавался на уговоры спеть, но продолжал играть на своей арфе, повторяя мелодии, которые мы слышали ранее, и напоминая об историях, которые они сопровождали. И так хорошо его пальцы справлялись со своей работой, что спящие улыбались, а бодрствующие сворачивали свои плащи в подушки и подкладывали под головы. Хёгни принес свой набитый соломой матрас и предложил его Сигурду, но тот отказался. Тогда Хёгни притащил покрывало из овечьей шкуры, которым я укрывалась по ночам, и они с Сигурдом укутали им меня. Потом Сигурд взял меня за щеку рукой, все еще покрытой кровью моего брата, и уложил мою голову к себе на плечо. Так мы и спали вместе, сидя на жесткой скамье в окружении других людей и не испытывая необходимости описывать друг другу всю глубину своего счастья.

6

Гуси появились внезапно. Их были сотни и сотни. Они заполонили небо над болотом так, будто надвигалась буря. Привыкнув к нам с Гугормом с прошлого лета, гуси спокойно занимались своими делами и не обращали на нас ни малейшего внимания. Кроме тех случаев, когда мы угощали их хлебными крошками. Тогда они собирались вокруг нас, сражаясь друг с другом и моля, чтобы их узнали. Порой, когда у нас не было крошек, кто-нибудь из них подходил ко мне вразвалочку и заговаривал на своем гусином наречии, рассказывал, что понимает мои заботы. Во всяком случае, мне так нравилось думать.

Их птенцы появлялись на свет, покрытые пухом, с уже открытыми глазами. И почти тут же были готовы покинуть гнездо, чтобы плыть и питаться рядом со своими родителями в мелком мутном озере. Когда же они уходили из гнезд навсегда, перерастая их к середине лета, мы с Гутормом собирали пух, который гусыни выщипывали из своих мягких боков, чтобы выстлать постель для малышей. Пух мы должны были отдавать римлянам в часть уплаты ежегодной подати. Но я задумала оставить часть и для себя, потому что мечтала о пуховом матрасе, на котором мы с Сигурдом будем спать после свадьбы. Да, я решила, что лучше выйду замуж за Сигурда и проживу остаток дней, вымаливая у отца прощение, чем откажусь от своего счастья и проведу всю жизнь в отчаянии. Разумеется, это решение, принятое почти мгновенно, основывалось на надежде, что Сигурд вернется с гор и станет обладателем золота гномов. Именно золото, а не человек, который сможет его добыть, будет обладать достаточной властью, чтобы убедить моих братьев пойти против воли отца. Тогда я не знала, какие ужасные последствия повлечет это решение.

Дни я проводила на болотах, в тишине и уединении, а вечера – в шумных многолюдных собраниях. Мы ожидали римских собирателей подати со дня на день. Работники все время приходили к нам в дом, встречались с братьями, которые оценивали все, что было выращено за год. Братья решали, какую часть урожая следовало отдать римлянам, чтобы умилостивить их. Хёгни считал, что б этом году мы должны быть сдержанны в своих приношениях. Он говорил: поскольку гунны напали на Восточную империю, Западная должна понять, что в их интересах проявить снисходительность к своим «соседям-варварам», как они нас называли. Большая часть армии Западной империи состояла из гуннов-наемников. Теперь же мы узнали от франков, что гунны стали ненадежным союзником, и римлянам нужно заполнить образовавшуюся брешь. А кто лучше римлян знает, как у нас обстоят дела с живой силой? Гуннар был не согласен с Хёгни. Он настаивал на том, что договор Бледы и Аттилы с Аэцием сейчас крепок, как никогда, и поэтому будет неразумно провоцировать римлян, давая меньше, чем те рассчитывают получить. Взгляды наших работников тоже разделились, и потребовалось несколько вечеров, чтобы прийти к общему мнению. Мы решили спрятать остатки золота, которое у нас было, но предложить римлянам соль, шкуры, мыло, репу, свеклу, пух и половину годового урожая меда. Римляне очень любили мед, хотя и не сквашивали его, чтобы сделать хмельной медовый напиток, как это делали мы. Они делали из меда сладости, а их женщины, как говорили, смешивали его с молоком и использовали в качестве притирания, делавшего их кожу мягкой. Вдобавок мы отдадим половину своих слуг рекрутами в римскую армию. Это решение далось нам непросто, но поскольку у нас было больше слуг, чем самих бургундов, то просто не оставалось иного выбора, если мы хотели восстановить королевство, как завещал мой отец. К тому же римляне едва ли смогли бы нас различить. Для них варвары были варварами. Работники бросали жребий, чтобы решить, кто из них пойдет к римлянам, но наши личные слуги остались в неприкосновенности.

Решив эти насущные вопросы, мы занялись сбором меда, потому что соты к тому времени ломились от сладких запасов. Никто не остался в стороне. Слуги чинили лестницы, которые расшатались с прошлого лета, прилаживали к ним новые ступени. Нам с Гутормом поручили переносить сосуды, в которые складывались соты, собранные Хёгни. Наши работники вместе со своими семьями занимались тем же самым.

В тот вечер, когда пришли римляне, мы тоже собирали мед. Мы шли в глубь леса, и Хёгни нес Гуторма на плечах. Хёгни нравилось петь во время сбора меда. Он старался не петь в присутствии Гуннара, потому что тот все время высмеивал его громкий немелодичный голос. Подобно Гуннару, Хёгни тоже сочинял песни, но в отличие от тех, что получались у старшего брата – меланхолических, подобных плачу о дне прошедшем, – мелодии Хёгни всегда поднимали настроение. Сейчас он исполнял песню для умилостивления пчел, чьи соты с медом намеревался забрать. В ней он сравнил разгром в ульях с разгромом нашего дома в Вормсе и уверял пчел, что они построят новый улей, который будет еще выше и крепче прежнего. Я шла следом за Хёгни и, когда он запел во второй раз, стала ему подпевать. Один из наших слуг, Кламар, сопровождал нас, неся лестницу и факел. Кламар не пел с нами, и по его виду я поняла, что ему было даже неприятно нас слушать.

Подойдя к дереву с пчелиным гнездом, которое Хёгни выбрал накануне, Кламар собрал ворох веток, поджег их факелом и передал Хёгни. Потом он придерживал лестницу, пока Хёгни на ней стоял. Пчелы немедленно покинули дупло в паническом бегстве от дыма, многие из них попали в огонь. Нам не нравилось их убивать. Хоть нам всем доставалось от жгучих жал, сладкий дар был достаточной компенсацией за наши страдания. Пчелы являлись лишь инструментом, жизненное предназначение которого заключалось в том, чтобы отдавать мед Водена его народу. Так же и мы служили инструментами в деле восстановления бургундского королевства. Среди нас не было ни одного человека, который не благодарил бы Водена за то, что он наделил пчел магией меда, ибо есть ли что-нибудь чудеснее меда? Но в тот вечер Хёгни не смог возблагодарить Водена. У него даже не хватило времени на то, чтобы взрезать соты. Он все еще сидел на дереве, когда увидел свет факелов. Огней оказалось слишком много, и были они слишком близко, чтобы принадлежать группе таких же, как и мы, охотников за медом. Хёгни издал клич, похожий на крик совы, чтобы предупредить всех, кто находился на расстоянии звука, и спустился с лестницы. Выражение удовольствия от сбора меда сошло с его лица. В отличие от Гуннара, который настаивал на том, что мы могли бы многому научиться у римлян, особенно их мастерству в изготовлении орудий и строительстве, Хёгни римлян презирал. Он спорил с братом, утверждая, что нам нечему учиться у мужчин, которые согласны жить в городах, обнесенных стенами.

– Кламар, – крикнул Хёгни. – Отведи мою сестру и Гуторма в свой дом и держи там, пока римляне не уйдут.

Кламар какое-то время постоял с открытым ртом, явно стараясь подобрать слова, чтобы намекнуть Хёгни, что ему не хотелось бы держать Гуторма под своей крышей. Кламар был человеком, полным предрассудков, и я часто видела, как он делал знаки, призванные отогнать зло, когда Гуторм подходил к нему слишком близко. Но сейчас любое его слово могло вызвать гнев Хёгни, поэтому Кламар вздохнул и повернулся, чтобы отвести нас с Гутормом. Хёгни в это время взял факел и подался в другую сторону, на встречу с римлянами.

Проводя нас в свой дом, Кламар тут же удалился, чтобы предупредить остальных слуг о приходе римлян. В результате в поселении поднялся гул, способный соперничать с жужжанием пчел, окруженных клубами дыма. Как я и предполагала, Кламар не вернулся, но поскольку я не испытывала к нему ни малейшей симпатии, то была только рада его исчезновению. Я простила бы Кламару, что он относился к Гуторму как к источнику зла, ведь он просто ничего не знал о моем брате, но Кламар, похоже, и к другим людям относился не лучше. Правда, не так плохо, как к Гуторму. Кламар сторонился веселых разговоров, его маленькие серые глазки всегда так и стреляли взглядами из стороны в сторону, чтобы никто не догадался, о чем он думает. Кажется, я ни разу не видела улыбки на его лице. Так что, если начнется битва, нам с Гутормом лучше быть подальше от Кламара.

Но битвы не должно случиться. В конце концов, к нам пришел всего лишь отряд сборщиков податей, а не армия. Скорее всего, Хёгни решил спрятать меня из-за дошедших до него слухов о том, что римляне весьма любили «варварских» женщин… Вскоре я разглядела римлян сквозь щелку между бревнами в стене дома Кламара. Правда, врагов почти не было видно из-за металлических шлемов и доспехов, которые надевались поверх туники – «стены вокруг тела», как называл их Хёгни. Римлян было человек пятьдесят, они въезжали в поселок плотными рядами по пятеро, представляя собой красивое зрелище. Отряд замыкала запряженная лошадьми повозка. На нее мы должны были складывать свои риношения. За повозкой шел Хёгни и разговаривал с предводителем римского отряда на языке гаутов. Когда римляне остановились, Хёгни свистнул, подзывая слуг. Те стали нерешительно выходить из своих домов, пока римляне спешивались. Приняв коней у гостей, слуги отправились в хранилище, где мы сложили подать.

Тут я увидела Гуннара. Он нес сосуд с медовыми сотами и тащил за собой лестницу. Но для того, чтобы поприветствовать римского вождя, заключив его в объятия, он немедленно опустил свою ношу на землю. Гуннар принял римлянина так, словно тот был его братом. Мне стало интересно, как Хёгни будет приветствовать римлянина. По тому, как сузились его глаза, когда он наблюдал за поведением брата, я догадалась, что сам он окажет «гостю» далеко не такой радушный прием. Когда Гуннар и римлянин разомкнули свои объятия, последний выкрикнул приказ своим людям, и двое из них попытались вытащить из телеги огромный деревянный сосуд. Римлянин сказал что-то, что мне не удалось расслышать, но его слова заставили Гуннара громко рассмеяться. Затем брат вместе с предводителем отряда направились в сторону нашего дома, а Хёгни и остальные потянулись следом.

Я решила, что в деревянном сосуде находилось римское вино, и убедилась в правильности своих предположений, когда со стороны дома до меня донеслись смех и радостные вскрики. В Вормсе римляне никогда не были настолько дружелюбны, а мы – так гостеприимны. Поскольку все указывало на то, что римляне останутся у нас на ночлег, я стала оглядываться в поисках постели для сонного Гуторма. Мне удалось найти лишь плащ, жесткую, грязную смердящую ветошь. Я расстелила его на полу и заставила Гуторма лечь. Потом я пела ему пчелиную песню Хёгни до тех пор, пока он не уснул.

С наступлением сумерек на улице стало холодать. Нужно было подкинуть дров в очаг. Поскольку в доме я не нашла никакого запаса дров, мне пришлось выйти наружу. У дверей не оказалось даже поленца, а таскать запасы других слуг мне не хотелось. Какое-то время я постояла в темноте, собираясь с духом, чтобы пойти туда, где лежали запасы наших собственных дров: ко входу в наш дом. Я была настолько поглощена тем, как остаться незамеченной у открытой двери, что не обратила внимания на фигуру, сидевшую на камне слева от меня. Я тихо вскрикнула и уронила на землю поленья, которые успела взять. Они покатились к ногам незнакомца.

– Сестра? – спросила тень.

Это Хёгни! Я тут же побежала к нему. Хёгни огляделся и, убедившись, что никто нас не видит, подвинулся, уступив мне место на камне. Потом он протянул мне свой питьевой рог. Я сделала глоток и, поняв, что в нем было, тут же выплюнула на землю.

– Разве ты не любишь римское вино? – засмеялся Хёгни.

– Я вообще не люблю ничего, что имеет отношение к римлянам.

– Я тоже.

– Тогда почему ты пьешь их вино?

Он провел пальцами по моей щеке. Из-за вина от него неприятно пахло. В гуле, слышном из нашего дома, я ясно различала смех Гуннара.

– Я ненавижу в римлянах все, кроме их вина, – сказал он. – А вино у них доброе. Очень, очень доброе, – и он допил все, что у него оставалось.

– А наш брат? – спросила я. – По-моему, ему как раз многое нравится в римлянах.

Хёгни посмотрел на меня. В лунном свете я отчетливо видела шрам, деливший лицо на две части: он под углом пересекал лоб, нос и уходил вниз по щеке. Хёгни получил его много лет назад во время поединка с Гуннаром. Это было случайностью. Из-за шрама лицо брата приобрело свирепый вид, и женщины его сторонились. Я обычно не обращала на шрам никакого внимания. Если бы не он, лицо Хёгни можно было бы назвать красивым – прямой нос, рельефная челюсть, выпуклые губы и большие ярко-голубые глаза. Но этой ночью тень от лунного света, казалось, врезалась в линию шрама и не желала его покидать.

– Не надо недооценивать Гуннара, – предупредил меня Хёгни. – Он слишком хорошо помнит, что сделали с нами римляне в прошлом. Ведь находим мы применение клыкам и шкуре волка, по-прежнему ненавидя волков.

– Да, но стоит ли обнимать волка?

Хёгни бросил взгляд на наш дом.

– Тише. Тебя могут услышать. Давай, иди уже. Никто не должен тебя заметить.

– Ну и пусть, я не боюсь. Пускай меня слышат, – произнесла я, но уже тише, потому что на самом деле мне стало страшновато.

Я хотела добавить кое-что еще, но Хёгни зажал мне рот. Мы наблюдали, как юный римлянин, спотыкаясь, вышел из дома, держа в руке питьевой рог. Он посмотрел на звездное небо, потом сделал свободной рукой жест, который я никогда не видела ранее, и побрел на нетвердых ногах к дубам. Мы с Хёгни слышали, как он мочился за одним из них.

– А что это за жест он показал? – спросила я, когда римлянин вернулся в дом.

– Наверное, молился одному из своих богов, – рассмеялся Хёгни. – Знаешь, римляне не могут долго держать в себе вино! Я слышал, что, выпив лишнего, они засовывают пальцы себе в горло, чтобы их вырвало. Потом идут спать, а проснувшись, начинают пить снова.

Хёгни смеялся и смеялся, и я поняла, что он и сам выпил немало. Когда он успокоился, я спросила:

– Что значит «своих богов»?

– Думаешь, боги есть только у гаутов?

– Ты хочешь сказать, что римляне молятся Водену, Тору и…

– Глупая девчонка! Нет, конечно. У них свои боги.

– Но как это возможно, если наши боги создали мир и людей в нем?

Хёгни хлопнул себя по колену и почти завыл от смеха.

– Я и не знал, что моя сестра такая невежда! – весело воскликнул он. – Возвращайся в хижину Кламара и молись Водену о том, чтобы он даровал тебе мудрость.

Я быстро встала.

– Я лучше помолюсь Водену о том, чтобы мои братья в один прекрасный день узнали, что такое доброта, – с этими словами я ушла, нахмурившись, но унося в своем сердце любовь к Хёгни.

Однако мысль о том, что римские боги смотрят на нас из Валгаллы, общаясь или воюя с нашими богами, напугала меня. Когда мне стало невыносимо слышать за своей спиной смех Хёгни, я побежала.

Я долго лежала на полу и дрожала. Дрова я оставила там, где они упали, и теперь у меня не хватало мужества вернуться за ними. Для того чтобы отвлечься от мыслей о римских богах, я стала думать о Гуннаре и о том, будет ли он и дальше укреплять союз с римлянами. И теперь я неожиданно поняла, что ему ничего не стоит выдать меня замуж за одного из римлян, чтобы добиться более сильного и плодотворного союза. Эта мысль напугала меня еще больше, чем предыдущая, о римских богах на Валгалле, и я прижалась как можно ближе у Гуторму, спящему на вонючем плаще. Несмотря па все усилия уснуть, я то и дело ловила себя на попытке представить, каково это – быть замужем за римлянином. Я знала о римлянах лишь то, что они безжалостны, жадны, а их женщины любят мед. В своем воображении я представляла, как втираю мед в кожу и молюсь богам, чьи имена и поступки мне незнакомы. Сквозь грезы до меня донесся стук копыт. Лошади галопом мчались по нашим пастбищам. Это слуги наших работников ехали на лошадях своих хозяев, чтобы вступить в ряды римской армии и отправиться в пределы Западной империи вместе с остальными приношениями. Мне тало жаль их, и я помолилась Водену о том, чтобы с ними хорошо обращались.

Я проснулась до рассвета, все еще расстроенной и замерзшей, не в силах пошевелиться. Постепенно я поняла, что дрожала всю ночь. Я не могла вспомнить, какие сны видела, но точно знала, что в них был Гуннар, и что меня, в конце концов, выдали за римлянина. Я снова услышала лошадей и решила, что теперь это кони римлян, готовящихся к отъезду. Мне не хотелось выходить из хижины до тех пор, пока те не отправятся восвояси, поэтому я попыталась снова уснуть. Закрыла глаза и стала думать о матери. Неужели ей тоже пришлось ночевать в одной из хижин наших слуг? Мне представилось, что она у Марты, в спокойствии и тепле у очага старой женщины. Подумав об огне, я снова уснула, но мне тут же привиделось, что я лежу на снегу, окруженная римлянами, которых узнала по крепким сапогам, не решаясь взглянуть им в лица. Они стояли надо мной и говорили на своем языке. Я зажмурила глаза, чтобы они не догадались, что я очнулась, и стала молиться о том, чтобы они поскорее устали меня рассматривать и ушли. И вдруг внезапно я оказалась в другом месте. Я по-прежнему лежала на земле, но на этот раз – в высокой болотной траве. Римлян больше не было, но теперь меня окружали гуси. Подобно римлянам, эти гуси тоже говорили обо мне, однако их язык я понимала лучше, чем римский. Они обсуждали, как мне помочь, чтобы я не дрожала. Потом вожак предложил гусям собраться и прижаться ко мне. Так они и поступили, и я сразу же почувствовала себя в тепле и покое. Но потом один из гусей наклонил голову и нелепо поцеловал меня в щеку. Даже во сне я поняла, что поцелуй был настоящим, и вынырнула в явь.

– Мама? – пробормотала я со все еще закрытыми глазами. Я слышала, как глубоко дышит во сне Гуторм, по никаких других звуков различить не смогла. Я чувствовала вес покрывала па своем теле. Это его во сне я приняла за гусей.

– Хёгни?

И снова не получила ответа. Конечно же, никто из римлян не стал бы укрывать меня и так нежно целовать. Тихо было и внутри хижины, и снаружи. Я чувствовала, как сквозь щель в стене просачивается солнечный свет. Теперь я была уверена в том, что римляне уже уехали, открыла глаза и принялась рассматривать затылок Гуторма. Его светлые волосы сбились, и пришла пора снова его искупать.

– Гуннар? – спросила я еще громче. Но я знала, что это не Гуннар, потому что он редко меня целовал. Потом мне пришло в голову, что это Кламар, поскольку кроме него никто не вправе входить в эту хижину как хозяин. В ярости я тут же села, чтобы дать отпор и… увидела перед собой веселое и удивленное лицо Сигурда.

Теперь я была уверена в том, что все еще сплю, но не могла позволить себе просто так отпустить этого призрака. Я бросилась в объятия Сигурда и тогда поняла, что это не сон. Мы прижимались друг к другу и смеялись, как дети, наблюдая за тем, как просыпается Гуторм. Еще больше мы обрадовались, когда Гуторм, посмотрев на Сигурда широко распахнутыми глазами и облизнув губы, выбрался из-под его плаща и присоединился к нашему объятию. Я была бы счастлива замереть в этом объятии навсегда, но спустя мгновение Сигурд встал на ноги, потянув за собой меня и Гуторма.

– Скорее, идем! – сказал он. – Твоим братьям нельзя сейчас видеть нас вместе. Полночи я наблюдал за поселком с окраины леса. Римляне ушли незадолго до рассвета. Потом я заметил, как Кламар выходит из чужой хижины. Он рассказал мне, что вы с Гутормом ночуете здесь.

Я заглянула в его глаза и подивилась – как мне могла прийти в голову мысль о том, что ему не удастся что-либо из его начинаний.

Мы шли рядом, держась за руки, – Сигурд, Гуторм и я, обогнули ряды хижин и направились вверх по холму, к нашему дому. Небо затянуло облаками, а воздух стал прохладным и влажным. Хёгни, мать и Гуннар сидели возле входа в дом, под дубами. Наверное, они обсуждали встречу с римлянами. Гуннар первым поднял на нас глаза. Увидев Сигурда, то от удивления открыл рот. Хёгни, заинтересовавшись тем, что могло так напугать брата, тут же вскочил и побежал навстречу. Мать застыла, разинув рот, не в силах закончить то, что она до этого говорила. Я прикрыла лицо, чтобы скрыть счастливую улыбку.

– Брат! – воскликнул Хёгни. – Ты вернулся! Ты жив!

– И добыл золото дракона! – сообщил Сигурд.

К тому времени и Гуннар опомнился и бросился навстречу. Он подбежал к Сигурду и сердечно его обнял.

– Давай же немедленно пойдем и принесем благодарственную жертву за твое возвращение! Все рассказы потом! – закричал он.

– Я буду этому рад, – сказал Сигурд, потом выступил вперед и поклонился матери.

Она подняла голову и улыбнулась, но по ее глазам я видела, что она не рассчитывала на возвращение Сигурда.

– Это хорошая весть, – сказала она без выражения. – Я приготовлю все для жертвоприношения. – Мать встала и пошла вниз по холму, на ходу подзывая слуг.

Вскоре после этого мать со слугами показалась со стороны пастбищ. Они вели хорошего толстого ягненка. Мы спустились им навстречу, а потом отправились в священную рощу недалеко от могилы отца. Я, Сигурд, мать и братья вошли в рощу, в то время как слуги остались в стороне, вытягивая шеи и толкаясь. Поскольку у нас не было времени приготовить для ягненка подобающий венок, мать послала кого-то из слуг набрать цветов недалеко от рощи. Она ловко сплела их и подоткнула под веревку, завязанную вокруг шеи ягненка. Гуннар взял другой конец веревки и подвел ягненка к каменному алтарю, стоявшему в дальнем конце рощи. Там Гуннар поклонился перед тем, как развернуться и отвести ягненка назад, ко входу в рощу. Гуннар трижды подводил его к алтарю и возвращался обратно. На четвертый раз он поднял ягненка вверх, чтобы мы все могли его видеть. Слуги начали петь. Гуторм тоже что-то напевал и счастливо раскачивался из стороны в сторону рядом со мной. Гуннар положил блеющего и брыкающегося ягненка на алтарь, а Хёгни вынул из ножен свой меч и, переводя взгляд с одного священного дерева на другое, стал говорить.

– Благодарим тебя, Воден, за возвращение нашего брата и благие дела, которые он сотворил во имя твое! Прими этого жирного ягненка в знак нашей благодарности!

Когда он вонзил нож в сердце ягненка, голоса ноющих слуг зазвучали еще громче. Тогда и мы присоединились к песне, восхваляющей Водена, глядя на то, как отходит почти видимая жизненная сила ягненка и ярко-алая кровь бежит по алтарю. Хёгни поднял вверх окровавленный меч, и мы возрадовались еще больше.

Когда последняя капля жизненной силы ягненка была принята духами, населявшими рощу, тот замер. Хёгни разрезал его и, вынув сердце, печень, легкие и внутренности – то, что Воден любит больше всего, – положил все на алтарь, рядом с тушкой. Потом он вытер кровь с рук о землю возле священных деревьев, в то время как Гуннар вынул свой меч, отрубил ягненку голову и, проткнув ее, прикрепил к самому большому дубу.

Гуннар потребовал огня, и один из слуг протолкнулся через вход в рощу с полной охапкой ветвей и поленьев. Второй шел рядом, неся факел, и вскоре перед алтарем разгорелся костер. Все это время мы пели, вознося свои голоса к Валгалле. Когда костер разгорелся, ягненка, с которого к этому времени Хёгни успел снять шкуру, положили на бревна и поджарили. Мы пели, пока он жарился и остывал. Хёгни разорвал мясо на куски и передал каждому, находившемуся в роще, а потом и слугам за ее пределами. Наши голоса, охрипшие от долгого пения, смолкли. Каждый мужчина, женщина и ребенок получил свою долю почти одновременно, поэтому голоса стихли сразу. Уставшие, но воодушевленные общением с богами, мы вкусили плоть ягненка в прохладной темной утробе рощи.

Неожиданно начался дождь, обрушившись на нас тяжелыми холодными струями. Сигурд накрыл мне и Гуторму плечи своим плащом и вытолкал нас из рощи.

Дома мы собрались вокруг очага в зале. Я чувствовала, что промерзла насквозь, и стучала зубами, хотя и сидела рядом с огнем. Потом я чихнула, еще и еще. В голове разлилась тупая ноющая боль. Почувствовав, что готова чихнуть снова, я крепко сжала губы, чтобы не осквернять день возвращения Сигурда, но сдержаться все равно не смогла.

Согревшись, все остальные разошлись по своим местам, оставив очаг для меня и Гуторма. Гуннар и Хёгни сели на возвышении, на тронное место, раньше принадлежавшее отцу, Сигурд – напротив них, в другом конце зала. Мое место было на длинной скамье, возле матери, но я не могла заставить себя отойти от огня.

– Ну, что ж, – начал Гуннар, обращаясь к Сигурду. – Пришло время рассказать о путешествии. Не утаивай от нас ничего, брат. Мы достаточно долго ждали твоего рассказа и хотим, чтобы он нам запомнился.

Сигурд с гордостью улыбнулся.

– Я расскажу вам все, – ответил он громко. Хотя зал в нашем новом доме был не в пример меньше того, которым мы владели в Вормсе, Сигурда и братьев разделяло большое пространство. Мне же слух постепенно отказывал, отступая перед стремительно охватывавшей болезнью. Приходилось прилагать все усилия для того, чтобы выделить голос Сигурда из гулкого звона, наполнившего мою голову.

– Может, пойдешь в свою комнату? – внезапно резко бросил Гуннар.

– Она дрожит, – сказал Хёгни. – Пусть остается там, где сидит. Ей ведь тоже хочется об этом услышать.

– Она прекрасно услышит все из своей спальни, – настаивал Гуннар, но Хёгни лишь молча посмотрел на него, и, вздохнув, Гуннар вновь перевел взгляд на Сигурда.

– Как вы уже заметили, Регана со мной нет, – заговорил Сигурд.

Неожиданно он опустил глаза и посмотрел себе под ноги. Так он делал всегда, когда хотел, чтобы окружающие поняли, что его что-то беспокоит. Его лицо не умело выражать боль и страдание. У Сигурда была длинная и тонкая верхняя губа, украшенная в уголках ямочками. Ребенком он часто приводил своего отца в ярость, когда тот, устроив сыну нагоняй, замечал на его лице удивленное или смущенное выражение. Так Сигурд понял, что, опуская голову, может избежать отцовского гнева. Эта привычка хорошо послужила Сигурду, и он продолжал ею пользоваться.

– Мы обратили на это внимание, – нетерпеливо отозвался Гуннар.

– Но позвольте мне начать с самого начала, – сказал Сигурд, поднимая глаза.

– Мать, принеси меда, – приказал Хёгни.

– В такой ранний час? – удивилась она.

Но Хёгни, чьи глаза не отрывались от Сигурда, не удостоил ее ответом. Мать удалилась и вернулась с питьевыми рогами для Сигурда и братьев. Когда они были наполнены, Сигурд продолжил свой рассказ:

– Реган, франки и я направились к подножью гор, где разбили лагерь для ночевки. Мы принесли в жертву крупного оленя, на которого наткнулись по пути, и, как сегодня, увидели знаки того, что жертва была принята. Утром сопровождавшие нас франки повернули назад, в родные земли, а мы с Реганом оправились дальше одни.

Мы ехали медленно. Горы были очень круты, и нам приходилось продвигаться осторожно. Довольно часто мы слышали шаги снежных великанов за окружавшими нас деревьями. Наткнувшись на них в равнинной местности, мы легко могли бы уйти, поскольку, как вы сами знаете, они не слишком расторопны. Но в крутых и высоких горах великаны представляют серьезную опасность. Однако мы твердо направлялись вперед, поднимаясь все выше.

Итак, у нас ушло десять дней на то, чтобы добраться до самой высокой горы. Оказавшись на ней, мы обнаружили, что воздух там более тягуч, чем внизу. Сначала у нас кружились головы, и движения замедлились. Зверья там было мало. Нам еще везло, что каждый вечер удавалось подстрелить на ужин хоть кролика. А еще, братья, там стояла лютая стужа. Похоже, зима, уходя с земель, принадлежащих племенам, не пропадает совсем, а затаивается в горах, дожидаясь, пока у нее не восстановятся силы для следующего наступления.

– Дракон, – потребовал Гуннар. – Переходи уже к рассказу о драконе!

Сигурд мгновение недоуменно смотрел на Гуннара, затем продолжил:

– Реган принес с собой раздвоенную ветвь от яблони, на которую наложил заклятье, и с ее помощью направлял нас. Спустя еще три дня мы добрались до пещеры дракона. Мы подошли к ней ночью. Стоя перед ее входом и низко держа факелы, мы слышали дыхание гнома-дракона. Оно было таким громким, что трепетали кусты возле входа в пещеру. Признаюсь, братья, я боялся, что дракон учует нас, но Реган заверил меня, что драконы глупые создания, и пока мы будем осторожны и не попадемся ему на глаза, Фафнер ничего не заподозрит. Итак, мы спрятали лошадей на некотором отдалении от пещеры, а потом сами укрылись в кустах ежевики над пещерой и стали ждать рассвета.

Фафнер пробудился поздним утром, зарычав так громко, что со скалы сорвалось несколько громадных камней. Затем Фафнер вышел из пещеры и, с трудом переставляя свои чудовищные ноги, побрел в сторону небольшого озера к западу от нас. Путь, которым он двигался, оказался хорошо проторенным, видимо, он пользовался им постоянно. Мы знали, что нам оставалось лишь спрятаться где-то на пути дракона, чтобы убить его и забрать сокровища.