Текст книги "Дорога соли"

Автор книги: Джейн Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Глава 20

Никто, казалось, не увидел ничего странного в том, что в три часа ночи мы снова явились в дом Хабибы, забрали с собой Лаллаву и повезли ее в пустыню. Наоборот, все эти похожие на ворон женщины, увидев нас, заулыбались и дружно согласились: чем раньше выехать, тем лучше. Сама Лаллава, узнав, что ее ждет, была вне себя от радости. Она схватила Таиба за руки, без конца целовала их и непрерывно что-то бормотала. Я слышала часто повторяемое слово «барака».

– Оно означает «блаженство», – пояснила мне Хабиба.

Она вела себя так, будто и не случилось нашей давешней размолвки, и была, похоже, очень довольна тем, что мы отвезем Лаллаву в пустыню. Но одна мысль сверлила меня и не давала покоя. Мне почему-то казалось, что Хабиба довольна тем, что мы с Таибом не останемся вдвоем. Старуха Лаллава станет играть роль, так сказать, дуэньи, сопровождающей нас на увеселительную прогулку. Впрочем, может быть, она просто была рада, что хоть на время отдохнет от обязанностей сиделки.

Черные женщины повели Таиба в недра дома, чтобы приготовить какой-нибудь завтрак и собрать необходимое для поездки.

Стоило мне податься за ним, как Хабиба схватила меня за руку.

– Прошу вас, помогите мне с Лаллавой.

Собирали мы старушку немыслимо долго, и не просто потому, что я была неопытна в таких делах. Лаллава настояла на том, что для этой поездки она должна одеться во все самое лучшее, вот поэтому мы так долго копались. Я-то полагала, что ей не захочется расставаться с вечным черным, как у собравшихся вокруг нее ворон. Ах, как я оказалась не права. Хабибу снабдили длиннейшим списком. Старуха крепко вцепилась ей в руку и привередливо, по пунктам выговаривала, что надо принести, выразительно подняв вверх корявый палец. Мысль о том, что она скоро увидит пустыню, сотворила с ней настоящее чудо. Она снова была полна самой живой и деятельной энергии. Оставшись с Лаллавой наедине, я не могла решить, что сказать, как с ней общаться. Ведь я не знала ни слова из ее языка, а она – из моего. Чтобы не очень нервничать, мне оставалось лишь глупо улыбаться. Старуха ни с того ни с сего вдруг снова оживилась, потрепала меня по руке, что-то пролепетала, притронулась к шее, а потом начертила пальцем в воздухе квадратик. Ага, амулет. Я выудила его из сумочки, передала ей и смотрела, как она скрюченными пальцами поднесла его близко к глазам, принялась вертеть и внимательно разглядывать со всех сторон. Интересно, что она там такое узрела? Неужели видит и форму амулета, и узор, вытравленный на нем? Или просто хочет на ощупь прикинуть его размеры, потрогать диски из самоцветного камня и выступающую шишечку? Нет, это, похоже, ее не очень интересовало. Лаллава вдруг с чистой радостью улыбнулась, возвратила мне амулет и погладила меня по щеке с такой нежностью, ничем, казалось бы, с моей стороны не мотивированной, что у меня перехватило дыхание.

Хабиба вернулась с полной сумкой и еще целой охапкой тряпок, которые, видно, в нее не влезли. Лаллава полностью отдалась в наши руки, стала послушной, как ребенок. Мы сняли с нее ночную рубашку, и Хабиба достала огромный рулон темно-синей ткани с бледным металлическим отливом.

– Это называется тамельхафт, – сказала она, складывая ткань вдоль и наматывая на тело женщины, в то время как я ее поддерживала. – Так одевались в старину. Теперь подобного не носят. – Хабиба скрепила ткань на плечах старухи двумя большими декоративными булавками из серебра, разгладила складки и сделала шаг назад. – Очень красиво.

Лаллава блаженно улыбнулась и с гордостью постучала по одному из этих серебряных украшений.

– Очень древние, – пояснила мне Хабиба. – Таких красивых булавок теперь не найдешь.

Последовали другие украшения: пара тяжелых серебряных серег, десятки браслетов, некоторые тоненькие, как лучик света, другие толстые и крепкие, с крупным геометрическим узором, два тяжелых ожерелья из раковин каури и три небольших амулета, которые Хабиба прикрепила к платью в разных местах. Наконец появилась красиво расшитая шаль, которой она покрыла голову старухи.

Меня заинтересовал узор, повторяющийся на всех предметах.

– Как много тут треугольничков, – обронила я.

Хабиба засмеялась.

– Острая вершинка отпугивает дурной глаз, наверное, даже прокалывает его насквозь.

– Ужас какой!

Она пожала плечами и продолжила:

– Старые люди верят в это. Они говорят, что нас всегда окружают темные силы. Не только дурной глаз, но и джинны – злые духи.

Должно быть, у меня было глупое лицо, поэтому Хабиба наклонилась поближе и спросила:

– Вы что, никогда не слышали про джиннов?

Я покачала головой, и вдруг меня осенило:

– Может быть, вы имеете в виду тех, о которых говорится в сказке про Аладдина?

Я в двух словах пересказала ей содержание книги «Арабские ночи», которую читала в детстве.

Она сначала нахмурилась, потом засмеялась.

– Вы, наверное, говорите про Ала ад-Дина и его лампу, которую послал ему волшебник-мавр. Это в книге «Альф Лейла Ва-Лейла»![55]55
  «Альф Лейла Ва-Лейла» (араб.) – «Тысяча и одна ночь».


[Закрыть] Да-да, тот самый джинн и есть, великий и сильный дух, хотя там он послушен человеку, не то что злые и страшные твари, в которых верят старые люди. Они постоянно подстерегают нас, чтобы сбить слабого или глупого с пути истинного, расстроить наши планы, испортить еду, лишить человека разума. Все, что Лаллава надевает на себя, должно отпугивать этих духов. Тут важен цвет платья, сурьма вокруг глаз, даже хна, которой окрашены ее пальцы.

Она что-то сказала старухе, та энергично кивнула и ответила длинной тирадой.

– Лаллава говорит, что в пустыне ей очень понадобится такая защита, ведь пески – это дом не только для нее, но и для легиона злых духов. Она очень рада, что у вас тоже есть амулет, который всегда будет защитой, и просит надеть его.

– Правда? – Я вынула амулет из сумочки и взвесила на руке.

– Ей это будет очень приятно.

Я неохотно повесила кусок серебра на шею.

Хабиба с серьезным лицом наблюдала, как я это делаю, потом сказала:

– Вот и хорошо.

Мне стало как-то неловко под ее испытующим взглядом, поэтому я быстренько постаралась сменить тему:

– А какие лекарства она берет с собой?

Хабиба засмеялась.

– Доктора ей там что-то прописывают, но она ничего не принимает, кроме трав, которые ей готовят старые женщины, а недавно и от них отказалась.

– Надеюсь, с ней ничего не случится. Как вы думаете? – несколько нервно спросила я.

Мне вдруг пришло в голову, хотя и довольно поздно, что везти такую больную старуху в недра самой большой в мире пустыни – идея, мягко говоря, не очень правильная.

Хабиба по моему лицу сразу догадалась, о чем я думаю.

– Нет, не волнуйтесь, с ней ничего не случится, иншалла. А уж если… – Она развела руками. – Таиб знает, что надо делать, он человек опытный. Не стоит беспокоиться, а уж тем более вам.

Опять она меня уколола… Понимаю, намекает на эгоизм западного человека. Если уж быть до конца откровенной, я вдруг испугалась возможной близости смерти. Но для этих людей она всегда рядом, составляет часть их жизни, не то что у нас на Западе, где ее тщательно прячут, стараются отделить от нашего существования, объективировать, табуировать, превратить в то, чем она не является, словно мысль, что не все в этом мире находится в нашей власти, способна разрушить до основания шаткий фасад западного образа жизни, его внешнюю сторону.

В дверь просунулась голова Таиба. У него был такой вид, будто он только что принял душ: волосы мокрые, тюрбан размотан, свободно болтается на шее, свисает поверх футболки и джинсов, которые, как оказалось, он носил под халатом, зажатым сейчас у него под мышкой.

Увидев Лаллаву во всех украшениях, Таиб просиял и сказал:

– Тфулкит.

Что бы это ни значило, лицо старухи немедленно покрылось сеткой морщин – она улыбалась. Потом он посмотрел на меня. Взгляд его скользнул по амулету, и наши глаза встретились.

– Красиво, – тихо сказал он, не отрывая взгляда, и я отвела глаза в сторону.

Таиб наклонился и поднял старуху на руки, прямо как меня, когда нес в гостиницу. Только я тогда вся напряглась и пыталась сопротивляться, а Лаллава улыбалась во весь рот.

Мы устроили ее поудобней на заднем сиденье, закутали со всех сторон одеялами, пристегнули ремнем безопасности, чтобы ей легче было сидеть прямо. Потом я вернулась в дом за сумкой с едой и напитками, уже приготовленными старыми воронами, позаботившимися о том, чтобы мы не погибли от голода в пустыне.

На самом пороге Хабиба коротко, но крепко обняла меня, внимательно взглянула прямо в глаза и сказала:

– Спасибо вам, что согласились. Простите меня за то, что вчера я с вами резко разговаривала. Вы с Таибом делаете благое, доброе дело.

Она повернулась, махнула рукой и исчезла в доме.

– Вам удобно, мадам? – обратилась я к старой женщине по-французски, хотя прекрасно знала, что она меня не поймет.

Ее маленькое морщинистое личико выглядывало из-под платка. Старуха со своими украшениями была похожа на цыганку из какого-нибудь дурацкого шоу. Одеяло зашевелилось, из него высунулась рука, коричневая, как лапа обезьяны, пальцы сложились, а большой поднялся. Этот знак узнают в любой точке земного шара: «Отлично!»

Мы выехали из Тиуады, когда над холмами показался краешек солнца, и скоро оно уже залило машину яркими лучами. Утро стояло тихое, нигде не было видно никакого движения, только на обочине дороги стайка ласточек купалась в пыли. Они вспорхнули, серые крылышки на фоне лазурного неба, как по волшебству, вспыхнули золотым пламенем в лучах солнца.

Я обернулась к Лаллаве, чтобы поделиться впечатлением, но она уже клевала носом. Руки, сложенные на мощной груди, мерно поднимались и опускались.

– Она уснула, – тихо сообщила я Таибу.

Он быстро глянул в зеркало заднего вида.

– Можно говорить в полный голос. Лаллава очень плохо слышит.

– Бедняжка. И видит тоже плохо. У нее глаукома, да?

– Скорее всего, катаракта. Да, солнце пустыни вредно для зрения. Но кое-что она все еще различает.

– А я думала, что Лаллава почти слепая. Надеюсь, поездка не пройдет для нее впустую.

– Это неважно, слепая она или нет. Пустыню она все равно увидит, – загадочно проговорил Таиб. – Уж таков народ покрывала.

– Кто?

– Кель-тагельмуст, народ, который закрывает лицо. Так называют себя люди пустыни. Слово «туарег» они употребляют редко.

– Но вы-то как раз именовали себя именно так, когда рассказывали о своих корнях.

Он едва заметно повел плечами.

– Так проще, да и короче. Это арабское слово. Есть версия, что оно происходит от названия региона Тарга в Ливии, поскольку в единственном числе у нас «туарег» звучит как «таргуи». Другие считают, что слово «туарег» означает «изгнанный Богом», или «тот, кого проклял Бог». Вероятно, это потому, что туареги сопротивлялись вторжению бедуинских племен, которые пришли сюда с востока в восемнадцатом веке, принесли с собой ислам и силой стали насаждать его.

– А что такое «синие люди»? Я слышала, что туарегов еще и так называют.

– Тут дело в том, что туареги превыше всего, кроме, правда, верблюдов, ценят одежду и покрывала цвета индиго. Хорошую ткань, окрашенную так, найти трудно. Она очень дорогая и по всей Африке веками служила чем-то вроде валюты. Должное качество требует большого труда. Мастера из народа хауса[56]56
  Хауса – народ, проживающий в Западной Африке.


[Закрыть] красят ткань десять раз подряд, а потом отбивают ее, пока она не приобретет блестящий отлив. Чем лучше качество, тем больше на ткани краски. Она постепенно переходит на кожу, въедается в нее, и тогда уже человека из народа кель-тагельмуст ни с кем не спутаешь. Странное дело, это предохраняет кожу. Краска удерживает в теле влагу, а женщины уверяют, что она обладает еще и косметическими свойствами. Поэтому туарегов и называют синими людьми.

– Простите меня. – Я улыбнулась. – Но кожа Лаллавы гораздо темней, чем у других ваших родственников. На вас она что-то не очень похожа.

Даже разглядывая его в профиль, я увидела, что он смутился.

– Лаллава не совсем, так сказать… родственница по крови. Она иклан.

– Иклан?

– Рабыня.

– Вот как! – Мне будто со стороны показалось, что голос мой поднялся на целую октаву.

Таиб глубоко вздохнул.

– Прадедушка Хабибы купил Лаллаву за несколько голов соли у торговцев из Южного Алжира. Никто точно не знает, откуда она родом, даже сама Лаллава. Когда ее похитили, она была совсем ребенком. Вероятно, Лаллава оказалась жертвой межплеменной войны на территории Гвинеи или Кот-д'Ивуара. Она стала частью добычи победителей. Все пленники были проданы торговцам, проходящим мимо. Это было еще в те времена, когда наша семья жила в пустыне. Лаллава была молодой и крепкой. С тех пор она и оставалась у нас. Иклан – это не совсем то, что раб в вашем понимании. Такие люди становятся членами племени. Когда отец Хабибы в шестидесятые годы решил отказаться от кочевой жизни и переехал жить в Тиуаду, Лаллава, естественно, отправилась с ним. Она говорила, что всегда хотела иметь собственный дом и своих животных. Перед тем как отправиться на работу в Касабланку, братья Хабибы построили ей домик и завели для нее небольшое хозяйство. Лаллаве очень не хотелось покидать его, но Хабиба рассказывала, что она тяжело болела, ее нельзя было оставлять одну.

Я слушала его с широко раскрытыми глазами. Невозможно себе представить, что в наши дни бывают рабы, что тебя могут силой вырвать из дома и семьи, увезти куда-то далеко и продать как товар. Трудно поверить, что женщина с такой сложной судьбой живет в XXI веке, но вот она крепко спит сейчас за моей спиной, на заднем сиденье автомобиля, в котором нахожусь и я. Такое не укладывалось у меня в голове, я не находила оправдания ничему подобному, хотя Таиб рассказывал об этом легко и просто.

– А когда все это, ну, я имею в виду рабство, перестало у вас существовать? – Я пыталась скрыть свое негодование, но меня выдавал голос.

Таиб открыл рот лишь после довольно долгого молчания.

– В общем-то по-разному, где когда. Туареги не признавали границ, поэтому традиционно не подчинялись ни закону, ни центральному правительству, только своим вождям и главам региональных групп. Не надо забывать, что большая часть Северной и Западной Африки до недавнего времени оставалась в зависимости, главным образом от Франции. Колониальные власти, как правило, закрывали глаза, просто не обращали внимания на рабство. Это продолжалось, пока отдельные страны не получили независимость в шестидесятых годах. Тогда рабство было официально запрещено, а образ жизни коренных туарегов стал разрушаться, часто с помощью силы.

– А как вы относитесь к такому своему… культурному наследию? – с любопытством спросила я.

Он бросил на меня быстрый взгляд и ответил:

– А как вы относитесь к своему культурному наследию? У вас мать француженка, а отец англичанин. Я так понимаю, что среди ваших предков тоже имеются рабовладельцы.

Это было не вполне справедливо, но я не сумела сразу парировать, да, по правде говоря, и нечем было. Некоторое время мы молча ехали по пыльным теснинам, мимо высоких, как башни, крошащихся скал и высохших русел, на берегах которых виднелась чахлая растительность, и только время от времени нам вдруг попадались потрясающе зеленые олеандры или пальмы. Несколько селений с разбросанными то здесь, то там домишками не вызвали моего интереса. Это были припавшие к самой земле одноэтажные глинобитные, совершенно убогие строения, такие же красновато-коричневые, как и почва, из которой они росли. Чем дальше мы ехали на юг, тем примитивнее становились постройки, тем больше попадалось голых неоштукатуренных шлакобетонных стен. Здесь словно ни у кого не хватало ни оптимизма, ни сил покрасить, облагородить их. Битву с природой человек в этих местах явно проигрывал, его влияние терпело одно поражение за другим. Вот уже несколько километров навстречу нам не попалось ни единого транспортного средства.

За нами клубилось густое облако пыли. Несмотря на работающий кондиционер, я ощущала ее – пряную, пахнущую плесенью, забивающую ноздри, покрывающую ротовую полость, тяжело оседающую в гортани и легких. Но скоро пыльная равнина сменилась пересеченной, похожей на лунный пейзаж местностью с бесплодными скалами и обломками вышедших на поверхность пород аспидного сланца, под разными углами торчащих из земли, похожих на останки кораблей, погибших в океане, где полно рифов. Невзирая на разницу в цветовой гамме и окружающем пейзаже, они напомнили мне северное побережье Девона возле Хартленда и Шарпноуза, где как-то летом я занималась скалолазанием, но из суеверия больше туда не ездила. Местность на этом побережье даже в самый солнечный день выглядела неприветливо и мрачно. Там часто терпели крушение корабли и тонули люди, в общем, побережье издавна имело репутацию гиблого места, где тебя подстерегает беда или даже смерть. Вот и здесь у меня возникло почти такое же чувство. Мы – непрошеные гости, природа не желает никого здесь видеть. Она нарочно приняла столь безобразный и неприветливый вид, чтобы отпугнуть нас.

Я все еще обсасывала эту засевшую в голове варварскую мысль, когда вдруг раздался голос Таиба:

– Смотрите!

Он резко затормозил и остановился как раз вовремя, чтобы я смогла увидеть лисицу с громадным пушистым хвостом, огромными прыжками улепетывающую вверх по почти отвесной скале. Видимо, ее спугнул грохот нашего двигателя.

Я была поражена и с восхищением наблюдала за ней. Меня привел в восторг ее яркий пушистый хвост и густая лоснящаяся шерсть цвета ржавчины с черными подпалинами. Я удивилась, что столь красивое и сильное животное может жить в такой, казалось бы, бесплодной, пыльной местности. С нами словно случилось маленькое чудо из тех, что нечасто бывают в жизни.

Я поделилась своими ощущениями с Таибом.

Он хмыкнул.

– А вы думали, что здесь совсем нет никакой жизни? Раз никого не видать, значит, кругом пусто. Если не встретишь человека, то это мертвая зона, так, что ли? Лисица живет здесь, потому что тут водятся дикие кролики, а те едят растения, которые им по зубам, и могут укрыться среди валунов и скал. Откройте пошире глаза и смотрите внимательней. Вы увидите орлов и сов, а когда сядет солнце, услышите, как воют шакалы и кричат дикие кабаны. По этим долинам к сочным пастбищам на севере проходят стада газелей. Жизнь есть везде, и вы это увидите даже в самом центре пустыни.

– А что это была за лисица? Я никогда не видела лисиц с таким пушистым хвостом и столь темной шерстью.

Он с удивлением посмотрел на меня.

– Лисица как лисица.

Через несколько минут прямо перед капотом машины низко над землей порхнула какая-то черная птица с белым хвостом и исчезла в ветвях колючего дерева.

– Что это? – спросила я.

– Дерево – акация, а как птица называется, не знаю.

– А я-то думала, что вы знаток дикой природы, – поддразнила я его и увидела в ответ недовольное лицо.

– Наш народ лишен этой европейской мании все называть и раскладывать по полочкам, – проворчал он. – Вам кажется, что если вы что-то назвали, дали ему имя, то вам об этом все стало известно. Сказал бы я, как называется эта птица, вы что, узнали бы про нее что-нибудь новое? Нет, ни о ее свойствах, ни о повадках, вообще ничего существенного. Просто придуманное человеком слово, возможно случайное. От этого птица не станет лучше летать или нести больше яиц. Это еще одна форма колониализма, когда существам и явлениям нашего мира вы даете свои имена.

Я была уязвлена, поэтому спросила:

– Послушайте, разве я колонизовала вашу несчастную страну? Я и своих французских родственников не очень-то люблю.

Я увидела, как задрожали его губы, и поняла, что сейчас он поймает меня на слове. Так оно и вышло.

– Кстати, Изабель, – улыбнулся Таиб, – расскажите про себя, про свою семью, про свое детство.

– С какой это стати? – недовольно пробурчала я.

– Что, хотите наказать меня за резкость суждений?

– Дело не в этом. Просто… в общем, особенно нечего рассказывать.

– Если так человек говорит о своем детстве, то это очень печально. Неужели вы с такой легкостью отказываетесь от него?

– Тогда я была совсем другая.

– Разве так бывает? Я вспоминаю себя в четыре года, потом, скажем, в девять или в пятнадцать лет и вижу, что я все тот же человек, каким был тогда. Неважно, хожу ли я по улицам Парижа или по базару Тафраута. В моей личности мало что изменилось. Просто я больше узнал о жизни, о других людях и о самом себе. Но я надеюсь, что не потерял своей сути, внутренней чистоты, невинности и радости жизни того мальчишки, которым был когда-то.

Я молчала, обдумывая эти слова и завидуя простоте, чистоте его взгляда и ясности жизни. А я могу вспомнить себя в четыре года? Можно было бы, если как следует постараться, причем довольно отчетливо. Вот маленькая Иззи. Она вечно играет в саду и постоянно чем-то занята: строит замки, устраивает какие-то тайники, плетет веночки из маргариток, сооружает садки для разведения червей, вьет гнезда для птиц, которые никогда ими не пользуются.

Я улыбнулась, хотя воспоминание было окрашено печалью, поскольку та Иззи давно уже исчезла.

– Лучше вы расскажите о своем детстве, – попросила я, желая сменить неловкую для меня тему.

Мы мчались по необъятным просторам совершенно дикой местности, усыпанной обломками скал, с невысокими обрывами, черными пирамидальными холмами, неясные, расплывчатые очертания которых проступали в воздухе, наполненном пылью. Лаллава тихо посапывала на заднем сиденье, а Таиб рассказывал мне о своем детстве. Он был вожаком мальчишеской банды, державшей в страхе весь городок. Они воровали из чужих садов яблоки, играли среди скал в войну, в базарный день пробирались на рынок, в загон для ослов, отпускали на волю всех стреноженных животных и уводили их в холмы. Бедные владельцы скотины возвращались с базара с полными корзинами и мешками и вдруг обнаруживали, что их транспорт отправился своим ходом домой, в отдаленную деревню. Что тут начиналось, не передать. Они убегали в горы, прихватив совсем немного еды, которую удавалось выпросить или украсть.

Однажды Таиб пообещал притащить живую курицу, прокрался в сарай, где соседи держали птиц, сунул отчаянно сопротивляющуюся несушку за пазуху и дал деру. Они поднялись высоко в горы и на привале уже хотели отрезать бедняжке голову, но единственный перочинный нож, который у них был, оказался таким тупым, что не мог даже перепилить куриную шею. Мальчишки режут, а ей хоть бы что, зато уж кричала так, что за перевалом, наверное, слышно было. Потом птица вырвалась и, хромая, удрала в пустыню, правда, голову держала как-то странно набок и крыльями хлопала так, что перья сыпались. Они хохотали ей вслед, и ни у кого уже не было ни сил, не желания ее догонять.

– Я иногда думаю, что бедняга до сих пор где-то там живет, и мне становится приятно, – сказал Таиб, весело сверкая черными глазами. – Она основала свою династию или породу кривошеих горных кур.

Когда мы проехали указатель на Акку, Лаллава вдруг проснулась. Я видела, как она наклонилась к окошку, близоруко сощурила глаза, приставила ладонь ко лбу и затуманила дыханием стекло. Старуха что-то сказала Таибу, он притормозил, остановился и вручил мне пачку бумажных салфеток, на которой было написано слово «Beauty»[57]57
  «Красота, красавица, прелесть» (англ.).


[Закрыть] и изображена застенчивая арабская принцесса в украшенном бисером головном уборе, с подведенными сурьмой глазами и едва заметными усиками.

– Ей надо… Ну, сами понимаете.

Несмотря на возраст Лаллавы, ее болезненную слабость и довольно крупное тело, а также мою поврежденную ногу, мы справились с проблемой прекрасно и с замечательным достоинством. Тело старухи оказалось совсем дряхлым под намотанными метрами ткани. Приобняв ее, чтобы помочь забраться обратно в машину, я почувствовала торчащие косточки, дряблые мышцы, и мои опасения снова всплыли на поверхность. Я искоса взглянула на Таиба. Он устраивал Лаллаву поудобнее, о чем-то шутил с ней и на меня совсем не смотрел. Лицо его улыбалось, но глаза были грустные, и на щеках прорезались морщины. Ну так вот, он сосредоточенно занимался Лаллавой, и меня вдруг словно что-то толкнуло. Я увидела, что Таиб очень привлекателен, и не просто физически, с мужественными чертами лица, высоким ростом и стройным телосложением. Когда он возился с этой старухой, красивым казалось каждое его движение, в них сквозило искреннее тепло, чистосердечие и доброта. Я увидела всю мелочность и эгоистичность своих опасений.

Через полчаса пути Таиб вдруг свернул с дороги и остановился на площадке перед глубоким провалом. Мы вышли, чтобы полюбоваться потрясающим видом. Прямо под нами на огромном пространстве красноватой, покрытой пылью земли виднелись живые, изумрудно-зеленые пятна оазисов, похожие на яркие вспышки. За ними пейзаж разглаживался и уходил вдаль до самого горизонта бесконечным одеялом из песка и камня.

– К югу отсюда – золотые прииски Акки, а за ними уже сама Сахара. – Таиб приставил ладонь козырьком ко лбу и небрежно добавил: – Кстати, там одни из самых крупных разработок в Африке.

Я увидела, что Лаллава скорчила гримасу и притронулась к одному из своих амулетов.

– Это она услышала слово «Акка», – с улыбкой сказал Таиб, заметив, как у меня изменилось лицо. – Не такая уж она глухая. Ей известна легенда.

– Какая?

– Когда в этой части Марокко нашли золото, люди словно с ума посходили. Они бросали жен и детей, отправлялись на поиски драгоценного металла, копали днем и ночью. Их обуяла жадность, а может, и злые духи, джинны. Увидев это, Бог наслал на эту землю наводнение, за ним последовала засуха и нашествие саранчи, чтобы люди поняли истинную ценность того, от чего по-настоящему зависит человеческая жизнь. У нас считается, что золото приносит несчастье. Богатство не дает человеку ничего, кроме горя, эксплуатации и смерти.

– А я всегда считала, что именно бедность, а вовсе не какой-то кусочек золота несет с собой несчастье и приближает смерть, – едко сказала я.

– Если у человека нет золота, он не погибнет, – тихо ответил Таиб. – Но в погоне за золотом умирают многие, а еще больше бывают убиты. Мой жизненный опыт говорит о том, что богатство никогда не приобретается честными средствами.

– Тогда что же вы делаете в Париже, почему не остались здесь и не женились на Хабибе? – уязвленно заметила я. – Распродаете там артефакты своей культуры богатым клиентам, да небось по искусственно вздутым ценам?

Он посмотрел на меня в упор, и взгляд его был как удар.

– Деньги, которые я зарабатываю, продавая товары туарегов, поступают в нашу экономику. На вырученные деньги мы основали передвижную школу, чтобы дети кочевников научились всему, что им понадобится в жизни, приспособились к условиям современного мира и смогли передать знания своим детям. Они изучают свою историю и культуру, заучивают наизусть рассказы и легенды, услышанные от бабушек и дедушек, устную традицию переводят в письменную форму для последующих поколений. Мы также финансируем работу мобильных медпунктов с врачами, которые объезжают дальние селения и стоянки.

Я покраснела.

– Простите, я этого не знала.

– А чем вы занимаетесь, Изабель, когда не в отпуске и не падаете со скал в пропасти?

Я стала объяснять, что такое корпоративный бухгалтер по налогообложению. Мало-помалу меня охватывало чувство глубочайшего и всепоглощающего стыда, которого я никогда еще не испытывала по поводу своей работы. Прежде я гордилась тем, что у меня было полно солидных клиентов, гордилась своим знанием налоговых процедур и всяких лазеек, усердием в работе, образованностью, хитростью и умением ловко обделывать делишки. Объясняя Таибу суть работы, которой занималась почти двадцать лет, я чувствовала все большее отвращение к себе и к миру, в котором жила и частью которого являлась.

– Вот этим, значит, я и занимаюсь, – наконец устало произнесла я. – Помогаю жирным котам избегать уплаты налогов правительству, которое старается улучшить жизнь всего остального населения. На эти деньги можно было бы оплатить льготы для бедняков, бесплатное отопление для престарелых, построить школы, больницы…

– Жирным котам, говорите? – перебил он меня.

В пылу своего монолога я сбилась и вставила английское выражение там, где не знала, как сказать по-французски.

– Les gros chats, – перевела я и увидела, что он еще больше смутился.

Я попыталась еще кое-что добавить, объяснить, но Таиб тут же заявил:

– Ah, les rats dans un fromage! Жадные, те, кто не хочет делиться с другими.

«Как крысы в сыре». Я хмуро кивнула. Да, это хорошее выражение для жадных, аморальных людишек, живущих за чужой счет. Как крысы в стаи, они сбиваются в свои корпорации, на одну из которых я работаю. Я поняла, что уже довольно давно испытываю подспудное негодование по поводу всех этих пронырливых, самодовольных деловых людей в костюмчиках, приобретенных на Сэвил-роу,[58]58
  Сэвил-роу – улица в центре Лондона, знаменитая своими ателье мужской одежды.


[Закрыть] с ослепительными улыбками, над которыми поработали самые дорогие дантисты. Они выходят возле наших офисов из сверкающих лаком лимузинов, за рулем которых сидят личные шоферы. Их безликие транснациональные компании бодренько и с удовольствием копают, сверлят недра стран третьего мира, а потом с песнями вывозят все, что добыли. Их социальная совесть, похоже, была удалена еще с самого рождения в какой-нибудь дорогущей частной клинике. Все эти капитаны индустрии, которые за очень приличное жалованье и, всякие бонусы, в несколько сотен раз превышающие среднюю зарплату по стране, дали мне работу, использовали меня. Я искала и находила для них скользкие лазейки в налоговом законодательстве, через которые они могли бы скрыть свои доходы. Стоило мне всего на несколько недель уехать, как я вдруг серьезно призадумалась, смогу ли туда вернуться. Когда до меня дошла эта мысль, мне стало очень даже не по себе.

Мы все ехали и ехали, иногда обгоняя пыльные грузовики с брезентовым верхом, наматывали километры дороги в окружении безводной суровой пустыни, миновали совершенно безобразный современный городишко Тата и контрольно-пропускной пункт в Тиссинте. Здесь Таиб провел несколько тягостных минут, так как нужно было предъявить документы на транспортное средство, мой паспорт и удостоверения личности на себя и Лаллаву, рассказать о том, куда и зачем мы едем, ответить на множество посторонних и глупых вопросов. Перед самым Фоум-Згидом Таиб свернул на какую-то грунтовку, где не было никакого указателя. Скоро автомобилю пришлось подтверждать свое звание настоящего внедорожника. Таиб включил в работу обе оси, чтобы справиться с выбоинами, похожими на воронки от бомб, и множеством булыжников. Пыль теперь была повсюду. Мы продолжали наш путь, трясясь по изрезанной колеями дороге так, что у меня во рту стучали зубы. Я боялась прикусить язык и благодарила Бога за то, что у меня довольно маленькая грудь, которую к тому же поддерживал хороший бюстгальтер.