Текст книги "Книга теней"

Автор книги: Джеймс Риз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

ГЛАВА 4Страсти

Меня наказали. Всю оставшуюся часть дня я провела в кузнице, обтесывая грубые сосновые доски для полок в кладовке, прежнем моем жилище. Время тянулось невыносимо медленно. Вскоре после того, как наше преступление раскрылось и сестра Клер, кипя гневом, отволокла меня к месту отбытия наказания, над С*** разразилась гроза; она длилась долго и порой переходила в настоящую бурю.

Работа оказалась трудной, ибо понадобилось орудовать не только рубанком, но также стамеской, долотом и ножовкой; к тому же доски были тяжелыми. Огонь в кузнечном горне еле теплился, воздух из-за дождя был совсем сырой, так что в маленькой, стоящей в стороне от монастыря кузнице я чувствовала себя неуютно. И все-таки я не ушла оттуда. Пришлось остаться. Вскоре пот заструился по всему телу; капли его падали с носа на доски, словно вторя стуку дождя по крыше; через открытую половинку двери я видела его косые серебряные нити, льющиеся с обложенного свинцовыми тучами неба, такого низкого, что казалось, оно хочет меня задушить.

За все это время у меня побывало лишь два посетителя, верней, три, если считать сестру Клер, забегавшую пару раз, чтобы обрушить на мою голову очередную порцию угроз, сводившихся к обещанию новых и новых трудовых повинностей. Сначала пришла Мария-Эдита, чтобы, рискуя многим, предложить мне яблоко, вдруг оказавшееся невыразимо вкусным, и смену сухого белья. Затем появилась мать Мария; было уже совсем поздно; похоже, ей хотелось, чтобы я простила ее, хотя непонятно за что.

– Как неразумно было, – проговорила она, – потакать моей племяннице. Разве я не предупреждала тебя?

– Предупреждали, – ответила я.

Однако где была Перонетта? С прочими воспитанницами? Или ее тоже наказали? Стало ли всем известно о нашей проказе? Отмерила ли ей сестра Клер такое же наказание, как и мне? Но мать-настоятельница не ответила ни на один из вопросов. Она подняла руку, словно останавливая меня, и сказала:

– Боюсь, случится то, чему не следовало бы происходить. Равновесие полномочий в монастыре нарушилось.

– Что вы хотите сказать? – спросила я, хотя прекрасно ее поняла.

– Сестра Клер объявила, что ученицы дают «великий обет молчания». Она глава школы, это в ее компетенции, и я не решаюсь его запретить. – Мать Мария вздохнула и задумчиво произнесла: – Может быть, это разумно. Может, порядок и дисциплина – это все, на что остается надеяться. – (За все годы, что я провела в С***, великий обет молчания вводился лишь дважды: когда в монастыре попросили убежища несколько монахов и когда понадобилось остановить девичий переполох, вызванный тем, что сразу у трех воспитанниц в первый раз произошли обычные месячные.) – Но вот что пугает меня, – продолжила мать-настоятельница. – Она пользуется обетом, чтобы взбудоражить девиц, взять еще большую власть над ними, а затем ловить рыбу в мутной воде, используя их в своих целях.

– А что у нее за цели? – спросила я.

Мать Мария пристально на меня посмотрела:

– Разве ты сама не слышала ее в минуту откровенности? Она давно жаждет прибрать к рукам весь монастырь. Как же она выразилась? Ах да: «Я давно ожидала вашего падения».

– Но разве не можете вы?..

– Я не могу приказать девочкам не молиться, в равной степени я не могу приказать Клер воздержаться от полных суеверия разглагольствований о силах тьмы и тому подобном.

– Так они совсем ничего не знают? Ни о том, что на подоконнике они видели Перонетту, ни о том, что именно я…

– Разве я не говорила тебе, – вскричала мать Мария, – что она шальная, что потворствовать ей опасно? Говорила ведь, говорила! Как было глупо надеяться, что ты сумеешь удержать ее в узде! Этого не может никто. А теперь пришло трудное время. Монастырь уплывает у меня из рук. Если произойдет худшее, куда мне деваться? Запомни мои слова: пришло трудное время.

Затем мать Мария велела мне следовать за нею в главный монастырский корпус.

– Ты не должна оставаться здесь, на отшибе, вдали от меня. Ступай к остальным, словно ничего не случилось, – посоветовала, а может, приказала она.

Я согласилась, сказав, что так и сделаю. Разве я могла не послушаться ее? Ведь я ей столь многим обязана. Затем, согнувшись под одним зонтом, мы отправились в обратный путь, и лишь тусклый свет луны, едва пробивавшийся через разрывы туч, освещал покрытую лужами дорожку, по которой мы шли.

Но когда мы уже приблизились к монастырскому огороду, решимость моя начала улетучиваться, а к тому времени, когда я вошла собственно в монастырское здание, пропала совсем, и я остановилась, не зная, где отыскать силы, чтобы, сделав еще несколько шагов, войти в трапезную и сесть посреди прочих воспитанниц.

В трапезной все молчали, следуя распоряжению сестры Клер. Наша Мария-Эдита и помогавшая ей сестра Бригитта только что закончили расставлять по столам тарелки с едой. Мать Мария ввела меня в залу.

Войдя, мы остановились у боковой двери, ведущей в кухню. Сначала нас никто не заметил, затем под покровом великого обета молчания по скамьям невидимо пронеслась волна шиканья и шепотков, и все повернулись к нам; никто не встал, как надлежало делать в присутствии матери-настоятельницы, но я не заметила этого, так сильно была увлечена собственными переживаниями и осознанием неловкости своего положения. Я стояла перед собравшимися к ужину девицами, напуганная, грязная, и все равно пыталась сделать вид, что ничего особенного не произошло. Странную же я, должно быть, являла собой картину! Скорее всего походила на сестру того печального-препечального монстра, которого изобразила в своей книге писательница Мэри Шелли.

– Пожалуй, то была не самая лучшая мысль, – шепнула я матери Марии, пытаясь обойти ее, чтобы юркнуть в кухню.

Но мать Мария перехватила меня.

– Иди, – проговорила она, подталкивая меня вперед. Не успела я сделать и двух шагов, как услышала позади негромкий хлопок двери: мать Мария ушла, оставив меня одну. Такого я не ожидала. Когда я шла между рядами столов, девицы осыпали меня со своих мест проклятиями или читали молитвы, неотличимые от проклятий. Некоторые призывали Царя Небесного, другие – и я поразилась, что их так много, – обращались непосредственно к помощи «князя мира сего». Сестра Паулина без слов, одним постукиванием деревянной ложки, попыталась напомнить девицам о великом обете.

Несколько младших девочек, не смея прикоснуться к стоящим перед ними тарелкам с остывающим рагу, так быстро читали молитву за молитвой, сопровождая каждую перебиранием очередной деревянной бусинки на четках, что казалось, от них вот-вот пойдет дым. Я двигалась вперед словно глухая и слепая, будто что-то незримо влекло меня к моему месту. Мне чудилось, я иду погруженная в воду: каждый шаг медлен, осторожен, труден.

Кто-то бросил в меня золотую ладанку; она упала на пол у самых моих ног и заскользила дальше по гладкому полу. Конечно, такое отторжение святого предмета и то, что он отскочил в сторону от меня, тут же истолковали как доказательство моей одержимости бесами. Послышались охи, кто-то принялся молить о спасении на почти нечленораздельной латыни.

Подходя к своему постоянному месту, я обратила внимание на две необычные вещи: во-первых, за столом не было никого, даже старых, вечно шамкающих монахинь, с которыми я обычно обедала, не говоря уже о Перонетте, а во-вторых, на скамье – там, где я всегда сидела, – теперь лежала раскрытая книга, переплетенный в черную кожу фолиант с пожелтевшими от времени страницами. Наступила мертвая тишина. Все взгляды устремились ко мне. Что делать? Я утерла слезы и… сделала нечто… достойное сожаления. Смущенная, полная нерешительности, я попросту заняла обычное свое место, словно не видела на нем никакой книги. Почему я так поступила, объяснить не могу. Я могла бы закрыть ее, отложить в сторону, смахнуть на пол… но ничего подобного. И все решили, что сам Сатана воссел за моим столом.

Одна из девиц – красивая, в меру высокая, чьей грацией я всегда восхищалась, – вскочила на скамью и, указывая на меня пальцем, спросила присутствовавших, какие еще нужны доказательства, что я подписала договор с дьяволом? Разве не села я на святую книгу? (То был маловразумительный труд некоего теолога, раскрытый на месте, посвященном рассуждениям о Троице.) И разве не видели все собравшиеся здесь, как я бесстыдно поцеловала священный текст своими нижними устами?

Это свидетельство было встречено взрывом яростных криков и молитв. Монахиням пришлось таскать девиц за волосы, щипать и даже прибегнуть к помощи розги, чтобы восстановить хотя бы видимость порядка.

Я не решалась шевельнуться, не решалась вынуть из-под себя книгу. Меня била дрожь, и я изо всех сил старалась не разреветься. Даже попыталась съесть совсем остывшее рагу, тарелку с которым подсунула мне под нос… я уж не знаю кто. Это рагу, то ли из кролика, то ли из оленины, было какое-то склизкое, с душком, и его положили больше, чем обычно. Я не смогла бы его съесть, даже если бы захотела: руки тряслись так сильно, что я не в силах была удержать ложку.

Я не решалась поднять взгляд и сидела, уставясь в эмалированную тарелку. Слезы капали на слой жира, обволакивавший куски мяса, как «сорочка» новорожденного.

Я молилась. Молилась о том, чтобы все это закончилось, чтобы кто-нибудь даровал мне избавление, будь то Бог или демон. Я готова была на все, что угодно. Даже подписать договор кровью.

И тут дальняя дверь в залу раскрылась, старшие девицы, сидевшие в том конце рефектория, почти сразу встали; вскоре примеру их последовали все воспитанницы; я поднялась тоже – столь велико было чувство облегчения, испытываемое мною оттого, что мать Мария вернулась, чтобы…

Но тут словно что-то во мне оборвалось: это была сестра Клер де Сазильи; войдя в трапезную, она прошествовала на середину и обвела взглядом всю залу. Она искала меня, и я поняла это сразу. Остальные тоже это поняли, и, когда быстрые взгляды их, которые они то и дело бросали в мою сторону, выдали меня, я вдруг поняла, что мы с нею пристально смотрим друг другу в глаза через всю трапезную.

То, что сестра Клер искала меня, было дурным знаком, но то, что все девицы поднялись с мест, приветствуя ее, было еще хуже.

Все стало настолько очевидным, что дальнейших разъяснений не требовалось: предо мной предстала сестра Клер де Сазильи, взявшая в свои руки бразды правления.

Окинув бдительным взором девиц, она благосклонно кивнула, позволяя сесть, и прошествовала к своему месту. Глядя поверх дрожащего края моей чашки, я потихоньку наблюдала, как сестра Клер беседует с сестрой Сен-Юстасией и несколькими старшими девочками. Сестра Сен-Юстасия была вялая, тощая как жердь; сестра Сен-Юстасия, страдавшая неизвестным науке кожным заболеванием, от которого вечно была в каких-то лишаях и разводах, словно линяющая олениха, – эта сестра Сен-Юстасия сидела рядом с нею и кивала. Сей совет, устроенный невзирая на великий обет молчания, не предвещал ничего хорошего. Воспитанницы с нетерпением гадали, о чем им объявят. Официальное заявление не заставило себя ждать.

Сестра Сен-Юстасия поднялась, чтобы его огласить, и дрожащим голосом сообщила план предстоящих работ: монастырь залило дождевою водой, и под угрозой оказались помещения первого этажа. Требовалось преградить путь воде с помощью перемычек из мешков с песком. Такие работы не были для нас чем-то новым. Как и следовало ожидать, раздались стоны – так некоторые из воспитанниц выразили вслух неохоту заниматься подобными вещами, – однако сестра Сен-Юстасия напомнила всем, что великий обет молчания продолжает действовать и его отменят лишь после особого распоряжения. Но тишина водворилась лишь после того, как встала сестра Клер. Она подала знак всем последовать ее примеру, чтобы прочесть молитву. Закончила она ее словами: «Прииди к нам и спаси нас, Господи, от посетивших нас сил тьмы». Под силами тьмы она, конечно, подразумевала меня, а дабы никто в сем не усомнился, она кивнула в мою сторону, и все взоры вновь устремились ко мне. После молитвы я села первая.

Порядок и тишина возобладали, хотя в воздухе носилось предвкушение хаоса: несколько воспитанниц встали и выбежали из трапезной. Другие жались к соседкам, словно те были поводырями, которые вели их в самую темную ночь. Слезы и молитвы, конечно, были у всех наготове. Но, что меня расстроило больше всего, каждая из девиц, покидая трапезную, стремилась пройти мимо сестры Клер и получить от нее какое-нибудь напутствие или кивок; таким способом они приносили клятву верности, которая с удовлетворением принималась.

Но куда, удивлялась я, запропастилась мать Мария-дез-Анжес? Неужели она добровольно уступила власть над монастырем сестре Клер? А если так, то почему не сказала мне? Когда же она появится, чтобы поставить все на свои места?

Поскольку девицам после случившегося запретили разговаривать, они не могли успокоить или утешить друг друга, не могли поделиться страхами – не важно, обоснованными или нет, – и таким образом избавиться от них. Сестра Клер, этот стратег, знала, что великий обет молчания распалит девиц, сделает их более впечатлительными. Еще сильней взволновало их изменение заведенного распорядка, необычность великого обета молчания, а затем начавшийся затяжной дождь, который лил теперь под аккомпанемент грома и сопровождался вспышками света, напоминавшими сверкающие заплаты с рваными краями, вспышками, выхватывавшими из темноты фигурки девиц, согнутые под тяжестью мешков с песком.

Нам велели встать на расстоянии вытянутой руки друг от друга и растянуться цепочкой, которая шла от залитого жидкой грязью полуподвала до самой поварни, где обретала форму трезубца, каждый конец которого упирался в одну из дверей, ведущих на улицу; в хорошую погоду здесь протекал илистый ручеек. Самые младшие работали в подвале, наполняя полотняные мешки песком, черпая его совками из куч, насыпанных там как раз для таких случаев. Те, кто постарше, завязывали мешки и передавали наверх по цепочке нам, самым старшим, обкладывавшим ими двери. Меня поставили работать у той из них, что вела на кухню. Нам пришлось немало потрудиться, прежде чем вода перестала просачиваться внутрь здания. Ворочая мешки с песком, все молчали, и меня радовал этот мерный, спокойный труд, отвлекавший от мрачных мыслей.

Девицы из двух других цепочек уже разошлись, закончив бороться с водой, когда мимо нас пробежали младшие девочки: их отправили помыться и приготовиться к повечерию, службе седьмого часа, последнему из богослужений суточного круга, чтобы после него отправиться спать. Наконец сестра Клер отпустила и меня: я покинула кухню последней.

В дормитории я увидела Перонетту; лежа на койке, она помахала мне рукой с покрасневшими пальцами. Из-за того, что сестра Клер ни на минуту не спускала с нас глаз, я не решилась заговорить с нею, но, когда Перонетта, выйдя из умывальной комнаты, пропорхнула мимо моей койки, она зло шепнула: «Дрянная девчонка, посмотри, что ты наделала!»

Ввиду грозы и необычных событий дня послушницы разрешили младшим зажечь свечи; то ли их огоньки успокоили меня, то ли свет тусклой луны, но я быстро заснула крепким сном. Я была сильно измотана нравственно, а еще более – физически, тяжелой работой в кузнице и в цепочке у кухонной двери.

В предвкушении сна я слушала, как дождь с протекающей крыши капает в тазики и ведра, поставленные между раздвинутых коек, и старалась не плакать. Гроза продолжалась: удары грома и вспышки молний казались частью величественного представления, которое, отвечая запросам публики, находило у зрителей живой отклик: если одна девочка принималась хныкать, другая криками утешала ее, и так длилось, пока весь дормиторий не заполнился визгливыми причитаниями. То здесь, то там раздавались мольбы, обращенные к высшим силам.

Моя соседка, туповатая девочка по имени Констанция, ревела вовсю. Когда она разбудила меня во второй раз, я приподнялась и пообещала отшлепать ее, если не перестанет. Я страшно устала и надеялась, что сон осушит мои слезы.

Прошло еще какое-то время, хотя сколько именно, мне трудно сказать, и я проснулась вновь оттого, что почувствовала, как что-то теплое зашевелилось рядом со мной. Это была Перонетта.

Пусть она и предстала теперь передо мной в новом свете – безответственной, неправой, злонравной, – пусть я и начала считать ее бесчувственной и опасной, однако, стоило ей приблизиться ко мне, я простила ей все. Как же я была глупа! Более того, увидев ее подле себя, я поддалась се ласке, ее утешениям.

Нам, разумеется, запрещалось спать вместе, в одной постели; это считалось настолько ясным, что даже не требовалось объявлять этого вслух. Но такое порой случалось по тысяче разных причин. Конечно, за сей проступок полагалось наказание, но кто мог заметить? Послушницы редко отваживались отправиться в ночное путешествие по скользким полам дормитория, на которых встречались мыши, если не что-нибудь похуже. И в ту ночь – худшую из ночей – мне даже не пришло в голову, что я нарушаю правила, я совершенно не думала об истерическом настрое, царившем среди воспитанниц в течение всего вечера и всей ночи, и о связанном с ним накале чувств. Единственное, о чем я тогда думала… По правде говоря, утверждать, что я тогда вообще о чем-то думала , было бы сильным преувеличением, ибо все мои действия в ту ночь правильнее назвать бессознательными.

Перонетту била дрожь – явное следствие того, что ей пришлось красться босой по холодному каменному полу, пробираясь между сдвинутыми с мест койками. Я откинула одеяло, сбросила единственную простыню, и Перонетта заползла в образовавшееся под тяжестью наших тел углубление посреди матраса; тонкие полосы кованого железа, шедшие поперек рамы, при этом слегка просели, издав печальный стон. Ее белая ночная сорочка была застегнута на все пуговицы чуть не до самого подбородка, однако между ним и рубашкой виднелась тонкая полоса кожи, походившая на воротничок. Ее распущенные темные волосы разметались по моей подушке; в тусклом мерцающем свете чудилось, будто они шевелятся.

Мои воспоминания о той ночи неясны, словно полузабытый сон.

Коснулась ли Перонетта моей руки первая? Положила ли я свою руку поверх ее руки, словно желая удержать навсегда? Помню лишь, как я той грозовой ночью натянула простыню на нас обеих и для меня весь мир тогда сжался, мне стало важным лишь то, что находится под этим покровом.

Ее сорочка из белой фланели, ставшей мягкою от неоднократной стирки, пахла влагою и лавандой. Ее свежевымытые волосы пахли особо, их собственный чистый запах смешивался с каким-то очень тонким ароматом – то ли трав, то ли полевых цветов, то ли фруктов. Когда я закрываю глаза и представляю себя лежащей в ту бурную ночь в постели рядом с Перонеттой, мне вспоминается прежде всего именно он, этот запах… Я словно вновь ощущаю его.

Перонетта прильнула ко мне, и я ее обняла. Глаза ее были закрыты, но спала ли она? И спала ли я? Или то было скорей бодрствование под личиною сна?

Ах, если бы у меня хватило ума слегка только прижать Перонетту к себе, утешить, обменяться парой-другой поцелуев и отослать обратно в ее постель. Ох, если бы… Но увы… В тот час я была ровнею тем математикам, которым всегда завидовала, но которых никогда не понимала. Глядя на какой-нибудь трудный арифметический пример или какую-нибудь формулу, они всегда способны тотчас найти правильное решение, увидеть ответ там, где я обычно вижу лишь непонятное нагромождение цифр, букв и знаков. Но той ночью я знала ответ, знала решение.

Висок ее покоится на моем плече. Я целую ее в лоб, а затем…

Как трудно вспомнить. Я не уверена, что было явью в ту ночь, а что сном. Но твердо знаю: той ночью мне все было внове, все в первый раз. Это случилось. Между мною и спящей Перонеттою. (Да вправду ли она спала? Мне никогда не узнать.)

…Сперва я целовала ее невинно. Затем вдруг на меня что-то нашло. Лишь первый свой поцелуй я помню ясно – тот самый, что запечатлела на челе Перонетты, тот, коим я коснулась лба ее так бережно, чисто, как священник опускает облатку на язык причащающегося. Что же касается прочих…

Alors[10]10
  Здесь: в то время (фр. ).


[Закрыть], из прежних моих горячечных видений, что стали посещать меня недавно, я знала лишь, куда целовать. Так что я ласкала ее от макушки до пят, гладила, согревала теплом своих ладоней. Я помню, как делала это, как мне было стыдно, а я все-таки не могла остановиться, как стучало сердце и кровь билась в ушах, а я все не унималась, невзирая на сей барабанный грохот.

На меня нахлынула похоть: может, я тогда и спала, но никогда не была я такой живой…

Сперва ее шея. Затем щека, потом губы. Опять губы и снова… А затем пальцы мои скользнули к ногам, чтобы задрать сорочку, и я увидела ее всю целиком – глазами, а может, руками? Я положила руки на ее груди и удивилась, какие они большие и податливые. Я поцеловала их; темные соски увеличились от прикосновений моего языка. Я дерзко скользнула рукой вниз по гладкому склону ее живота, к пупку. Еще один поцелуй, в это место. Дальше, дальше. В самый низ живота, к потаеннейшему уголку ее тела. Я согрела ей бедра ладонями и поцеловала их. Они распахнули свои объятья. Я приникла к открывшимся между ними устам. Упивалась их влагой. Вычерпывала ее языком.

Я действовала как исследовательница. Я изучала. И обнаружила, что Перонетта… не такая, как я , совсем не такая. Но все так смешалось, все было так нечетко. Явь и сон. Мечта и греза. А я была так неуверенна – и в то же время полна решимости, но все-таки так не уверена, что…

Я оказалась на ней. Хорошо это помню. Помню, как я толкала ее, взяв за ягодицы, чтобы легла передо мною повыше. Я налегла. Надавила. Еще напор. Вошла внутрь ее. Я понимала, что мое действие вызвало у Перонетты некоторую толику боли, но помню я и другое: она не сопротивлялась.

Не знаю, откуда взялось… семя? Но взялось откуда-то. И, смешанное с кровью Перонетты, стало неопровержимым доказательством того, что я – дьявол.

Лишь когда я внезапно очнулась от сна и увидела Перонетту лежащей подле меня в моих объятиях, только тогда я поняла, что крики, которые продолжали звенеть в ушах, не мои. Сердце мое ухнуло, разорвалось, точно бомба, все что-то кричали, а я была так смущена, что готова была провалиться сквозь землю! Крики не приснились мне, вовсе нет… То были самые настоящие крики обитательниц дормитория, и раздавались они наяву.

Самый первый раздался одновременно с ударом грома, так что я приняла его за громовой раскат, но тут же последовали другие, и спутать их с чем-либо было уже невозможно. Крики, визг. Все ближе и громче. Они множились, вторя главному их источнику.

Это Агнесса, послушница родом из Сен-Мало, очень усердная в вере, всегда такая спокойная, теперь бегала от койки к койке и визжала, словно потеряв разум. Похоже, дело обстояло так, что ей почему-то захотелось взглянуть на спящую Елизавету. И там, в лазарете, при тусклом свете фонаря она увидела на руках и ногах девочки знаки «страстей Господних», стигматы.

Так великий обет превратился в великий хаос.

Сердце мое колотилось от близости этих криков, а моя голова… Глаза мои не сразу начали видеть во тьме… Почему вышло так, что я очутилась под открытым небом, ведь вокруг меня явно сияли звезды, что это, ежели не они, ведь кольцо белых звезд сомкнулось вокруг меня? А эти бледные луны?.. Нет, то светили колеблющиеся огоньки свечей, а лунами оказались лица визжавших воспитанниц, окруживших мою кровать. Крик за криком взвивались, как черные вымпелы, и вот уже Агнессу перекричали стоявшие рядом со мной. Они громко делились знаниями о Сатане, о тех, кто стал игрушкой в его руках, и тому подобное.

И тут я села на койке. До меня дошло: те, которых разбудила Агнесса, застали меня и Перонетту врасплох.

– Он явился опять. Он сейчас здесь .

– Посмотрите на них! Он вошел в нее, а теперь хочет завладеть и другой.

– Нет, – вскричала я. – Замолчите! Уходите прочь! Мы только…

Что-то пролетело поверх всех кроватей и ударило мне в щеку. Я почувствовала, как рвется кожа, и ощутила последовавшую за этим пронизывающую боль; вскоре мой рот наполнился кровью. Предмет, которым в меня бросили, упал мне на колени. Им оказалось небольшое серебряное распятие.

С нас сорвали одеяло и простыню. Халат мой топорщился на высоте бедер. Я изо всех сил дергала его, чтобы оправить, чтобы он… чтобы я…

Крик стоял оглушительный. Агнесса и все остальные громко вопили. Это мешало мне соображать: мысли путались.

Я только видела, чувствовала , что все обитательницы дормитория собрались вокруг моей койки. На мою ногу упал плевок. Чаша холодной воды – святой, разумеется, – оказалась вылитой на меня.

И посреди этого бедлама сидела я, сжавшись, свернувшись калачиком, прижав к подбородку колени, вцепившись в сорочку, чтобы не дать ее приподнять тем, кто изо всех сил пытался это сделать. («Видите? Вы это видите?») Другие вцепились мне в волосы. Царапали мои обнаженные руки.

Я обернулась к Перонетте, и…

Она пропала. Когда успела она выскользнуть из моей постели? Где она? И тут я увидела ее стоящей рядом с кроватью в разорванной и… окровавленной сорочке. Поза ее поразила меня: она стояла, наклонясь вперед, прижимая руки к паху, вокруг которого расплывалось розовое пятно. Затем она подняла обагренные руки…

Она старалась не глядеть на меня. Я увидела ее лицо в профиль – оно показалось мне уродливой маской – и спросила себя: а слезы ее были настоящими или тоже являлись частью ее мгновенно придуманного коварного плана?

Смотри на меня , хотелось мне крикнуть ей. Смотри на меня! Но я не могла вымолвить ни слова. И тут кто-то – кажется, сестра Екатерина – подступил к Перонетте с расспросами… Не могу вспомнить, о чем ее спросили, но хорошо помню ответ.

Ее жест разбил мое сердце: Перонетта медленно подняла руку… Чтобы помочь мне? Увести прочь? Вовсе нет; из ее сжатого кулака, словно червяк из яблока, медленно вылез указательный палец. И указал на меня. Обвиняя. Повернувшись в мою сторону и глядя мне прямо в глаза, опустив руку и запуская кулаки поглубже в свой пах, Перонетта проговорила – зло, непонятно и со слезами:

– Ты… ты извращенка! – Она отвернулась от меня с отвращением и убежала.

Сердце трепыхнулось, как птица в клетке, и вылетело на свободу.

Итак, было решено: я – дьявол, я – те самые силы тьмы, явившиеся в С***. Гроза, плясун с огненными волосами, увиденный Елизаветой, ее стигматы – все было делом моих рук.

Я сидела в койке, точно в ловушке. Слишком подавленная, чтобы заплакать. Слишком смущенная, чтобы закричать. Теперь мне понятно, что и мое молчание, и мое бездействие лишь раззадорили моих мучительниц.

На меня обрушился дождь из плевков и святой воды, фигурок святых и распятий, Библий и четок… Время, пока все эти талисманы, освященные и нет, сыпались на меня, показалось мне вечностью, да то и была вечность. Я пыталась подняться с постели, но меня швыряли на нее опять и опять.

Ни убежать, ни защититься.

Вдруг наконец воспитанницы разомкнули свой круг, и у моей койки появилась сестра Клер де Сазильи. Я была уверена, что она явилась восстановить порядок, прекратить вакханалию, облегчить мой позор и спасти меня, уверена… Но нет, ее улыбка растянулась в страшную ухмылку.