Текст книги "Там, где начинается река"

Автор книги: Джеймс Оливер Кервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА XII

Превратность судьбы сделала из Джона Кейта прекрасный хронометр в человеческом образе. На второй год его исчезновения из мира он потерял часы. Первое время он ходил так, точно остался без руки или части мозга, или лучшего друга, который вчера жил, а сегодня неожиданно умер. И с этого периода вплоть до встречи с Коннистоном он был для себя собственным циферблатом и собственным будильником.

Кровать Брэди и подушка с грудями Цирцеи, на которых покоилась голова Кейта, нарушили годами установленный порядок. На следующее утро после посещения Смита Кейт проснулся лишь тогда, когда разыгравшееся солнце с нескрываемым любопытством заглянуло в восточные окна его комнаты. Дневное светило швыряло в его лицо весь свой жар, слепило глаза и грозно заявляло, что уже поздно.

Он решил, что, должно быть, уже восемь часов, и, взглянув на часы, которые лежали под подушкой, увидел, что ошибся на четверть часа.

Часы показывали четверть девятого.

Он быстро вскочил на ноги, и так же быстро мысль его охватила все события вчерашнего дня. Укладываясь спать, он раскрыл на ночь окна и теперь полной грудью вдыхал свежий, бодрящий воздух.

Он чувствовал себя готовым ко всему тому, что ждало его сегодня. Был готов к любой встрече со Смитом и Мак-Довелем. Но помимо этой чисто физической готовности, он испытывал какое-то сладостное чувство, предвкушение чего-то и искренне смутился, почувствовав, что его мысль остановилась на Мэри-Джозефине и что он желает увидеть ее как можно скорее.

Он задался вопросом, встала ли она, и тут же ответил себе, что вряд ли она уже поднялась с постели, несмотря на девятый час утра. Бедняжка, ведь она так устала с дороги, что вряд ли проснется до девяти!

Увидев себя в зеркале, висевшем по другую сторону стола, он стал улыбаться своему изображению, как вдруг услышал звуки двух голосов. Это настолько заинтересовало его, что он немедленно подошел к двери. Говорили вполголоса, он с трудом разобрал слова, но сердце его готово было вырваться из груди, когда он определил, что беседуют между собой Валли и Мэри-Джозефина.

Его самого позабавила та поспешность, с которой он стал одеваться. Это было совершенно новое, неведомое ощущение.

Валли приготовил все необходимое вплоть до губки и успел выгладить и почистить наиболее важные принадлежности коннистоновского гардероба. Трудно было сказать, когда он успел это сделать.

Одновременно с платьем Коннистона Валли принес из казарм небольшой сундучок, запертый на крепкий замок. Он был величиной с половину среднего чемодана, не походил на какую-либо определенную принадлежность и был стянут четырьмя медными поперечинами, причем все восемь углов его были закреплены таким же металлом. Кейт сразу заметил, что без ключа замок не откроется. Несколько повыше замочной скважины находилась медная табличка с надписью: «Дервент Коннистон».

По мере того как Кейт смотрел на сундучок, его волнение росло. В его распоряжении находилась вещь далеко не заурядного значения. Возможно, что в нем хранились большие сокровища. Она была немым и безличным стражем столь важных секретов, что от них, быть может, зависела его дальнейшая судьба, вся его жизнь.

Он вдруг отчетливо вспомнил слова Коннистона, как-то вскользь произнесенные в маленькой хижине на краю света: «Очень может быть, что среди моих вещей вы найдете кое-что, что принесет вам большую пользу и поможет ориентироваться…»

Только теперь Кейт понял истинное значение этих слов. Не намекал ли покойный именно на этот сундучок? Не заключает ли он разгадку тайны, которая воплотилась в образе Мэри-Джозефины?

Им начала овладевать уверенность, что дело обстоит именно так. Тогда он внимательнее прежнего пригляделся к замку и решил, что его можно будет открыть каким-нибудь слесарным инструментом, не прибегая к помощи специального ключа.

Он оделся и закончил туалет тем, что тщательно расчесал бороду. Он с отвращением смотрел на эту «волосатую трагедию», несмотря на то, что она придавала ему очень приличный и воинственный вид. Он с удовольствием тут же на месте избавился бы от нее. Хуже всего было то, что она старила его. К тому же она кое-где была рыжеватой. И, вероятно, страшно щекотала и кололась, когда…

Он ядовито усмехнулся и оборвал свою неприличную мысль.

При всем том он был доволен.

Он открыл дверь так тихо, что Мэри в первую минуту ничего не слышала и не видела. Склонившись над обеденным столом, она стояла к нему спиной. Ее тоненькую, маленькую фигуру облегало какое-то мягкое платье, сильно измявшееся в дороге. Темные, гладкие волосы двумя переливающимися на свете жгутами лежали на ее затылке.

Кейт не мог совладать с собой и окинул взглядом всю девушку от блестящих жгутов на голове до маленьких высоких каблучков на полу.

У нее были прелестные маленькие ножки с очаровательными щиколотками! Долго он так стоял и смотрел на нее, пока наконец она не повернулась и не заметила его.

За прошедшую ночь она, казалось, сильно изменилась. Во-первых, она выглядела старше, и Кейт счел теперь просто неприличным, что он баюкал ее в громадном кресле, словно маленького ребенка. Было ли это в действительности?

Мэри рассеяла все его сомнения. С коротким счастливым криком она бросилась к нему, и Кейт снова нашел ее руку на своей шее, а ее очаровательные губки против своего рта. И губы эти просили поцелуя. Он колебался, быть может, одну десятую секунды, если только возможно колебаться столь малый срок, затем обвил руками ее шею и поцеловал ее. Он почувствовал, как по-вчерашнему она всем лицом прижалась к его груди и как ее мягкие нежные волосы защекотали его губы и щеки. Она поцеловала его второй раз без приглашения. И не успел кончиться этот поцелуй, как он поцеловал Мэри в третий раз.

Тогда она коснулась руками его лица, и он снова встретил ее взгляд, этот глубокий, тоскливый, вопрошающий взгляд, который скрывался за любовным мерцанием, – этот почти материнский, немой, понимающий взгляд, полный мольбы. Если бы Кейт знал, что за проступок свой он будет предан смертной казни, он все же сделал бы то, что он сделал сейчас: поцеловал ее в четвертый раз.

Если накануне Мэри-Джозефина уснула с какими-либо сомнениями относительно братских чувств Кейта, то теперь она окончательно, успокоилась.

Ее щеки пылали. Глаза сияли, и в непрерывном восторге она шептала:

– Да, Дерри, дорогой, это ты! Именно такой, каким ты всегда был!

Она схватила его за руку и потащила к столу. Валли просунул голову из кухоньки и улыбнулся, но Мэри многозначительной улыбкой отправила его на место. Кейт в мгновенье ока дал себе полный отчет в том, что японец на время отвернулся от своих богов, так как нашел на земле более прекрасный объект для поклонения. Всего показательнее было то, что он не обращался уже к Кейту за теми или иными инструкциями.

Мэри села напротив Кейта по ту сторону стола. Она рассказала ему с ясным смехом и со счастливым выражением в глазах про то, как солнце разбудило ее и как она помогала Валли готовить завтрак. Ее гладкий лоб покрылся маленькими морщинками, когда Кейт начал объяснять, что он лег вчера во втором часу ночи и вот почему так поздно встал. Ее возмущение привело Кейта в восторг. Она ругала его вплоть до того времени, когда Валли принес завтрак, и внутренне Кейт не мог не порадоваться тому, что судьба послала ему такое сокровище. Он испытывал даже своеобразное чувство собственника. Никто до сих пор подобным образом не ругал его. Но в том, как пробирала его Мэри, тоже чувствовались известные нотки хозяина, и Кейт спрашивал самого себя: не сделала ли его радость таким же глупым и смешным, как Валли?

Все его планы куда-то провалились. Он решил было разыгрывать полуидиота, который лишился памяти вследствие перенесенных испытаний, но в продолжение всего завтрака он говорил и вел себя как абсолютно нормальный человек. Мэри заметила, конечно, эту резкую перемену со вчерашнего дня, и неподдельное счастье светилось в ее глазах. Но в то же время Кейт обратил внимание на то, что девушка все время держится настороже и всячески старается не произнести ничего такого, что могло бы снова бросить на их разговор тень недоразумения. И она начала свою игру, но она вела ее так прекрасно и любовно, что Кейт с трудом подавил желание подбежать к ней, броситься к ее ногам, погрузить голову в складки ее платья и чистосердечно рассказать всю правду.

Как раз в тот момент, когда соблазнительная мысль достигла наибольшей силы, она пристальнее прежнего заглянула в его глаза, и он снова увидел крохотные морщинки на ее лбу. Она уловила взгляд загнанного зверя, увидела обнаженную душу человека, доблестно боровшегося с самим собой и подавлявшего в себе желание, сущность которого она никак и никогда не могла узнать. Как-то невольно она снова подумала о его шраме над глазом, на том самом месте, где начинались волосы. Моментально его взгляд нашел отклик в ее сердце. И он почувствовал это, увидел это, воспринял это до самых потайных глубин своей души, и в то же время в нем возмутилась, гордо восстала вера в самого себя. Она верила ему абсолютно, а он… он оказался лгуном. Да, но так надо было! И так он будет продолжать!

– …он вызвал меня к телефону, и, когда я сказала ему, что все обстоит совершенно благополучно и что ты еще спишь, мне показалось, что он выругался. Я не слышала его слов, но голос звучал довольно грозно и, так сказать, ругательно! А затем он заревел сильнее прежнего, приказал мне разбудить тебя и передать, что ты абсолютно не достоин такой прелестной сестренки, как я! Как ты находишь: это очень мило с его стороны?

– Ты, собственно о ком говоришь? О Мак-Довеле?

– Будь уверен, что я говорю именно о нем, о мистере Мак-Довеле! И когда я сказала ему, что твоя рана причиняет тебе на сей раз больше страданий, чем обычно, и что я рада твоему долгому и крепкому сну, мне показалось, что он очень смутился. Знаешь, Дерри, он страшно много думает о тебе. Он спросил меня, о какой ране я говорю, и я, конечно, сказала ему про твой шрам. Что он, собственно говоря, думал? Разве, Дерри, у тебя есть еще одна рана?

Кейт решил, очевидно, последовать примеру Мак-Довеля и тоже смутился.

– Не будем говорить об этом, – поспешно заявил он, – видишь ли, Мэри-Джозефина, я приготовил тебе замечательный сюрприз, но расскажу о нем при условии, что это не подействует на твой аппетит. Минувшая ночь была первой за три года, что я спал на настоящей, всамделишной постели.

И вслед за этим, не дожидаясь ее расспросов, он стал рассказывать ей эпическую историю Джона Кейта. Она сидела против него, широко раскрыв свои необыкновенно красивые серые глаза, смотрела на него с возрастающим возбуждением и внутренне удивлялась тому, при каких чудесных условиях состоялось их свидание после нескольких лет разлуки. А он рассказывал ей так, как не рассказывал ни Мак-Довелю, ни Мириам Киркстон…

Он совершенно забыл про свой завтрак, и лицо Валли, бросившего мгновенный взгляд на стол, выразило страшнейшее разочарование при виде остывших гренок и кофе. Мэри-Джозефина подалась вперед и слегка облокотилась на стол. За все время она ни разу не перебила рассказчика. Никогда Кейт не мог представить себе, что его рассказ может вызвать такой трепетный свет, какой он увидел в глазах девушки.

Когда он повествовал ей про невероятные северные бури, про безумную колдовскую силу долгих черных ночей, про нестерпимый голод и холод, про бегство и преследование и беспощадную борьбу, окончившуюся арестом Джона Кейта; когда в слова свои он вкладывал ту самую жизнь, которая нервно пульсировала в его собственном сердце, он видел, как моментами эти прекрасные серые глаза застывали от ужаса, или пылали горячей симпатией, или мягко, лучисто светились любовью и гордостью.

И все эти чувства она отдавала ему. Ему казалось, что вместе с ним, рядом с ним, около него она присутствует в маленькой хижине, затерявшейся в огромном Баррене.

Когда же он дошел до последнего периода своей эпопеи и рассказал про дни и ночи, полные безнадежного отчаяния, про мучительный непрестанный кашель, надвигающуюся смерть, чисто братскую дружбу, соединившую под конец того, кто. охотился, с тем, на кого охотились, – он понял, он почувствовал, что его слова дошли до дна ее души и что она все поняла и что мысленно вместе с ними обоими пережила страшные, незабвенные часы и дни на Дальнем Севере. И в ее таинственно-прекрасных серых глазах он прочел столько глубокой, страстной и неизмеримой нежности, что начиная с этого момента глаза ее он полюбил больше всего на свете…

– И из этого ада ты вернулся в тот же самый день, что я приехала сюда? – произнесла она тихо. – Ах, Господи, из такого ада!

Он вдруг вспомнил про свою роль.

– Да, целых три года я провел в таких условиях! Если бы я мог так ясно… хоть вполовину меньше… припомнить все события, которые случились до этого… – И он поднял руку и прикоснулся к шраму.

– Ты должен вспомнить, – быстро произнесла она, – во что бы то ни стало должен все припомнить. Я очень прошу тебя об этом, Дерри, дорогой мой.

Валли снова просунул голову и, бросив взгляд, полный обожания, на Мэри-Джозефину, доложил, что у него имеются горячие гренки и кофе, которые он может подать по первому требованию.

Кейт как-то сразу почувствовал облегчение, и, уплетая ветчину и яйца, художественно поджаренные маленьким японцем, он рассказал Мэри о некоторых замечательных меню, которые подносил ему угрюмый и малогостеприимный Север.

Он находил, что котиковое мясо не лишено приятного вкуса, но страшно скоро приедается, и только эскимосы могут есть его когда и сколько угодно. Очень питателен полярный медведь, но жилист и почти не прожаривается. Недурно китовое мясо, в особенности некоторые части хвоста. Но он лично за отсутствием топлива очень редко пользовался этими лакомствами. Эскимосы питают страсть к птичьим яйцам, которые они собирают летом целыми тоннами, дают им насквозь прогнить осенью, а зимой едят в мороженом виде, как кусочки льда. В продолжение трехнедельной голодовки он питался такими же тухлыми яйцами, причем сосал их в сыром виде точно так же, как иной человек сосет твердую, как камень, конфету.

Лоб Мэри-Джозефины снова покрылся морщинками, когда она слушала эти детали, но он тотчас же прояснился, как только Кейт начал самым юмористическим образом описывать ей чудесное состояние человека, питающегося исключительно свежим воздухом. Он добавил, что люди, умеющие хорошо голодать, умеют также хорошо и покушать. В виде примера он указал на крайне обжорливых эскимосов, которые во время национальных праздников наедаются так, что не в состоянии уже ни стоять, ни сидеть, но продолжают все же есть. Они ложатся на спину, и женщины кормят их маленькими кусочками мяса, которые в конце концов застревают в их горле, как зерно в зобу у птицы.

В общем, завтрак прошел на славу. Покончив с ним, Кейт почувствовал себя так, точно совершил большое дело. Но прежде чем подняться из-за стола, он поразил Мэри тем, что приказал Валли принести долото и молоток из кладовой Брэди.

– Видишь ли, девочка, – объяснил он ей, – я потерял ключ от моего сундука, и мне придется теперь сломать замок.

– После того как ты рассказал мне о мороженых яйцах, я была уверена, что ты закусишь после завтрака холодным железом! – заявила она.

Она взяла его под руку, и они вместе отправились в большую комнату. Слегка приподняв головку, она прижалась к плечу Кейта, и его губы поневоле зарылись в шелковистую нежную ткань ее волос. Она начала строить всевозможные планы, причем каждый план в отдельности она отмечала, загибая пальцы.

Если у него имеются какие-нибудь дела в городе, она отправится вместе с ним. Она готова сопровождать его повсюду, куда только он ни пойдет, – в этом отношении он может быть совершенно спокоен и уверен!

Тут она вскользь упомянула о своем сундуке, прибывшем в то время, когда он еще спал, и уверила, что она будет готова к тому моменту, когда он покончит со своим замком.

У нее имеется очень миленькое синее платье, так что ему не придется краснеть за нее. А как быть с волосами, можно их оставить в таком виде? Удобно ли будет в присутствии его приятелей? Ведь она причесалась на скорую руку, а если того…

– У тебя прекрасная, очаровательная прическа! – воскликнул он.

Она зарделась под его пристальным взглядом, но тотчас же поднесла палец к кончику его носа и рассмеялась.

– Ну, знаешь, Дэрри, если бы я не знала, что ты мой брат, я подумала бы, что ты влюблен в меня! Ты сказал это с таким выражением… Тебе действительно нравится моя прическа?

Он вдруг почувствовал острую боль.

– Да, мне действительно нравится твоя прическа. Она прелестна, как все в тебе, Мэри-Джозефина… как каждая мелочь в тебе.

Она поднялась на цыпочки и теплым, сладким поцелуем коснулась его губ. А затем убежала от него, вся сверкая весельем и смехом. На пороге она остановилась, крикнула:

– Торопись, торопись, или я здорово поколочу тебя! – И исчезла.

ГЛАВА XIII

Очутившись в своей комнате, закрыв за собой дверь и заперев ее на ключ, Кейт снова почувствовал странную тупую боль, от которой у него защемило сердце и тяжело стало дышать.

«Если бы я не знала, что ты мои брат…»

Эти слова горели в его мозгу, горели и колотились и рвали на части его сердце, смеялись, издевались и торжествовали мрачную победу точно так же, как в последние годы над ним издевались и измывались дьявольские неуемные ветры, которые доводили его до такого кошмарного состояния, что он выбегал из хижины и бросался в ледяные объятия непроглядно-черной ночи и свирепой бури.

Ее брат!

Он так стиснул кулаки, что ногти впились в тело. Нет, об этой стороне борьбы он никогда не помышлял! С этого фланга он был совершенно беззащитен, а между тем главный удар готовился отсюда. Если он проиграет в первой фазе боя, который еще только-только начинается, он поплатится жизнью. Закон неумолим, и его повесят! Если же он выиграет, она будет его сестрой, и только сестрой, на всю жизнь! Ничего другого он не может ждать от нее.

Его сестра!

Нет, желая оставаться правдивым и честным хотя бы с самим собой, он должен был признать, что не как брат он восторгается золотым мерцанием ее волос, сияньем ее глаз и лица и чудесной мягкостью, разлитой во всем ее маленьком, прекрасном теле, – не как брат, а как влюбленный! Безжалостная судьба снова обратилась против него и смешала все карты. Он был Дервент Коннистон, а Мэри-Джозефина – его сестра!

Кейт внезапно почувствовал бессмысленную ярость к тому, что принято называть судьбой. Он понимал, сознавал, чувствовал, что все происходящее с ним нечестно и неправильно, что игра ведется не так, как надо, что жизнь мошенничает и разрешает себе самые гнусные вольности, и, стиснув зубы и сжав кулаки, он гневно воззвал к Богу, требуя правильного и честного боя. Он ничего другого не требует – только честного боя! Он – мужчина и хочет бороться за свою жизнь, за свое счастье, как полагается мужчине! Если бы была хоть маленькая надежда впереди, хоть просвет такой надежды!

Но в такие моменты возмущения и надежда казалась ему чудовищной ложью. Горечь его была так сильна и остра, что он опьянился ею и стал кощунствовать… Какой бы путь он ни избрал, как бы честно и упрямо он ни боролся, все равно у него не оставалось никаких шансов на выигрыш. Начиная со дня убийства Киркстона судьба посылала ему плохие карты – одну хуже другой. Такие же она посылает ему теперь и будет посылать до конца его существования на земле.

Когда-то он верил в этическое начало вещей и явлений на свете и не сомневался, что безличное нечто, более могучее, чем самый могучий человек, принимает незаметное, но благотворное участие в его борьбе за жизнь.

Теперь же от этой веры ничего не осталось! Вместо нее он чувствовал только импульс разъяренного, взбесившегося зверя, дико топчущего все то, что попадается ему на пути. Теперь пришла ложь, пришло презрение ко всему тому, что некогда казалось прекрасным и высоким.

Нет, он никоим образом не мог выиграть! Как бы он ни играл, какой бы путь борьбы ни избрал, он должен проиграть! Ибо он был Коннистоном, а она была Мэри-Джозефиной Коннистон, его родной сестрой… И так должно было продолжаться до конца дней его…

Сквозь закрытую дверь к нему слабо донесся голос поющей девушки, и тогда со стремительностью туго натянутой и отпущенной пружины к нему вернулось осознание своего собственного «я». Его кулаки разжались, напряженные мускулы лица приняли свой обычный вид, и так как Господь Бог, к которому он только что дерзко взывал, наградил его непоколебимым чувством юмора, он несколько иначе посмотрел на вещи, казавшиеся ему дьявольски страшными несколько минут тому назад.

Он даже усмехнулся и вспомнил улыбающееся лицо Дервента Коннистона, одержавшего в последнюю минуту свою лучшую победу над жизнью. Смерть уже занесла над ним руку, а он усмехнулся и нашел в себе силы сказать следующее: «Это странно, дружище, дьявольски странно, и вместе с тем забавно».

Да, конечно, все это очень забавно! Человек, имеющий возможность прямо и здраво взглянуть на создавшееся положение вещей, может позабавиться. Как-то незаметно Кейт вернулся к своей исходной точке зрения. Это была самая грубая и ужасная шутка, которую когда-либо сыграла с ним жизнь!

Его сестра!

Вдруг послышался стук в дверь. Стучала Мэри.

– Дервент Коннистон! – холодно доложила она. – Там какая-то особа женского пола спрашивает вас по телефону. Что прикажете ответить ей?

– Гм… гм… Скажи ей, что… ты моя сестра, что ты Мэри-Джозефина… Это, вероятно, мисс Киркстон. Будь любезна передать ей, что я никак не могу подойти к телефону, что ты хочешь познакомиться с ней… и что вообще на днях увидимся.

– Ах вот как!

– Послушай, Мэри… видишь ли, эта мисс Киркстон…

Но Мэри-Джозефина уже хлопнула дверью и убежала.

Кейт усмехнулся.

К нему вернулся его обычный безграничный и неукротимый оптимизм. Так или иначе, он был страшно рад тому, что девушка находится здесь, рядом с ним, что она любит его, принадлежит ему, что ее дальнейшая судьба во многом зависит только от него. Кто знает, что еще может случиться?

Вооружившись долотом и молотком, он направился к сундучку. Работа была настолько нелегкая, что у него буквально онемели руки, когда он сбил наконец третий замок. После этого он придвинул сундук поближе к свету и открыл его.

В первую минуту он был страшно разочарован. Он даже не мог понять, почему Коннистон так тщательно запер эту рухлядь. Сундук был почти пуст, настолько пуст, что Кейт видел его дно. Первая вещь, бросившаяся ему в глаза, была явно и определенно оскорбительна для его ожиданий: это был старый чулок с огромной дырой на пятке. Под чулком лежала небольшая меховая шапка того типа, что носят к северу от Монрила. Тут же находились собачий ошейник с цепью, старого образца револьвер, огромный кольт и по меньшей мере сто пуль самого разнообразного калибра. На дне притаились старые брюки для верховой езды, а под брюками пара сапог на резиновой подошве.

Ясно было, что все содержимое сундука подбиралось без плана и определенной цели. Какая-то глупая, никому не нужная коллекция! Даже большой кольт никуда не годился. «В крайнем случае, – подумал Кейт, – им можно было бы только оглушить муху на далеком расстоянии».

Он сердито перемешал долотом вещи и только в последнюю минуту увидел нечто, что раньше не бросилось ему в глаза: зарывшись во что-то похожее на спортивную рубаху, спряталась картонная коробка для сапог. Кейт нервно открыл коробку и увидел, что она доверху полна бумаг.

Он преисполнился надежд. Перенес коробку на стол Брэди и основательно уселся на стуле. Прежде всего он занялся исследованием больших бумаг. Здесь было несколько заявок на золотоносные участки в Манитобе, с полдюжины топографических карт, набросанных от руки карандашом и имеющих отношение преимущественно к области Пис-Ривер, большое количество официальных писем из управления «Boards of Trade»с самыми подробными и красноречивыми проспектами и затем ряд вырезок из газет, наклеенных на один лист бумаги.

Пачку писем Кейт оставил под конец, решив раньше просмотреть газетные вырезки. Но едва только он прочел первый абзац из первой вырезки, как задрожал всем телом: до того был поражен и заинтригован.

Всего имелось шесть вырезок, и все они были сделаны из английских газет, причем носили сухой официальный характер. Все вырезки он прочел в три минуты.

Сущность их сводилась к тому, что Дервент Коннистон, принадлежавший к роду Коннистонов из Дарлингтона, обвинялся не больше и не меньше как в грабеже, причем к моменту печатания последнего донесения не был еще арестован и находился на свободе.

Кейт издал невольный крик недоверия. Он снова взглянул на вырезки, словно желая убедиться в том, что глаза не обманывают его. Нет, все было правильно: холодные, бесстрастные буквы говорили, что сообщения вполне соответствуют действительности.

Дервент Коннистон, этот исключительный человек, по которому Джон Кейт измерял качества и достоинства всех остальных, этот высший образец спокойствия, твердости, решительности и отваги, – простой грабитель! Это было до того абсурдно, что казалось глупым, даже не смешным фарсом! Если бы его обвиняли в убийстве, в выдающейся измене, в необыкновенном нарушении того или иного закона, в великом преступлении, на которое его толкнула столь же великая страсть или идея, он мог бы еще понять то, что произошло. Но самый обыкновенный, самый банальный грабеж, который не имеет ничего общего с настоящей авантюрой, – как странно!

Это было просто невозможно!

Кейт в третий раз прочел одну из вырезок, прочел вслух. И все-таки ничего не понял. Ясно было, что печатные строки лгут. Иначе быть не может! Дервент Коннистон был способен на то, чтобы убить дюжину человек, но никогда не пошел бы на взлом несгораемого шкафа. Сама мысль об этом была кощунственна…

Он принялся за письма.

Все они были помечены: Дарлингтон, Англия. Его пальцы дрожали, когда он открыл первое письмо. Это было именно то, на что он надеялся, чего он ждал. Письма были от Мэри-Джозефины. Он расположил их – всего девять писем! – по числам и отметил про себя, что девушка написала их на протяжении восьми лет таким образом, что каждый промежуток равнялся одиннадцати месяцам. Они были написаны таким четким почерком, что моментами казалось, что они напечатаны.

Когда он стал читать второе письмо вслед за первым, третье – вслед за вторым и так далее, он совершенно потерял представление о месте и времени и позабыл о том, что его ждет Мэри-Джозефина.

Вырезки из газет сообщили ему основное, а отдельные отрывки из писем – одна строка здесь, несколько строк там, то предложение, бросающее новый свет на все дело, то фраза, снова ввергающая в прежний хаос, – мало-помалу разрывали перед его мысленным взором пелену тайны, сомнения, неуверенности. Из отдельных кусочков, из почти незаметных, незначительных сегментиков, склеенных воедино, составлялось нечто целое, реальное, живое и до того понятное, что внезапно по всем жилам Кейта пронеслась могучая волна восторга и возбуждения.

Наконец он взял в руки последнее, девятое письмо. Оно было написано как будто другим почерком, отличалось кратким содержанием, и снова кровь застыла в жилах Кейта, когда он читал его.

Не выпуская этого письма из рук, он встал из-за стола, и совершенно невольно, быть может даже бессознательно, с его уст сорвались слова Коннистона:

– «Это странно, дружище, дьявольски странно и вместе с тем забавно!»

Но ничего забавного не было в тоне, каким он произнес эти слова. Глаза его затуманились, а голос звучал резко и жестко. Он глядел назад, глядел в невыразимый, дьявольский мрак полярной пустыни, и ему казалось, что перед ним как живой стоит Дервент Коннистон.

И вдруг под влиянием властного импульса он схватил газетные вырезки, чиркнул спичкой и с угрюмой усмешкой следил за тем, как подожженная бумага свернулась, завилась и, наконец, превратилась в пепел.

Какая ложь – вся жизнь!

Какая уродливая вещь – человеческая «справедливость!»

Какое чудовищное изобретение – та ересь, которую люди сами выдумали, сами изготовили и назвали законом!

И снова и снова Кейт ловил себя на том, что он повторяет слова покойного англичанина.

«Это странно, дружище, дьявольски странно и вместе с тем забавно».