Текст книги "Мясная лавка в Раю"

Автор книги: Джеймс Хэвок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

ЭТОТ ЦВЕТ «АД»

Рассвет провисает с Востока на Запад, как триптих детей на электрическом стуле, черновой конспект церкви, съедающей собственных молодых прихожан; Катрина бросает свой последний грейпфрут, как шар в кегельбане, на замерзшее озеро. Совки взлетают, запутавшись в ярких, предательских волосах.

Ее волосах цвета «Ад».

Потом бредет прочь по заваленном снегом брегу, таща за собой на веревке грудную клетку мальчишки по прозвищу Лекарь. На шишковатом, бланшированном диске этих странных саней она разложила гексаграмму из заячьих лапок, прибив их скобами к ребрам. Точно такой же счастливый узор, какой выжжен клеймом у нее меж грудями. На вздувшейся, изрубцованной плоти.

Плоть ее – цвета «Ад».

Именно Лекарь впервые представил друг другу Катрину и Вильямсона. Вильямсон заявлял, что зажарился заживо шесть зим назад при крушении мотоцикла; шесть лет как восстал из могилы по велению Лекаря. Каждую ночь он рассказывал ей о картинах, которые он лицезрел эти годы; юная дева дрожала от его описаний теневой иерархии бесов, увешанной шестиугольными талисманами из бракованной бронзы, которая рыскала по преисподней; об их обычае засевать личинками пашни, клокочущие от мозговой начинки, увековечивая тем кактусы, что выделяют всеразъедающий протеин насекомых, который они, и он, пожирали; и о последующих появлениях ужасающего Валета и его злобной свиты, автоэрогенных фигур, состоящих из скорченных членов, органов и нечистых отверстий.

Он говорил о каких-то тварях с грудями заместо жоп, и ногами о двух суставах, чьи членовидные пальцы навеки врастали в вагины, покрывшие лица двумя вертикалями, будто дуэльные шрамы; о тварях, из чьих подмышек торчали стволы с черепами, сосавшими молоко из сосков, в то время как их огромные фаллосы, выросшие из влагалищ, открывшихся между дрожащих обрубков бедер, были увиты дымящими желтыми языками метровой длины; о тварях со сдвоенным торсом, один из которых нес вымя со множеством пенисов, а второй – суетливые, онанистские ручки с глазами коней на кончиках пальцев; о тварях, попросту вывернутых наизнанку, с ебущимися тараканами на вываленных кишках и костлявыми матками, спаренными с гермафродитными птенчиками, сшитыми из гниющей кожи. Спектральные, вечноживые пигменты в видениях мертвого байкера.

Виденья его – цвета «Ад».

Вскоре Катрина и Вильямсон стали любовниками. Тела их сливались под чешуйчатым эпидермисом, словно система из миллиона сообщающихся яйцеводов, язык ее бешено втискивался в вулканические мозоли, прямая кишка клокотала пепельной пастой; психики их взрывались от жгучего атомного урагана, приливной атрофии, когда они молча кричали криком шестиногов-подкидышей.

Лекарь следил за ними с позабытого кладбища.

От облупившейся ласки горелого ебаря вскоре в Катрине срослось понимание Спектра этого цвета «Ад». Спектр тот был похож на дифракцию самых последних угольев надежды, стынущих в мертвом погребальном костре, испускающих из своей сердцевины сонмы фантомных повозок, несущихся по костяным мостовым, с колесами, пашущими полужидкую плоть, разрывая аркады рассудка прожорливым, везувиальным напором, пока не останется лишь душа без одежки, торчащая на берегу первобытного океана, что абсорбирует небо и превращается в небо, льющее ливень безбрежного хаоса; внутренность сферы, в которой не действуют законы механики и молекулярного синтеза, подобие молний, висящих в другом измеренье, мерцая чредой эмбрионов и склепных забрал, убийствами, петлями метемпсихозы, проникновеньем, парфюмом и прогниваньем, молодым интеллектом и избиеньем младенцев, смердящими испражненьями и смертью в оргазме; вечностью в закольцованной микросекунде.

Спектр, лишенный теплоты и сомненья.

Спектр, который Вильямсон вызвался вырвать из преисподней, из лап бесовской иерархии, и воссоздать наверху, став единственным первосвященником психоделического Валета.

С тех пор Лекарь редко видел Катрину. Ее жизнь была ограничена хижиной Вильямсона. Однажды ночью, приникнув глазом к щели в рифленой крыше из жести, Лекарь узнал, почему. Катрина лежала на загаженной койке, раздвинув колени, как роженица. Из открытой промежности перло вперед, извиваясь, настырное, жирное щупальце с пальцами на конце, по всей длине его чмокали иглозубые пасти. Матка Катрины, визжащая, крытая нежным хитином, стала входными вратами для раболепных, мигрирующих головоногов.

Больше дюжины разных существ уже копошилось в лачуге, корчилось в каждом укромном углу, доски пола были покрыты ковром из фосфоресцирующих гениталий и внутренностей; воздух стал осязаемо затхлым, почти непрозрачным, бурлящим от фантастических и чудесных оттенков. И Вильямсон, дуайен сего микрокосма мутантов, скалился, глядя на лебезящую свору.

Только вот сам Валет никак не хотел выходить.

Прошло несколько месяцев. В конце концов Вильямсон принял решение вызвать Валета лично, принести ему жертву, подлизаться к нему, приласкать, заманить – убедив его, что наверху ждут великие наслаждения. Он будет должен вновь умереть – и Лекарь вновь его воскресит.

В ритуальную ночь, Лекарь торжественно вышел на кладбище, горбясь под тяжестью топора – дара дюжего лесника – на своих тщедушных плечах. Тщательно выбрав правильное надгробие, он произнес заклинания, вызвав из мира мертвых свежеповешанного убийцу. Сей психопат возник перед ним с головой из червей; ужасающее ветер повеял сквозь размягченную форму. Все звезды мгновенно погасли. Убийца схватил топор, предложенный Лекарем, судорожными руками, и с апломбом мастера по забою отсек тому верхнюю половину черепа. Пока мозги мальчика тихо шипели в снегу, маньяк, напевая, распотрошил и четвертовал исхудалое тело. Затем он соединил его части металлическим кабелем, отволок его к озеру и повесил его на ближайшей березе, как марионетку. Истекшие ноги царапали наст, кровь увела на снегу, словно первая менструация; на другом берегу, Катрина и Вильямсон доедали последний ужин.

Взобравшись на ветви, беззубо осклабясь, псих натянул провода. На этот раз Вильямсон посмотрел в его сторону; он увидел, как Лекарь успокоительно машет руками; потом нырнул в ледяную воду с шестиголовым вибратором, предназначенным в дар его дорогому Валету.

Его вздувшийся труп до сих пор кувыркается подо льдом, ожидая, что Лекарь вернет ему душу, гниющую в преисподней; съедаем кусок за куском, жестоко отрыгнут, съедаем опять и опять в закольцованном мщеньи Валетом, чьих слуг он похитил – в то время как кости Лекаря медленно гложут и высирают шестиноги из леса, производя плодородную почву для грядущих столетий.

Перед надтреснутым, неумирающим взором Вильямсона, радостный психопат сует свой воскресший кулак вновь и вновь в горло юной девицы, с треском порвав ее заиндевевшие губы.

Губы ее – цвета «Ад».

СПЕЦИЯ ДЕМОНА

В шакальей бухте на краю деревни, заросшей лесом, видной по плевкам белого гравия, каким плюются кучерявые ручьи, пересекающие звездный путь, больной вульвитом, и окруженной молчаливым караулом костяной муки, оскалившим литые золотые зубы, восседал сам Рэйн.

Кормясь игольчатыми пальцами из тайника с солеными плацентами; со скрипом темно-желтых крыл из кожи, чью парчу, как моли, выели моллюски, крыл, скрипящих виселичным ветром. Рэйн лелеял смерть в каждой корпускуле. Несмотря на это, юная, причудливая жизнь произрастала, где бы он не сбросил кучку свежих экскрементов; жирные и сочные розовые комья, вымогавшие ростки порой из самых непреклонных глыб гранита. Каждый из ростков был частью его сада. Земного сада белых специй.

За несколько столетий Рэйн установил цикличный симбиоз с теми, кто обитал в долине. Он дал им право пожинать его доселе запрещенные цветы, что измельчались ими на великой деревянной мельнице для полученья афродизиака – специи, нужной для религиозных оргий. И они, подсев моментом, вскоре отдавали новорожденных в обмен на новую дозу. Взгромоздясь на облетевший дуб, Рэйн часто наблюдал, как эта деревенщина резвилась на прогалинах при свете факелов, испытывал позывы к рвоте, глядя на их потные, подвижные тела, на дуги брызнувшего сока и растянутых отверстий, слышал визги и рычанье из-под все еще кровавых масок из звериных шкур. Но результаты этих ужасов лишь подтверждали выгодность контракта; их неуклонно возраставшая потребность в специи перекрывалась диким усиленьем копуляции, а стало быть, деторожденья, приносившего все больше детского деликатеса демоническому брюху. Рэйн избавлялся от останков на своих собственных секретных мельницах, производя сырье для своего кружка самодовольных, хрящеватых пугал. Тем временем, его фекальные штыри из нежного, пронизанного жиром мяса новорожденных, что он ронял порой ночных разведок, произрастали на все больших площадях лесов цветами специй.

Но теперь вуаль из слез упала на страну. Дети несчетных поколений, вскормленных на белой специи, полученной из порождений проклятого кала, имеют самый мизерный шанс выжить. Рождены специоманами, они сосут разжиженную специю из материнских сисек; их коронарный склероз настолько запущен даже в столь нежном возрасте, что они неизменно погибают в кроватках от самим себе причиненных инфарктов – во время безудержных приступов мастурбации или попыток содомизировать предков; синеликие детки с эрекцией до подбородка, скорченные в гробовых колыбелях. Их мясо негодно в пищу, прокиснув от стухшего адреналина. Трупогрыз ощущает нарастающий голод.

Вскоре из взрослых в деревне остаются лишь слабоумные и бесплодные старикашки; даже специя не пробуждает в них детородной способности, не говоря уж о токе соков в иссохших корявых чреслах. Но они еще ползают, шарясь по лесу в поисках поредевших цветов, кто-то – на костылях, а кто-то – бессмысленно лопоча, в заржавленных креслах-каталках. Добыча доступна; но даже кишечнику Рэйна не справиться с их волокнистой, пропитанной горечью плотью.

Рэйн умирает от голода. Его скудный помет – серый ил – абсолютно стерилен, поля его – нераспаханный пар. Он слишком слаб, чтоб искать себе новые пастбища и поселенья. Вынужден жрать своих собственных солдафонов из молотой требухи и костей, он опасается энцефалопатии. Дни крутятся мельницей.

Будто паук, попавшийся в паутину, Рэйн лежит без движенья, охвачен виденьями. В ужасе видит нависший над ним лихорадочный парад диких пьяниц, некрофилов и ночеходов, с раскрашенными лицами и телами, увешанных тяжкими драгоценностями, укутанных в аляповатый шелк и пышные соболя, несущих подносы с эзотерическими наркотиками, толченые кодексы, яйца вымерших летающих ящериц, организмы, добытые в никому не известных океанических цитаделях; восставших над пропастью, густо покрытой язвами кратеров, громко блюющих лавой и кипящими скалами, в самой глуби устрашающего вулкана, на самом краю глядящих, качаясь, в адский провал, где любые мечты превращаются в пепел.

Приходит зима.

Слышны какие-то обертоны в завываниях ледникового ветра; поначалу лишь просто шепот, как причитанья молящегося базальта, а может, как трепетание плотоядных тычинок. Становясь все чаще и реже, они превращаются вскоре в подобие свиста гигантского маятника – манифестацию неминуемой смерти. Козлоподобные буркала Рэйна впиваются в тени, что мельтешат по дну его лежбища, и переходят на их источник, распятый на коченеющем небе: четыре лопасти старой мельницы, чертово колесо, впервые готовое к бою после десятилетий застоя.

Вне всяких сомнений, то был просто ветер – он дунул и дал им свободу, порвав заржавевшие цепи.

Вне всяких сомнений.

Опять-таки, есть ведь другая возможность. Допустим, что лопасти освободила рука. Рука человека. Что, если тайная секта сих жертвенных млекопитающих до сих пор процветает в деревенских развалинах, досыта наедаясь из скрытых ковчегов священного пыльника?

Черпая силы в последних лужах своей истощающейся энергии, Рэйн воспаряет, полулетя, и тащится через поля досконально объеденных трупов, вцепившихся в окаменелые псевдоцветы телесного цвета, по направлению к мельнице.

В ее закромах, над сугробами только что смолотой специи, Рэйн замечает две жалких фигурки. Со всей очевидностью, детских, мальчишку с девчонкой, вконец истощенных; двух блудных сирот, вряд ли старше лет десяти; сбежавших, если судить по отвратным ожогам на голых телах, из печей какого-то каннибального лорда соседней долины. Под кайфом от специи, они даже не видят злобного Рэйна, глядящего сквозь стропила.

Мальчишка ложится навзничь, девчонка корячится сверху, нависнув ляжками у него над лицом, посасывая головку его ненормально возросшего члена; он тянет ее ягодицы ногтями в разные стороны, всунув язык глубоко в ее складчатую кишку. Как всегда, Рэйн едва не блюет от вида, вони и верещанья собственного скота, охваченного секс-делирием. Он видит, как шрамы на девочкиной спине расползаются, окружены следами кариозных резцов; грива мальчишки, напрягшись, встает, заплетаясь в рунические узлы. Над парочкой явно парит ореол из горящих кишок.

Рэйн падает в обморок. Ослабевая, он опрокидывает жаровню горящей смолы. Ковер шелухи семян специи тут же воспламеняется, поглощая все.

Весь день и всю ночь они видели, как полыхает старая мельница – со склонов соседних холмов. Потом черный, отравленный смог опустился на местность предутренней дымкой, всосавшись в горячие легкие, вызвав дичайший, продлившийся месяц дебош.

Загустевшая, жирная сажа – все, что осталось от демона и его специи – вытекло внутрь земли через почву и камень; в самые жабры рыб из стремительно вьющихся эстуариев, в пищу и животы зверей, а оттуда – в зобы перелетных, говноедящих птиц; в бешеный ветер, убийственный гром, и в каждую фибру беззащитной планеты.

ДЫХАНИЕ ЗОДИАКА

За время, потребное, чтоб одинокий мужчина кончил рукой в своей одинокой постели, тысячи тысяч звезд выгорают дотла; тысячи тысяч звезд рождаются снова.

Реки правят свой путь к океанам, лезвия чутко следят за извивами позвоночника под белоснежной и девственной кожей.

В такой ночной час, как сейчас, ничто для нас не преступно.

БАБОЧКА ТРЕТЬЕГО ГЛАЗА

Текст: Джеймс Хэвок

Комикс: Майк Филбин

1. Анус – вот точное зеркало для души; его горькие слезы жгут глубже, чем причитания ангелов, выебанных пинцетом.

2. Крабы кормятся в сладких жопах, любовь освежевана, глазное яблоко ночи проткнуто. Изнасилование вспенивает паразитную свиту, чей мимолетный мениск терзаем полипами, что эманируют с темной изнанки солнца. Крылья калечат.

3. Ведьма-блондинка может выблевать кровь в ореховую скорлупку, вырастить вилы из гноевого столба; взадсмотрящая, она рухнет в канаву, надвое скажет и обменяет на серебро Сатанову Кожу.

4. Лихорадка белого мяса; Джейн Дарг обладала блондинистой магией, скрытой в сосках, и блондинистой смертью, свернувшейся в сфинктере змеем с брильянтовым позвоночником. Губы ее раздули тринадцать столетий сахара; прикосновенье ее вызывало евангельские ожоги.

5. Шакалы жаждут слепую сестру луны. Каждой ночью задница Джейн свисает с балкона ее коттеджа. Холодный огонь; ее кожа укутана мертвенной пылью звездных личинок, в ужасе плачущих о покупке, кожа – саван грааля на черном ободранном эпицентре потухнувших зодиаков.

6. Кельтский праздник костров обжигает; кроличье ведовство. Мужчины кончают один за другим.

7. Зарешечен хлыстом, свет пробился сквозь иву, увешанную титановыми сережками, они что-то шепчут, движутся, щупают в черночернильных спазмах, насилие тьмы, обреченный суёт свой язык в расщелину, сдавшись, жует говно во имя рассвета; она заливает его щелочным феромоном.

8. Он пожинает лишь куколки, что жестоко расшатывают его зоб, красные, жаждущие мозгового жара. Грачи улетают.

9. В развороченной черепной кастрюле корчится мощный мяукающий опарыш, кисло-белого цвета, распухший; парная лавина мочи. Пара карликов-молодоженов вылетает из черного входа в коттедж, в капюшонах из шкур свиноматок с кошачьими ушками, быстро блюёт демонической куколкой с рядом мясных крюков на концах, адски спокойной, вздевает ее высоко на тянущихся ветвях.

10. Время висит, гарротировано и освежевано именем вороного солнца. В лесах – всегда полночь.

11. Слишком сильно стыдясь показать свои грубые, окаменелые челюсти свету полудня, Толстолап Венн бредет в звездном сумраке, дабы набрать корыто поганок и трюфелей. Вся пропитана влагой, кожа вокруг его шеи и кожа подмышками брызгает кляксами, будто ландшафт, испещренный грибами, пучится, будто рак-альбинос, покуда он волочит свои ноги в прибое сжатой луны, чьи пышнозадые, терпкие тирады безжалостно облучают его следами нетронутой кривизны.

12. Пенный змеиный мусор фильтрует золото; вулканичность. Все дороги сходятся в Джейн.

13. Венн видит ее коттедж, фронтоны в горгульях, ромб дубовой двери, лишенный надежды не меньше, чем памятник, охраняющий зигзаговидный склеп; прямо над ним – погребальный венок из плоти, белая радиация, циркулирующая вокруг трупа солнца, ледяная сверхновая, чье похотливое, негативное притяженье грозится ссифонить моток его мертвенной кожи и растащить его тощие кости.

14. Венн видит в ее отверстии темное зеркало, виснущее вне креплений, как голограмма, протейский лаз в преисподнюю. Он представляет, что, слившись с подобным проходом, избегнет мучений, почувствует вкус невесомого круговорота галактик, возвысится над обвислой мантией мяса, которая душит его медвежий костяк. Траектория Сатаны; козлоглазые азимуты, вбитые в карту безжалостного, сифилитического эмпирея.

15. Джейн спускается по решетке собачьих волос, встает на колени у орхидейной клумбы в глубокой молитве, белой челкой склоняется к почве, поднимает и раздвигает ягодицы. Запах горьких конфет; запах серы, масла и крови.

16. Венн вибрирует, мрачные сгустки жирного пота безостановочно валятся из его живота, сплетаясь, запястья щелкают в спазмах. Его попытка залезть на нее отвратительно неуклюжа, деяние чокнутого короля.

17. Соски ее плачут, глаза опустелы как безделушки из твердого шлака. Старая ива трясется и стонет.

18. Деревянная музыка. Зверский концерт расщепления и разрывания, будто мускулы отдирают от таза безумца. Танец ведьм-росомах; Венн грызет куклу Венна в грязи. Веки вырваны.

19. Потом шелест и злое, пустое хихиканье из глистогонных ивовых юбок. Вырвавшись из полумесяца веток, порхает гигантская лепидоптера, ее мертвая голова машет крыльями черного дерева, киновари и золота, что покрыты изрезанным в пыль человеческим калом. Глубоко в груди – бушующие жемчужины, каменистая осыпь церковных сортиров. Белобрысая смерть, засосанная назад сквозь прорезь в сверхзвуковом меху.

20. Толстолап Венн, каннибальные простыни. Карлики, пауки, кольцо жженых роз. Обезьяний визг вредителя звезд.

21. Псевдоподии роют Веннову плоть, кромсают кожу на жуткие, заплесневелые клочья, пронзают жирные сухожилия. Связки жарящихся собачьих костей, внутрикишечных свастик, кабаллистической паутины мстящего ленточного червя. Отмена амнистий.

22. Голова – в чешуйчатой клетке головоломки; образы ртути на темном бархате. Он понимает, что стал добычей черного ангела со стены в конце вывернутой вселенной, женщины-зверя, которая вычерпает его мозг и заберет с собой искалеченный череп, как талисман, в какой-то смертельный, неведомый космос; выскоблив его душу и бросив дымиться на сковороде сексуального страха.

23. Его пораженные глаза косят друг на друга и вваливаются вовнутрь, напоминая выебанных сорок; язык, зажат бледными жвалами, продолжает дрожать, когда труп его разлетается лентами, бреднями севшей на кол души в крепостном рву чистилища.

24. Кровь омывает органы ведьмы, мясо для роз. Его предсмертные, взорванные слова затухают, как эхо скорбящих совок на задутой свече.

25. Грибы вырастают из навоза Джейн Дарг, старый череп часов бьет тринадцать. Только кости запястий остались от Венна, блестящие, смешанные с какими-то коконами; волк вдалеке изрыгает печаль психопомпы.

26. Крылья уничтожают.

РЫЖЕМИР

Жил да был как-то раз юный лорд по имени Рыжерож, и был он рыжий, как ржавчина, от рожи до жопы.

Все у него было рыжее – рыжие волосы, рыжая кожа, рыжие кости, рыжая кровь, рыжие уши, рыжий язык, рыжий нос – даже глаза у него были рыжие.

И из-за того, что глаза у него были рыжие, все, что Рыжерож видел, было рыжее тоже – сплошная ржа – так что он вечно жил в мире ржи.

Этот ржавый рыжий мир был как рыжий рыбий жир.

Рыжемир.

ЛИХОРАДКА РЫЖЕГО МЯСА

Ночь осела на рыжемир, как тяжелый осел. Лорд Рыжерож вышел в рожь, одинокий как конь, и в тоске уставился на лживые небеса.

"Я Король этого Мира Ржи", – сказал Рыжерож, – "И Луна будет моей Новоржачной Принцессой".