Текст книги "Дублинцы (рассказы)"

Автор книги: Джеймс Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Между нами не такая уж большая разница, – сказал мистер Мак-Кой. – Мы одинаково верим в...

Он на мгновение замялся.

– ...в спасителя. Только они не верят в папу римского и в Пресвятую Деву.

– Но, разумеется, – сказал мистер Кэннингем спокойно и внушительно, наша религия – единственно истинная, наша древняя, святая вера.

– Даже не говорите, – сказал мистер Кернан с горячностью.

В дверях спальни показалась миссис Кернан; она объявила:

– К тебе гость пришел!

– Кто?

– Мистер Фогарти.

– А-а, идите-ка сюда!

Бледное продолговатое лицо появилось в освещенной части комнаты. Линия бровей, изогнувшихся над приятно удивленными глазами, повторяла дугообразную линию свисающих усов. Мистер Фогарти был скромный бакалейщик. В свое время он был владельцем одного из дублинских баров, но потерпел крах, потому что его финансовое положение позволяло ему иметь дело лишь с второразрядными винокурами и пивоварами. Тогда он открыл небольшую лавку на Глэзневин-Роуд, где, как он надеялся, его манеры помогут ему снискать благоволение местных хозяек. Он держался непринужденно, заговаривал с маленькими детьми, говорил медленно и раздельно. Вообще был человек культурный.

Мистер Фогарти принес с собой подарок – полпинты хорошего виски. Он вежливо осведомился о здоровье мистера Кернана, поставил свой подарок на стол и, почувствовав себя равным, присоединился к компании друзей. Мистер Кернан весьма оценил подарок: он помнил, сколько он должен мистеру Фогарти по старым счетам. Он сказал:

– Я никогда в вас не сомневался, старина. Открой-ка, Джек, ладно?

Мистер Пауэр снова исполнил обязанности хозяина. Стаканы ополоснули, в каждый налили по маленькой порции виски. Разговор явно оживился. Мистер Фогарти, сидя на краешке стула, слушал с особенным вниманием.

– Папа Лев XIII *, – сказал мистер Кэннингем, – был одним из самых ярких людей своей эпохи. Его великим начинанием было воссоединение римско-католической церкви с православной. Это была цель его жизни.

– Мне приходилось слышать, что он был одним из культурнейших людей в Европе, – сказал мистер Пауэр. – Это помимо того, что он был папой.

– Да, – сказал мистер Кэннингем, – пожалуй, самым культурным. Его девиз, когда он вступил на папский престол, был "Lux на Lux" – "Свет на свету".

– Нет, нет, – сказал мистер Фогарти нетерпеливо. – По-моему, здесь вы не правы. Его девиз был, по-моему, "Lux в Tenebris" – "Свет во тьме" **.

– Ну да, – сказал мистер Мак-Кой, – Tenebrae.

– Позвольте, – сказал мистер Кэннингем непреклонно, – его девиз был "Lux на Lux". A девиз Пия IX, его предшественника, был "Crux на Crux", то есть "Крест на кресте" ***; в этом и есть разница между их понтификатами.

* Лев XIII (1810, папст. 1878-1903), одна из наиболее значительных фигур в истории папства в новое время. Не отступая от церковно-политической программы своего предшественника, Пия IX, в частности не желая примириться с потерей светской власти, Лев XIII проводил более гибкую политику, пытаясь использовать в интересах католической церкви некоторые элементы буржуазной демократии, например парламентаризм. Противник национально-освободительного движения в Ирландии. Стремился возвысить значение папства посредством усиления влияния католической церкви не только на Западе, но и на Востоке. Как писатель, Лев ХIII известен несколькими политико-богословскими трактатами и стихотворениями, написанными изящной латынью.

** Ошибка: девиз Льва XIII был "Lumen in Coelo" (лат.) – "Свет в небесах"

*** Неточность: девиз Пия IX был "Crux de Cruce" (лат.) – "Страдание от креста".

Поправку приняли. Мистер Кэннингем продолжал:

– Папа Лев, знаете, ученый и поэт.

– Да, у него волевое лицо, – сказал мистер Кернан.

– Да, – сказал мистер Каннингем. – Он писал стихи на латыни.

– Неужели? – сказал мистер Фогарти.

Мистер Мак-Кой с довольным видом отпил виски, покачал головой, выражая этим свое отношение и к напитку и к тому, что сказал его друг, и сказал:

– Это, я вам скажу, не шутка.

– Нас этому не обучали, Том, – сказал мистер Пауэр, следуя примеру мистера Мак-Коя, – в нашей приходской школе.

– Ну и что ж, хоть обстановка там не парадная, немало дельных людей вышло оттуда, – сказал мистер Кернан нравоучительно. – Старая система была лучше – простое, честное воспитание. Без всяких этих современных вывертов...

– Верно, – сказал мистер Пауэр.

– Никаких роскошеств, – сказал мистер Фогарти.

Он сделал особое ударение на этом слове и выпил с серьезным видом.

– Помню, я как-то читал, – сказал мистер Каннингем, – что одно из стихотворений папы Льва было об изобретении фотографии – по-латыни, разумеется.

– Фотографии! – воскликнул мистер Кернан.

– Да, – сказал мистер Каннингем.

Он тоже отпил из своего стакана.

– Да, как подумаешь, – сказал мистер Мак-Кой, – разве фотография – не замечательная штука?

– Конечно, – сказал мистер Пауэр, – великим умам многое доступно.

– Как сказал поэт: "Великие умы к безумию близки" *, – заметил мистер Фогарти.

* Правильно: "Великие умы к безумию склонны" – строчка из политической сатиры английского поэта, драматурга и критика Джона Драйдена (1631– 1700) "Авессалом и Ахитофель" (1681), где прославляется монархия. Ирония Джойса в том, что ирландец, который хочет казаться либеральным и просвещенным, вспоминает именно это произведение Драйдена.

Мистер Кернан был, казалось, чем-то обеспокоен. Он старался вспомнить какое-нибудь заковыристое положение протестантского богословия; наконец он обратился к мистеру Каннингему.

– Скажите-ка, Мартин, – сказал он, – а разве не правда, что некоторые из пап – конечно, не теперешний и не его предшественник, а некоторые из пап в старину – были не совсем... знаете ли... на высоте?

Наступило молчание. Мистер Кэннингем сказал:

– Да, разумеется, были и среди них никудышные люди... Но вот что самое поразительное: ни один из них, даже самый отчаянный пьяница, даже самый... самый отъявленный негодяй, ни один из них никогда не произнес ex cathedra * ни одного слова ереси. Ну, разве это не поразительно?

* Букв.: с кафедры (лат.). По католической догматике, когда папа проповедует ex cathedra, он непогрешим. Это положение было утверждено Ватиканским собором 1870 г.

– Поразительно, – сказал мистер Кернан.

– Да, потому что, когда папа говорит ex cathedra, – объяснил мистер Фогарти, – он непогрешим.

– Да, – сказал мистер Кэннингем.

– А-а, слыхал я о непогрешимости папы. Помню, когда я был помоложе... Или это было?..

Мистер Фогарти прервал его. Он взял бутылку и подлил всем понемногу. Мистер Мак-Кой, видя, что на всех не хватит, начал уверять, что он еще не кончил первую порцию. Раздался ропот возмущения, но вскоре все согласились и замолчали, с удовольствием вслушиваясь в приятную музыку виски, льющегося в стаканы.

– Вы что-то сказали, Том? – спросил мистер Мак-Кой.

– Догмат о непогрешимости папы, – сказал мистер Кэннингем, – это была величайшая страница во всей истории церкви.

– А как это произошло, Мартин? – спросил мистер Пауэр.

Мистер Кэннингем поднял два толстых пальца.

– В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов только двое были против, тогда как все остальные были за. Весь конклав высказался единогласно за непогрешимость, кроме них. Нет! Они не желали этого допустить!

– Ха! – сказал мистер Мак-Кой.

– И были это – один немецкий кардинал, по имени Доллинг... или Доулинг... или... *

– Ну, уж Доулинг-то немцем не был, это как пить дать, – сказал мистер Пауэр со смехом.

– Словом, один из них был тот знаменитый немецкий кардинал, как бы его там ни звали; а другой был Джон Мак-Хейл **.

* Иоганн Доллингер (1799-1890) не был кардиналом и участником Ватиканского собора 1870 г. Священник, политический деятель, историк-богослов, он активно выступал против доктрины о непогрешимости папы. Это привело к тому, что в 1871 г. он был лишен сана.

** Джон Мак-Хейл (1791-1881), Иоанн Туамский, ирландский архиепископ из Туама, участник борьбы ирландцев за независимость. Был противником доктрины о непогрешимости папы, но когда она тем не менее была утверждена как догмат Ватиканским собором, подчинился решению и официально проповедовал непогрешимость папы.

– Как? – воскликнул мистер Кернан. – Неужели Иоанн Туамский?

– Вы уверены в этом? – спросил мистер Фогарти с сомнением. – Я всегда думал, что это был какой-то итальянец или американец.

– Иоанн Туамский, – повторил мистер Каннингем, – вот кто это был.

Он выпил; остальные последовали его примеру. Потом он продолжал:

– И вот они все собрались там, кардиналы, и епископы, и архиепископы со всех концов земли, а эти двое дрались так, что клочья летели, пока сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматом церкви ex cathedra. И в эту самую минуту Мак-Хейл, который так долго оспаривал это, поднялся и вскричал громовым голосом: "Credo!"

– "Верую!" – сказал мистер Фогарти.

– "Credo!" – сказал мистер Каннингем. – Это показывает, как глубока была его вера. Он подчинился в ту минуту, когда заговорил папа.

– А как же Доулинг?

– Немецкий кардинал отказался подчиниться. Он оставил церковь.

Слова мистера Каннингема вызвали в воображении слушающих величественный образ церкви. Их потряс его низкий, хриплый голос и произнесенные им слова веры и послушания. Вытирая руки о фартук, в комнату вошла миссис Кернан и оказалась среди торжественного молчания. Боясь нарушить его, она облокотилась на спинку кровати.

– Я как-то раз видел Джона Мак-Хейла, – сказал мистер Кернан, – и не забуду этого до самой смерти.

Он обратился за подтверждением к жене:

– Я ведь рассказывал тебе?

Миссис Кернан кивнула.

– Это было на открытии памятника сэру Джону Грею. Эдмунд Двайер Грей * произносил речь, нес какую-то околесицу, а этот старик сидел тут же, знаете, такой суровый, так и сверлил его глазами из-под косматых бровей.

* Джон Грей (1816-1875), ирландский патриот, издатель, государственный деятель, немало сделавший для благоустройства Дублина; его сын Эдмунд Двайер Грей (1845-1888), политический деятель, как и отец, умеренный сторонник гомруля.

Мистер Кернан нахмурился и, опустив голову, как разъяренный бык, так и впился глазами в жену.

– Господи! – воскликнул он, придав своему лицу обычное выражение. – В жизни не видел, чтобы у человека был такой взгляд. Он точно говорил: "Я тебя насквозь вижу, сопляк". Ну прямо ястреб.

– Никто из Греев гроша ломаного не стоил, – сказал мистер Пауэр.

Снова наступило молчание. Мистер Пауэр повернулся к миссис Кернан и сказал с внезапной веселостью:

– Ну, миссис Кернан, мы тут собираемся сделать из вашего супруга такого благочестивого и богобоязненного католика, что просто загляденье.

Он обвел рукой всех присутствующих.

– Мы решили все вместе исповедаться в своих грехах, и видит бог, нам бы давно не мешало это сделать.

– Я не возражаю, – сказал мистер Кернан, улыбаясь несколько нервно.

Миссис Кернан решила, что разумней будет скрыть свое удовольствие. Поэтому она сказала:

– Кого мне жаль, так это священника, которому придется тебя исповедовать.

Выражение лица мистера Кернана изменилось.

– Если ему это не понравится, – сказал он резко, – пусть он идет... еще куда-нибудь. Я только расскажу ему свою скорбную повесть. Не такой уж я негодяй.

Мистер Кэннингем поспешно вмешался в разговор.

– Мы все отрекаемся от дьявола, – сказал он, – но не забываем его козней и соблазнов.

– Отыди от меня, сатана! * – сказал мистер Фогарти, смеясь и поглядывая на всех присутствующих.

* Несколько искаженные евангельские слова (Еванг. от Матфея, 4, 10). Правильно: "Отойди от меня, Сатана" – последние слова Иисуса после искушения в пустыне.

Мистер Пауэр ничего не сказал. Он чувствовал, что все идет, как он задумал. И на его лице было написано удовлетворение.

– Всего-то и дел, – сказал мистер Кэннингем, – постоять некоторое время с зажженными свечами и возобновить обеты, данные при крещении.

– Да, главное, Том, – сказал мистер Мак-Кой, – не забудьте про свечу.

– Что? – сказал мистер Кернан. – Мне стоять со свечой?

– Непременно, – сказал мистер Кэннингем.

– Нет уж, знаете, – сказал мистер Кернан возмущенно. – всему есть предел. Я исполню все что полагается, по всем правилам. Буду говеть, и исповедоваться, и... и все, что там полагается. Но – никаких свечей! Нет, черт возьми, все что угодно, только не свечи!

Он покачал головой с напускной серьезностью.

– Нет, вы только послушайте! – сказала его жена.

– Все что угодно, только не свечи, – сказал мистер Кернан, чувствуя, что произвел на аудиторию должное впечатление, и продолжая мотать головой из стороны в сторону. – Все что угодно, только не этот балаган!

Друзья от души рассмеялись.

– Вот полюбуйтесь, нечего сказать – примерный католик! – сказала его жена.

– Никаких свечей! – упрямо повторил мистер Кернан. – Только не это!

Иезуитская церковь на Гардинер-Стрит была почти полна, и тем не менее каждую минуту боковая дверь открывалась, кто-нибудь входил и шел на цыпочках в сопровождении послушника по приделу, пока и для него не находилось место. Все молящиеся были хорошо одеты и вели себя чинно. Свет паникадил падал на черные сюртуки и белые воротнички, среди которых пятнами мелькали твидовые костюмы, на колонны из пятнистого зеленого мрамора и траурные покрывала. Вошедшие садились на скамьи, предварительно поддернув брюки и положив в безопасное место шляпы. Усаживались поудобней, благоговейно взглянув на далекий красный огонек лампады, висевший перед главным алтарем.

На одной из скамей около кафедры сидели мистер Кэннингем и мистер Кернан. На скамье позади сидел в одиночестве мистер Мак-Кой; на скамье позади него сидели мистер Пауэр и мистер Фогарти. Мистер Мак-Кой безуспешно пытался найти себе местечко рядом с кем-нибудь из своих, а когда вся компания, наконец, расселась, он весело заметил, что они торчат на скамейках, как стигмы на теле Христа. Его острота была принята весьма сдержанно, и он замолчал. Даже на него оказало влияние царившее вокруг благолепие.

Мистер Кэннингем шепотом обратил внимание мистера Кернана на мистера Харфорда, ростовщика, сидевшего в некотором отдалении от них, и на мистера Фэннингэ, секретаря и заправилу избирательного комитета, сидевшего у самой кафедры, рядом с одним из вновь избранных членов опекунского совета. Справа сидели старый Майкл Граймз, владелец трех ссудных касс, и племянник Дана Хогена, который должен был получить место в Замке. Дальше, впереди, сидели мистер Хендрик, главный репортер "Фримен", и бедняга О'Кэрелл, старый приятель мистера Кернана, который был в свое время видной фигурой в деловых кругах. Оказавшись среди знакомых лиц, мистер Кернан почувствовал себя увереннее. Его шляпа, приведенная в порядок женой, лежала у него на коленях. Одной рукой время от времени он подтягивал манжеты, а другой непринужденно, но крепко держал шляпу за поля.

На ступеньках, ведущих на кафедру, показалась массивная фигура, верхняя часть которой была облачена в белый стихарь. Сейчас же все молящиеся поднялись со скамей и преклонили колена, осторожно становясь на подложенные заранее носовые платки. Мистер Кернан последовал общему примеру. Теперь фигура священника стояла, выпрямившись, на кафедре; две трети его туловища и крупное красное лицо возвышались над перилами.

Отец Публдом преклонил колена, повернулся к красному огоньку лампады и, закрыв лицо руками, стал молиться. Через некоторое время он отнял руки от лица и встал. Молящиеся тоже поднялись и снова уселись на свои места. Мистер Кернан опять положил шляпу на колени и обратил к проповеднику внимательное лицо. Проповедник ловко завернул широкие рукава стихаря и медленно обвел глазами ряды лиц. Потом он сказал:

– "Ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда вы обнищаете, приняли вас в вечные обители" *.

* Слова Иисуса из притчи о неправедном управителе (Еванг. от Луки, 16, 8 – 9).

Отец Публдом стал объяснять значение этих слов звучным, уверенным голосом. Это одно из самых трудных мест во всем Писании, сказал он, потому что очень трудно истолковать его правильно и понятно. На первый взгляд даже может показаться, что он не согласуется с возвышенной моралью, проповедуемой Иисусом Христом. Но, сказал он своим слушателям, эти слова несомненно обращены как бы специально к тем, кому суждено жить в миру и кто тем не менее желает жить не так, как сыны мира сего. Эти слова как раз для деловых людей. Иисус Христос, в совершенстве постигший все слабости человеческой природы, понимал, что не все люди призваны жить в боге, что, напротив, большинство их вынуждено жить в миру и в некоторой степени даже для мира; и этими словами он хотел дать им совет, рассказав для пользы их духовной жизни о тех корыстолюбцах, которые наименее всего пекутся о делах божьих.

Он сказал своим слушателям, что сегодня он пришел сюда не затем, чтобы устрашать их или предъявлять к ним невыполнимые требования: он пришел как сын мира сего, чтобы поговорить с братьями своими. Он пришел говорить с деловыми людьми, и он будет говорить с ними по-деловому. Если ему позволено будет выразиться образно, он сейчас – их духовный бухгалтер; и он хочет, чтобы каждый из его слушателей раскрыл перед ним свои книги, книги своей духовной жизни, и посмотрел, точно ли сходятся в них счета совести.

Иисус Христос – милостивый хозяин. Он знает наши грехи, знает слабости нашей грешной природы, знает соблазны мирской жизни. У всех нас бывали искушения, и все мы им поддавались; у всех нас бывали греховные соблазны, и все мы грешили. Но только об одном, сказал он, просит он своих слушателей. Да будут они честны и мужественны перед богом. Если их счета сходятся по всем графам, пусть они скажут:

"Вот, я проверил мои счета. В них все правильно".

Но если случится так, что в их счетах будет много ошибок, пусть они чистосердечно признаются в этом и скажут, как подобает мужчинам:

"Вот, я просмотрел мои счета. Я нашел, что в них много ошибок. Но милость божия неизреченна, и я исправлюсь. Я приведу в порядок мои счета".

Мертвые

Лили, дочь сторожа, совсем сбилась с ног. Не успевала она проводить одного гостя в маленький чулан позади конторы в нижнем этаже и помочь ему раздеться, как опять начинал звонить сиплый колокольчик у входной двери, и опять надо было бежать бегом по пустому коридору открывать дверь новому гостю. Хорошо еще, что о дамах ей не приходилось заботиться. Мисс Кэт и мисс Джулия подумали об этом и устроили дамскую раздевальню в ванной комнате, наверху. Мисс Кэт и мисс Джулия обе были там, болтали, смеялись, и суетились, и то и дело выходили на лестницу, и, перегнувшись через перила, подзывали Лили и спрашивали, кто пришел. Это всегда было целое событие ежегодный бал у трех мисс Моркан. Собирались все их знакомые – родственники, старые друзья семьи, участники хора, в котором пела мисс Джулия, те из учениц Кэт, которые к этому времени достаточно подросли, и даже кое-кто из учениц Мэри Джейн. Ни разу не было, чтоб бал не удался. Сколько лет подряд он всегда проходил блестяще; с тех самых пор, как Кэт и Джулия после смерти брата Пэта взяли к себе Мэри Джейн, свою единственную племянницу, и из Стоуни Баттер переехали в темный мрачный дом на Ашер-Айленд, верхний этаж которого они снимали у мистера Фулгема, хлебного маклера, занимавшего нижний этаж. Это было добрых тридцать лет тому назад. Мэри Джейн из девочки в коротком платьице успела за это время стать главной опорой семьи: она была органисткой в церкви на Хэддингтон-Роуд. Она окончила Академию и каждый год устраивала концерты своих учениц в концертном зале Энтьент. Многие из ее учениц принадлежали к самым лучшим семьям в аристократических кварталах Дублина. Обе тетки тоже еще работали, несмотря на свой преклонный возраст. Джулия, теперь уже совсем седая, все еще была первым сопрано в церкви Адама и Евы, а Кэт, которая по слабости здоровья не могла много ходить, давала уроки начинающим на старом квадратном фортепиано в столовой. Лили, дочь сторожа, была у них за прислугу. Хотя они жили очень скромно, в еде они себе не отказывали; все только самое лучшее: первосортный филей, чай за три шиллинга, портер высшего качества. Лили редко путала приказания и поэтому неплохо уживалась со своими тремя хозяйками. Они, правда, склонны были волноваться из-за пустяков, но это еще не большая беда. Единственное, чего они не выносили, это возражений.

А в такой вечер, как этот, немудрено было и поволноваться. Во-первых, было уже больше десяти, а ни Габриел, ни его жена еще не приехали. Во-вторых, они страшно боялись, как бы Фредди Мэлинз не пришел под хмельком. Ни за что на свете они бы не хотели, чтоб кто-нибудь из учениц Мэри Джейн увидел его в таком состоянии; а когда он бывал навеселе, с ним нелегко было сладить. Фредди Мэлинз всегда запаздывал, а вот что задержало Габриела, они не могли понять; поэтому-то они и выбегали поминутно на лестницу и спрашивали Лили, не пришел ли Габриел или Фредди.

– Ах, мистер Конрой, – сказала Лили, открывая дверь Габриелу. – Мисс Кэт и мисс Джулия уж думали, что вы совсем не придете. Здравствуйте, миссис Конрой.

– Неудивительно, – сказал Габриел, – что они так думали. Но они забывают, что моей жене нужно не меньше трех часов, чтоб одеться.

Пока он стоял на половичке, счищая снег с галош, Лили проводила его жену до лестницы и громко позвала:

– Мисс Кэт! Миссис Конрой пришла.

Кэт и Джулия засеменили вниз по темной лестнице. Обе поцеловали жену Габриела, сказали, что бедняжка Грета, наверно, совсем закоченела, и спросили: а где же Габриел?

– Я тут, тетя Кэт, тут, будьте покойны. Идите наверх. Я сейчас приду, отозвался Габриел из темноты.

Он продолжал энергично счищать снег, пока женщины со смехом поднимались по лестнице, направляясь в дамскую раздевальню. Легкая бахрома снега как пелерина лежала на его пальто, а на галошах снег налип, словно накладной носок; когда же пуговицы со скрипом стали просовываться в обледеневшие петли, из складок и впадин в заиндевелом ворсе пахнуло душистым холодком.

– Разве снег опять пошел, мистер Конрой? – спросила Лили.

Она прошла впереди него в чулан, чтоб помочь ему раздеться. Габриел улыбнулся тому, как она произнесла его фамилию: словно она была из трех слогов, и посмотрел на нее. Она была тоненькая, еще не совсем сформировавшаяся девушка, с бледной кожей и соломенного цвета волосами. В свете газового рожка в чулане она казалась еще бледней. Габриел знал ее, еще когда она была ребенком и любила сидеть на нижней ступеньке лестницы, нянча тряпичную куклу.

– Да, Лили, – сказал он, – опять пошел и уже, должно быть, на всю ночь.

Он взглянул на потолок, сотрясавшийся от топота и шарканья ног в верхнем этаже; с минуту он прислушивался к звукам рояля, потом посмотрел на девушку, которая, свернув пальто, аккуратно укладывала его на полку.

– Скажи-ка, Лили, – спросил он дружеским тоном, – ты все еще ходишь в школу?

– Что вы, сэр, – ответила она, – я уже год как окончила школу, даже больше.

– Вот как, – весело сказал Габриел, – стало быть, скоро будем праздновать твою свадьбу, а?

Девушка посмотрела на него через плечо и ответила с глубокой горечью:

– Нынешние мужчины только языком треплют и норовят как-нибудь обойти девушку.

Габриел покраснел, словно почувствовав, что допустил какую-то бестактность, и, не глядя на Лили, сбросил галоши и усердно принялся концом кашне обмахивать свои лакированные туфли.

Он был высокого роста и полный. Румянец с его щек переползал даже на лоб, рассеиваясь по нему бледно-красными бесформенными пятнами. На его гладко выбритом лице беспокойно поблескивали круглые стекла и новая золотая оправа очков, прикрывавших его близорукие и беспокойные глаза. Его глянцевитые черные волосы были расчесаны на прямой пробор и двумя длинными прядями загибались за уши; кончики завивались немного пониже ложбинки, оставленной шляпой.

Доведя свои туфли до блеска, он выпрямился и одернул жилет, туго стягивавший его упитанное тело. Потом быстро достал из кармана золотой.

– Послушай, Лили, – сказал он и сунул монету ей в руку, – сейчас ведь рождество, правда? Ну так вот... это тебе...

Он заспешил к двери.

– Нет, нет, сэр! – воскликнула девушка, бросаясь за ним. – Право же, сэр, я не могу...

– Рождество! Рождество! – сказал Габриел, почти бегом устремляясь к лестнице и отмахиваясь рукой.

Девушка, видя, что он уже на ступеньках, крикнула ему вслед:

– Благодарю вас, сэр.

Он подождал у дверей в гостиную, пока окончится вальс, прислушиваясь к шелесту юбок, задевавших дверь, и шарканью ног. Он все еще был смущен неожиданным и полным горечи ответом девушки. У него остался неприятный осадок, и теперь он пытался забыть разговор, поправляя манжеты и галстук. Потом он достал из жилетного кармана небольшой клочок бумаги и прочел заметки, приготовленные им для застольной речи. Он еще не решил насчет цитаты из Роберта Браунинга *; пожалуй, это будет не по плечу его слушателям. Лучше бы взять какую-нибудь всем известную строчку из Шекспира или из "Мелодий" **. Грубое притоптывание мужских каблуков и шарканье подошв напомнили ему, что он выше их всех по развитию. Он только поставит себя в смешное положение, если начнет цитировать стихи, которые они не способны понять. Они подумают, что он старается похвалиться перед ними своей начитанностью. Это будет такая же ошибка, как только что с девушкой в чулане. Он взял неверный тон. Вся его речь – это сплошная ошибка, от первого слова до последнего, полнейшая неудача.

* Роберт Браунинг (1812-1889), английский поэт, который в конце XIX в. считался "трудным" художником, доступным только избранным.

** "Ирландские мелодии" Томаса Мура, очень популярные стихи в Ирландии в конце XIX – начале XX в.

В эту минуту из дамской раздевальни вышли его тетки и жена. Тетки были маленькие, очень просто одетые старушки. Тетя Джулия была повыше тети Кэт на какой-нибудь дюйм. Ее волосы, спущенные на уши, казались серыми; таким же серым с залегшими кое-где более темными тенями казалось ее широкое обрюзгшее лицо. Хотя она была крупной женщиной, растерянный взгляд и открытые губы придавали ей вид человека, который сам хорошенько не знает, где он сейчас и что ему надо делать. Тетя Кэт была живей. Ее лицо, более здоровое на вид, чем у сестры, было все в ямочках и складках, словно сморщенное румяное яблочко, а волосы, уложенные в такую же старомодную прическу, как у Джулии, не утратили еще цвет спелого ореха.

Обе звонко поцеловали Габриела. Он был их любимым племянником, сыном их покойной старшей сестры Эллен, вышедшей замуж за Т. Дж. Конроя из Управления портами и доками.

– Грета говорит, что вы решили не возвращаться в Монкзтаун сегодня и не заказывали кеба, – сказала тетя Кэт.

– Да, – сказал Габриел, оборачиваясь к жене, – с нас довольно прошлого раза, правда? Помните, тетя Кэт, как Грета тогда простудилась? Стекла в кебе дребезжали всю дорогу, а когда мы проехали Меррион, задул восточный ветер. Весело было, нечего сказать. Грета простудилась чуть не насмерть.

Тетя Кэт строго нахмурила брови и при каждом его слове кивала головой.

– Правильно, Габриел, правильно, – сказала она. – Осторожность никогда не мешает.

– Грета, та, конечно, пошла бы домой даже пешком, – сказал Габриел, хоть по колено в снегу, только бы ей позволили.

Миссис Конрой рассмеялась.

– Не слушайте его, тетя Кэт, – сказала она. – Он вечно что-нибудь выдумывает: чтобы Том вечером надевал козырек, когда читает, чтобы он делал гимнастику, чтобы Ева ела овсянку. А бедная девочка ее просто видеть не может... А знаете, что он мне теперь велит носить? Ни за что не догадаетесь!

Она расхохоталась и посмотрела на мужа, который переводил восхищенный и счастливый взгляд с ее платья на ее лицо и волосы. Обе тетки тоже от души рассмеялись, так как заботливость Габриела была в семье предметом постоянных шуток.

– Галоши! – сказала миссис Конрой. – Последняя его выдумка. Чуть только сыро, я должна надевать галоши. Он бы и сегодня заставил меня их надеть, только я отказалась наотрез. Скоро он мне водолазный костюм купит.

Габриел нервно усмехнулся и для успокоения потрогал галстук, а тетя Кэт прямо-таки перегнулась пополам – так ее развеселила эта шутка. Улыбка скоро сошла с лица тети Джулии, и снова на ее лице застыло безрадостное выражение. Помолчав, она спросила:

– А что такое галоши, Габриел?

– Джулия! – воскликнула ее сестра. – Бог с тобой, разве ты не знаешь, что такое галоши? Их надевают на... на башмаки, да, Грета?

– Да, – сказала миссис Конрой. – Такие гуттаперчевые штуки. У нас теперь у обоих по паре. Габриел говорит, что на континенте все их носят.

– Да, да, на континенте, – пробормотала Джулия, медленно кивая головой.

Габриел сдвинул брови и сказал, словно немного раздосадованный:

– Ничего особенного, но Грете смешно, потому что ей это слово напоминает о ярмарочных певцах.

– Послушай, Габриел, – тактично вмешалась тетя Кэт и быстро перевела разговор на другую тему: – Ты позаботился о комнате? Грета говорит...

– Насчет комнаты все улажено, – сказал Габриел. – Я заказал номер в "Грешеме".

– Ну вот и отлично, – сказала тетя Кэт, – самое лучшее, что можно было придумать. А о детях ты не беспокоишься, Грета?

– На одну-то ночь, – сказала миссис Конрой. – Да и Бесси за ними присмотрит.

– Ну вот и отлично, – повторила тетя Кэт, – какое счастье, что у вас есть няня, на которую можно положиться. А с нашей Лили что-то творится в последнее время. Девушку прямо узнать нельзя.

Габриел только что собрался поподробнее расспросить свою тетку, как вдруг та замолкла, беспокойно следя взглядом за сестрой, которая пошла к лестнице и перегнулась через перила.

– Ну, скажите, пожалуйста, – воскликнула она почти с раздраженьем, куда это Джулия пошла? Джулия! Джулия! Куда ты пошла?

Джулия, уже наполовину спустившись с лестницы, вернулась и кротко ответила:

– Фредди пришел.

В ту же минуту аплодисменты и финальный пассаж на рояле возвестили окончание вальса. Двери гостиной распахнулись, и появилось несколько пар. Тетя Кэт торопливо отвела Габриела в сторону и зашептала ему на ухо:

– Габриел, голубчик, пойди вниз и посмотри, какой он, и не пускай его наверх, если он нетрезв. Он, наверно, нетрезв. Я чувствую.

Габриел подошел к перилам и прислушался. Слышно было, как двое разговаривают в чулане. Потом он узнал смех Фредди Мэлинза. Габриел шумно сбежал по лестнице.

– Как хорошо, что Габриел здесь, – сказала тетя Кэт, обращаясь к миссис Конрой. – У меня всегда гораздо спокойней на душе, когда он здесь. Джулия, проводи мисс Дейли и мисс Пауэр в столовую, угости их чем-нибудь. Тысячу благодарностей, мисс Дейли, за ваш прекрасный вальс. Под него так хорошо танцевать.