Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Джеймс Джойс

TUTTO È SCIOLTO [1]1
  Все кончено (ит.).


[Закрыть]

 
Ни птицы в небе, ни огня в тумане —
Морская мгла;
Лишь вдалеке звезда-воспоминанье
Туман прожгла.
 

 
Я вспомнил ясное чело, и очи,
И мглу волос,
Все затопивших вдруг, как волны ночи, —
И бурю слез!
 

 
К чему теперь роптать, припоминая
Пыл тех ночей, —
Ведь разве не была она, чужая,
Почти твоей?
 

Триест, 1914

ON THE BEACH AT FONTANA

 
Wind whines and whines the shingle,
The crazy pierstakes groan;
A senile sea numbers each single
 Slimesilvered stone.
 

 
From whining wind and colder
Grey sea I wrap him warm
And touch his trembling fineboned shoulder
And boyish arm.
 

 
Around us fear, descending
Darkness of fear above
And in my heart how deep unending
Ache of love!
 

Триест, 1914

НА БЕРЕГУ У ФОНТАНА

 
Над пирсом ветер воет,
Прибоя грозен рев;
Песком и грязной пеной море моет
Горсть валунов.
 

 
Я чувствую зловещий
Холодной тьмы порыв, —
Дрожащие мальчишеские плечи
От шквала заслонив.
 

 
Под нами стонут сваи,
Темна небес юдоль;
А в сердце – бесконечная, слепая
Любовь – и боль!
 

Триест, 1914

SIMPLES

^{О bella bionda,}

^{Sei come I'onda!}

 
Of cool sweet dew and radiance mild
The moon a web of silence weaves
In the still garden where a child
Gathers the simple salad leaves.
 

 
A moondew stars her hanging hair
And moonlight kisses her young brow
And, gathering, she sings an air:
Fair as the wave is, fair, art thou!
 

 
Be mine, I pray, a waxen ear
To shield me from her childish croon
And mine a shielded heart for her
Who gathers simples of the moon.
 

Trieste, 1915

ЛУННАЯ ТРАВА

О bella bionda,

Sei соте l'onda! [2]2
  О белокурая красавица, волне подобна ты! (ит.)


[Закрыть]

 
Узором зыбких звездных блесток
Украсит ночь свою канву
В саду, где девочка-подросток
Сбирает лунную траву.
 

 
На волосах роса мерцает,
Целует веки ей луна;
Она, сбирая, напевает:
О, ты прекрасна, как волна!
 

 
Как залепить мне воском уши,
Чтоб этот голос в сердце стих,
Чтобы не слушать мне, не слушать
Ее напевов колдовских!
 

Триест, 1915

FLOOD

 
Goldbrown upon the sated flood
The rockvine clusters lift and sway;
Vast wings above the lambent waters brood
Of sullen day.
 

 
A waste of waters ruthlessly
Sways and uplifts its weedy mane
Where brooding day stares down upon the sea
In dull disdain.
 

 
Uplift and sway, О golden vine, —
Your clustered fruits to love's full flood,
Lambent and vast and ruthless as is thine
Incertitude!
 

Trieste, 1915

ПРИЛИВ

 
На скалах плети ржаво-золотисты,
Колышет их пресыщенный прилив;
День сумрачный навис над ширью мглистой,
Крыла раскрыв.
 

 
Пустыня волн вздымает и колышет
Растрепанную гриву – а над ней
Усталый день брезгливой скукой дышит
В лицо зыбей.
 

 
Вот так же зыблет, о лоза златая,
Твои плоды мятежная струя —
Безжалостная, буйная, пустая,
Как жизнь моя.
 

Триест, 1915

NIGHTPIECE

 
Gaunt in gloom,
The pale stars their torches,
Enshrouded, wave.
Ghostfires from heaven's far verges faint illume,
Arches on soaring arches,
Night's sindark nave.
 

 
Seraphim,
The lost hosts awaken
To service till
In moonless gloom each lapses muted, dim,
Raised when she has and shaken
Her thurible.
 

 
And long and loud,
To night's nave upsoaring,
A starknell tolls
As the bleak incense surges, cloud on cloud,
Voidward from the adoring
Waste of souls.
 

Trieste, 1915

НОКТЮРН

 
Рой бледных звезд —
Как погребальный факел,
Подъятый к небесам.
Под сводами – парящих арок мост,
В кромешном брезжит мраке
Полночный храм.
 

 
О серафим!
Погибших плачут сонмы,
Втекая в неф,
Когда кадилом зыблешь ты своим,
В безлунный купол темный
Глаза воздев.
 

 
И гулкий звон —
Звон мертвый, погребальный —
Тревожит глушь,
И мерзлый пар, клубясь со всех сторон,
Восходит над печальной
Пустыней душ.
 

Триест, 1915

ALONE

 
The moon's greygolden meshes make
All night a veil,
The shorelamps in the sleeping lake
Laburnum tendrils trail.
 

 
The sly reeds whisper to the night
A name – her name —
And all my soul is a delight,
A swoon of shame.
 

Zurich, 1916

ОДИН

 
В мерёжах лунно-золотых
Ночь – кисея;
Рябь от огней береговых
Влечет струя.
 

 
В потемках шепот камыша —
Как бред – о ней…
И то, чем тешится душа,
Стыда стыдней.
 

Цюрих, 1916

A MEMORY OF THE PLAYERS IN A MIRROR AT MIDNIGHT

 
They mouth love's language. Gnash
The thirteen teeth
Your lean jaws grin with. Lash
   Your itch and quailing, nude greed of the flesh.
   Love's breath in you is stale, worded or sung,
As sour as cat's breath,
Harsh of tongue.
 

 
This grey that stares
Lies not, stark skin and bone.
Leave greasy lips their kissing. None
   Will choose her what you see to mouth upon.
Dire hunger holds his hour.
   Pluck forth your heart, saltblood, a fruit of tears.
Pluck and devour!
 

Zurich, 1917

АКТЕРЫ В ПОЛНОЧНОМ ЗЕРКАЛЕ

 
Они бормочут о любви. Заткни
Ухмылку рта щербатого. Уйми
Трепет и стыд
Зудящей плоти – пусть умрут они!
От затхлых песен, слепленных тайком,
Как изо рта кошачьего, разит
Дурным душком.
 

 
Вот седина, смотри,
Сквозь кожу кости острые торчат.
Пусть пьют другие с губ сей срам и смрад;
То, что ты видишь, не для серенад.
Но голод жжет.
Так вырви сердце – вырви и пожри,
Как пряный плод!
 

Цюрих, 1917

BAHNHOFSTRASSE

 
The eyes that mock me sign the way
Whereto I pass at eve of day,
 

 
Grey way whose violet signals are
The trysting and the twining star.
 

 
Ah star of evil! star of pain!
Highhearted youth comes not again
 

 
Nor old heart's wisdom yet to know
The signs that mock me as I go.
 

Zurich, 1918

БАНХОФШТРАССЕ

 
Глумливых взглядов череда
Ведет меня сквозь города.
 

 
Сквозь сумрак дня, сквозь ночи синь
Мерцает мне звезда полынь.
 

 
О светоч ада! светоч зла!
И молодость моя прошла,
 

 
И старой мудрости оплот
Не защитит и не спасет.
 

Цюрих, 1918

A PRAYER

 
Again!
Come, give, yield all your strength to me!
From far a low word breathes on the breaking brain
Its cruel calm, submission's misery,
Gentling her awe as to a soul predestined.
Cease, silent love! My doom!
 

 
Blind me with your dark nearness, О have mercy,
beloved enemy of my will!
I dare not withstand the cold touch that I dread.
Draw from me still
My slow life! Bend deeper on me, threatening head,
Proud by my downfall, remembering, pitying
Him who is, him who was!
 

 
Again!
Together, folded by the night, they lay on earth. I hear
From far her low word breathe on my breaking brain.
Come!I yield. Bend deeper upon me! I am here.
Subduer, do not leave me! Only joy, only anguish,
Take me, save me, soothe me, О spare me!
 

Paris, 1924

МОЛЬБА

 
Вот снова!
Приди, отдай мне все, ты – мой!
Зовет из мрака вкрадчивое слово
С жестокой силой, с кротостью слепой,
Как бы смиряя ужас в обреченном.
Молчи, любовь! Мой рок!
 

 
Накрой меня своею темнотой, о, сжалься,
враг мой милый!
Невыносимым хладом лба коснись,
Вытягивай живые жилы
Из сердца! Ниже, ниже наклонись,
Грозя и муча, мстя и сострадая
За все, чем стал, чем был!
 

 
Вот снова!
Из шелеста ночного, ветрового, из тьмы, что впереди,
Зовет чуть слышно вкрадчивое слово,
Терзая слух и мозг: приди, приди!
Я здесь. Я – твой, блаженный мой мучитель!
Прими, утешь, спаси! О, пощади!
 

Париж, 1924

Стихи на случай

THE HOLY OFFICE

 
Myself unto myself will give
This name Katharsis-Purgative.
I, who disheveled ways forsook
To hold the poets' grammar-book,
Bringing to tavern and to brothel
The mind of witty Aristotle,
Lest bards in the attempt should err
Must here be my interpreter:
Wherefore receive now from my lip
Peripatetic scholarship.
To enter heaven, travel hell,
Be piteous or terrible
One positively needs the ease,
Of plenary indulgences.
For every true-born mysticist
A Dante is, unprejudiced,
Who safe at ingle-nook, by proxy,
Hazards extremes of heterodoxy,
Like him who finds a joy at table
Pondering the uncomfortable.
Ruling one's life by common sense
How can one fail to be intense?
But I must not accounted be
One of that mumming company
With him who hies him to appease
 

 
His giddy dames' frivolities
While they console him when he whinges
With gold-embroidered Celtic fringes —
Or him who sober all the day
Mixes a naggin in his play —
Or him who conduct 'seems to own',
His preference for a man of 'tone' —
Or him who plays the rugged patch
To millionaires in Hazelhatch
But weeping after holy fast
Confesses all his pagan past —
Or him who will his hat unfix
Neither to malt nor crucifix
But show to all that poor-dressed be
His high Castilian courtesy —
Or him who loves his Master dear —
Or him who drinks his pint in fear —
Or him who once when snug abed
Saw Jesus Christ without his head
And tried so hard to win for us
The long-lost works of Eschylus.
But all these men of whom I speak
Make me the sewer of their clique.
That they may dream their dreamy dreams
I carry off their filthy streams
For I can do those things for them
Through which I lost my diadem,
Those things for which Grandmother Church
Left me severely in the lurch.
Thus I relieve their timid arses,
Perform my office of Katharsis.
 

 
My scarlet leaves them white as wool
Through me they purge a bellyful.
To sister mummers one and all
I act as vicar-general
And for each maiden, shy and nervous,
I do a similar kind service.
For I detect without surprise
That shadowy beauty in her eyes,
The 'dare not' of sweet maidenhood
That answers my corruptive would'.
Whenever publicly we meet
She never seems to think of it;
At night when close in bed she lies
And feels my hand between her thighs
My little love in light attire
Knows the soft flame that is desire.
But Mammon places under ban
The uses of Leviathan
And that high spirit ever wars
On Mammon's countless servitors
Nor can they ever be exempt
From his taxation of contempt.
So distantly I turn to view
The shamblings of that motley crew,
Those souls that hate the strength that mine has
Steeled in the school of old Aquinas.
Where they have crouched and crawled and prayed
I stand the self-doomed, unafraid,
Unfellowed, friendless and alone,
Indifferent as the herring-bone,
Firm as the mountain-ridges where
 

 
I flash my antlers on the air.
Let them continue as is meet
To adequate the balance-sheet.
Though they may labour to the grave
My spirit shall they never have
Nor make my soul with theirs at one
Till the Mahamanvantara be done:
And though they spurn me from their door
My soul shall spurn them evermore.
 

(August 1904)

СВЯТАЯ МИССИЯ

 
Я – катарсис. Я – очищенье.
Сие – мое предназначенье.
Я не магическая призма,
Но очистительная клизма.
Оцените ль, друзья, поймете ль,
Как мил мне древний Аристотель?
Я проституток и кутил
Перипатетике учил.
Мой образ мыслей не обычен,
А крайне перипатетичен,
Но толковать меня не надо.
Сам изложу свои я взгляды.
Итак, любому, полагаю,
Стремись он к аду или раю,
Для посрамленья сатаны
Мы отпустить грехи должны.
Несчастным людям волю дайте!
Ведь даже сам великий Данте
С соизволенья римских пап
Порой был в ереси неслаб.
Так ныне разве нас обидит
Тот, кто с изнанки мир увидит?
Давно проторенным путем
Мы вряд ли далеко уйдем.
Меня, однако, не мешайте
 

 
С известной шутовскою шатией:
Ни с тем, кто всем поведать рад,
Что он в душе – аристократ,
Ни с тем, кто кинулся в объятья
К прелестной ведьме в кельтском платье
И, словно любящий супруг,
Залез к ней прямо под каблук,
Ни с тем, кто сам не пьет ни грамма,
Но всякий раз, как пишет драму,
Нальет герою двести грамм,
А после пьяный ходит сам,
Ни с тем, кто верит, что на свете
Есть только «комильфо» и «эти»,
Ни с тем, кто, как на божество,
Глядит на Мэтра своего,
Ни с тем, кто вьется каждый вечер
Пред богачами в Хэзел-пэтче,
А о Великом о посту
Так кается, что нос в поту,
Ни с тем, кто ночью торопливо
Тайком от всех глотает пиво,
Ни с тем, кто в сумраке ночном
Однажды встретился с Христом
(Отмечу, правда, что – увы! —
Христос тот был без головы…).
Что ни паяц, то корчит гения
Читателю на удивление.
А я – покорнее раба.
Я всем им – сточная труба.
Их манят светлые высоты,
А я смываю нечистоты.
 

 
Им – горних высей гордый зов,
А мне – продукт чужих задов.
За этот труд во время оно
Навек лишился я короны,
И церковь в горький час невзгод
Ко мне на помощь не придет.
Попы дают вам отпущенье,
А я – желудков очищенье.
Грех не подобен ли дерьму?
Ваш грех я на себя приму.
Зачем шутов мне обличать?
Мой долг – их души облегчать.
Девиц я тоже облегчаю,
А их тела – раскрепощаю.
Таков приятный мой удел —
Срывать оковы с женских тел.
А их «нельзя» я осторожно
Всегда переплавляю в «можно».
Пусть внешне дева холодна,
Пусть на людях горда она,
Наедине я с ней полажу,
Едва лишь ножку ей поглажу,
И тут, поняв мое желанье,
Она снимает одеянье.
Друзья, поймите, бой жестокий
Ведет с мамоной дух высокий.
И верю – этот светлый дух
Мамоновых разгонит слуг.
За то они мне и вредят,
Что мой учитель – Аквинат,
Что закален его я школой…
 

 
Пока они толпой бесполой
Мольбы возносят к небесам,
Стою, безмолвен, горд и прям,
Незыблем, как скелет селедки,
Им перегородивший глотки.
Бесстрашен и всегда один,
Бесстрастней ледяных вершин.
И пусть их клоунская братия
Мне шлет слюнявые проклятия
Из затхлой комнатки своей,
Мое проклятие – сильней.
 

(Август 1904)

GAS FROM A BURNER

 
Ladies and gents, you are here assembled
To hear why earth and heaven trembled
Because of the black and sinister arts
Of an Irish writer in foreign parts.
He sent me a book ten years ago
I read it a hundred times or so,
Backwards and forwards, down and up,
Through both the ends of a telescope.
I printed it all to the very last word
But by the mercy of the Lord
The darkness of my mind was rent
And I saw the writer's foul intent.
But I owe a duty to Ireland:
I hold her honour in my hand,
This lovely land that always sent
Her writers and artists to banishment
And in a spirit of Irish fun
Betrayed her own leaders, one by one.
'Twas Irish humour, wet and dry,
Flung quicklime into Parnell's eye;
'Tis Irish brains that save from doom
The leaky barge of the Bishop of Rome
For everyone knows the Pope can't belch
Without the consent of Billy Walsh.
О Ireland my first and only love
Where Christ and Caesar are hand in glove!
 

 
О  lovely land where the shamrock grows!
(Allow me, ladies, to blow my nose)
To show you for strictures I don't care a button
I  printed the poems of Mountainy Mutton
And a play he wrote (you've read it, I'm sure)
Where they talk of 'bastard' 'bugger' and 'whore'
And a play on the Word and Holy Paul
And some woman's legs that I can't recall
Written by Moore, a genuine gent
That lives on his property's ten per cent:
I printed mystical books in dozens:
I printed the table book of Cousins
Though (asking your pardon) as for the verse
'Twould give you a heartburn on your arse:
I printed folklore from North and South
By Gregoiy of the Golden Mouth:
I printed poets, sad, silly and solemn:
I printed Patrick What-do-you-Colm:
I printed the great John Milicent Synge
Who soars above on an angel's wing
In the playboy shift that he pinched as swag
From Maunsel's manager's travelling-bag.
But I draw the line at that bloody fellow,
That was over here dressed in Austrian yellow,
Spouting Italian by the hour
To O'Leary Curtis and John Wyse Power
And writing of Dublin, dirty and dear,
In a manner no blackamoor printer could bear.
Shite and onions! Do you think I'll print
The name of the Wellington Monument,
Sydney Parade and the Sandymount tram,
 

 
Downes's cakeshop and Williams's jam?
I'm damned if I do – I'm damned to blazes!
Talk about Irish Names of Places!
It's a wonder to me, upon my soul,
He forgot to mention Curly's Hole.
No, ladies, my press shall have no share in
So gross a libel on Stepmother Erin.
I pity the poor – that's why I took
A red-headed Scotchman to keep my book.
Poor sister Scotland! Her doom is fell;
She cannot find any more Stuarts to sell.
My conscience is fine as Chinese silk:
My heart is as soft as buttermilk.
Colm can tell you I made a rebate
Of one hundred pounds on the estimate
I gave him for his Irish Review.
I love my country – by herrings I do!
I wish you could see what tears I weep
When I think of the emigrant train and ship.
That's why I publish far and wide
My quite illegible railway guide.
In the porch of my printing institute
The poor and deserving prostitute
Plays every night at catch-as-catch-can
With her tight-breeched British artilleryman
And the foreigner learns the gift of the gab
From the drunken draggletail Dublin drab.
Who was it said: Resist not evil?
I'll burn that book, so help me devil.
I'll sing a psalm as I watch it burn
And the ashes I'll keep in a one-handled urn.
 

 
I'll penance do with farts and groans
Kneeling upon my marrowbones.
This very next lent I will unbare
My penitent buttocks to the air
And sobbing beside my printing press
My awful sin I will confess.
My Irish foreman from Bannockburn
Shall dip his right hand in the urn
And sign crisscross with reverent thumb
Memento homoupon my bum.
 

Flushing, September 1912

ГАЗ ИЗ ГОРЕЛКИ

 
Леди и дженты, вы в недоуменье:
Возможно ли небо– и землетрясенье
Из-за того, что польстил сатане
Ирландский писатель в чужой стране?
Лет десять назад он прислал мне опус —
С обеих сторон я глядел в телескопус
И прочитал все рассказы стократ,
Как вдоль-поперек, так вперед-назад.
Я издал бы их вплоть до последнего слова,
Но чудом, с благословенья Христова,
Вдруг прояснился бесовский язык,
И авторский умысел я постиг.
Да, я виноват перед милой Ирландией,
Честь ее, можно сказать, была в длани моей;
Всегда этот остров другим в назиданье
Ссылал таланты свои в изгнанье
И, кельтским юмором руководим,
Предавал вождей одного за другим.
Действительно, не остроумное ль дело
Швыряться известью в очи Парнелла?
И еще: осушил не ирландский ли ум
Римской барки протекший трюм?
Сам папа в долгу бы не мог быть большем,
Чем он теперь перед Билли Уолшем.
О Эйре, чистейшая страсть моя,
Страна, где Христос и Кесарь друзья!
 

 
Страна, где трилистник на воле в поле!
(Минутку, миледи, я вытру сопли.)
А критика – мне не поставит преград она:
Я печатал вирши Маунтени Маттона
И пьесу его, где всякий твердит:
«Недоделок», «дешевка» и «содомит»,
И комедию об апостоле Павле,
О чем-то таком – не о женских ногах ли, —
Сочинил ее Мур, он из джентов джент
И живет на свой законный процент;
Я печатал мистику – есть ли разница
Между ней и поваренной книгой Казинса, —
От них, говоря на родном языке,
Пардон, изжога в прямой кишке;
Я печатал фольклор, на Юге и Севере
Собранный Златоустейшей Грегори;
Я печатал писавших важно и глупо,
Я печатал Патрика чуть не Колумба;
Я печатал великого Джоя Синга,
Иже меж ангелов, как снежинка,
В пижонской сорочке, которую слямзил
Из чемодана с наклейкой «Маунзел».
И вот наконец подвожу я итог
На парне, одетом в австрийский желток,
Который несет итальянские мерзости
Джон-Уайзу Пауэру, О'Лири Кертису
И о Дублине пишет такой позор,
Что черный негр не возьмет в набор.
Свиная отрыжка! Да разве я трону
В печати памятник Веллингтону,
Сидни-Парейд, Сэндимаунтский трамвай,
 

 
Даунсовы лакомства, Уильямсов чай?
Да будь я проклят хотя б за желанье
Выдать ирландские наши названья!
Удивительно только, что этот нахал
Курчавой Лужи нигде не назвал.
Миледи, печатный станок не намерен
Порочить меня приютившую Эрин!
Себе я не враг – уж который год
Дела мои рыжий шотландец ведет:
Шотландцы бедные – нынче даже
У них нет Стюартов для продажи.
Как китайский шелк, моя совесть легка,
А душа снятого нежней молока.
Колумб свидетель моей уступки —
Я сотню скинул с него при покупке
Его несчастного «Айриш ревью».
Во как люблю я страну мою!
А кто-то там к эмигрантским невзгодам
Тащится поездом и пароходом —
Так я, чтоб умерить людские страданья,
Издаю нечитаемые расписанья;
И крыльцо моей фирмы – место для встреч,
Здесь ежевечерне играют в кетч
Одна добродетельная девица
И англичанин, чин из полиции,
Так что приезжий слышит все слухи
От грязной пьяной дублинской шлюхи.
Кто там сказал: не противься злу?
Я книгу его превращу в золу,
И ссыплю прах в кривобокую урну,
 

 
И каяться буду упрямо и бурно —
Трещать, кряхтеть, пищать в песнопеньях,
И все это стоя на тощих коленях,
В Великий пост я подставлю сам
Покаянный голый зад небесам
И, слезами в печатне моей обливаясь,
В ужаснейшем прегрешенье признаюсь.
И метранпаж мой из Беннокбурна
Окунет свою правую руку в урну
И начертает у всех на виду
Memento homoна голом заду.
 

Флашинг, сентябрь 1912

ECCE PUER

 
Of the dark past
A child is born;
With joy and grief
My heart is torn.
 

 
Calm in his cradle
The living lies.
May love and mercy
Unclose his eyes!
 

 
Young life is breathed
On the glass;
The world that was not
Comes to pass.
 

 
A child is sleeping:
An old man gone.
O, father forsaken,
Forgive your son!
 

(February 1932)

ЕССЕ PUER [3]3
  Се дитя (лат.).


[Закрыть]

 
Дитя явилось
В юдоль скорбей:
Печаль и радость
В душе моей.
 

 
Он спит, не видя
Склоненных нас.
Любовь да внидет
В глубь этих глаз!
 

 
Тщедушной жизни
Пар на стекле:
Пришла, чтоб снова
Пропасть во мгле.
 

 
Младенец – в зыбке,
В земле – мертвец.
Простись и сына
Прости, отец!
 

(Февраль 1932)

Стихи на случай (не опубликованные Джойсом)

SATIRE ON THE BROTHERS FAY

 
O, there are two brothers, the Fays,
Who are excellent players of plays,
And, needless to mention, all
Most unconventional,
Filling the world with amaze.
 

 
     But I angered these brothers, the Fays,
          Whose ways are conventional ways,
                                   For I lay in my urine
                                   While ladies so pure in
          White petticoats ravished my gaze.
 

(June 1904)