Текст книги "Путь. Автобиография западного йога"

Автор книги: Джеймс Уолтерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА 10
ЛОВУШКИ ИНТЕЛЛЕКТА

В ОДНОМ ИЗ ДРЕВНИХ греческих мифов говорится, что Икар и его отец Дедал бежали с Крита при помощи сделанных Дедалом искусственных крыльев из воска и перьев. Икар, переполненный радостью полета, самонадеянно пренебрег советом отца не взлетать слишком высоко. Как только он вознесся чересчур близко к солнцу, воск на его крыльях растаял, и Икар погиб, упав в море, которое теперь называют морем Икара.

Многие древнегреческие мифы содержат в себе глубокие психологические и духовные истины. В этом мифе мы находим одну из слишком часто совершаемых человеком ошибок: в радости, которую он переживал, обнаружив в себе ранее неизвестную силу, он вознесся «слишком высоко», игнорируя совет тех, кто на собственном опыте познал цену скромности.

Я обнаружил, что с помощью силы воли, веры и точной настройки на то, чего я хотел достигнуть, я мог до определенной степени повернуть ход событий в свою пользу. Я мог изучить несколько языков, мог поставить перед собой цель выздороветь – и выздоравливал. Я мог уверенно идти к закрытым дверям жизни, и они открывались передо мной. На пути ко всем этим маленьким успехам было два ключевых слова: чувствительность и настроенность. При изучении греческого языка я старался настроиться на сознание грека; важна была настройка, а не только мое решение изучать язык. В утверждении «Я – грек» действующим было не Я, а грек. Но теперь в избытке чувств я просто бросился в открывшийся пролом. Отчасти я был движим энтузиазмом, который охватил меня, когда я осознал величие открывшихся передо мной возможностей. Однако мой энтузиазм был такой избыточной мощи, что чувствительность и способность к настройке просто скрывались в пыли, поднятой копытами моего рвущегося вперед и ввысь эго.

Мне хотелось мудрости. Ну что же, значит, я и был мудрым! Я страстно хотел, чтобы мои книги вдохновляли и вели людей; я хотел быть большим писателем! Значит, я и был большим писателем! Как это просто! Все, что мне оставалось сделать, так это в один прекрасный день написать все эти поэмы, пьесы, романы, которые бы подтвердили то, что для меня было свершившимся фактом.

Эта идея имела определенное достоинство, но и определенные слабости из-за того, что я выходил за пределы своих реальных возможностей. В этих потугах была напряженность, а в напряженности – эго.

Вера, выходящая за пределы человеческих возможностей, превращается в самонадеянность. Всегда лучше согласовывать позитивные утверждения с шепотом воли Бога в душе. Поскольку я ничего не знал о таком руководстве со стороны Бога, то заменял его своим собственным. То, что я объявляю мудростью, и должно быть мудростью. То, что объявляю великим, и должно быть великим. Дело не в том, что мои мнения были неразумными. Многие мысли, надеюсь, были достаточно здравыми, но ограниченными моей собственной гордостью: для других мнений не было места. Я еще не научился внимательно прислушиваться к «истине, которая глаголет устами младенца». И все же я рассчитывал на согласие с моим мнением даже со стороны тех, чей возраст и жизненный опыт давали право считать меня ребенком. Я не хотел признать себя учеником человека. Мне хотелось освещать свой собственный путь. Мощным усилием ума я смог бы покорить судьбу своей воле.

Да, я не был первым и, видимо, не буду последним молодым человеком, который вообразил, что в его руках не пугач, а пушка. Но мои развивающиеся взгляды на жизнь были такими, что со временем должны были отвергнуть и самонадеянность.

На второй год из колледжа я был переведен в Браунский университет в Провиденс на Род-Айленде. Я чувствовал, что в новой среде пышнее и ярче расцветут новые восприятия. В университете я продолжил изучение своей основной дисциплины – английской литературы; кроме того, я посещал курсы искусствоведения, философии и геологии. Однако я все более пренебрежительно относился к формальному образованию. Я не видел, какую пользу для избранной мною карьеры писателя могла бы принести ученая степень. Мне недоставало терпения для простого накапливания фактического материала, поскольку во всем меня, прежде всего, интересовал вопрос «почему?». Даже на лекциях по философии, на которых должны были затрагиваться вопросы «почему», мы занимались простой классификацией мнений людей, которых изучали. Когда я понял, что нечего и рассчитывать на рассмотрение обоснованности их мнений, я, в качестве молчаливого протеста, занялся на лекциях чтением поэзии.

Упорно стремясь к развитию избранного амплуа, я пытался играть роль авторитетного писателя и философа перед всеми, кто имел желание слушать меня. Однако таких было очень немного. Часами сидели мы вместе, увлеченные игрой философской мысли. Я помогал им увидеть, что радость должна быть настоящей целью жизни, что непривязанность является верным ключом к радости и что каждый должен жить просто, находя радость не в вещах, а во все расширяющихся горизонтах видения реальности. Истину можно найти, утверждал я, не в низменных сторонах жизни, на чем настаивают многие писатели, а в высоких человеческих устремлениях.

Большинство моих писаний студенческой поры давно преданы огню или благословенному забвению. Один отрывок, избежавший сожжения, выражает взгляды, которые я излагал в то время. И небесполезно процитировать его без изменений.

Мои соотечественники, породившие то, что во многих отношениях чудовищно, провозглашают то, о чем не заявлялось ранее так страстно: мы пойдем в ногу с веком, если будем творить великие вещи. Им кажется необходимым повторять то, что обычно слишком очевидно; и именно это свидетельствует о том, как мало это столетие отозвалось в наших сердцах.

Более того, они неправильно поняли истинное значение демократии, которое заключается не в том (как они полагают), чтобы унижать достоинство благородных, воспевая добродетели простого человека, а в том, чтобы объяснить простому человеку, что он тоже может стать благородным. Цель демократии в том, чтобы улучшить положение бедного человека, а не восхвалять его за бедность. Только при такой цели демократия может иметь настоящую ценность.

Закон Бога справедлив и прекрасен. Не существует уродства, кроме человеческой несправедливости и ее символов. Проходя через трущобы, мы наблюдаем не жизнь в ее первобытном состоянии, не голую правду, которую нас склоняют видеть многие «реалисты», а факты и иллюстрации нашей несправедливости, извращения жизни и искажения правды. Если мы претендуем на то, чтобы нас считали реалистами, нельзя принимать за действительность то, что мы видим из убогих глубин человечества, поскольку это видение обусловлено несправедливостью и отрицанием. Доброта и красота покажутся странными, а нищета, ненависть и все печальные дети человеческого заблуждения покажутся нормальными и в то же время странными и непонятными, как если бы человек различал отдельные ветви и листья, но не мог найти ствол. Не из лачуги бедняка можем мы увидеть всю правду, а из обители святого, потому что с высоты его холма само уродство видится не как мрак, а как недостаток света, и нищета городов представляется не чем-то чужеродным, а собственным злом, по сути – симптомом нашей собственной несправедливости.

Чем с большим вниманием мы изучаем внешний мир, чтобы понять наш внутренний, тем больше последний ускользает от нашего понимания. С людьми так же, как и с Богом.

Мои идеи были, по большей части, обоснованы. Однако одни идеи еще не являются мудростью. Истину надо прочувствовать. Боюсь, что в бесконечных дискуссиях об истине я так и не почувствовал ее сладость.

Однажды мы брели с другом по университетскому городку, возвращаясь с занятий. Обратившись ко мне с преданным видом, он заметил: «Если я когда-нибудь в своей жизни встречал гения, то это ты».

На какое-то мгновение я был польщен. Однако когда я обдумал эти слова, стыд волной обрушился на меня. Что же на самом деле я совершил такое, чтобы заслужить подобную похвалу? Я разглагольствовал! Я был так занят разговорами, что у меня не оставалось времени даже на писательство. А этот комплимент прозвучал так искренне! Одно дело играть роль писателя и философа, чтобы убедить себя. И совсем другое – убедить своей игрой других. Я почувствовал себя лицемером. До боли разочарованный собой, я отдалился от всех моих коллег в университете и попытался выразить в литературе те истины, к которым я до сих пор относился так же легко, как к болтовне за чашкой кофе.

Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что значительно легче безответственно рассуждать о философских проблемах за кофейным столиком, нежели превратить основные концепции в значительное литературное произведение. Существуют уровни понимания, которые достигаются лишь в том случае, если истину глубоко прочувствуешь в течение многих лет. Сначала интуиция подсказывает почти те же слова, однако сила слов слаба по сравнению с убежденностью, которая звучала бы в них, если бы они были глубоко прочувствованы.

Святой Антоний в начале Христианской эры был позван из пустынной обители епископом Александрии, чтобы выступить в защиту божественного происхождения Иисуса Христа. В христианском мире тогда, вследствие так называемой арианской ереси, отвергавшей единство Христа и Бога, шли неистовые споры. Святой Антоний не стал читать длинную, тщательно продуманную проповедь в поддержку своих идей. Однако его слова, проникнутые страстью многолетних молитв и глубоких размышлений, прозвучали с такой силой убеждения перед слушателями, что все возражения отпали. Святой Антоний произнес: «Я видел Его!»

Увы, я не видел Его. Я также не прочувствовал до глубины души единственную истину. Моя картина была скорее наброском, чем законченной работой. Когда я пытался выразить свои идеи на бумаге и брал ручку, мой разум каким-то странным образом мутился. Что бы я ни писал, я скорее старался усовершенствовать свое мастерство писателя, нежели выразить то, что действительно хотел сказать. Я описывал ситуации, которые не встречались мне в жизни, писал о людях, прототипов которых мне не приходилось знать. Чтобы овладеть мастерством писателя, я подражал стилю других, надеясь найти в их способах построения фраз и словоупотребления секреты четкости и красоты самовыражения, чтобы, используя все это, выработать свой собственный стиль.

Я получал удовлетворение от похвал профессоров и мастеров слова. Некоторые из них говорили мне, что я когда-нибудь стану выдающимся писателем. Однако в девятнадцать лет я был далек от того, чтобы оправдать их дружеские ожидания. Хуже всего было то, что я сам сознавал: из всего мною написанного почти ничто не заслуживало внимания.

Я работал над проблемой психологического воздействия на читателя различных ритмов и рифм. Я изучал эмоционально заряженные ирландско-английские рифмы, которыми так великолепно пользовался великий ирландский драматург Джон Миллингтон Синж. Меня удивляло, как скуден глубоким чувством современный английский язык, и размышлял над тем, что без изучения звучания языка невозможно наделить красотой речь драматических актеров.

Одной из догм, которую нам внушали на уроках английского языка, было то, что ямбический пентаметр, белый стих драм Шекспира, является самым естественным поэтическим размером английской речи. Как несомненное доказательство этой догмы, конечно, использовали Шекспира. Однако в современном английском языке белый стих казался мне слишком изысканным. Максвелл Андерсен, американский драматург двадцатого столетия, использовал этот стих в нескольких своих пьесах, и в лучшем случае они были смелой попыткой. Я, конечно, не хотел придерживаться бесплодной формулы современных писателей, пытающихся передавать речь реалистично. («Ну, ты как, привалишь?» – «Ну, да – верняк». – «Ну, смотри, я не уламываю. Хошь бери, а хошь – отваливай». – «О'кей, о'кей, старина. Кто болтает, что не привалю?») Шекспир, даже когда имитировал народный говор, идеализировал его. Моей задачей было следовать его примеру, сохраняя естественность звучания. Если литературный язык не может возвышать, то мало оснований называть это литературой.

На летние каникулы в 1946 году я поехал в провинциальный город на мысе Код – рай для артистов и писателей. Там я снял небольшую комнату, превратил кухонный шкаф в письменный стол и погрузился в сочинение одноактной пьесы. Чтобы протянуть как можно дольше на те несколько долларов, которыми я располагал, я каждый день брал в местной столовой на ленч дежурное блюдо шеф-повара. За сорок пять центов я получал кусок жирной говядины с одним или двумя кусочками вареной картошки, а если повезет – с двумя или тремя ломтиками моркови. Через два месяца такого ежедневного питания, даже при его дешевизне, я больше ни дня не мог заставить себя терпеть это наказание. Однажды после полудня я вошел в столовую, заказал дежурное блюдо шеф-повара, посмотрел, как расползался ломтик картофеля под моей ложкой, встал и вышел из столовой, чтобы никогда больше не вернуться.

В конце лета я провел неделю на удаленном пляже, «вдали от безумной толпы». (Как прекрасно было бы, думал я, стать настоящим отшельником!) Моя одноактная пьеса, которую я завершил в тех дюнах, оказалась неплохой, хотя я не мог избавиться от гипнотического очарования английского языка Синжа.

Несмотря на мою бедность, само лето доставляло удовольствие. Помимо всего прочего, оно показало мне, что в артистических кругах я был таким же аутсайдером, как и в других сообществах. Мне все больше становилось ясно, что я никогда не найду искомого, если буду пытаться стать кем-нибудь. Попытка стать «писателем», или даже «великим писателем», вовсе не приближала ответ. То, в чем я нуждался больше всего, касалось более глубокого вопроса: «Что я представляю из себя сейчас?»

ГЛАВА 11
ОКОЛЬНЫЕ ПУТИ

КОГДА Я ЖИЛ в Провиденсе, городе, лежащем на расстоянии короткой поездки поездом из Бостона, я часто навещал Рода и Бетти. Род жил в Уэлсли-Хилс, пригороде Бостона. Бетти, добрый друг и кузина, была студенткой близлежащего колледжа Уэлсли.

Род поступил в Бостонский университет. Он был добродушен и, как всегда, проявлял живой интерес ко всему. Вместе с ним мы тратили много времени на то, что можно с некоторой натяжкой описать как индийскую практику нети, нети [Санскритское нети образовано слиянием отрицательной частицы на и ити («так»). – Прим. ред.](«не это, не то»)[Беспристрастно оценивая все человеческие заблуждения, отвергая каждое из них со словами «Это тоже нереально (нети, нети)», ищущий в конце концов обретает способность видеть абсолютную Истину.]. Мы увлекались беглым анализом, полным шутливых замечаний и веселых преувеличений по поводу некоторых глупостей, к которым склонно человечество.

Есть иллюзия жизни-ради-того-чтобы-производить-впечатление-на-других: «Я работаю на Уолл-стрит (пауза). Конечно, вы знаете, что это значит».

Есть «Протестантская этика», или я-рад-что-несчастен-потому-что-это-значит-что-я-хороший: «Я не намерен указывать, что вам следует делать. Я прошу только, чтобы вы (вздох) сделали своим советчиком вашу совесть».

Нашей любимой была иллюзия о том, что если-вы-хотите-быть-уверенным-следуйте-за-толпой: «Тебе бы лучше идти в ногу, сынок, если ты хочешь, чтобы двигалась вся колонна».

Род был удивительным мимом. Даже самые разумные формулировки он мог озвучить как смехотворные. Он просто бесподобно имитировал глупца, пытающегося говорить как важная персона.

Мы серьезно обсуждали, чего хотим добиться в жизни. Чем дольше мы говорили, тем длиннее становился список минусов и короче – плюсов. Для Рода это сужение горизонтов означало постепенную утрату мечты стать писателем. Для меня это значило постепенную переориентацию стремлений от мирских свершений к духовным.

В те дни, как я уже говорил, студенты не были, как сегодня, столь озабочены поиском смысла. Идеалом большинства было «пробиться наверх, стать богатым и значительным; жениться; купить дом и заселить его большой семьей; показать другим, что наслаждаешься жизнью (еще лучше – заставить их завидовать тому, что ты наслаждаешься жизнью)». Не приходится и говорить, что у людей есть множество амбиций и далеко не все они порождены невежеством. Однако молодежь в своем поиске собственных путей в жизни редко прислушивается к советам других. Если мы с Родом не были великодушны, то это отчасти объясняется тем, что мы все еще не определили своих целей в жизни.

Неудивительно, что некоторые люди ответили на неприятие их ценностей определенной враждебностью. Род фактически провоцировал их враждебность, осуждая с их ценностями и самих людей. Всегда склонный к крайностям в суждениях, он либо восхвалял людей до небес как «просто великолепных», либо неистово осуждал как «ужасных» или «смешных».

Но осуждение создает барьер: при исключении других оно ограничивает также и себя. Род своей позицией постепенно загонял себя в психологический угол. Если другие не соответствовали его идеалам, то он должен был доказать, что сам-то им соответствует. Чем строже были его стандарты для других, тем непосильнее они становились для него самого. Я помню, как в течение двух или трех месяцев, когда он якобы работал над романом, он напечатал на чистом листе «страница 1, Глава первая», но так и не продвинулся дальше. Думаю, что со временем у него не осталось выбора, кроме как совсем бросить писать. Очень жаль, потому что он был и остается одним из самых талантливых, интеллигентных и глубоко чувствующих натур, которых я когда-либо встречал.

Сам я, хотя и менее склонный к осуждению, чем Род, мог быть резким в высказываниях. Я оправдывал это, говоря себе, что только пытался побудить людей к пониманию. Однако недоброе отношение не имеет оправдания. В каком-то смысле мой недостаток был куда серьезнее слабости Рода, поскольку его осуждение было обращено к людям, которых он едва знал, а моя критика предназначалась друзьям.

Однажды я написал Бетти язвительное письмо просто потому, что чувствовал: она недостаточно настойчиво старалась развивать свой духовный потенциал. Иногда даже мама попадала под мой обстрел. Прошли годы, прежде чем я понял, что никто не имеет право навязывать свою волю другому человеческому существу. Уважение такой свободы действительно важно, если ты будешь давать другим советы с надлежащей мудростью. Без уважения к праву другого быть самим собой невозможно правильно понять его нужды и интересы. Мне, конечно, была свойственна безучастность незрелого разума. Боль, которую я причинил другим, никогда не уравновешивалась тем, что мои советы принимались.

Идя по пути, я часто задумывался: как можно возместить те обиды, которые я причинил многим моим друзьям и любимым людям? И столь же часто я получал ответ: моля Бога благословить их Своей любовью.

К концу первого года учебы в Браунском университете Род, бросивший Бостонский университет, приехал и поселился со мной в комнате, которую я снимал за пределами университетского городка. Мы вместе готовили пищу по книжке, которую я купил из-за убедительного названия: «Если вы умеете читать, то можете готовить». Я всегда смотрел на приготовление пищи как на некий вид волшебства, поэтому с удовольствием прочел в этой книге совет: «Чтобы убедиться в готовности спагетти, бросьте одну на стену [Очевидно, в рецепте имелась в виду стенка кастрюли. – Прим. ред.]; если она прилипнет – значит, готовы».

Проживая в одной комнате с Родом, я получил возможность на новом уровне наблюдать истину, открытую мной в прошлом семестре в Хэверфорде: субъективные позиции часто ведут к объективным последствиям. Склонность Рода осуждать других вызывала антагонизм не только со стороны знакомых ему людей, но каким-то неуловимым путем и со стороны незнакомцев. В ресторанах люди за соседним столом иногда начинали без видимой причины ворчать на него. Однажды вечером прохожий наставил на него револьвер, предупредив, чтобы он занимался своим делом. В другой вечер шестеро мужчин с ножами преследовали его по неосвещенной улице; Роду удалось ускользнуть от преследователей, скрывшись в дверях дома. Когда мы выходили на улицу вместе, все было мирно. Но сам Род постоянно притягивал беду. К счастью, так как он в действительности не желал никому зла, он всегда оставался невредимым.

В это время наши с Родом жизненные пути начинали расходиться. Род в какой-то мере разделял мой интерес к области духовного, но не настолько, чтобы окунуться в нее самому. У меня, напротив, росло желание связать жизнь с духовной сферой. Мы свободно говорили о разном, исключая эту тему, о которой я предпочитал не распространяться.

Однажды я читал книгу. Вдруг на меня нашло вдохновение. Я чувствовал, что оно снизошло с какого-то более глубокого уровня моего ума, чем сознание. Ошеломленный до глубины души, я сказал Роду: «Я стану религиозным учителем!»

– Не дури! – фыркнул он совершенно безразлично.

– Ну что ж, – подумал я, – больше ни слова. Но я знаю.

Однако желание стать религиозным учителем ни в коей мере не побудило меня проводить больше времени в церкви, где религия меня никогда не привлекала. «Хелло!» – обыкновенно говорил наш университетский священник с притворной улыбкой, стеснительно-застенчивый в своей попытке продемонстрировать нам свое «христианское милосердие», когда встречал нас в холле. Люди, думал я, ходят в церковь, потому что это считается респектабельным и пристойным. Некоторые из них, несомненно, хотят быть добрыми, но многие ли ходят в церковь, потому что любят Бога? Страстное стремление к Богу казалось в чем-то несовместимым с хождением в церковь, с ее спланированными службами, лишенными непосредственности. Священники со своих кафедр говорили о политике и грехе, о социальных болезнях и бесконечно – о деньгах. Но они не говорили о Боге. Они не призывали нас посвятить жизни Ему. Даже намека не было в их речах на то, что единственный настоящий друг и доброжелатель обитает в наших душах – истина, о которой откровенно говорил Иисус. Такие социально неудобные места, как заповедь Иисуса «Оставь все и следуй за Мной», либо вовсе исключались из их проповедей, либо предусмотрительно пояснялись, оставляя нас там, где мы уже были, вооружая надежным оправданием. У меня сложилось впечатление, что священники, которых я слушал, не решались обидеть своих богатых прихожан, на которых смотрели как на покупателей. Что касается прямого внутреннего общения с Богом, то ни один из них даже не упомянул об этом, ни один не упомянул имя Бога. Общение с Богом сводилось к тому, что можно получить с помощью священника у ограды алтаря.

Однажды в воскресенье я посетил церковь в небольшом городе к северу от Бостона. Я слушал проповедь на тему «Причастие во имя Забвения». И что же нам надлежало забыть? Оказывается, свирепых японцев и их измену в Перл-Харборе, нацистов и их зверства. В проповеди не было ничего об исправлении собственных пороков, о том, чтобы видеть Бога в своих врагах. Ничего о том, чтобы простить их обиды. Жертвенное вино, предложенное нам, должно было помочь нам забыть все беды, которые причинили нам другие. Я едва мог подавить улыбку, когда этот воплощающий Лету нектар оказался не вином, а виноградным соком!

Поистине настоящую горечь испытывал я, наблюдая банальный характер религии, исповедываемой в церквах, в которых мне приходилось бывать. Моя горечь вызывалась не тем, что требования этой религии были невыполнимыми, а тем, что они были невыразимо тривиальны; не тем, что ее утверждениям трудно было поверить, а тем, что они делались на самом безопасном и скромном уровне приемлемости со стороны паствы. Больше всего меня беспокоило то, что церкви производили впечатление социальных институтов, а не маяков, способных вывести людей из тьмы духовного невежества. Казалось, они пытались примириться с этим невежеством. С помощью танцев, непритязательных представлений и выхолощенных религиозных учений они отчаянно старались просто заставить людей посещать церковь, игнорируя заповедь Иисуса: «Накормите моих овец». Фрэнк Лаубах, великий христианский миссионер, однажды начал кампанию за то, чтобы побудить священников упоминать в проповедях Бога. Эта кампания явилась решающей причиной моего собственного разочарования. Из всех ценностей в жизни я наиболее страстно стремился к духовному пониманию, но именно в церкви самым невероятным образом меня лишали этого понимания. Взамен они предлагали бездушные суррогаты. На протяжении многих лет, через другие источники я искал осуществления того, к чему меня так страстно влекло, потому что священники со своих кафедр превратили в насмешку обещания, данные в Библии. Если перефразировать слова Иисуса, я просил у них хлеба жизни, а они дали мне камень [Матф. 7: 9.].

Итак, изголодавшийся по духовному пониманию, я видел, что у меня не было выбора, кроме продолжения карьеры писателя, и обратился к искусству, чтобы получить тот род вдохновения, которое (если бы я только знал!) могло прийти только от Бога. Я как бы уходил в пустоту из-за отсутствия более привлекательного места. Мое сердце все больше опустошалось, и я не знал, как заполнить этот вакуум.

Мои занятия в колледже становились все более обременительными. Интеллектуализм не прибавлял мудрости. Мне представлялось тривиальным заниматься изучением романов восемнадцатого столетия, когда я прилагал усилия, чтобы глубоко вникнуть в сам смысл жизни.

Родители вернулись из Румынии. Я просил их разрешить мне взять отпуск в колледже. Неохотно, они все же дали разрешение. Так, в середине второго курса, я покинул Браунский университет и больше туда не вернулся.

После этого в течение нескольких месяцев я жил у родителей. Я трудился не без азарта, но и без реальной надежды, над двухактной пьесой. В ней не было того, о чем я действительно хотел бы рассказать. Однако то, о чем я действительно хотел рассказать, я был не в состоянии выразить.

Иногда я выезжал в Нью-Йорк и часами бродил по городу, наблюдая трагедию перехода людей от одиночества к апатии. Они казались до того обделенными радостью, борясь за простое выживание в заброшенных каньонах из бетона!

Порой я прогуливался по оживленному пространству площади Вашингтона, почти в каком-то экстазе обозревая матерей с детьми, смеющихся детей, играющих на газонах, молодых людей, поющих под гитары у фонтанов, качающиеся под ветром деревья, струи фонтана, играющие всеми цветами радуги в лучах солнца. Все, казалось, сливалось в какой-то космической симфонии, жизни многих людей сливались в одну, их бесконечные переливы смеха в единое море радости.

Долины и вершины жизни! Какая великая истина могла связать их вместе, превращая в одно целое?

Однажды возвратившись домой, я сказал маме, что больше не буду ходить с ней в церковь. То был один из немногих случаев, когда я видел ее плачущей. «Это так глубоко огорчает меня, – причитала она, – видеть твой уход от Бога!» Я не знал об обещании, которое она дала перед моим рождением – отдать меня, ее первенца, Богу. Мне бы очень хотелось успокоить ее, и я был глубоко тронут ее заботой, но что я мог сделать? Я считал своим долгом прежде всего быть честным перед собой.

Спустя несколько дней мама разыскала меня. С надеждой она привела мне цитату, которую вычитала где-то в то утро, о том, что атеизм иногда предполагает принятие на себя глубокого духовного обязательства. Я никоим образом не был атеистом, как ей казалось; тем не менее мне стало как-то легче, когда я почувствовал, что она поняла мой отказ от ее церкви как часть моего искреннего стремления найти истину. Но тогда я не поделился с ней своими подлинными чувствами из опасения ослабить интенсивность своего поиска.

В то лето я ездил в небольшой город Путни, штат Вермонт, где мой младший брат Дик учился в школе. Дик уже становился стройным молодым человеком; я горячо любил его. Меня глубоко тронуло то, что он рассказал мне. Однажды он подъезжал к дому, чтобы захватить группу друзей. Когда его автомобиль останавливался, он слегка коснулся собаки, невозмутимо стоявшей на пути. Собака не пострадала, но ее хозяин, маленький пожилой человек, по физическим параметрам далеко не пара Дику, был вне себя от ярости. Он быстро подошел к машине и ударил его кулаком в челюсть.

В тот момент из дома выходили его друзья. Дик, обеспокоенный тем, что они могли поколотить этого человека, не сказал ничего ни им, ни ему.

Во время пребывания в городе Путни местный учитель по драматургии рекомендовал «Док-Стрит-Театр» в Чарльстоне, штат Южная Каролина, как подходящее место для изучения сценического искусства. В день рождения, когда мне исполнился двадцать один год, папа подарил мне пятьсот долларов. (При этом Дик заметил: «Приятный прецедент состоялся!») Я решил, пребывая в довольно отчаянном настроении, что если хочу стать драматургом, то мне следует с этими деньгами направиться в Чарльстон, чтобы пройти там соответствующую практику в театре.