Текст книги "Доизвинялся"

Автор книги: Джей Рейнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья

Солнечно улыбнувшись, Софи склонила голову набок.

– Все прошло отлично, милый.

– Вы так думаете?

– Абсолютно. Как свинина и моллюски? – Я опустил глаза к тарелке. Мы сидели за столиком нового португальского ресторанчика в переулке за телестудией.

– Сойдет, – рассеянно ответил я.

– Правда? – Вид у нее стал разочарованный.

– Нет. Я хотел сказать – отлично. Пуншевый соус. Великолепные, нежные кусочки мяса. Морепродукты свежие.

Она сморщила носик и с отвращением посмотрела на мою тарелку.

– Ну надо же!

– Как интервью могло пройти отлично?

Она снова перевела на меня взгляд и щелкнула наманикюренными ногтями над плечом, точно отгоняла муху.

– Потому что на начало телеинтервью никто внимания не обращает. Помнят только конец.

– Ту часть, где я говорил про долг перед потребителем?

Она ткнула в меня пальцем, словно я был подающим надежды студентом, который случайно нашел ответ на особо трудный вопрос.

– Вот именно. – Она подалась вперед, будто собиралась понюхать содержимое моей тарелки. – Вы уверены, что вам нравится?

Я кивнул.

– Да, честное слово, приятное деревенское блюдо, к тому же неплохо приготовленное. По традиционному рецепту, это по мне…

Она неодобрительно фыркнула, и ее блестящие губки изящно надулись.

– Я надеялась, что вам будет противно.

– Почему?

– Когда вам что-то нравится, вы в своей колонке становитесь немного… ну, не знаю… Серьезным, – сказала она, гоняя по тарелке веточки травы, украшавшей салат из посевной эруки.

– Я отношусь к еде серьезно.

– Но когда вам невкусно, вы такой забавный. – Она подняла на меня глаза, и я мог бы поклясться, что она исходит слюной, такой реакции не вызвал у нее даже ленч. – У вас очень своеобразная манера передавать пренебрежение…Как бы это сказать… Особенная, очень современная. – Последнее слово она выплюнула, точно была рада от него избавиться. – Что вы писали несколько недель назад про смешанный итало-китайский ресторан? – Софи прищурилась, глядя перед собой, словно восстанавливая в памяти рецензию, потом победно посмотрела на меня. – Что еда была бы вкуснее на выходе из кишечника, чем была на входе. – Она улыбнулась. – Верно?

– Что-то вроде этого.

– И про новый рыбный ресторан в Маргейте, где все официанты ходят в костюмах для подводного плавания, аквалангах и штормовках, как у рыбаков на океанских судах… Они правда так одеваются?

– Правда.

– Что вы про них написали?

– Э… что такое впечатление, будто весь персонал нарядился для оргии с исключительно безопасным сексом, – с робкой улыбкой процитировал я самого себя.

– Вот-вот. Потрясающе.

– На самом деле кое-какая рыба была сносная. Мне просто не понравилось безвкусное оформление, и как раз на это я хотел указать…

От этого она отмахнулась.

– И, конечно же, гениальная заметка про кафе с советским декором в Манчестере.

– «Кухня дяди Джо»?

– Она самая. Разве вы не написали, что наконец поняли, почему рухнул Советский Союз?

– В некотором смысле. На самом деле я написал даже больше. Это была скорее критика восточноевропейской кухни в целом…

– О, я знаю, милый, знаю. Вы много чего написали. Вы потрясающе умный и так весело пишете. Просто одни ваши фразы запоминаются лучше, другие хуже.

– Вы правда помните, что я пишу?

– Конечно. Как я могу не помнить. – Она заговорщицки подалась вперед и прошептала: – Вы умеете ненавидеть лучше любого другого обозревателя в Англии.

Я медленно кивнул, потому что понял: она говорит правду. Я всегда предпочитал ругательные рецензии хвалебным. Писать положительный отзыв – нудная работа, которая сводится к тому, что отчаянно ищешь гиперболу, которая развлекла бы читателя. Читабельной рецензии нужен крепкий сюжет, а из приятного сидения в отличных ресторанах хороших сюжетов не получается. Нет ясных начала, середины и конца, сплошное удовлетворенное пустословие. А вот плохой ресторан полон колорита, интриги и закрученного действия. Отвратительные заведения и мучения, которым они подвергают посетителей, – благодатный материал, поэтому я стал специально их выискивать. Я стал верховным жрецом ненависти.

Вечером мне отчасти удалось сдержаться. Смотря по телевизору свое интервью, я съел только две дольки «Манжари» и один табачный трюфель. Неестественно тихая Линн сидела рядом на диване, держала меня за руку, но поглядеть на меня не решалась.

Когда передача закончилась, она очень медленно и решительно потянулась за пультом и выключила телевизор, потом после минутной паузы сказала:

– Гм, не так уж и страшно.

– Это была катастрофа.

Она умудренно кивнула.

– Не смертельная.

– Меня выставили циничной сволочью.

Усмехнувшись, она поцеловала меня в щеку.

– Он хороший интервьюер, верно?

– Не смешно.

– Напротив, очень смешно.

– Мне нужно думать о моей репутации.

– Да будет тебе, Марк. Ты ресторанный критик. Не какой-нибудь епископ Кентерберийский, черт побери.

– Он меня выставил своекорыстным мерзавцем.

– Возможно, но я этого мерзавца люблю. И вообще, на мой взгляд, ты произвел впечатление.

Молчание.

– Послушай, ты в любом случае выглядел бы скверно. Тебя подставили. Это все поймут.

– Ты так думаешь?

– Стопроцентно. Поверь мне. Все будет хорошо.

«Все будет хорошо» – одна из самых утешительных фраз, какие только существуют на свете. Никакой драмы. Никакого напряжения или пафоса. Сплошь мягкое, ритмичное успокоение. Если бы меня попросили определить, чем меня привлекает именно Линн Макпортленд, пришлось бы сказать: тем, как она произносит эти три слова низким, спокойным голосом и в ее устах они звучат уверенно и искренне. Мне нужна женщина, которая умела бы заставить ей верить, и Линн была как раз такой женщиной. С самого первого нашего вечера вместе.

Тут я подразумеваю наш настоящий первый вечер, а не вечер нашего знакомства, который вообще не сохранился у меня в памяти. Мы вместе учились в университете, ходили в одни и те же наэлектризованные гормонами компании. Скорее всего на первом курсе мы познакомились и беспечно и бездумно подружились, как это бывает в таком возрасте, иными словами, не выискивая веских причин не быть друзьями. Я запомнил ее как внушительную, хотя и не высокую или ширококостную. Даже когда она просто стояла, казалось, она занимала пространства больше, чем ей положено. Она была из тех, кого всегда первыми обслуживают в баре, какая бы толпа ни собралась у стойки.

После окончания университета я перебрался в Лондон, а Линн на несколько лет уехала за границу, и мы потеряли друг друга из виду. В конце концов она попала на работу в отделение Британского Совета [1]1
  Правительственная организация по развитию культурных связей с зарубежными странами в целях пропаганды английского образа жизни; устраивает выставки и т. д. за границей, проводит лекции, предоставляет иностранным студентам возможность изучать английский язык в Англии.  – Примеч. пер.


[Закрыть]в Праге, и когда решила вернуться домой, то получила место на факультете литературы в их штаб-квартире неподалеку от Трафальгарской площади. В ее обязанности входило организовывать экскурсии для мрачных шотландских писателей, например, в Белоруссию или Чехию, которые ничем такого наказания не заслужили. Она только-только начала там работать, когда мы случайно столкнулись в кофейне на Чаринг-Кросс-роуд. Густые черные волосы стали длиннее, но в остальном она была в точности такой, как я ее помнил, вплоть до вызывающе яркой губной помады, насмешливой улыбки и привычки одеваться только в черное и серое. Она как будто испытала облегчение, увидев знакомое лицо, и так обрадовалась, что на следующий же день я пригласил ее к себе на обед, хотя и сознавал: по сути, мы ведь друг друга даже не знаем, во всяком случае, как взрослые люди.

Это был наш первый настоящий вечер вместе. Она сидела за сосновым столом в кухне моей квартиры на Мейда-Вейл (со временем она сюда переехала), пила мелкими глотками тяжелое красное вино (кажется, тогда у меня была фаза увлечения риохой) и задавала мне вопросы, на которые я не хотел отвечать.

– Значит, ты не поступил, как все? Не остепенился?

– Что ты имеешь в виду? – Стоя у плиты, я разогревал смесь оливкового и сливочного масла в сотейнике для чудесного филейного куска валлийской баранины, которую замариновал в чесноке, можжевельнике и оливковом масле с толикой лимонного сока.

– И нет никакой миссис Бассет?

С масла начали подниматься первые завитки дыма, и я опустил в него мясо. Оно заскворчало, засвистело и чуть съежилось от жара.

– Есть. Ее зовут Джеральдина, она живет в Норвуде. Это моя мать.

– Очень смешно.

– Спасибо.

– Ты знаешь, о чем я.

– Никакой миссис Бассет, – покачал головой я. – Никакой потенциальной миссис Бассет. И скорее всего никогда не будет.

– Почему?

Я отпил из бокала.

– Во-первых, – сказал я, грозя ей двузубой вилкой для мяса, – из принципа. Не могу себе представить, чтобы разумная женщина согласилась взять себе такую фамилию, а если бы согласилась, то она не для меня. Во-вторых, из практических соображений, из-за которых все остальные превращаются в чисто отвлеченные. Я явно не способен найти, с кем заняться сексом.

– Не везет в любви?

– Даже до тела не допускают.

Она сморщила носик.

– И это все?

Уменьшив немного газ, я начал ложкой накладывать разогретое оливковое и сливочное масло на еще сырое сверху мясо.

– Не знаю, – солгал я. – Я просто, ну, не вызываю интереса.

– Да брось…

Пожав плечами, я к ней повернулся.

– Это ты брось. Посмотри на меня. На меня всего. Какой женщине нужно…

Я развел руки, от чего мясная вилка едва не уткнулась в люстру, и поглядел на себя: огромная грудь с сосками в разных временных поясах, круглый живот, тяжелые ляжки и толстые игры. С такими габаритами поход за одеждой превращается в кошмар, кресла в самолетах – в пытку. Из-за такого тела я подростком столько раз просиживал в одиночестве конец вечеринки «Сексуальные исцеления» или «Верность» балета Шпандау или еще что-нибудь столь же выводящее из себя Фила Коллинза. Моя громадная туша.

– …все это.

– Чушь собачья.

Я отвернулся к плите, чтобы на пару минут перевернуть мясо. В кухне пахло чесноком и горячим, дымным маслом. Само совершенство.

– Я тебе говорю, что есть.

– Да ты не такой уж большой.

– У меня талия – сорок дюймов.

Брови у нее невольно полезли вверх. Она, точно согревая, покрутила бокал между ладоней.

– По тебе не скажешь. – Она отхлебнула вина и быстро-быстро его проглотила.

– Спасибо.

– Просто констатирую факт. – А потом: – Но женщины у тебя ведь были?

– Конечно.

– И что случалось?

– А ведь ты всерьез взялась меня допрашивать, да?

Показывая, что сдается, Линн подняла руки.

– Могу заткнуться.

Я с грохотом сунул сотейник в духовку. Пусть постоит еще пятнадцать минут, но не больше, чтобы мясо внутри осталось розовым.

– Да нет, все в порядке.

С бокалом в руке я прислонился к раковине.

– Мы проводим вместе одну, может, две ночи. А потом что-нибудь случается и…

– Ты не можешь поверить, что нравишься женщине, и поэтому что-нибудь портишь.

– Господи Иисусе. Что же с тобой будет от второго бокала?

– Просто догадалась. Я права?

– В самоанализе я всегда был не силен.

Она допила вино.

– По тому, как ты описываешь, вообще чудо, что ты невинность потерял.

– Действительно, почти чудо.

– Вот как? Сколько лет тебе было?

– Ты у нас умная, вот и догадайся.

Я против воли начал получать удовольствия от разговора. Обычно для меня нет ничего неприятнее, чем обсуждать мои героические поражения. Но с Линн они превращались почти в спорт, а в спорте даже героические поражения приобретают своеобразную прелесть. А она в свою очередь дает странное ощущение свободы.

Линн снова поморщилась.

– По-видимому, довольно поздно. В восемнадцать?

Я дернул подбородком вверх, как бы говоря «больше».

– В девятнадцать?

– Еще одна попытка.

– Еще старше? Господи помилуй…

– Мне было двадцать.

– В колледже?

– Ага. Мне давно уже следовало бы перепрыгивать из постели в постель, а я только к третьему курсу созрел.

– Я ее знаю?

– Господи боже!

– Да ладно тебе. Сам знаешь, тебе хочется рассказать.

Потянувшись за бутылкой, она налила себе еще. Я покатал на языке вино из своего первого бокала и проглотил.

– Дженни Сэмпсон.

– Дженни Сэпмсон? Дженни Сэмпсон? – Пауза. – Дженни Сэмпсон! Я ее помню. Просто роскошная. Тихоня, но с потрясающей фигурой. Всегда прижимала к груди учебник, точно пыталась за ним спрятаться.

– Она самая.

– Но робкая.

– Просто ты никогда с ней не разговаривала.

– Наверное. И что произошло?

– То есть?

– Что произошло? Как долго у вас продлилось? Это была любовь? Ты сделал ей предложение? Или ты тут тоже напортил?

«О да, – подумал я. – Тут я напортил. Еще как напортил!»

– Просто… само перегорело, – негромко сказал я.

Склонив голову набок, она смерила меня взглядом и сказала:

– Единственная проблема – в тебе самом. Ты, мой милый, очень привлекательный мужчина. Солидный, большой, основательный.

Раздраженно фыркнув, я уставился на дно моего бокала.

– Нет, правда. Кому нужны мужчинки с узенькими бедрышками и голубиными грудками? Только не мне. Мне подавай что-то поосновательнее, чтобы было за что подержаться.

– Очень мило с твоей стороны.

– Господи помилуй. – Она в притворном ужасе запустила руки в густые черные пряди, даже дернула одну, точно стараясь вырвать. – Ну как мне до тебя достучаться? – Потом вдруг вскочила, со стуком поставила бокал на стол и сказала: – Что ж, делать нечего. Придется просто заняться с тобой сексом. Идем.

Она решительно вышла из кухни, а я покорно потащился следом, жалобно направляя:

– Вторая комната слева.

В дверях спальни я замешкался. Повернувшись ко мне, она погладила меня по щеке.

– Все будет хорошо.

После, когда мы закончили и лежали в кровати, она сказала:

– В колледже я подумывала, не накинуться ли на тебя, но, слава богу, этого не сделала. Ты только выкинул бы какую-нибудь ребяческую глупость, чтобы меня озлить. А теперь, когда твоя тайна раскрыта, этот фокус у тебя уже не пройдет.

Вскочив, я крикнул:

– Срань господня!

– Я что, такой уж плохой вариант, да?

– Нет, нет. Баранина! Я загубил баранину.

В комнате зазвенел радостный удовлетворенный смех: наш роман родился в тот самый момент, когда погиб наш первый совместный обед.

Это было почти шесть лет назад. Мы по-прежнему вместе, она по-прежнему говорит «все будет хорошо», и я по-прежнему счастлив ей верить. Или, во всяком случае, был счастлив до того хмурого февральского вечера, когда последний табачный трюфель растаял у меня на языке, и телевизор в углу молчал. Умер человек, маленькая девочка осталась без отца, и что бы ни говорили моя мать, главный редактор и подруга, дескать, мне не в чем себя винить, ответственность есть ответственность. Это мою рецензию Джон Гестридж приклеил скотчем на дверцу печки, прежде чем ее за собой закрыть. Не страницу из «Larousse Gastronomique». [2]2
  «Гастрономический словарь Лярусс» (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть]Не определение слова «шеф-повар» из «Оксфордского толкового словаря английского языка». Мою рецензию. А это ведь что-нибудь да значит.

Глава четвертая

Под утро Линн нашла меня, когда я сидел в темноте сгорбившись у компьютера, с серо-стальным от свечения экрана лицом.

– Что ты делаешь, милый? – спросила она. Я не обернулся. Просто не мог отрываться от сложенных из пикселей слов на экране.

– Читаю.

– Что читаешь?

– Себя. Мою последнюю рецензию. Про Гестриджа.

– Марк, любимый, и для нарциссизма тоже есть свое время, но три часа… о Господи, половина четвертого утра… не самое подходящее.

– Ха-ха.

Линн устроилась в уголке дивана, подобрав под себя ноги. К животу она прижала диванную подушку. Так мы и сидели в темноте и мерзли в халатах.

– Не спалось?

Помотав головой, я постучал пальцем по экрану, точно это он виноват.

– Когда я писал, казалось чертовски смешным, – сказал я. – Я думал, это остроумно, заковыристо и…

– Это действительно остроумно и заковыристо, – сказала она. – И таким останется. Ты гений. – Я услышал, как она зевнула, но не обернулся посмотреть. – Ты сам это знаешь.

– Да. Знаю. Я хочу сказать… – Вместе с офисным креслом я повернулся посмотреть на нее. – Я всегда бы уверен в том, что пишу. Уверен в своей способности так построить фразу, чтобы меня читали. У меня, возможно, есть другие комплексы…

– Это уж точно. Только они и мешает тебе быть невыносимым, любовь моя. Если бы ты был умником, да еще считал себя гениальным, меня бы тут не было.

– Дай мне закончить. Тут все разом. Мне нужно верить в мою колонку, в то, что я делаю хорошую, полезную работу, только это уравновешивает все остальное. Но история с Гестриджем…

– Ты не можешь себя винить. Я тебе говорила.

– Я приложил руку к его смерти.

– Ты не открывал дверцу печи и пинками его внутрь не заталкивал.

– Линн!

– Ты знаешь, о чем я.

– Я написал рецензию, которая стала… – я помолчал, подыскивая нужное слово: – …катализатором.

– А утром об этом поговорить нельзя? Уже настолько, черт побери, поздно, что почти рано.

Я снова повернулся к экрану и сказал резче, чем собирался:

– Иди в постель.

– Марк…

– Просто иди в постель, мне нужно подумать. Иди спать.

Она подошла и положила мне сзади руки на плечи. Я почувствовал знакомый, успокаивающий мускусный запах постели, халата и потного со сна тела под ним. Ее горячая рука погладила меня по шее, и тут я понял, насколько замерз.

– Чего ты хочешь, Марк? – мягко спросила она.

– Хочу с ней встретиться. Я хочу встретиться с Фионой Гестридж.

– И что ты ей скажешь?

Я обернулся поглядеть через плечо на Линн, губы у меня поджались, будто сдерживая слова.

– Я хочу извиниться, – сказал я.

Она медленно кивнула.

– Я не воображаю, будто это все исправит, – добавил я. – Знаю, что нет. Но мне бы хотелось, чтобы ей стало немного легче.

– И тебе тоже?

Снова уставившись в экран, я пожал плечами, будто эта мысль не приходила мне в голову.

– Возможно.

Она повернула меня с креслом, так что мое лицо коснулось мягкой застиранной махры халата и вздымающейся от дыхания груди. Она взяла мое лицо в ладони.

– Марк Бассет извиняется? – тихонько спросила она, глядя на меня сверху вниз. – Значит, дело нешуточное.

Я кивнул.

– Не шуточное. – Мы молча смотрели друг на друга в свечении экрана у меня из-за спины.

– Сейчас выключу компьютер, – наконец сказал я.

– Будь так добр, – отозвалась она и нагнулась поцеловать меня в макушку.

Ресторан «Гестридж на 500-м маршруте» располагался на шумном, тесно застроенном и выскобленном отрезке лондонской Фулхем-роуд, где с одной стороны его подпирал антикварный магазин, торгующий тем, что антиквариатом скорее всего не было, а с другой – бутик дизайнерского интерьера, торгующий тем, что никому не нужно. Это была улица подделок и излишеств, а в ее сердце стоял ресторан, который, согласно моей рецензии, восхвалял и то, и другое. Я остановился поодаль, чтобы изнури меня не увидели, пока я сам не захочу, и сквозь снующие машины стал смотреть на фасад. Его вид все еще меня бесил: безразличное стекло и обтекаемый алюминий, уместная увертюра к алюминиево-бетонному убранству зала, который в рецензии я сравнил с муниципальной парковкой:

… только не столь полезный. А этому району муниципальная парковка действительно не помешала бы. Что ж, ее здесь построили, но (по ошибке? по злому умыслу? с этими людьми никогда не знаешь наверняка) заставили отвратительными столами и стульями и стали подавать отвратительные блюда. Теперь, всякий раз, когда я буду проезжать мимо, мне придется сдерживаться, чтобы не протаранить носом моего старенького «вольво» витринное стекло – от безумного желания использовать, наконец, это место по назначению.

Теперь эти жестокие слова утратили смысл: моя рецензия была ненужной, как антиквариат или творения современных дизайнеров. Я на мгновение задержал дыхание, а потом шагнул с тротуара, чтобы перейти улицу. Было чуть больше одиннадцати утра, и когда я толкнул дверь, младший официант как раз поднимал на столы стулья, чтобы пропылесосить навощенный паркет. Я спросил, как мне пройти к миссис Гестридж, и он кивком указал в глубину унылого зала. Миссис Гестридж я нашел за самым дальним столом, прямо перед стойкой бара (шесть балочных ферм, положенных друг на друга со столешницей из полированного гранита). На столе громоздились папки с бумагами, и она сидела, углубившись в гроссбух. Непокорные вьющиеся волосы, которые она передала дочери, падали ей на лицо. Рядом с папками стояли стакан с минеральной водой, чашка кофе, тарелка с печеньями, мисочка с оливками и коробка меренг в черном шоколаде – все нетронутое, точно кто-то безуспешно пытался уговорить ее съесть что-нибудь или выпить. Я бесшумно вошел в круг света, который тоненькими лучиками падал из крохотных дырочек в потолке, – эти ряды перфорации были единственным освещением на первом этаже.

– Миссис Гестридж…

При звуке моего голоса она вздрогнула и подняла глаза, но прищурилась, точно едва-едва вспомнила мое лицо.

– Да? – неуверенно сказала она.

– Я Марк… Бассет. Я пришел, чтобы… – Но слова замерли у меня на губах, когда, откинувшись на спинку стула, она смерила меня взглядом.

– Я знаю, кто вы.

– Да. Полагаю, знаете.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга молча, пока я не спросил, указав на стул:

– Можно мне сесть?

– Не уверена, – холодно отозвалась она и посмотрела на кипы документов. – В бухгалтерии разбираетесь?

Я покачал головой.

– Я не силен в цифрах.

– Только в словах?

– Я уже и в этом сомневаюсь.

– Сомневаетесь? – Внезапно отвлекшись, она поглядела мимо меня на кого-то еще, кто как раз вошел в зал. – Все в порядке, Шарли. Можешь не прятаться в темноте. Моя дочь Шарлотта, мистер Бассет. Шарли, это…

Из темноты в круг света вышла маленькая девочка.

– Я знаю, кто вы, – произнес детский голосок. – Я вас по телевизору видела. Мама говорит, вы тот хрен, из-за которого папа себя убил.

– Шарлотта!

Я закрыл глаза и поднял руку, призывая ее мать к молчанию.

– Нет, не надо. Все в порядке.

– Вот уж нет, мистер Бассет. Я не хочу, чтобы моя шестилетняя дочь так выражалась.

– Но это же ты сказала, что он хрен, мама.

– Шарли, пожалуйста!

– Да и вообще при чем тут хрен? Из-за того, что горький?

– Шарли, поднимайся к себе, а я сейчас приду, как только мистер Бассет…

– Нет. Подождите, – сказал я, – всего минутку. – Встав, я присел на корточки, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с Шарли, коленки у меня при этом скрипнули, а объемистые ляжки натянули тонкую ткань брюк. – Все нормально.

Я поглядел прямо в лицо девочки. Может, так и надо поступить? Извиниться перед дочерью. Если я сумею сказать этой маленькой девочке, выпустить слова, мое раскаяние станет более реальным, более искренним. Я смог бы сделать, что нужно, и уйти. Я пожевал нижнюю губу. Шарли хмурилась на меня из-под длинной челки.

– Извини, – медленно и решительно начал я, – что слова, которые я написал про ресторан твоего папы, заставили его уйти…

– Никуда он не ушел, – резко прервала она меня. – Он себя убил. В печке. Она там. В кухне. – Она казала на качающуюся дверь в углу.

Закрыв глаза, я шмыгнул носом и постарался взять себя в руки.

– Шарли!

Я опять знаком ее остановил.

– Нет, правда все в порядке, – сказал я, снова помолчал и сделал глубокий вдох. – Шарлотта, мне действительно очень жаль, что твой папа убил себя после того, как прочел, что я о нем написал.

И почувствовал, как что-то холодное и влажное скользит по крылу моего носа и падает на гладкий пол. Шарлотта нахмурилась, потом поглядела мне за плечо.

– Мама, этот дядя плачет.

– Только этого мне еще не хватало, – сказала Фиона Гестридж. – Еще одного рыдающего самца. У меня на этой неделе таких полная кухня.

– Извините, – сказал я и поднял ладонь к лицу, чтобы стереть с пламенеющих щек слезы.

– Мистер Бассет. Марк… Вставайте. Сядьте вот сюда. Пожалуйста. Выпейте воды.

Поднявшись на ноги, я подошел к столу и, неловко улыбнувшись, сел. Шарлотта тоже подошла и потянулась за шоколадкой. Я посмотрел на крохотную ручонку, поймал неподвижный взгляд матери, которая сказала:

– Только одну и не больше.

– Мне правда очень жаль, – сказал я, когда кругляшок горько-сладкого шоколада исчез в бархатном мешочке детского рта. Я повернулся к ее матери. – Честное слово, мне не хотелось причинять боль Джону, или вам, или… – Тут не к месту еще одна слеза соскользнула с моего носа и упала на накрахмаленную скатерть.

– Пожалуйста, хватит. Перестаньте, – сказала Фиона и протянула мне стакан с водой и бумажный носовой платок. Я пил не отрываясь, пока не почувствовал, как холодная жидкость бежит по пищеводу, успокаивает дыхание.

Когда стакан опустел, она опять откинулась на спинку стула и сказала:

– Вам не в чем себя винить.

– Но ведь…

Мотнув головой, она заставила меня замолчать.

– У Джона была тяжелая депрессия. Уже больше года, может, даже два. Это не первый раз, когда он пытался покончить с собой. Честно говоря, я даже удивилась, что он не сделал этого раньше.

– Извините, – сказал я, потому что это показалось единственно достойным ответом.

У Фионы вырвался резкий ироничный смешок.

– Хотите знать правду? Я вам скажу правду. Джон был никудышным поваром. Поистине отвратительным. А суть трагедии заключалась в том, что он сам это сознавал. Он прекрасно понимал, что ни на что не годится. Вот что его прикончило. Не вы. Жаль вас разочаровывать, но это так.

– Но все равно такая жестокость была ни к чему.

– Большая часть написанного вами – правда.

Я оглядел унылый обеденный зал, потом кивнул на гроссбухи.

– Собираетесь продавать?

– Ни в коем случае.

– Почему?

– Дела идут слишком хорошо. Со смерти Джона у нас ни одного свободного стола нет – из-за шумихи в прессе. По вечерам у нас даже две смены. Думаю, к нам приходят узнать, действительно ли ресторан так плох, но Ральф, – он отвечал у нас за соусы, – взялся командовать у плиты, а он-то и в самом деле умеет готовить, поэтому еда у нас отличная. Боюсь, это означает, что многие теперь сочтут вас мстительным гадом, на пустом месте затравившим человека до смерти.

– Как-нибудь переживу, – ответил я.

В качающуюся дверь высунул голову повар в девственно чистом белом колпаке.

– Первая порция почти остыла, Фиона, – сказал он.

– Спасибо, Ральф. – Она повернулась ко мне. – Пойдемте. Вам стоит кое-что попробовать.

Мы прошли в кухню, где четверо молодых людей с короткими стрижками и серьезными лицами были поглощены приготовлением ленча: резали и сервировали, толкли и натирали. В проволочных сетках на хромированном рабочем столе лежали с десяток караваев: одни золотистые и круглые, с глянцевой корочкой, другие – овальные и матовые, более темного, голубовато-серого оттенка. Фиона Гестридж взяла один из более светлых, понюхала, потом перевернула, чтобы постучать по донышку. Звук получился гулкий, и она одобрительно кивнула. Нарезав каравай на деревянной доске, она намазала каждый ломоть толстым слоем светлого сливочного масла, потом раздала по куску всем собравшимся. Я откусил. Хлеб был теплый, почти сладковатый, с ореховым вкусом, к которому, казалось, примешивалась едва различимая кислинка дрожжей.

– Пробуете новый рецепт? – с полным ртом спросил я и откусил еще.

– Нет, нет, – мягко отзывалась она. – Это первый хлеб, который выпекли в печке с тех пор, как в ней нашли Джона. – Она кивнула на гигантскую промышленную печь для хлеба в углу. – Я хотела устроить что-нибудь особенное для тех, кто вернется сюда после похорон, поэтому велела мальчикам печку не чистить, а ставить хлеб прямо так. Думаю, неплохая идея. Словно бы Джон сейчас с нами, правда?

Они с Шарли оторвали по куску от своего ломтя, счастливые, что поглощают частицу того, кто так внезапно их оставил.

Раскисший, непрожеванный мякиш застыл у меня во рту. Моргнув, я с трудом сглотнул и прочувствовал, как он ползет в мой внезапно сжавшийся желудок. Я съел достаточно.

– Мне пора идти, – сказал я. – Вам, по всей видимости, еще многое надо сделать.

– Приходите на поминки. Будет Мишель Грей.

Я покачал головой.

– Не хочу вам мешать. – И мне уж точно не улыбалось быть тут, когда будут разносить сандвичи.

Я попрощался с Шарли, которая только шмыгнула носом и откусила еще кусок хлеба с маслом. Фиона провела меня мимо столика с меренгами в черном шоколаде, но после Мемориального Каравая Джона Гестриджа даже они не привлекали. На улице, прислонившись плечом к парадной Двери, она сказала:

– Я правда думаю, вам не следует себя винить. И все равно спасибо, что пришли. – Она вдруг резко втянула носом воздух, ее губы сжались: она пыталась побороть ужасное чувство, которое ей пока удавалось подавить. – И спасибо за извинения. – Теперь ее голос срывался. – Для меня это важно.

Я кивнул. Глаза у нее блестели, но слезы еще не хлынули.

– Мне лучше вернуться, – почти прошептала она, кивая на темные недра ресторана. Она снова беззвучно произнесла «спасибо», повернулась ко мне спиной и ушла.

Добрых две минуты я стоял на тротуаре, не смея двинуться с места, пристально вслушиваясь в наполняющее меня ощущение радостной легкости. Я почувствовал, как расслабляются плечи, как становится легким дыхание. Со мной, по всей видимости, происходило нечто особенное.

В последние несколько дней перед смертью мой отец, к тому времени уже не встававший с постели, попросил принести старенький диктофон Люка и наговорил рассказ о своей жизни, который, по его словам, мы должны прослушать «позднее», но не объяснил, когда это «позднее» наступит. Если верить Андре Бассе, его жизнь была полна «оглушительных мгновений»: одно оглушительное мгновение наступило, когда ребенком он открыл для себя утешительную алхимию приготовления пищи; другое – когда его, подростка, опьянила строгая геометрия архитектуры; третье – когда он, уже почти двадцатилетний, осознал, что, если хочет обрести надежду на счастье, ему придется уехать из Швейцарии. Это, сказал он, были «мгновения, которые оглушили меня как личность и оглушили мою жизнь».

И вот теперь я переживал то, что в память об отце братья Бассеты всегда назвали «оглушительным мгновением». Я, Марк Бассет, который никогда раньше ни за что, во всяком случае, ни за что важное не просил прощения, который никогда раньше не видел смысла в раскаянии, наконец произнес слова «извините» и «мне очень жаль». И ощущение было чудесное.