Текст книги "Доизвинялся"

Автор книги: Джей Рейнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать девятая

Вот тогда-то у меня снова начали болеть ноги: оба мизинца принялись жаловаться на жесткие кожаные туфли. Стопы не донимали меня с того дня, как их обработала Венди Коулмен, но теперь разошлись вовсю, наказывая меня за небрежную жестокость при выборе обуви. Как будто события того дня пробудили их от долгой и мирной спячки.

– Голоден? – спросил Макс, когда я дохромал до такси.

И я поймал себя на том, что впервые за многие месяцы действительно хочу есть. Сочетание ноющих ног и сосущего голода успокаивало. Этого Марка Бассета я узнавал. В Лондоне ноги у меня всегда болели. В Лондоне я всегда хотел есть. Или по меньшей мере у меня всегда был аппетит, что, тактично выражаясь, одно и то же.

Такси покатило через крошечный городок на берегу озера, по погружающимся в сумерки, чисто выметенным улицам, а потом вверх по склону. В конце длинной подъездной дороги притаилось старое деревянное шале, его присутствие выдавало лишь сливочное сияние свечей в окнах, которое, мерцая, манило нас из-за деревьев. Макс сказал, что шале предоставил ему на время один богатый друг, будто у всех нас должны быть друзья, способные одолжить на время красивые дома, будто мы сами можем оказать сходную услугу в ответ.

Нас провели в теплую, обитую деревянными панелями комнату с видом на озеро, где в темном небе низко висела тяжелая перламутровая луна. Стол был накрыт для обеда со многими переменами блюд. Я догадался, что помимо нас и тех, кто будет нам подавать, в доме никого нет. Как только мы сели, каждому принесли дегустационный образец на охлажденной стеклянной тарелке с изморозью по краю: диск белого шоколада диаметром с шар для гольфа, но толщиной лишь в несколько миллиметров. На нем – пол-ложечки осетровой икры горкой.

– Повар сказал, это нужно разом положить в рот, – сказал Макс, точно провоцируя меня.

Я поглядел на тарелку. Блюдо явно предназначалось для того, чтобы дегустатор испытывал поочередно то беспокойство, то любопытство. Рыбное с шоколадом? Вместе? Какое отчаяние пустого холодильника породило этот кошмар? Но я испытал лишь возбуждение, как лыжник, который слишком долго не выходил на трассу, а теперь готовится к спуску. Я умею есть диковинные яства. Мышечная память не пропадает. Нужно только оттолкнуться. Мы положили шоколадные диски в рот.

Вкус был изысканный. Чувствовалась чистая, взвешенная соленость икры и сладкая сливочность шоколада, а затем отдельные вкусы изыскано и лукаво сливались. Мне это напомнило пряное послевкусие ганашей с соленой карамельной начинкой, которые я когда-то любил в Лондоне, только более острое. От белого шоколада и икры меня охватила тоска по дому.

– Необычайно, – сказал я.

Глянув куда-то мне за плечо, Макс сделал знак официанту. И передо мной возник лист с затейливо отпечатанными строчками. Я пробежал его глазами.

– Шоколадное меню?

– Мой друг одолжил мне также своего повара, – с гордостью ответил Макс. – Я велел ему подыскать несколько блюд из шоколада, которые, на наш взгляд, могли бы тебя позабавить.

За белым шоколадом с икрой последовал неострый суп из вальдшнепа, приправленный черным, не подслащенным шоколадом, чили и шкварками из итальянской копченой грудинки. Потом, на рыбное, – омар на половинке раковины в едком омарьем jus [36]36
  сок (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть]цвета терракоты. Как только его поставили на стол, подошел еще один официант с мешочком из тонкого бежевого муслина. Одной рукой он крепко сжимал горловину мешочка, ладонь другой держал раскрытой под ним – там, где он прогибался под тяжестью какой-то молотой пряности. Наклонившись, официант с изысканным, заученно точным движением встряхнул мешочек над моей тарелкой, посыпав блюдо пылью, которая оказалась тончайшим, землистым порошком какао, лишь подчеркнувшего сладость ракообразного.

На мясное нам подали толстые розовые куски оленины, нарезанной порционными кусками и выложенной на кусочки засахаренного фенхеля и топинамбуров. Все блюдо было полито фруктово-шоколадным соусом, который превосходно играл на фоне выдержанного, лугового аромата мяса и анисовой нотки фенхеля. Закончили мы лакомством из шоколада с глазированной оболочкой, которая сверкала и искрилась в свете свечей. Внутри лакомства прятался до звона в ушах эксцентричный, самый насыщенный шоколадный мусс, который я когда-либо ел, и чтобы не терялись ощущения, основание было заполнено осколками вздутой карамели, лопавшимися и потрескивающими во рту.

Тот обед я вкушал как человек, только что открывший для себя наслаждение пищей: чуть дольше необходимого задерживал каждый кусочек во рту, чтобы дать возможность развиться вкусу, изучая между переменами блюд меню, пытаясь угадать, чего способно достичь сочетание указанных в перечне ингредиентов. Я чувствовал успокоение, необремененность грузом тревог, которые, как я теперь понял, давили меня уже несколько недель.

Под конец обеда я попросил мятного чая, и мне принесли свежие листья в стакане кипятка, от которого поднимался ароматный пар. К чаю подали блюдо с конфетами, включая те самые соленые ганаши, которые, по словам Макса, после полудня привезли самолетом из Лондона.

– Везти шоколад в Швейцарию?

– Здешний повар допускает на свою кухню только лучшее. Место производства продуктов его не волнует.

Положив конфету в рот, я почувствовал, как на язык мне сочится жидкая начинка. Прожевав, я сказал:

– Я ужасно тронут, Макс. Все это вы устроили ради меня?

– Мои шпионы донесли, что ты нуждаешься в толике заботы.

– Кто настучал?

– Фрэнки. Алекс. Они беспокоятся. Сказали, ты гоняешься за собственным хвостом. По словам Фрэнки… – Макс оставил патрицианский акцент Восточного побережья ради вязкой гнусавости Луизианы, – как опосум в течке.

Мы рассмеялись.

– Они хорошие ребята, – сказал я и добавил: – В последнее время у нас немного напряженно.

Откинувшись на спинку стула, Макс закурил, загасив пламя тем быстрым движением кисти, которое я запомнил по нашей первой встрече в лондонском Форин-офис. Он рассматривал меня так, будто я был новым экспонатом в муниципальном музее.

– Ты выполняешь тяжелую работу, мой мальчик, и никогда не позволяй себе делать вид, будто это не так. Неудивительно, что иногда она выбивает тебя из колеи.

Я пожаловался, рассказав, что случилось сегодня во время извинения перед палестинцами.

– Что ты им сказал?

– Что пью таблетки и должен проверить, не пора ли принимать следующую.

– Тебе поверили?

Я поморщился.

– Сомневаюсь. Под конец он отказался пожать мне руку.

Макс закатил глаза, словно говоря: «Что делать, на всех не угодишь».

– Одно провалившееся извинение из скольких успешных? Не волнуйся. Остальные думают, ты поработал великолепно.

Повисло блаженное, расслабленное молчание. Я посмотрел в окно на темную, маслянистую пленку ночного Женевского озера далеко внизу.

– Знаете, ведь я в первый раз приехал в Швейцарию. Насколько мне помнится, у меня здесь есть служебная квартира.

– Думаю, ты прав, но тебя поселили, кажется, в отеле с остальной командой? – Я кивнул. Он снова затянулся. – Отец никогда тебя сюда не привозил?

– Ну, он говорил, что однажды мы все поедем, но…

– Умер, когда ты был маленьким, верно?

– Мне было тринадцать. Почти тринадцать.

– Не повезло.

– Вот именно. – Я задержал дыхание и л ишь потом сказал то, что было у меня на уме: – В последнее время он не выходит у меня из головы. То и дело слышу его голос.

– Всегда остается что-то недосказанное.

– Верно. Словно бы есть серьезный разговор, который так и не состоялся, но который я все пытаюсь вести.

– Тут нечего стыдиться. Я то и дело говорю с покойниками.

– Правда?

– С теми, кто соглашается слушать. – Он натянуто улыбнулся и стряхнул пепел.

– Проблема в том, что они не всегда отвечают так, как вам хочется, верно?

– Ага.

– Может, я слишком многого прошу? Наверное, я все еще сержусь на него, ну, сами знаете…

– Чего же тебе надо? Извинения?

– Неплохо бы. В нынешнем бизнесе передо мной мало кто извиняется.

– Что ж, если тебе это поможет, я прекрасно понимаю, каково тебе. Я тоже был слишком молод, когда умер мой старик.

– Да?

– Конечно.

– А-а…

– Вот именно.

– Сколько вам тогда было? – Я заинтригованно подался к нему.

– Мне? Черт! Дай-ка подумать. Это было так давно. Мне было… нуда. Сорок семь.

Я обмяк на стуле.

– Не смешно.

– Я серьезно говорю, Марк. Подходящего возраста не существует. Мне было сорок семь, а тот серьезный разговор мы так и не закончили. Я адски злился. Спроси любого парня, у которого умер папа, и он скажет тебе то же самое. Подходящего возраста не существует.

– Иными словами, я должен перестать терзать себя?

– Перестать терзать себя? – Макс еще раз глубоко затянулся и густо закашлялся в льняную салфетку, которую благовоспитанно прижал к губам. Он загасил сигарету. – Нет, я не это имел в виду. Я просто думаю, что из-за своей нынешней работы ты ко многому относишься чересчур серьезно.

Вот теперь я заинтересовался.

– Тогда что вы хотите сказать? Что мне следует бросить?

– Нет, но, возможно, следует сменить обстановку, тебе нужен шанс насладиться простыми радостями жизни. Нужно найти стезю, которая была бы – как бы получше это выразить – не столь значительной.

– Я открыт предложениям.

– Почему бы нам не попросить небольшой диджестив?

– Только не говорите, что заготовили какой-нибудь кошмарный шоколадный ликер. Только не «Моцарт». Всему есть пределы.

– Не волнуйся. Доверься Максу. Никаких шоколадных ликеров.

Первый покаянный труд профессора Томаса Шенка «Улаживание конфликтов в глобальном контексте» имел такой сногсшибательный успех, о котором издатели обычно могут только мечтать: серьезное академическое произведение с завышенной ценой и печатью интеллектуальности, которая из этого проистекает, и притом хорошо раскупается массовым читателем. К следующему изданию, ориентированному как раз на этого массового читателя, прилагалась «извинительная открытка», поскольку выяснилось, что, хотя книгу купили сотни тысяч человек, мало кто прочел больше нескольких страниц. Открытка позволяла этим читателям послать через издателя профессору весточку с извинениями, что не приложили больше усилий. Так поступили четверть миллиона человек, впрочем, маловероятно, что Шенк по достоинству оценил этот жест.

Разумеется, публикация продолжения была лишь делом времени. (Для массового читателя уже были выпущены два дополнительных тома для домашних извинений, но в них приводились сценарии, а не разработка исходной посылки. [37]37
  Профессор Томас Шенк (в соавторстве). «Очень жалостное дело: Дальнейшие извинения для дома и семьи» и «Жалкая ситуация: Превосходные извинения для свадеб, похорон и бар мицва», «От всего сердца паблишерз». – Примеч. автора.


[Закрыть]) Новая книга «Дальнейшее улаживание конфликтов в глобальном контексте», редакционный экземпляр которой дал мне тем вечером Макс, начиналась с рассказа об успехе ВИПООН и прославляла то, что уже было достигнуто. «Мир приложил немало усилий, чтобы ощипать своего куренка извинений, – писал во введении уважаемый профессор Шенк, тем самым доказывая, что его стиль ничуть не улучшился. – Эти труды нельзя бросать на полпути, ведь сфера их приложения огромна». Он доказывал, что окончание холодной войны не только вытащило на свет старые обиды, но и стало победой свободного рынка над корпорационным подходом. Сейчас уже невозможно представить себе, что какая-нибудь среднеразвитая экономика предпочтет государственную систему энергоснабжения или телекоммуникаций, когда общеизвестно, что частный сектор способен оказать эти услуги дешевле и лучше. Более того, утверждал Шенк, частный сектор все поставляет дешевле: образование, здравоохранение, пенсии – что угодно. Правительства сели на диету, теряют дюймы в талии, и теперь на них возлагают гораздо меньшие ожидания. Государство отодвинулось в тень, и, заполняя образовавшийся вакуум, на арену выступили корпорации, беря на себя все большую и большую часть его традиционных функций.

Естественно, что эти функции и связанная с ними ответственность повлекли за собой кое-что еще: всевозрастающую вероятность того, что корпорации наносят большой вред. Люди всегда что-нибудь портят (Шенк выразился иначе, а следовало бы именно так). «В будущем просить прощения придется уже транснациональным корпорациям, – писал он. – И на то будут веские экономические причины».

На первый взгляд, походило просто на возврат к отказу от коммерческих противоправных действий, с чего, собственно, все и началось, к выплеснувшемуся на красивую голую коленку горячему сырному соусу или к чашке пролитого кофе. Но, надо отдать ему должное, Шенк мыслил с большим размахом. «Поводом для грандиозных извинительных мероприятий двадцать первого века станут земли, неумышленно отравленные добывающей компанией, древний склон, лишенный деревьев компанией-лесозаготовщиком, населенный пункт, жители которого согнаны с насиженных мест новой гидроэлектростанцией». В заключение он заявил: «Вот целая стая кур, созревших для ощипывания».

Макс грел в ладонях объемистый коньячный бокал.

– Дело в том, мой мальчик, что этим корпорациям понадобятся квалифицированные, опытные люди, которые извинялись бы от их имени.

– А не проще завести собственные внутренние службы?

– Зачем трудиться? Если их не преследовало невезение или они не совершили противозаконных действий, большинству придется приносить по одному-два крупных извинений за период, скажем, в двадцать лет. Гораздо лучше нанять для этого уже заслуживших доверие профессионалов.

– Что вы предлагаете, Макс? Он отпил из рюмки.

– Частное консультационное агентство. Ты, я, Ращенко.

– Ращенко? Этот рыдающий монстр?

– О нем не беспокойся. Оказывается, у него была небольшая депрессия. С тех пор, как его посадили на «счастливые пилюли», ему намного лучше. К тому же у него огромные связи за Уралом, а рано или поздно этот регион станет для нас большим рынком.

– И в чем стимул? Я хочу сказать, мне это зачем? Нет, я не утверждаю, что это плохая мысль, просто…

– Спешить некуда, но когда будет время, полистай книгу. Шенк ясно доказывает, что в коммерческой сфере гонорар будет определяться спросом на рынке. Я разговаривал с парой осведомленных ребят, и, по их мнению, мы можем запрашивать за наши услуги от одного до трех процентов от дифференциала Шенка.

Я ахнул.

– От одного до трех? Это же в тысячи раз больше, чем я получаю сейчас.

– Ты должен понять одно: идет ли речь о дипломатической сфере или о коммерческой, суммы соглашений все равно будут измеряться миллиардами долларов.

Я снова уставился за окно.

– Мы говорим про огромные деньги. Я уже богат. Зачем мне еще?

– Извини, Марк, но ты всего лишь обеспечен.

– Тогда что вы называете богатым?

Он опять закурил.

– По самой простой мерке?

– Да, по самой простой.

– Столько, чтобы за всю жизнь не истратить.

– Тогда какой смысл?

– Запомни одно простое правило, сынок: только неудачники умирают бедными. – Подняв брови, он шумно затянулся, довольный, что покончил с этой частью беседы. – И, разумеется, – продолжал он, – в частном секторе напряжение будет гораздо меньше, чем сейчас. Ни одна организация так серьезно к себе не относится, как Объединенные Нации. Думаю, за ее пределами ты расцветешь.

Я отпил чуточку коньяка и почувствовал, как он стирает с языка назойливое послевкусие какао.

– И как вы назовете свое предприятие?

– Наше предприятие, Марк. Наше. Это будет партнерство. «Бассет, Олсон и Ращенко Ассошиэйтед».

Я покачал головой.

– Сокращенно получается «БОР», слишком похоже на «бур». Не самое удачное название для агентства, которое хочет заработать деньги.

– Тогда, может, наоборот?

– Получается «РОБ». На ум тут же приходит какой-нибудь Роб-Рой.

– Как назваться, можно решить потом, – сказал он. – Пока прочти книгу и поразмысли. Что, если это как раз та перемена, которая тебе нужна?

Я пообещал подумать и поблагодарил за запоминающийся обед.

В бытность мою ресторанным критиком я взял себе за правило заказывать блюда в соответствии с аппетитом, а не с тем, какие, на мой взгляд, затруднения они доставят поварам. Непрофессионалы заказывают только то, что хотят съесть, и я считал, что мой долг по возможности вести себя как обычный посетитель. Но случались и исключения. Если в меню значилось блюдо, описание которого походило на отчет с места автокатастрофы (кровяная колбаса в блине из рисовой муки со сладким повидлом из перца чили, например, или жаренные на гриле гребешки святого Якова с приправленной клубникой датской лососиной), я заказывал их, оберегая читателя. Но, как правило, я руководствовался вкусом. Временами, как и все мы, я пускался во все тяжкие и три недели подряд брал, скажем, сардины на гриле, потому что на меня нападал сардинный жор. В таких случаях я в одной колонке за другой провозглашал, что сардины на гриле – большое испытание для любого повара, тогда как на самом деле это было лишь испытанием моей способности поглощать эти самые сардины.

Тем не менее тогда я хотя бы проявлял свободу воли. После того разговора с Максом я понял, что уже много месяцев моя свобода воли обреталась в отпуске. Со мной что-то случалось, и я слепо реагировал. Я жил как скажут, ел комплексные обеды, а не заказывал сам и не мучился потом несварением желудка. Быть может, пришло время снова передать бразды правления аппетиту? Быть может, пора выбирать, чего я на самом деле хочу? Передо мной стояло блюдо с шоколадными конфетами. Тут были продолговатые ганаши с карамельной начинкой, круглые витки с углублением в середине и парочка присыпанных ржавой какао-пудрой трюфелей. В середине красовался блестящий брусок самого черного шоколада, какой я когда-либо видел. Выбрав его, я положил дольку в рот. Вкус был восхитительным.

Глава тридцатая

Проснулся я от стука собственного сердца, сердито грохотавшего у меня в ушах. Щеки у меня у меня горели и опухли, а когда я попытался вдохнуть, из легких донеслось немощное шипение. Я отбросил одеяло, решив, что закрывшие мне лицо толстые гостиничные простыни лишают меня кислорода, но ничего не изменилось. Я жадно хватал воздух ртом, но в легкие попадали лишь крошечные глоточки. Вот тогда мне пришло в голову, что я, возможно, умираю.

Я попытался нашарить в темноте телефон, но стоило моим пальцам сомкнуться на трубке, как кровать вздыбилась, взбрыкнула и сбросила меня на ковер. А пол вдруг ужасающе наклонился, явно стараясь скатить меня в угол. Потом на меня сверху бросилась прикроватная тумбочка. И все это время я цеплялся за трубку. Телефон меня спасет – в этом я не сомневался. Я нашел кнопку, на которую полагается нажимать, микрофон, в который полагается говорить, но выдавить смог только истошный хрип, так как горло у меня сжалось и дыхание перехватило. Лежа в темноте, я слышал, как мечется из стороны в сторону, пытаясь меня отыскать, мебель. Меня захлестнула паника, но и еще кое-что: острое любопытство. Мысленно я слышал слова «наверное, я что-то съел, наверное, я что-то съел…», и они все повторялись и повторялись. А потом в темноте возник вдруг Гарри Бреннан и затряс седой головой, горюя над неизбежностью происходящего. «И то верно, мой милый мальчик, возможно, вы чего-то переели». Какой тщеславный конец: быть убитым собственным обедом!

Наверное, я потерял сознание, потому что вдруг – даже не увидел, а скорее почувствовал – заливающий комнату свет, а потом кто-то стал звать меня по имени с французским акцентом, точно из далекого далека пытался привлечь к себе мое внимание. Последующие события проносились мимо бессвязными картинками, точно эпизоды незаконченного киносценария: мое тело переворачивают на спину, под голову засовывают жесткую подушку, болезненный резкий удар по горлу и – о, благодарю вас, благодарю, сделайте мне снова больно! – приток целебного, сладкого воздуха в легкие, а потом еще и еще.

Я лежу на носилках, привязан к ним ремнями под красным одеялом, и над головой перемигиваются люстры. Затем машина. Или автобус. Я чувствую еще один резкий удар, на сей раз в руку. Чей-то голос говорит: «Постарайтесь расслабиться, мииистер Бассэ. Постарайтесь расслабиться». Как интересно, думаю я. Как необычно звучит мое имя по-французски. Может, меня приняли за папу? Да нет же, нет. Какой я глупый. Папа мертв. Ага! Возможно, и я тоже.

Разумеется, я снова очнулся, на сей раз в больничной палате под тревожный беспокоящий «пип-пип-пип» кардиографа. Знаю, некоторых людей этот звук успокаивает, кажется им неопровержимым доказательством того, что они живы, но я не из таких. Ведь хотя подсоединенный к кардиографу человек в данный момент, несомненно, жив, совсем недавно он был почти мертв, а в этом нет ничего хорошего. Слева от меня спал в кресле, расстегнув пиджак, под которым была видна портупея с пустой кобурой поверх белой рубашки, Фрэнки и храпел, запрокинув голову. Тонкие занавески у него за спиной подсвечивала размытая утренняя серость. У меня болело все тело, и я слышал, как где-то под подбородком с шипением всасывается и снова выходит воздух. Подняв руку, я обнаружил, что в горле у меня торчит твердая пластиковая трубка. Я был заинтригован. На долю секунды я закрыл большим пальцем дырочку, через которую поступал воздух, и едва не задохнулся. И это тоже не предвещало ничего хорошего.

Мое перханье разбудило Фрэнки.

– Братишка. Ты снова с нами!

Я открыл рот, чтобы спросить: «Ты уверен?», но ничего не получилось. Моим голосовым связкам отказали в необходимом потоке воздуха. Из-за экстренной трахеотомии я вдруг онемел.

– Не напрягайся.

Он позвал медсестер, которые явились в накрахмаленных белых халатах, излучая уверенность и выказав непревзойденное владение пятью языками. Они измерили мне давление и вынули у меня из горла трубку, чтобы воздух поступал в горло естественным путем, а потом перебинтовали ранку. Они раздвинули занавески, точно искренне интересовались видом из окна, посадили меня и дали попить через соломинку тепловатой воды. Потом мне велели спать. Всегда готовый на кого-то положиться, я подчинился.

После полудня меня навестил врач. Это был худощавый человек моего возраста с темными глазами и непринужденным видом человека, который знает, что не потеряет вот-вот пациента.

– Вы везунчик, мистер Бассет, – сказал он, на сей раз внятно произнеся «т» на конце слова.

– Да? – проскрипел я. Мой слабый голос едва-едва протиснулся в измученное, пробитое горло. – И в чем же именно? Я в больнице, у меня в горле дырка. Где же тут везение?

– Вам повезло, что вы не умерли, – сказал он таким тоном, будто успокаивал ребенка. – Ночной портье в вашем отеле выучился на фельдшера в нашей замечательной швейцарской армии. Это он вас нашел, это он совершил скоропомощную операцию на вашем… – Он постучал себя по горлу, точно нужное английское слово от него ускользало. – Без нее вы бы уже умерли.

Моя рука непроизвольно поднялась к мягкому горбику ватной повязки.

– Чем он это сделал?

– Думаю, швейцарским военным ножом, – бодро сказал врач, листая мою историю болезни. – А точнее, шипом для выковыривания камешков из лошадиных копыт в нем.

Даже в том одурманенном состоянии мне это показалось совсем уж разшвейцарским: ночной портье в моем отеле носит при себе перочинный нож, достаточно чистый, чтобы его можно было использовать в хирургической операции. Я прямо-таки увидел, как отец при этом известии фыркает и закатывает глаза. Такое возможно только в Женеве!

Мне сказали, что у меня был обширный отек Квинке – острое воспаление, от которого у меня распухла шея, а это заблокировало дыхательные пути, иными словами, собственное тело попыталось меня задушить.

– Аллергическая реакция?

– Совершенно верно.

– На что?

– Это еще предстоит выяснить, сэр.

И добавил: дескать, чем раньше, тем лучше, поскольку реакция была слишком резкая, чтобы просто дать ей проявиться снова, когда пожелает. Он предложил мне остаться в больнице еще на несколько дней, пока будут устанавливать причину. Меня это устраивало. Когда только что чудом избежал смерти, больница – самое подходящее место, чтобы напомнить остальным, насколько серьезным было случившееся. От «пип-пип-пип» кардиографа был толк. Мне хотелось полежать здесь и чтобы ко мне приходили милые, деловитые медсестры.

– Прекрасно, – сказал врач. – Скоро начнем. А тем временем не желаете ли чего-нибудь?

Я пошевелил пальцами ног.

– Не могли бы вы прислать мне ортопеда?

Позже в тот же день я дал ординатору список всего, что ел за последние сорок восемь часов, включая последовательное, блюдо за блюдом, описание обеда, который мы накануне съели с Максом. Я думал, на него это произведет впечатление, что он даже позавидует, но он записывал все с таким видом, будто я перечислял содержимое бельевого ящика. Ах да, белый шоколад с икрой. Разумеется. Омар с какао-порошком, говорите? И оленина, как, вы сказали, приготовленная? Ну конечно, с шоколадным соусом.

Я сказал, что раньше работал ресторанным критиком, что на свете нет ничего, чего бы я не пробовал, – «кроме куриных лап».

Тут он как будто заинтересовался и черкнул что-то.

– Никаких куриных лап. Почему, сэр, никаких куриных лап?

– По всей видимости, вы их никогда не пробовали. На вкус они последняя дрянь.

Увидев мою усмешку, врач фыркнул и вычеркнул запись. В его мире не было места для шуток о куриных лапах.

За врачишкой пришли серьезного вида женщины и острыми приспособлениями нанесли мне на руки различные царапины. Внимательно изучив получившиеся красные рубцы, они пробормотали что-то про ложные положительные результаты. Раз в несколько часов мне скармливали небольшие капсулы, содержимое которых отказывались назвать. Еще рядом со мной попросили посидеть медсестру «на случай реакции».

– Что? У меня снова сдавит горло?

Медсестра указала на небольшую коробочку размером с очечник.

– У нас есть инъекции. Иначе никак нельзя быть уверенными. Риска никакого нет.

Я не решился оспорить ее слова.

Мы с сестрой вместе смотрели старое кино, иногда переключались на репортажи о моей госпитализации, и я невольно спрашивал себя, как же, наверное, радовался профессор Шенк, когда стало известно о постигшем меня несчастье. Все это помогало отвлечься, пока я ждал, не совершит ли организм покушения на мою жизнь. Развлекали меня и посетители: приходил Сатеш, который принес с собой пакет хал от Всемирного еврейского конгресса, звонил виноватый и винящий себя и всех вокруг Макс, но я ему сказал, чтобы он себя не корил. Это ведь мое тело пыталось меня прикончить, объяснил я, а вовсе не блюда, которые нам подавали.

Вскоре после ленча на третий день реакция появилась: сыпь цвета неспелой красной смородины на тыльной стороне ладоней, крапивница на щеках, которая затем сползла на шею и высыпала на коленях, огромные опухоли и пятна, которые совсем не украшали мое так недавно ставшее привлекательным тело. При виде их медсестра вызвала врача, чтобы он тоже посмотрел, и они принялись изучать меня с любопытством, будто их заинтриговало, какую злую шутку способна сыграть генетика, и занимались этим, пока я насильно не отвлек их от моих жалких пятнистых ляжек, а тогда они накачали меня антигистаминными препаратами и адреналином.

– Так что же это? – сказал я, когда коктейль лекарств начал действовать. – Какой ингредиент – убийца?

– Не знаю, – ответила сестра. – Это слепой тест с плацебо. Один только доктор знает. Сегодня он к вам придет.

Меня оставили гадать о личности моего возможного убийцы. Пока я ждал, пришла Дженни. Она села возле моей кровати, одетая в привычный темный брючный костюм, одну ногу плотно заложила на другую, точно ждала начала семинара.

– Просто хотела убедиться, что ты еще жив, – невозмутимо объявила она.

– Жив. Едва-едва.

– Я хотела сказать, что по вполне очевидным причинам ничуть бы не расстроилась, если бы ты лишился гениталий посредством молотилки, но беспокойство из-за твоих похорон мне ни к чему.

– Ты сказала, мне не за что извиняться.

Она покачала головой.

– Я просила тебя не извиняться, а это совсем другое дело. Кому как не мне знать, какое удовольствие тебе доставляют извинения, а как раз этого мне не хотелось.

– А-а. Понятно.

Дженни смахнула с колена воображаемую пылинку и неловко шевельнулась на стуле.

– На самом деле у меня кое-какие новости, и почему бы не сейчас…

– Наверно, дело серьезное.

– Не такое уж серьезное, просто… Я ухожу. То есть ухожу из ВИПООН.

– И куда ты поедешь?

– В Вену. Там обкатывают новую службу психотерапии для дисфункциональных национальных государств. Мы пытаемся применить стратегию произнесения вслух проклятий, разбора тех или иных детских травм, понесенных на ранних стадиях развития каждого данного государства, и тому подобное.

– Звучит очень… интересно.

– Очень на это надеюсь. Во всяком случае, Форин-офис меня туда направляет, и… м-м-м… я подумала, пора мне двигаться дальше. Здесь мои обязанности возьмет на себя Сатеш. Он очень способный, и я знаю, что вы с ним ладите. А ты всему научился, секретариат при тебе, и дела идут как по маслу. Да и вообще…

– Дженни, ты ведь уезжаешь не из-за?…

Она нахмурилась.

– Если женщина принимает решение относительно карьеры, то непременно из-за мужчины?

– Ну, я…

– Нет, Марк. Не из-за тебя. Просто… время пришло. Я всегда знала, что рано или поздно надо будет уходить. Такой пост редко бывает надолго.

Встав, она поправила пиджак и поглядела на меня сверху вниз.

– Мы хорошо поработали, Марк.

– Да. И повеселились тоже. Не забывай этого.

– Ага. Еще как. Ты прав. Мы повеселились. – А потом, точно ища путь к отступлению: – О тебе тут хорошо заботятся?

– А, конечно. Врачи даже считают, что уже во всем разобрались. Но для пущего эффекта держат меня в неведении.

– Что ж, если тебе что-нибудь нужно…

– Фрэнки с Алексом заглядывают по пять раз на дню.

Она поглядела на меня смущенно, будто сомневаясь, каким должен быть следующий шаг. Потом наклонилась и мягко поцеловала в лоб.

– Береги себя.

Через час ко мне пришел врач. Я редкий случай, сказал он. Очень редкий. Многие заявляют, что у них такая аллергия, но подтвержденных случаев очень мало. О таких даже в ученых журналах пишут. У меня, с гордостью сказал он, аллергия на переработанные плоды Theobroma cacao.

Я воззрился на него, открыв рот.

– У меня аллергия на шоколад?

– Прекрасно. Это действительно она.

– У меня не может быть аллергии на шоколад. Я всю жизнь его ем.

– Но последние несколько месяцев вы, возможно, не ели его?

– Нуда, но…

– Высококачественный шоколад за вчерашним обедом вызвал острую реакцию. Очень интересно.

– Интересно? Интересно? Да это трагедия, черт побери!

Но ничего не попишешь: присяжные вернулись, и приговор не оспорить. Меня попыталось прикончить собственное тело. Оно изучило мои пристрастия и выискало из них то единственное, которое определяло саму мою суть (или по крайней мере то, чем я был раньше), и сказало: «Прости, приятель, хватит». С таким очень трудно смириться. Если бы я сидел на крэке, если бы мою диафрагму разъел кокаин, если бы у меня началась гангрена от грязных шприцев с героином, я бы понял. Тогда я стал бы жертвой собственных пагубных пристрастий. Но шоколад? Мой верный друг шоколад, который помог мне пережить столько темных ночей и предрассветных часов раннего утра, когда остальные меня покидали? Как мог шоколад обернуться безумным профессором, заносящим над головой в библиотеке подсвечник, или вдовой-герцогиней, наставляющей в кабинете револьвер с перламутровой рукоятью?