Текст книги "Доизвинялся"

Автор книги: Джей Рейнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Сам я не ел, а стоял навытяжку в длинных предвечерних тенях под портретом Джорджа Уэлтона, за стулом Джеффриса. Покончив с суфле, он пригубил пятисотдолларовый бокал «Д'Икема», попросил принести еще один чистый и макадамию в шоколаде. Налив сотерна во второй бокал, он мягко пододвинул его к месту напротив себя и знаком предложил мне сесть. Взяв горсть орехов, он забросил несколько в рот, собственнически зажимая остальные в кулаке, и кивнул мне начинать.

Я начал с истории про сундучок и моей тяги к шоколаду, который в нем хранился, потом немного углубился в прошлое, чтобы связать это с историей Уэлтон-Смитов, и еще дальше – к самому рождению атлантической работорговли. Тщательно, выражая сожаление на каждом повороте моего повествования, я снова вернулся в наш век, к моему детству, благополучие которого, как я теперь понимал, было построено на давних доходах от работорговли, унаследованных моей матерью, и наконец к настоящему моменту в особняке «Дубов Уэлтонов». Рассказ получился живой и оригинальный, каждый предыдущий шаг в нем логично подводил к следующему. Я говорил красочно и убедительно – князь раскаяния, король сожаления. Я не плакал, ведь и так каждое слово было исполнено проникновенных, душераздирающих эмоций.

Моя последняя фраза была образцом простоты и изящества:

– Сейчас я, моя семья и народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки просим прощения у афроамериканцев за преступление рабства.

Никаких риторических излишеств. Просто слова, использованные в тех целях, ради которых были придуманы.

На губах Джеффриса возникла мягкая улыбка. Он взял из миски еще несколько орехов, забросил их в рот и прожевал. И тут наконец сказал то единственное, к чему я был не готов.

Глава двадцать первая

– Прошу прощения?

– Незачем извиняться опять, мистер Бассет.

– Нет, я хочу сказать, что ничего не понял. Что я сделал не так?

– Вы все сделали правильно. Более того, некоторыми элементами вашей речи я даже невольно восхищаюсь. Просто затея с извинениями мне вообще не по нутру. – Сказано было с небрежным помахиванием рукой, как будто мои слова повисли у него над головой легкой дымкой.

На часах – семнадцать сорок. В открытое окно мне были видны спутниковые тарелки и антенны телевизионных автобусов, готовящихся к нашему грандиозному выступлению. Плохо дело. Совсем плохо.

Я сказал:

– Что вам в ней не нравится?

– Мистер Бассет, если вы извиняетесь за то, что превратили меня в раба, то в кого же меня превращают ваши слова?

– Ну…

– Вот именно, в раба, мистер Бассет. Я остаюсь жертвой преступления, за которое вы извинились. Коротко говоря, акт извинения только подчеркивает факт преступления.

– Но я не уверен…

– Он подчеркивает этот факт нашей истории и тем самым делает нас его узниками.

– Я не считаю вас рабом.

– Спасибо, мистер Бассет.

– Но это же было неподдельное извинение. Мне искренне жаль.

– Разумеется, мистер Бассет. Вам искренне жаль, что мой прапрадед родился рабом.

– Вот именно. Мне очень жаль, что такое произошло с вашим прапрадедом.

– Я это понимаю. Но что бы вы ни говорили, фактов вам не извинить. Рэндел Джеффрис все равно родился рабом.

Семнадцать сорок три.

– Если вы не хотите извинения, профессор Джеффрис, то чего же вы хотите? – Я почувствовал, как во мне нарастает паника, как прилипает к небу язык, как становится неровным дыхание. Мне не хотелось провалиться на первом же задании. Только не сейчас. Только не после «Монраша» и «Петрюса», «Д'Икема» и «апачей».

Джеффрис уставился в угол потолка, будто мысленно составлял список.

– Чего я хочу? – насмешливо пробормотал он себе под нос. – Так чего же я хочу? – Он снова посмотрел на меня. – Знаю! Того же, чего хотят белые. Кондо во Флориде и джип «лексус» с эксклюзивной отделкой под орех.

– Но у вас уже есть этот особняк. Зачем вам квартира во Флориде?

– Особняк? Ах, мистер Бассет, неужели выдумаете, что я его купил? На зарплату профессора? – Он расхохотался во все горло. – Нет, нет, нет. Особняк принадлежит трастовому фонду. Комитет решил, что было бы неплохо поселить меня здесь, это подчеркивает перемены. – Он отпил еще вина. – Во всяком случае, вы воспринимаете все слишком буквально. Нет, мы хотим всего лишь ваших денег. Только экономические ресурсы, те самые ресурсы, которые принадлежат нам по праву, заставят вас перестать считать нас рабами, ведь тогда наше прошлое утратит значение. Как я и сказал, кондо во Флориде каждому и «лексус» с отделкой под орех кое-как потянут. И, наверное, выход в Интернет и встроенный DVD-плейер.

Встав, я подошел к окну. Набежали тяжелые тропические тучи, от которых небо над старыми дубами потемнело до мрачной кляксы. Предвещающий дождь ветер раскачивал ветки, и в конце подъездной дорожки зажигались ярко-белые софиты.

Семнадцать сорок девять.

Мой мобильный завибрировал. На экране высветился номер Дженни: наверное, она звонит узнать, как идут дела. Я вообразил себе тревожные нотки, какие появляются в ее голосе, когда что-то нарушает ее планы. Не ответив, я отключил аппарат.

– Вам нужно было ответить на звонок?

– Нет, он может подождать. Если вы не одобряете извинений, профессор Джеффрис, тогда что мы тут делаем?

– Справедливый вопрос. Ответов два. – Он поднял один костлявый палец. – Во-первых. В афроамериканской общине много таких, кто желает услышать извинения и по совершенно похвальным причинам. Они хотят, чтобы их обиды признали, и никакие мои слова не убедят их в том, что это не является разумным и полезным требованием.

– А второе?

– Процесс.

– Процесс?

– Да, процесс. – Он съел еще несколько макадамий. – Кстати, орехи в шоколаде очень вкусные.

– Спасибо.

– И весь обед тоже.

– Благодарю.

– Обязательно дайте мне рецепт соуса, который вы приготовили к гребешкам.

– Непременно, профессор Джеффрис, непременно. Прошу прощения, но время немного поджимает. Что вы имели в виду, говоря о процессе?

Он расстроено заглянул в миску. Она была почти пуста.

– Мы тут участвуем в процессе. Федеральное правительство ухватилось за идею, что любой компенсации должно предшествовать извинение. Как только извинение принесено и принято, можно просто перейти к вопросу денег. Другого выбора нет. Это процесс, в котором я тоже готов участвовать ради компенсации.

– Прошу прощения, профессор Джеффрис. Но законы Шенка…

– «Принимающий извинения не может, исходя из формы, характера или масштаба принесенного ему или им извинения, определять или предполагать форму, характер или масштаб какого-либо финансового урегулирования, которое может последовать за просьбой о прощении». Четвертое следствие. Я тоже Шенка читал, мистер Бассет.

– Несомненно. Я только хотел сказать…

– И это четвертое следствие – самое большое надувательство во всей вашей затее, потому что каждый знает, что суть доктрины Шенка в том, чтобы уменьшить компенсацию, а это означает, что размер последующих денежных выплат уже определен заранее, хотя бы приблизительно. Но вот что я вам скажу, мистер Бассет, вот что я вам скажу. Афроамериканская общественность не согласится получить на двадцать три процента меньше лишь потому, что услышала из ваших уст слово «извините», как бы красиво вы его ни произносили. Мы пойдем до конца. Только простофили соглашаются на меньшее.

– Понимаю.

Нас снова прервали: на сей раз бой напольных часов за стеной – они словно притоптывали от раздражения.

– Не беспокойтесь, мистер Бассет. Простофиль на свете немало. Найдутся такие, кто согласится на меньшее, и свою долю вы еще получите.

В комнате повисло гадкое, с червоточиной молчание.

– Который час? – спросил он.

Я поглядел на часы.

– Без пяти шесть.

Джеффрис медленно кивнул.

– Тогда нам, пожалуй, пора приниматься за работу, если хотим попасть к половине седьмого в выпуски новостей.

– Взяться за работу?

– Нам нужно написать новое извинение. – Он потянулся на стуле и зевнул. – Ваше прозвучало хорошо, но мой комитет его ни за что не признает.

– А-а. – Я горестно уставился в пол. – Просто так для сведения… на будущее… что в нем было не так?

Джеффрис снисходительно улыбнулся.

– Чересчур… сладенькое? – Встав, он направился к двери, напевая себе под нос. – Наверное, в вашей стране это назвали бы «слащавым». Вот тебе и ларчик со сладостями.

От его слов меня разобрало: я столько сил и труда потратил на этот день. Я как белка в колесе крутился у плиты и выдюжил нечто удивительное. Моя речь была продуманной, плодом стараний, заботы и тщательного планирования. А теперь Джеффрис отмахивался и от нее, и вообще ото всего, что я сегодня сделал. Я пришел ради эйфории от извинения. Мне хотелось почувствовать доброе тепло залеченных эмоциональных ран. А испытывал я лишь унижение. Этого я не собирался терпеть.

– Профессор Джеффрис. Знаю, я в этой работе новичок, но мне также известно, что вы не можете написать текст извинения, которое будет вам принесено.

– Не могу?

– Это против правил.

– И это важно, потому что…

– Откуда вы знаете, что я буду держать язык за зубами? Он смерил меня взглядом.

– Любой дурак увидит, что вы веселитесь на славу, мистер Бассет, это лучшая пора вашей жизни. Вы же не собираетесь расставаться со своей эйфорией, верно?

– …И сейчас существование этих ран, которые ни врачевать, ни исцелить невозможно, хотя бы получило признание. Обида и боль, передававшиеся из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери, наши общие обида и боль, ибо теперь мы, нанесшие их, берем на себя вину. Язык, который ныне у нас общий, язык, навязанный народам Африки нашими злыми делами, перегружен терминами угнетения, но мало пригоден к тому, чтобы просить прощения. Лишь одно слово можно найти, одно слово, столь малое в сравнении с величием поставленной перед нами задачи, но мы произносим его со смирением, ибо это все, что у нас есть. Это слово «извините». Мы просим прощения за ужасающие преступления рабства, мы просим прощения за столетия лишений, мы просим прощения за реки крови, которые мы отверзли. От моего собственного имени, от имени моей семьи и народов Великобритании и Соединенных Штатов Америки я прошу сейчас принять и эти извинения, сколь бы запоздалыми они ни были, и поверить в искренность, с которой я их приношу.

Некоторое время Джеффрис молча смотрел на листок бумаги у себя в руке, а потом аккуратно его сложил. Предвечерний дождь выстукивал над нами аплодисменты по огромному семейному зонту, под которым мы укрылись. Щелкали и жужжали фотокамеры, телеобъективы пригвоздили нас стальными взглядами, от вспышек и софитов по брюху древесных крон танцевали тени. Я бесстрастно и неподвижно стоял рядом с Джеффрисом. Он снова заговорил:

– С такими словами обратился ко мне сегодня мистер Бассет. Это прекрасные слова, продуманные и взвешенные слова, и от имени миллионов моих незаконно обобранных историей собратьев я сейчас принимаю их со смирением. Труд по расплате за долг рабства начался.

Он убрал сложенный лист во внутренний карман пиджака и отвернулся давать эксклюзивные интервью, а репортеры, став так, чтобы он попадал в кадр, начали тарабанить комментарии в камеры своих операторов.

Дженни рядом со мной прошептала:

– Очень красивая была речь, Марк, правда красивая.

– Но это не мои слова, – прошептал я в ответ. – Они…

Приложив тонкий палец к моим приоткрытым губам, она заставила меня замолчать.

– Знаю, милый. Это были слова, которые твоими устами изрекла история.

Я промолчал.

Просто не понимал, что мне в этой ситуации делать. Позвать назад журналистов и во всем сознаться? Застопорить «процесс»? Джеффрис удовлетворен. Телевизионщики получили отличный материал. И если Дженни хочется верить, что я написал эту речь, столь полную полнозвучных и высокопарных афроамериканских каденций, то вправе ли я ее разочаровывать?

Во всяком случае, верно одно: как и сказал Джеффрис, сейчас лучшая пора моей жизни.

Глава двадцать вторая

Через несколько часов Макс прислал мне текстовое сообщение.

Оно гласило: «ВЛЛИ ГРДЛСЯ Б».

Макс не подписался, но его стиль чувствовался в самом тексте. Мы с Дженни, Сатешем, Уиллом Мастерсом и ребятами из охраны сидели в придорожном ресторанчике в нескольких милях от «Дубов Уэлтонов». Мы потягивали холодное пиво, ели цыплят-гриль и болтали с деловитой важностью людей, которые слишком долго и слишком упорно работали, но наконец провернули сделку.

Я расслабился на теплом кожзаме банкетки в нашей кабинке и, отстранившись на время от шутливого трепа, читал текст на светящемся экране сотового телефона.

– Марк?

– Эс-эм-эс от Макса?

– Вот как? Что пишет? Расскажи классу.

– Ничего. Поздравления и все.

– Да ладно тебе. Читай.

– Дженни…

– Не глупи.

– О боже. Он пишет… «Отлично поработали. Ваш. Макс О.».

Это вызывало все же меньшую неловкость, чем истинное сообщение. Ребята озадаченно переглянулись, но вспомнили, что следовало бы ободрительно мне улыбнуться, а улыбнувшись, вернулись к рассказам о своей роли в героическом эпосе прошедшего дня с его вертолетами, старыми винами и спутниковыми тарелками.

Я понятия не имел, гордился ли бы мной Вилли Брандт. Зачем мне похвалы мертвеца? Но если на Макса моя работа произвела впечатление и если так он выражает свои чувства, то сойдет и это. Вечер шел, пиво понемногу делало свое, и я постепенно перестал переживать из-за своей роли в сегодняшних событиях. Так ли уж важно, что слова принадлежали не мне? Разве они не стали моими? Это все равно как в детстве, когда я брал на себя вину за грешки Люка. Помню, однажды Люк, пытаясь палкой сбить (бросать он никогда не умел) висящий высоко на дереве каштан, разбил стекло в парнике соседки, и вместе с нагоняем мне досталась и повесть о самом преступлении. Мама снова и снова рассказывала о нем со снисходительностью нянюшки, точно это доказывало мою склонность к проказам, пока даже Люк не забыл, что виноват-то был он. Этот фрагмент семейной истории принадлежал мне. Разве сейчас не происходит нечто подобное?

Адальнейшее более чем поощряло к подобным мыслям. Через три дня мы полетели на личном реактивном самолете в Замбию на ежегодный конгресс Африканского Союза, где мне предстояло вслед за первым принести второе извинение, на сей раз перед Африкой в целом. Ничто так не укрепляет веру в себя, как полет на собственном правительственном самолете «Гольфстрим V». До встречи с Дженни у меня было лишь одно честолюбивое стремление: разбогатеть настолько, чтобы, поднявшись на борт трансатлантического рейса, никогда больше не сворачивать направо, в эконом-класс. А это многое говорит об узости моих амбиций. Я рассматривал богатство лишь с точки зрения дополнительного пространства для моих абсурдных ляжек и самолетной кормежки на английском фарфоре в бизнес-классе. Теперь я знал что к чему. Истинное определение успеха – называть по имени пилота своего «Гольфстрим V». Моего звали Крис.

Как будто этого мало, с нами летела еще репортер из «Тайм», чтобы освещать мою деятельность и представлять меня читателям. Это была высокая, крупнокостная женщина со Среднего Запада, явно скандинавского происхождения, которую звали Эллен Питерсен и которая питала пристрастие к длинным серьгам, подчеркивавшим ее шею. Одета она была в бежевые полотняные штаны с дизайнерскими потертостями на коленях, ботинки «тимберлэнд» и черную полотняную куртку с ужасным количеством карманов. Она оделась для марш-броска на джипах в дикую глушь, а нас ждали отель «Холидей-Инн» и конференц-центр в Лусаке.

– Она, кажется, из тех, кто наслаждался бы турбулентностью при ясной погоде, – сказала Дженни, и я не мог с этим поспорить.

Зато у нее была располагающая манера брать интервью. Она задавала такие вопросы, которые тебе самому никогда не придут в голову, но которые в процессе ответа помогают сформулировать и занять позицию.

– Итак, скажите: какие качества нужны извиняющемуся?

– Даже не знаю, Эллен. Знание себя? Готовность дать волю чувствам? Трудно сказать.

– Необходимо уметь испытывать искреннее сожаление, угрызения совести?

– Непременно. Но нельзя позволять себе увлечься обстановкой, в которой их испытываешь. И всем этим: личными самолетами, белыми кожаными сиденьями… Нельзя терять чувство реальности.

– А это трудно?

– Как раз тот случай, когда надо просто помнить, кто ты есть. Откуда ты. Кстати, вы рокфор попробовали? Он на блюде в кухонном уголке. Очень хорош. Практически единственное, что сопротивляется мертвящему воздействию высоты на вкусовые рецепторы.

– Ну разумеется… Вы же были критиком-дегустатором.

– На самом деле ресторанным критиком.

– А ваша прошлая карьера? Она сказывается на том, что вы делаете теперь?

– Интересный вопрос, Эллен. Я действительно думаю, что она дала мне понимание того, как получается, что люди начинают испытывать обиду.

– Обиду, которую вы нанесли?

– В конечном итоге – да. Гордиться тут нечем, но ведь из этого, возможно, вышло нечто полезное…

И так далее вопрос за вопросом. Во время перелета. За коктейлями в холле. Пока мы осматривали помещение для извинений с тяжелыми, обитыми коричневым бархатом креслами, и сверхбодрыми живыми фикусами в кадках, и французскими окнами, выходящими во двор, где чахли пальмы. Пока наконец она просто не стала членом команды, снующей в этом примечательно оторванном от внешнего мира уголке Африки: кондиционеры, официантки с напитками у бассейна, тошнотворно-сладковатый запах гниющей растительности.

Под конец первого дня она отвела меня в сторонку.

– Послушайте, текст выходит отличный, но нам надо обсудить иллюстрации. Есть хотя бы малейший шанс получить что-нибудь?…

– Да?

– Покаянное?

– Что вы хотите этим сказать?

– Может быть, вы пустите на церемонию извинения фотографа?

– Нет, нет и нет. Это контаминировало бы зону извиняемости.

– Ну, тогда, может, сумеем придумать что-нибудь еще? Чем лучше иллюстрации, тем больше полос я получу в начале номера.

– У вас есть какие-нибудь идеи?

– Не знаю. Склоненная на руки голова? Или, скажем, слезы. Что-то в таком духе.

– Да будет вам, Эллен, этого я не могу. Я же вам твердил, как все должно быть подлинным, а теперь вы хотите, чтобы я что-то для вас разыгрывал?

– Я только говорю, что чем лучше фотографии, тем больше полос, и соответственно, тем больше людей прочтут материал, которым вы хотите что-то сказать.

– Извините, Эллен.

– Подумайте на досуге.

Сама мысль фальсифицировать что-то в этом отеле была нелепой, особенно если вспомнить, сколь большое участие мы принимали в истинном неподдельном процессе: Конгресс Африканского Союза станет сценой не только моего извинения, но и многих других актов покаяния перед рядом конкретных народов. Создавалось впечатление, что дейтонскую конференцию просто перенесли с одного континента на другой: список действующих лиц ничуть не изменился. Лысеющий французик в бежевом костюме-сафари и с потрепанным томиком Мольера под мышкой бегал по коридорам от тунисцев к алжирцам, от делегаций Мали к делегациям Камеруна и Чада, извиняясь за эксцессы той разновидности колониализма, которая была свойственна его родине. На второй день португальцам полагалось испросить прощения у Анголы и Мозамбика, а датчане почти полдня провели, запершись с делегацией южноафриканских епископов. Из-за закрытых дверей доносилось пение.

В баре я наткнулся на Ращенко, который, если верить слухам, разражался слезами на плече главы любой африканской делегации, которого ему случилось увидеть, – просто на всякий случай. С точки зрения покаянного подхода вмешательство СССР в дела Африки в период холодной войны было серым пятном.

– Мне так жаль, мистер Бассет… – На глаза ему навернулись слезы, и он потянулся меня обнять. Я попятился.

– Мы уже это проделали, Владимир.

– Да? – Он навис надо мной, как гигантская обезьяна, готовая подхватить детеныша из подлеска в джунглях.

– Еще в Дейтоне.

Он задумался, потом все равно схватил меня и обслюнявил мне шею.

– Извините, забыл. Такой дурной человек. Я такой дурной человек.

Нагромождение этих извинений, еще более усугубляемое теми, которые приносили итальянцы и бельгийцы, так перегрузило средства массовой информации, что время на объявление о принятии каждого пресс-центр вынужденно ограничил получасом – лишь бы вместить все до завершения конгресса. В последний день отель стал местом стольких встреч между извиняющимися и делегациями потерпевших сторон, что извинения приносились и принимались быстрее, чем пресс-центр успевал о них объявлять. Они скапливались, как реактивные самолеты над международным аэропортом.

Моя лепта (извинение перед президентом Замбии, которая в этот год председательствовала в АС) значилась последним пунктом программы. Теоретически это оставило бы мне время посидеть у бассейна и поработать над текстом, но вечером первого же дня у нас начались проблемы.

Наш передовой отряд только-только захватил стол в ресторане при отеле, Дженни, Уилл и я читали меню (салат «Цезарь», мэрилендский пирог с крабами, стейк из говяжьей грудинки и жареная картошка – в точности то, чего ожидаешь от международного отеля в Африке), когда прибежал, чуть задыхаясь, Сатеш.

– Я только что видел Макса.

– Олсона? – переспросил я. – Он здесь?

– Работает с делегацией Сьерра-Леоне. Дело в…

– За ним трудно уследить.

– Знаю. Все время в разъездах. Проблема…

– Ты не пригласил его с нами пообедать? Тебе следовало пригласить его с нами пообедать.

– Марк! У нас на руках кризис, и притом серьезный. По словам Макса, на президента Сьерра-Леоне Сирила Масубу оказывают серьезное давление дома как представители оппозиции, так и военные, требуя, чтобы он добился от меня извинения за преступления рабства конкретно перед своей страной. Все бы ничего, но, согласно второму следствию из законов Шенка, где выдвигалась доктрина самоопределения, я обязан подчиниться решению АС, а именно: извинение будет принесено главе государства той страны, которая в настоящий момент председательствует в Совете, в данном случае президенту Замбии. Но были еще практические соображения. Масуба был первым за многие годы гражданским президентом Сьерра-Леоне. Он был либералом и демократом и с бесконечными умением и тактом лавировал между противостоящими ему группировками.

– Если он не получит требуемого, – сказал Сатеш, – это может подорвать его положение в стране, а результатом станет переворот.

– А это в свою очередь дестабилизирует весь регион, – продолжил Уилл. – Погибнут тысячи людей.

– Вот именно. Такое мы уже сто раз видели.

Тишина. Дженни оглядела стол.

– Ладно. Какие у нас варианты? Уилл, что будет, если Масуба получит свое извинение?

Уилл покачал головой.

– Катастрофа. Во-первых, на нас будут оказывать огромное давление с требованием извиниться перед остальными пятьюдесятью двумя членами АС, причем на их собственной территории. Даже если забыть о материально-технической стороне, кошмаре исследований и организации этих мероприятий (что просто невозможно по времени), мы попираем авторитет АС и нарушаем третье следствие из законов Шенка.

– Значит, этот вариант отпадает.

– Я бы сказал, он определенно противоправный.

– Сатеш?

Сняв хрупкие очки в стальной оправе, Сатеш потер глаза.

– Давайте поищем предлог оттянуть извинение. Скажем, что Марк заболел, или просто объявим, что текст извинения нуждается в доработке. Что угодно. Дадим Масубе передышку, чтобы он мог отговорить своих противников дома, и вернемся, когда почва будет готова.

– А к тому времени извинения потребует еще какая-нибудь страна, – покачал головой Уилл. – И все равно нам никто не поверит, ведь здесь уже были десятки успешных извинений. Мы подорвем ВИПООН в целом. Нам полагается быть выше политических дрязг. Если мы опустимся до них… – Ему не надо было заканчивать фразу.

Снова пауза. Вокруг слышался стук приборов о фарфор. Сатеш медленно поднял глаза, будто осенившая его мысль удивила его самого.

– А как насчет Франкфуртского маневра?

Уилл позволил себе поднять углы рта.

– Франкфуртского маневра? Это идея.

Дженни раздраженно фыркнула.

– Что это за…

Но ее прервал Сатеш:

– В начале девяностых во Франкфурте проходили переговоры с рядом стран бывшего Восточного блока о принятии их в Евросоюз. Тогда это были Венгрия, Польша и Чехословакия. Русские требовали, чтобы их также допустили, что было неприемлемо для венгров и поляков. Если уж на то пошло, для вообще всех. Несколько аналитиков из Форин-офис предположили, что дело просто в представлении русских о гордости.

– Они соглашались с вероятным исходом переговоров, но не хотели терять лицо, – пояснил Уилл.

– И какой нашли выход?

– Мы устроили предварительный фуршет в честь официального открытия, – сказал Сатеш. – Русских туда пригласили, а после выпроводили за дверь до того, как пошел серьезный разговор. Так их делегация могла вернуться домой и сказать, что они встречались с Евросоюзом и странами бывшего Варшавского договора и вели дружеские дискуссии и так далее, и тому подобное.

– Мне нравится, – сказала Дженни. – Но не можем же мы устраивать фуршет для одного Масубы. Коктейлями так не разбрасываются.

Я подался вперед.

– Нет, но мы можем выбросить коктейль на него.

Все уставились на меня раздраженно, будто вмешался ребенок, которому разрешили посидеть за обедом со взрослыми.

– Выслушайте меня. Мы попросим Макса устроить так, чтобы, когда будет затишье, Масуба оказался у стойки какого-нибудь бара. Скажем, после полудня. Я подойду, заведу разговор, закажу коктейль и нечаянно-намеренно его оболью. Потом я осыплю его извинениями за причиненные неудобства, попрошу прощения за это чудовищное позорное пятно и так далее.

Сатеш хлопнул по столу ладонью.

– И притащим загодя в бар какого-нибудь из аккредитованных здесь репортеров Сьерра-Леоне, чтобы он стал свидетелем.

– А после, – добавил Уил, – когда журналист придет к нам за подтверждением, заявим, что ни в коем случае не можем комментировать приватную беседу между верховным извиняющимся и президентом.

– Но отрицать ничего не будем, – воодушевилась Дженни.

– Вот именно, – согласился Сатеш. – Это извинение, которого никогда не было. Его хватит, чтобы решить затруднения Масубы, но оно не подорвет аутентичность основного.

– Ладно, Сатеш, – сказала Дженни. – Договорись с Максом. На завтра после обеда, если возможно.

Но Сатеш не слушал. Он пристально смотрел через стол. Мы все проследили его взгляд – там сидела и, склонив голову, поспешно записывала Эллен Питерсен. Мы настолько привыкли к ее присутствию, что напрочь о ней забыли. Внезапная тишина ее насторожила, и, подняв глаза, она увидела, что мы за ней наблюдаем.

– Что? В чем дело?

– Эллен, – негромко сказала Дженни. – Ничего из сказанного здесь нельзя публиковать.

Эллен поглядела на свои записи, потом снова на нас.

– Я не слышала, чтобы кто-то говорил, что это не для печати или…

– Эллен, – важно сказал я, – мы тут пытаемся спасти жизни многих людей. Если вы хотя бы словом об этом обмолвитесь, наши труды пропадут впустую. Погибнут люди.

Она очень решительно захлопнула блокнот. Надела на ручку колпачок и положила ее поперек блокнота, точно складывала оружие. Потом поглядела на меня.

– О'кей. Quid pro quo? [28]28
  Мера за меру (лат.). – Примеч. пер.


[Закрыть]

– О чем вы?

– О той фотографии.

– Никаких показательных выступлений я устраивать не буду.

– Мой журнал не пустит в печать фотомонтаж. Снимок должен быть подлинным. Нам нужно запечатлеть аутентичное покаянное мгновение.

Я это спустил.

– И блокнот останется закрытым.

– Даю слово.

– Встретимся завтра в фойе.

– В фойе?

– В холле.

На следующее утро Эллен Питерсен получила свою фотографию, нечто спонтанное и прочувствованное, ведь так уж получилось, что я крепко потер лицо ладонями. Позже в тот же день Сирил Масуда услышал требуемое извинение, когда я вылил стакан «перрье» на его темно-синий клубный пиджак с латунными пуговицами. После того, как я громко осыпал его словами сожаления и раскаяния за учиненный мной беспорядок, я положил ему обе руки на плечи, притянул к себе и прошептал на ухо:

– Теперь можете поехать домой и рассказать, кому нужно, что у вас была встреча с глазу на глаз с Верховным Извиняющимся, во время которой он выразил сожаление по ряду вопросов. Мы вас не опровергнем.

– Спасибо, мистер Бассет, – застенчиво кивнув, ответил он. – Примите благодарность от имени моего народа.

– Не за что, господин президент.

В три часа пополудни третьего и последнего дня конгресса я устроился поудобнее в теплых объятиях коричневого бархатного кресла и испросил прощения за рабство у престарелого президента Замбии. По сути, это был текст Джеффриса, но я включил в него элементы истории моей семьи, поэтому выражаемые чувства были моими собственными. Опустив массивные мясистые руки на подлокотники, уперев подбородок в грудь, старик сидел напротив меня и, поджав губы, слушал. Когда я закончил, он тяжело вздохнул и закрыл глаза, пока мне уже не стало казаться, что он задремал. Потом он их снова открыл и по-английски с сильным акцентом сказал только:

– История запомнит нас обоих.

Что меня вполне устроило. Если истории нужно кого-то запоминать, то почему не меня? Я снова в игре, мои эмоции снова под контролем. Эйфория была налицо, полноценная, глубокая и удовлетворительная. Мы с президентом совершили доброе дело.

Когда перед возвращением в США мы поднимались на борт «Гольфстрима», Эллен Питерсен сказала:

– А вы ушлый политик.

– Не придавайте этой истории большого значения, – сказал я. – Я предпочитаю считать себя обычным человеком, который по воле случая оказался в необычных обстоятельствах.

– Хорошо сказано. Обычный парень в необычных обстоятельствах. Очень хорошо.

– Как, по-вашему, журнал подаст материал?

– Зависит от ряда вещей.

– От чего, например?

– Как обычно. От исхода выборов в Германии. От того, будет ли достигнуто соглашение на текущем раунде переговоров по мировой торговле. Опять же – всевозможные форс-мажоры. Ну, сами понимаете, стихийные силы.

Последнее выражение мне понравилось. Теперь Марк Бассет соперничал со стихийными силами за внимание читателя.

Марк Бассет против стихийных сил.

Стихийные силы против Марка Бассета.

Да уж, тут любому редактору придется попотеть.