Текст книги "Очищение огнем"
Автор книги: Джессика Марч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)
КНИГА 1
ГЛАВА 1
Оаху-Гавайи. Июнь 1959 г.
Ровно в полночь первая ракета взлетела в ночное небо и рассыпалась огромным фонтаном красных, белых и голубых искр. С этого момента на Гавайях началась новая эра. Конгрессмены подготовили свод законов. Президент Дуайт Д. Эйзенхауэр подписал необходимые документы, и теперь эти острова официально стали пятидесятым штатом Американского государства. Повсюду вспыхивали фейерверки, уносились ввысь ракеты, расцветая гигантскими радужными букетами.
На открытой веранде небольшого коттеджа, расположенного у самой длинной белой полосы прибрежного песка, стояла экзотически прекрасная молодая женщина, вглядываясь в волшебный дождь разноцветного пламени. Но, как ни изысканна была красота фейерверков, Локи Тейату заметила, что она жила всего лишь несколько минут, прежде чем поблекнуть и раствориться в ночи.
И Локи показалось, что и событие, которое праздновал сейчас народ, ничем не отличается от этих искрящихся огоньков – мгновение света, яркая, пылающая надежда на то, что принадлежность к великому государству поможет изменить жизнь к лучшему, будет быстро поглощена тьмой. Став полноправным гражданином Америки, любой житель Гавайских островов должен был обрести полную свободу и равноправие, но Локи не могла представить, что в действительности означают эти слова. Что бы ни писали американцы в трудах по истории, какую бы дань ни отдавали великому Аврааму Линкольну и его знаменитому Манифесту об освобождении рабов, Локи не могла отделаться от мысли, что она, в сущности, оставалась рабыней, без святой надежды на избавление.
С соседних полей донеслась пульсирующая дробь барабанов, отбивающих завораживающий ритм. Праздник на плантациях начался несколько часов назад. Локи видела отблески их огней над кокосовыми пальмами, ощущала соблазнительные запахи жарившегося мяса, доносимые легким ветерком. Будь она свободна, неужели не пошла бы туда? Ничего на свете не любила она больше, чем танцевать «хулу» или «олапу» в веселой компании. Но Локи не смела покинуть коттедж. Услышав за спиной шум, Локи обернулась и увидела стоявшую в дверях семилетнюю дочь. Разбуженная взрывами ракет, девочка, закутанная в одеяло, вышла на веранду.
– Почему звезды падают, мама? – боязливо спросила она.
Локи, встав на колени, прижала к себе дочь.
– Ничего плохого не случилось, Кейулани. Это фейерверк. Разве я не говорила, что сегодня – большой праздник?
– День рождения?
– Что-то вроде. Гавайи возрождаются для новой жизни.
Ребенок кивнул. Дремотный туман почти прояснился, и девочка вспомнила все, что слышала от матери и в школе на плантации, где дети всех возрастов учились в одной комнате.
– Теперь у нас на флаге будет своя звезда, – прошептала она.
В небе снова рассыпались цветные огни, и малышка в безмолвном восхищении подняла глаза – никогда еще ей не доводилось видеть такое великолепное зрелище. Тем временем Локи с таким же изумлением уставилась в личико дочери, такое волшебно-прекрасное – недаром «Кейулани» в переводе означает «небесная красота». В порыве материнской гордости Локи дала девочке это имя, с каждым годом все больше сознавая, каким пророческим оно оказалось. Дитя было поистине необыкновенным: изящно, прекрасно сложенное, с длинными ножками, сине-зелеными глазами цвета неспелого терна, сиявшими неземным светом, густой гривой шелковистых волос необычного медно-золотистого оттенка и безупречной кожей, покрытой загаром цвета светлого меда, даже когда в сезон дождей было невозможно выйти из дома. Но даже восхищаясь этой «небесной» красотой, Локи не могла не испытывать страха за будущее ребенка. Гавайцы, по природе своей крайне суеверные люди, считали, что красота притягивает опасность, и злые духи особенно жестоко расправляются с теми, в ком велики гордыня или тщеславие. Детям запрещали смотреться в зеркало, никогда не хвалили их, не называли ласковыми именами и обычно обращались к ним «кеко» или «мо'о» – обезьянка, ящерка. Однако причиной беспокойства Локи были не только эти устаревшие предрассудки. Как бы ни была прекрасна Кейулани, всегда найдутся те, кому ребенок напомнит лишь о грязи и пороке, – и все из-за смешанной крови, которая течет в его жилах. Локи по собственному опыту знала, как может быть изуродована жизнь человека ханжеством и лицемерием. Множество дверей было наглухо закрыто для нее, только потому что она родилась «hapa» – полукровкой, зачатой в союзе между матерью-гавайкой и белым отцом, служившим на американской военной базе в Гонолулу двадцать пять лет назад. Быть hapa – половинкой – означало совсем не то, что родиться «единым целым», такой человек считался менее достойным, менее уважаемым, менее порядочным. Не только белые с Материка свысока смотрели на полукровок, но и туземцы, гордившиеся своими предками и злившиеся на тех, кто ослабляет чистоту наследственных связей, недолюбливали детей, родившихся от смешанных браков. Локи часто размышляла, какая судьба ждала бы ее, не будь она «hapa». Когда-нибудь, когда все больше гавайцев будет заключать браки с американцами, эти различия сгладятся, но пока сама мысль о том, что на Кейулани будет лежать такое же клеймо, ужасала Локи.
– Мама, послушай, – попросила девочка, чье внимание привлекла доносившаяся с полей музыка.
Высвободившись из объятий Локи, она подошла к краю веранды.
– Там тоже день рождения празднуют?
– Да. Веселье будет продолжаться до восхода. Кейулани втянула носом воздух.
– Как хорошо пахнет! Пойдем на праздник, мама!
– Уже слишком поздно!
Понизив голос, Локи вгляделась в темноту.
– Слишком много злых духов скрываются в этот час в высокой траве и на вершинах пальм.
– Никто сегодня не боится духов! Пожалуйста, мама! Кейулани метнулась через крытую тростником веранду, схватила мать за руку.
– Это день рождения Гавайев!
Локи молча взглянула в прелестное, полное нетерпения личико дочери. Как отговорить ее? Может, просто сказать, что скоро придет мистер Трейн? Как ни слабо Кейулани разбиралась в происходящем, Локи уже смогла объяснить ей, что этот домик в действительности им не принадлежал, и мистер Трейн позволил ей с дочерью жить тут, потому что был «хорошим другом». Часто днем, когда Кейулани хотела поиграть на пляже или погулять с матерью, Локи была вынуждена говорить, что скоро придет мистер Трейн, и отсылать дочку, поручая одной из женщин, живших в хибарках для рабочих на краю полей сахарного тростника, присматривать за ней.
Но сегодня Локи было сложнее обычного в очередной раз разочаровать дочь. Посмеет ли она забыть на одну ночь свое положение наложницы Трейна? Может ли рискнуть, понадеявшись на то, что он не явится сегодня? В большом доме на холме, принадлежащем владельцам плантации, тоже большой праздник, который, несомненно, продлится до утра. Но если даже и так, Локи обязана выполнять поставленные Трейном условия и всегда ждать его, независимо от того, вздумает ли он прийти. Трейн вовсе не обязан предупреждать Локи заранее, он был ее «паки», ее полным хозяином. Так говорилось в контракте, который Локи была вынуждена заключить из-за Кейулани, ради того, чтобы дать ей уютный дом, выиграть время, пока Локи пыталась найти способ обеспечить дочери лучшее будущее, более счастливую судьбу, чем выпала на долю ей самой.
Но именно этой ночью… всего на час… неужели нельзя попытаться забыть о сделке с дьяволом и притворяться, что празднуешь свободу?!
– Быстрее, Кейулани, пойди, надень свой лучший саронг.
Они помчались, каждая в свою спальню в разных концах дома, и девочка, остановившись на пороге, окликнула Локи:
– Я хочу танцевать сегодня, мама. И чтобы ты меня учила.
Локи улыбнулась. Она знала: все старухи, приглядывающие за Кейулани, часто рассказывали девочке, как прекрасно ее мать танцует «хулу» и «олапу».
– Да, дорогая, – согласилась Локи, – сегодня мы обе будем танцевать.
На огромной террасе позади большого белого плантаторского дома, где над каменными плитами был настлан пол из отполированных тиковых досок, и множество мужчин в модных смокингах и женщин в вечерних платьях и драгоценностях танцевали под мелодии бродвейских шоу, исполняемые оркестром, специально прибывшим для этого случая из Лос-Анджелеса.
Стоя в одиночестве у балюстрады на краю террасы, Харли Трейн осушил бокал шампанского и отыскал взглядом жену, стройную брюнетку с очень бледной кожей, раскачивающуюся в такт музыке в объятиях партнера.
Танцует, подумал Харли, точно так же, как трахается, – едва двигаясь: безупречно-изящные черты прекрасного лица напоминают лишенную всякого выражения маску. Отдалась ли она уже этому теперешнему поклоннику, лениво спросил себя Харли, или другому – новому – обожателю? В них у жены недостатка не было. Харли знал: мужчины поддаются искушению – как и он сам когда-то – попытать свое мастерство в любовных делах, возбудив желание в этой холодной снежной королеве. Харли улыбнулся при мысли о разочаровании, ожидающем всех этих глупцов.
Повернувшись спиной к модно разодетому обществу, он поглядел с высокого холма вниз, на поля, лежавшие у подножия. На таком расстоянии костры, зажженные работниками с плантации, выглядели не больше огоньков от горящих спичек. Но Харли легко представил царившее у костров веселье. Туземцы знали толк в развлечениях. Никаких семенящих танцев этих фригидных стервоз с раскрашенными физиономиями, разодетых в дорогие наряды. Никакой идиотской болтовни о политике, так любимой мужчинами во фраках, влиятельными гавайскими брокерами, строившими планы собственного обогащения, независимо от того, обретут ли Гавайи свободу.
Там, в полях, туземцы, должно быть, совсем расходились. Опьянели от своего крепчайшего самогона и плевать хотели на то, что увидят их или нет. Женщины потеряли всякую стыдливость, танцуя под барабаны; блестящие, черные, как шерсть пантеры, волосы, разметались по плечам. Да, именно такое веселье ему по душе!
Харли был высоким, широкоплечим, со светлыми густыми волосами, красивым, когда-то скульптурно-очерченным, но теперь носившим следы беспорядочной жизни лицом и особой манерой держать себя, показывающей, что за некоторой внешней мягкостью и раслывчатостью, приобретенными за последние годы, кроются жесткая, непреклонная сердцевина и стальные мускулы. Еще подростком, до войны с Японией, Харли Трейн проводил много времени на пляжах, наблюдая как туземцы управляются в типично местном виде спорта: «катании на волнах»; стоя на длинных самодельных деревянных досках особой формы, они ловко перекатывались с волны на волну, подхваченные океанским прибоем. Скоро Харли стал чемпионом среди них. Не заставь его отец заняться делами и избрать достойную карьеру, Харли был бы счастлив объехать мир со своей доской для серфинга в поисках все более высоких и бурных волн.
Чья-то рука опустилась на его плечо. Обернувшись, Харли увидел Кена, младшего брата.
– Ты так и не танцевал, Харл! Не нравится оркестр?
– Да нет, почему? Просто выпить хочется. Кстати, ты мне напомнил…
Он поднял пустой бокал и попытался улизнуть. Но Кен успел схватить его за руку.
– Разве так трудно хоть раз в жизни не ставить нас в неловкое положение? Неужели не можешь не напиваться до потери сознания и быть хоть немного повежливее с гостями? И как насчет того, чтобы потанцевать с Вики? Или доставляет удовольствие толкать ее в объятия других мужчин?
– Если я так стесняю тебя, младший брат, может, не стоило приглашать меня в свой большой красивый дом?
Презрительная злоба, звучавшая в голосе Харли, была отголоском давней вражды между братьями, достигшей высшей точки год и два месяца назад, когда умер отец. В завещании Дэниела Трейна указывалось, что именно младший сын, Кеннет, должен взять в свои руки управление плантацией и другим недвижимым имуществом – консервным и сахарным заводами, автобусной линией и торговлей автомобилями – всеми предприятиями, позволявшими семье Трейнов входить в круг самых богатых aliilani – маленького замкнутого аристократического общества богатых плантаторов, почти два века правивших островами. Таким образом главой клана становился Кеннет, ставший также владельцем и хозяином главного и традиционного средоточия мощи Трейнов – Уинворд Хауса – большого дома на холме. Харли получил только небольшую долю доходов и удобный, но гораздо менее впечатляющий особнячок, предназначавшийся когда-то для управляющего плантацией. Правда, узнав об этом, он не удивился. Харли было известно – именно его неестественная увлеченность серфингом заставляла отца считать, что старший сын неспособен по-настоящему заняться бизнесом.
– Ни один разумный серьезный человек, – часто говорил ему Дэниел Трейн, – не захочет провести всю жизнь, барахтаясь в океане, словно туземный мальчишка.
И с тех пор Харли всегда чувствовал, что отец предпочитает Кеннета, обращаясь со старшим братом как с менее важным, менее способным и стоящим. Даже к дочерям Дэниел был гораздо щедрее – те получили в приданое огромные участки земли. Задолго до смерти Дэниела Трейна Харли уже чувствовал обиду от несправедливости отца и пытался заглушить боль алкоголем… или другими острыми ощущениями.
Кеннет Трейн уставился на Харли со смесью сочувствия и презрения. Не такой высокий, с более темными волосами, безупречно одетый и причесанный, он составлял разительный контраст с неухоженным, неряшливым старшим братом.
– Я никогда не хотел лишать тебя чего-либо, Харл, – тихо сказал он. – Если бы только попытался взять себя в руки… твоя помощь не помешала бы…
В этот момент появилась горничная в передничке, с бутылкой охлажденного шампанского и предложила наполнить бокалы. Кен покачал головой, но Харли, схватив бутылку, жестом отпустил горничную.
– Значит, тебе нужна моя помощь? – повторил Харли, заглушая протесты Кена. – Для чего, братец? Отгонять опахалом мух с твоего лица, приносить холодный лимонад?
Чуть нагнувшись, он приблизил лицо к лицу Кена.
– Я не твой дерьмовый слуга!
Полный решимости не дать ссоре перерасти в публичный скандал, Кен проглотил слова упрека.
– Если хочешь руководить каким-нибудь бизнесом – пожалуйста. Но для этого нужно исправиться, – показать мне, что ты готов к серьезной работе.
– Я не обязан ни черта показывать тебе! У меня уже есть чем управлять. Кстати, хорошо, что напомнил. Думаю, мне пора идти и начинать прямо сейчас!
Харли самодовольно ухмыльнулся в лицо младшему брату. Кен без труда понял, что тот имеет в виду. Братья постоянно ссорились из-за содержанки – полукровки, которую Харли поселил в одном из коттеджей для гостей, выстроенных на берегу и принадлежащих Трейнам. Среди здешних плантаторов много лет было принято содержать любовниц-туземок, и даже Дэниел Трейн не ставил это в вину старшему сыну, упрекая его только за безделье. Но теперь Кен, став главой рода, не желал больше выносить такое положение, боясь, что традиционный «сексуальный феодализм» подобного рода вызовет недовольство в новом обществе, которое неизменно должно появиться вместе с присоединением к Соединенным Штатам. Если работники на плантации не очень понимали, что это такое – приобрести американское гражданство, зато отчетливо сознавали, что с ними никогда больше не будут обращаться, как с собственностью, и готовы были восстать против каждого нарушившего эти права.
– Я уже говорил, Харли, – напомнил Кен, – так дальше продолжаться не может, по крайней мере так, как прежде. Если собираешься сохранить любовное гнездышко, свей его где-нибудь в другом месте, не на плантации. И обращайся с этой женщиной получше. Не желаю из-за тебя попасть в беду!
– Тогда сам не затевай скандалов. Я вполне доволен нынешним положением вещей. Вики наплевать, так с чего ты вдруг забеспокоился?
Жена Харви действительно знала о содержанке и терпела ее присутствие, целиком поглощенная собственными делами.
– Потому что мир – наш мир – изменился больше, чем ты предполагаешь, с той минуты, как эти ракеты взвились в воздух, и, так и или иначе, эти перемены повлияют на всех нас.
– Государственность! – с отвращением выплюнул Харли. – Если бы тебя и твоих приятелей действительно это волновало, вы бы сегодня не праздновали! Государственность означает, что к власти придут новые политики и новые чиновники! Правда, вскоре и они окажутся в карманах у aliilani.
– Будем надеяться, – кивнул Кеннет. – Но хвастаться ничем подобным не стоит. В этом и заключается демократия, Харли: ты можешь быть богатым и могущественным, как король, пока остаешься достаточно осторожным, чтобы не вызвать зависть и злобу у людей, стоящих ниже на социальной лестнице и не разрушить их заблуждения в том, что они ничем не хуже тебя. В этом твоя проблема с наложницей, старший братец. Видя, как ты с ней обращаешься, многие считают, что их мечты грубо попираются.
И совсем другим, холодно-резким тоном добавил:
– Не желаю видеть на своей земле эту женщину, чья работа заключается только в том, чтобы быть твоей шлюхой!
– Я объяснял тебе, у нее ребенок, – возразил Харли. – Выкинешь ее, и малышка останется без крыши над головой.
В нем говорила отнюдь не человечность – просто он был готовым любыми средствами добиваться своей цели.
Но Кен и без того прекрасно понимал всю глубину цинизма брата.
– Ты также объяснил, что отец ребенка – неизвестно кто. Так что какая тебе разница?
– Никакой! Но, если ты волнуешься, что работники могут оскорбиться, совсем уж глупо выгонять на улицу хорошенькую девчушку. Подобное обращение наверняка вызовет сильную неприязнь… если не мятеж.
Кен окинул Харли ледяным взглядом. Да старший брат, конечно, лодырь, каких поискать, но обладает таким же жестоким, коварным даром выживания и не стесняясь пускает для этого в ход все средства – как любое дикое животное в джунглях.
– Хорошо, твоя шлюха может пока остаться. Но, ради Бога, не выставляй ее напоказ и старайся не натворить бед. Пусть она будет довольна жизнью.
– О, в этом не сомневайся, братец, – хвастливо объявил Харли.
Кен, развернувшись, отошел к танцующим и отнял Вики Трейн у партнера. Харли наблюдал за женой и братом несколько мгновений, достаточно долгих, чтобы задать себе обычные вопросы. Потом снова отошел к перилам и уставился на костры, горевшие далеко внизу, у подножия холма.
Через минуту бокал с шампанским полетел на пол и с громким звоном разлетелся. Несколько танцующих пар, испуганных шумом, неприязненно взглянули на Харли. Не выпуская из рук бутылку, он взобрался на каменную балюстраду, спрыгнул вниз и неуверенными спотыкающимися шагами направился к далеким огням.
Дочь и мать, крепко держась за руки, пробирались через заросли травы пили[4]4
Канариум филининский – высокое травянистое растение.
[Закрыть] и гигантского папоротника. Кейулани пристально вглядывалась во тьму. Хотя она храбрилась, когда умоляла взять ее на вечеринку, все же не могла забыть, что где-то здесь скрываются злые духи. Правда, если повезет, они встретят menehune – эльфоподобный народец, который, как говорили, жил здесь с тех пор, как острова были выброшены из толщи океана при извержении глубоководных вулканов. Если увидеть одного, можно попросить исполнить желание. Обычай туземцев повелевал оставлять еду у входа в хижину, чтобы выманить гномиков из укрытия.
Часто видя, как грустит и печалится мать, Кейулани ставила перед дверью коттеджа чашку с ямсом и рисом – любимыми блюдами menehune. Но ни один из маленьких человечков не встретился им сегодня.
Тропинка вывела их из зарослей на гигантское поле, совсем пустынное и голое – тростник уже был срезан. По полю были зажжены костры, на которых жарились туши свиней, ямси таро, а в центре широкого открытого пространства горело огромное пламя, поднимавшееся к куполу усеянных звездами сине-черных небес. Повсюду мужчины, женщины и дети, с цветочными гирляндами на шеях, смеялись, пели, пили из пустых скорлупок кокосовых орехов. В воздухе звенели гитарные переборы, слышался рокот барабанов.
Женщины вошли в круг света, и Кейулани узнала знакомые лица детей из школы на плантации, работников, которых встречала в те дни, когда мать посылала ее на поле, пока мистер Трейн оставался в коттедже. Некоторые приветствовали ее кивком или улыбкой, но девочка заметила также, как странно все смотрят на Локи – удивленно и даже немного испуганно – будто недовольны тем, что видят ее здесь.
– Aloha[5]5
Здравствуй, моя обезьянка (гав.).
[Закрыть] ки' и кеко, – пропел чей-то голос. Жилистый человечек в линялых шортах и рубашке с рисунком из ярких разноцветных орхидей отделился от толпы.
Наклонившись, он пощекотал губами щеку Кейулани; девочка радостно хихикнула. Она была так рада видеть принца Макелахи. Он всегда называл ее своей обезьянкой, и это очень смешило девочку. Никто не походил на обезьянку больше, чем сам принц, с его кривыми тощими ногами, тонкими ручками, гривкой седеющих черных волос на круглой голове, блестящими серыми глазами и маленьким плоским носом.
Человечек выпрямился.
– Aloha, Локи, – приветствовал он.
– Aloha, Мак.
– Хорошо, что смогла прийти сегодня.
– Девочка очень хотела потанцевать.
– Ага! Ну что ж, обезьянка, – улыбнулся принц, – сегодня именно такая ночь. Можно даже придумать новые танцы!
Большинство гавайских танцев, как знала Кейулани, состояли из жестов и движений, имеющих определенное значение, связанное со старыми легендами и великими событиями в истории острова.
– Но перед тем, как мы позволим вам танцевать, – объявил Мак, – вы должны отведать нашего угощения. Пойдемте!
Кейулани, счастливо улыбаясь, засеменила вслед за маленьким человечком. В отличие от остальных туземцев Мак и его жена Лили были всегда добры к Локи и Кейулани. Мак занимался починкой всяческих механизмов и выполнял плотницкие работы на плантации: без его помощи убогие хижины работников окончательно развалились бы. Мак уверял, что был потомком древних племенных королей, которые пришли на Гавайи с островов из-за океана и поэтому именовал себя принцем Макелахи, но Кейулани иногда удивлялась, почему принц трудится, как простой рабочий, вместо того чтобы жить в таком же большом замке, как особняк Трейнов. Как-то раз она спросила об этом у матери.
– Наши короли и принцы всегда были мирными людьми и не любили воевать, – объяснила Локи. – Поэтому и не смогли справиться с другими завоевателями, которые пришли с оружием и захватили все, что хотели.
Но Кейулани по-прежнему не могла понять, почему настоящий принц должен быть таким бедным, хотя искренне считала принца Макелахи добрым и надежным человеком. В тс дни, когда се отсылали из коттеджа, чтобы она не попадалась на глаза мистеру Трейну, любимыми местами девочки были крохотная мастерская Мака, или лачуга, где он жил с женой Лили. Полное имя Лили было Лиликон, что означало «плод страсти». Она была гораздо выше мужа, круглая, как барабан. И никто на острове не умел улыбаться веселее. Не так давно она позволила Кейулани называть себя «tutu» – словно в самом деле была ее родной бабкой.
Они вышли туда, где стояли самодельные столы, ломившиеся от ананасов, папайи и подносов с жареной свининой. Тут же были и бочонки, откуда желающие зачерпывали спиртное кокосовыми скорлупками.
– Я хочу выпить что-нибудь, – попросила Кейулани. – Из этого бочонка.
Люди вокруг начали смеяться. Кейулани вспыхнула от смущения и заметила, что Локи тоже смеется. Ее мать была так красива, особенно сегодня, с этой огромной белой понсеттией за ухом и в красивом шелковом саронге, кокетливо задрапированном вокруг прелестного тела. Но смеющаяся она была поистине великолепна – девочка так редко видела мать веселой.
– Я хочу этого, – повторила Кейулани. Она будет просить еще и еще, если это смешит маму.
Мак подвел малышку к одному из бочонков.
– Если выпьешь чашечку этого, обезьянка, не сможешь танцевать сегодня. Это питье, сделанное из листьев «ti», называется okole hao. Угадай, почему?
Кейулани знала, что эти слова означают «железный зад», но не могла понять, какое отношение они имеют к жидкости в бочонке.
– Потому что, – объяснил Мак, лукаво сверкнув глазами, – если выпьешь это, не сможешь стоять прямо, если только не обладаешь железной задницей.
Он похлопал себя по ягодицам, и толпа вновь разразилась хохотом!
Мак подвел Кейулани к столу, подал скорлупу кокосового ореха, наполненную ананасным соком. Но она тревожно косилась на мать, зачерпнувшую спиртное из бочонка. Мак протянул девочке свиное ребрышко.
– Если хочешь танцевать, сначала поешь. Кейулани не поняла, какое отношение имеет одно к другому, но взяла ребрышко и с удовольствием начала жевать вкуснейшее мясо. Неожиданно девочка увидела, что люди окружили ее и внимательно наблюдают, как она ест. Кейулани подняла голову и с любопытством огляделась:
– Разве ты не голодна? – удивился Мак. – Ешь. Она поспешила доесть, чтобы люди перестали глазеть так странно. Мак выступил вперед, взял у нее косточку и высоко поднял.
– Видите, что сделала маленькая ящерка? – воскликнул он.
Послышался одобрительный шепот; люди, улыбаясь, кивали.
Встревоженная Кейулани окончательно смутилась. Но мать тут же оказалась рядом.
– Это старое поверье, – объяснила она, – когда очень маленькая девочка обгладывает косточку начисто, как это сделала ты, это верный знак, что она будет великолепной танцовщицей.
Кейулани просияла от восторга.
Множество древних примет и верований, слышанных от старших, казались ей весьма странными: какое отношение имеет ее манера есть к способностям танцовщицы? Но больше всего на свете ей хотелось быть такой же грациозной, как мать.
На почтительном расстоянии от пылающего пламени, в прохладе, на голых бревнах сидели работники с плантации, били в барабаны и бренчали на укулеле.[6]6
Национальный гавайский музыкальный инструмент.
[Закрыть] Некоторые, стоя, играли на плоских стальных гитарах, придававших звучанию гавайских мелодий такую отчетливую чувственную дрожь.
Женщины, собравшись в кружки, танцевали «хулу», покачивая бедрами и изгибаясь всем телом в такт музыке. Кейулани зашагала за Маком и Локи, чтобы поближе рассмотреть танцующих. Некоторые из женщин постарше нетвердо держались на ногах, словно выпили слишком много, не имея необходимых для этого железных задниц. Но плясуньи помоложе выглядели невероятно грациозными. Некоторые танцевали в древних традициях туземцев, одетые только в юбочки из травы и пышные гирлянды из плюмерии, свисавшие с шеи, чтобы прикрыть наготу. Отсветы пламени плясали на раскачивающихся телах, лучшие танцовщицы, казалось, обретали мистическую связь со всеми стихиями, двигаясь не только в такт музыке, но и вместе с ритмами огня и порхающих теней. Кейулани начала подражать тому, что видит, подняв руки, изогнувшись направо, потом налево, стараясь покачивать бедрами с такой же плавной легкостью.
Мак улыбался и подтолкнул локтем Локи. Наблюдая неловкие попытки дочери, женщина чувствовала гордость, смешанную с удовольствием. «Хула» и ее более древний вариант, «олапа», были чувственными, соблазняющими, манящими. Именно потому, что Локи сама танцевала их так хорошо, она и привлекла внимание человека, ставшего теперь ее властелином. Часто, перед тем как заняться любовью, он приказывал Локи танцевать перед ним обнаженной.
В самом ли деле она хотела, чтоб ее малышка стала такой же искусной в исполнении этого призывного танца? А может, это неверно – позволять ее собственной несчастной судьбе отравить то, что должно быть радостным, прекрасным и невинным?
Понаблюдав за дочерью несколько минут, Локи подошла и встала рядом.
– Подними руки чуть выше, Кейулани, – мягко объяснила она, – вот так.
Локи начала раскачиваться в такт музыке, показывая девочке, что нужно делать.
– Не просто двигайся. Ты должна чувствовать, что движения исходят из твоей души… словно теплый ветерок нежно обдувает ноги… плечи… руки… щекочет пальцы, шевелит их, как молодые листочки на деревьях…
Кейулани слушала, не сводя глаз с матери. Движения ее мгновенно стали изящнее, более волнообразными.
– Помни еще, что ты можешь рассказать сказку своими руками, глазами, каждой частью тела.
Группа, к которой они присоединились, исполняла танец, рассказывавший историю женщины, бросившейся навстречу волнам в поисках любовника, который отправился в море, желая поймать огромную рыбу, чтобы накормить голодающее племя, но так и не вернулся. Волны изображались волнообразными изгибами рук и бедер; сложенные вместе ладони и широкие взмахи обозначали рыбака, нырявшего за добычей.
Кейулани все пристальнее присматривалась к грациозным движениям матери. Остальные женщины, собравшись в кружок, стали наблюдать. Они не очень любили Локи Тейату – она опозорила всех туземных женщин, став содержанкой белого человека. Но все же она по-прежнему была лучшей танцовщицей, и к тому же, нет ничего более очаровательного, чем зрелище старательно танцующей прелестной малышки, как две капли воды похожей на свою красавицу-мать.
Кейулани улыбалась зрителям, радуясь их восхищению. Сине-зеленые глаза восторженно сверкнули, особенно при виде жены Мака, тоже вставшей в круг. Бабушка Лили широко, во весь рот, улыбалась. Почувствовав, что с каждой минутой танцует все грациознее, девочка совсем осмелела. Она даже начала изобретать собственные па, двигаясь по кругу, обходя Локи. Зрители хлопали в ладоши, одобрительно перешептывались. Кейулани снова увидела, как мать смеется. Девочка никогда еще не была так счастлива.
Но настроение толпы неожиданно изменилось, в воздухе чувствовалось непонятное, странное напряжение… словно слабые электрические разряды, покалывающие кожу, – так иногда бывает перед грозой. Потом до Кейулани донеслись голоса:
– Aloha, мистер Трейн.
– Добрый вечер, сэр…
Взглянув на Локи, Кейулани заметила, что та больше не смеялась; лицо напряжено, губы плотно сжаты, глаза беспокойно выискивают кого-то в толпе собравшихся.
Через несколько мгновений люди расступились, пропуская в круг Харли Трейна.
Локи застыла, словно мраморная статуя, но Кейулани продолжала танцевать, не в силах остановиться, не желая, чтобы момент волшебства так скоро закончился. Мать, схватив изящно изгибающиеся ручонки, потянула их вниз.
– Не нужно больше, – еле слышно прошептала она.
– Не останавливайся! – завопил Харли Трейн, – ты ведь знаешь, как я люблю твои танцы, Локи!
Сделав несколько шагов вперед, он взмахнул бутылкой шампанского, которую по-прежнему не выпускал из рук, словно дирижерской палочкой.
Локи заколебалась. Судя по неверной походке и невнятной речи, Трейн был явно пьян, и она понимала, что, если ослушаться Харли, особенно в таком состоянии, он способен на любую мерзость, любую садистскую выходку.
– Ну же! – уговаривал он. – Д-дай посмотреть! И девчонку тоже! Даже еще интереснее наблюдать за тобой и м-малышкой.
Трейн продолжал надвигаться на Локи. Кейулани прижалась к матери. Он внимательно взглянул на девочку.
