Текст книги "Мама на выданье"

Автор книги: Джеральд Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Я сам виноват, должен был проследить.

– Что за проблемы? – повторил я.

– Если бы проследил, ничего такого не случилось бы,– сказал он, подливая себе бренди.

– Что не случилось бы?

Он отпил хороший глоток, помолчал, потом ответил:

– Вы помните, как мы забрали капитана из каюты и отнесли... отнесли... отнесли его вниз?..

– Помню.

– Тогда он был еще мягкий, понимаете? Сразу после этого погода испортилась и наших пассажирок укачало.– Он пожал плечами.– Нам-то что, а им было плохо. От этой зыби людей укачивает.

Он сделал еще глоток.

– И от качки капитан стал двигаться.

– Двигаться? – опешил я.– Как это понимать?

– Мы положили его плашмя, но качка стронула его с места, и ноги согнулись в коленях.– Он поднял вверх свою согнутую в колене ногу и похлопал себя по бедру.– Это я виноват. Не проверил. Понимаете, перед тем он был еще тепленький, а тут замерз в такой позе.

Он снова прервался, чтобы глотнуть бренди.

– Плотник сколотил гроб, и сегодня мы спустились вниз, чтобы аккуратненько уложить его туда и отправить готовенького вдове.

Меня слегка поташнивало, и я не стал придираться к его выражениям.

– Мы все испробовали,– продолжал бывший старпом.– Буквально все. Я вызвал двух самых сильных матросов, но они не смогли разогнуть его ноги. Невозможно. А ведь его непременно надо было уложить в гроб сегодня вечером. Сами понимаете – оформление документов и все такое прочее. У нас не было времени, чтобы – сами понимаете – разморозить его.

Он щедро плеснул в свой стакан золотистого бренди и проглотил.

– Пришлось ломать ему ноги молотом.– С этими словами он повернулся и вышел, пошатываясь, из бара.

Меня бросило в дрожь, и я налил себе порцию бренди, не уступающую той, с которой управился бывший старпом. Постоял немного, вспоминая капитана – его обаяние, учтивое обхождение с пассажирками, доброту, но главное, его слова о том, как он займется живописью, будет играть на флейте, будет, лежа в постели с любимой женой, смотреть, как за окном их спальни парят чайки. И я сказал себе, что к мысли об отставке следует привыкать постепенно, понемногу, ибо никогда не знаешь, что тебя ждет за углом.

А еще я решил воздержаться от обеда.

Глава 4.
Мама на выданье

В том году лето на Корфу выдалось отменное. По ночам на темно-синем бархатном небе, казалось, загоралось больше звезд, чем когда-либо раньше, придавая ему сходство с огромным синим лугом, испещренным глянцевыми шляпками крохотных грибов. Луна выглядела вдвое больше обычного; сперва – по мере вращения Земли и появления в ночном небе нашего спутника – оранжевая, точно танжерин, она затем меняла свой окрас от абрикосового до нарциссово-желтого, чтобы вдруг каким-то чудом стать белой, цвета свадебной фаты, расписывая серебряными кляксами почву между кривыми и сутулыми оливами. Возбужденные красотой и теплом этих ночей, светлячки изо всех сил старались перещеголять звезды и выстраивали собственные мерцающие созвездия между дереэьями, с которых разносился похожий на печальный перезвон колокольцев мелодичный свист сплюшек. На рассвете небо на востоке озарялось кроваво-красной поперечной полосой, проведенной мечом восходящего солнца. Красный цвет сменялся канареечно-желтым, затем сиреневым, и наконец с явлением над горизонтом ослепительного солнца все небо становилось вдруг светло-синим, как лепестки многолетнего льна, а звезды гасли, точно задуваемые свечи после пышного бала.

Я обычно просыпался до того, как верхний край солнечного диска заливал светом наш мир, и пристально обозревал свою комнату с ее содержимым. Комната была просторная, с двумя большими окнами и решетчатыми ставнями, из коих даже самый слабый ветер извлекал мелодичные звуки. Зимой они превращались в настоящий оркестр. Пол был сложен из чисто выскобленных, жалобно скрипящих досок, на которых в одном углу лежали два потертых одеяла и подушка; здесь, храпя и вертясь беспокойным клубком, спали мои псы – Роджер, Виддл и Пьюк. Прочие принадлежности обычной спальной комнаты отсутствовали. Правда, у стены стоял шкаф, предназначенный для моей одежды, однако большую часть его занимали более полезные предметы, вроде маленькой рогатинки для поимки змей, сачков для ловли насекомых, различных сетей для обитателей прудов и канав и тенет покрепче – для морских тварей, а также удочек и трезубцев, которыми было сподручно вытаскивать на поверхность воды пучки водорослей, чтобы легче было извлекать из зеленых лабиринтов всякую живность.

Не обошлось, конечно, и без стола, но он был завален моими записями, книгами, пробирками с разного рода мелюзгой, а в тот день, если мне не изменяет память, на нем лежал еще найденный мной истерзанный еж, чей запах начинал смущать даже мой снисходительный нос. На полках вдоль стен стояли аквариумы, где плавали тритоны и черепашата величиной с грецкий орех, и террариумы, где сидели, будто одетые в зеленый бархат, древесные лягушки, гекконы с такой тонкой кожей на брюшке, что можно было рассмотреть внутренние органы, и богомолы, которые злобно таращились на вас выпуклыми глазами. Председательское место вверху на оконной раме занимал, щуря глаза от яркого солнечного света, Улисс – сплюшка, смахивающая на статуэтку из пепельно-серого дерева, расписанную черными мальтийскими крестами.

В саду за окном чайка Алеко кричал, требуя рыбы, и отчаянно стрекотали две мои сороки. Решетчатые ставни Расписали голый пол зебровыми полосами. Хотя я спал голый и день только-только начинался, под горячей простыней на моем теле уже выступил местами пот. Поднявшись с кровати, я прошлепал к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынула волна одуванчиково-желтого света. Собаки потянулись, зевнули, поискали зубами блох и встали, виляя хвостом. Убедившись, что моя ослица Сэлли по-прежнему привязана к стволу миндаля, где я оставил ее накануне, и что ее не похитил какой-нибудь подлый селянин, я стал одеваться. Несложная процедура – влез в шорты, надел футболку, сунул ноги в разношенные сандалии, и можно начинать трудовой день. Первым барьером на моей дистанции был завтрак вместе с родными, когда следовало держаться возможно более смирно на случай, если старший брат Ларри почуял запах ежа. Не следовало родному брату, полагал я, обладать таким острым обонянием.

Завтракали мы в маленьком саду у выстланной плитняком и оплетенной лозой веранды. Сад имел весьма старомодный вид: квадратные, круглые, треугольные или звездообразные маленькие клумбы были обложены белым камнем. Посередине каждой из них стояло танжериновое деревце, источавшее в лучах солнца упоительный запах. У подножия деревьев росли незатейливые цветы – незабудки, гвоздики, лаванда, флоксы, левкои, табак и ландыши. Этакая площадь Пиккадилли для местных насекомых, а потому – мое любимое охотничье угодье, ибо тут мне попадалось все – от бабочек до муравьиных львов, от златоглазок до хрущей, от больших жужжащих шмелей до тоненьких ос.

Стол помещался в тени под танжеринами, и вокруг него, расставляя тарелки, ковыляла, тихо постанывая, наша служанка Лугареция. Профессиональный ипохондрик, она постоянно лелеяла семь или восемь недугов, готовая, если вы не были начеку, усладить ваш слух живым и порой муторным описанием того, что творится в недрах ее утробы или как ее варикозные вены вибрируют, точно тамтамы дикарей, ступивших на тропу войны.

В этот день я с удовольствием отметил, что у нас на завтрак омлет. У мамы было заведено варить на медленном огне до полной прозрачности мелко нарезанный лук и затем смешивать с ним снесенные нашими собственными курами яйца с яркими, как солнце, желтками. Однажды моя сестра Марго в филантропическом порыве выпустила кур погулять. Они нашли клочок земли с диким чесноком и поклевали вволю, так что на другое утро наш омлет отличался совершенно необычным вкусом. По мнению моего брата Лесли, это было все равно что есть обивку с кресел греческого автобуса.

Недурно начинать день с омлета. Я обычно съедал две порции, после чего уписывал четыре-пять тостов, густо намазанных медом из наших собственных ульев. Чтобы меня не сочли обжорой, спешу объяснить, что потребление такого количества тостов с медом было сродни слушанию лекции по естественной истории или участию в археологических раскопках. Ульями заведовал муж Лугареции, щуплый мужчина, по лицу которого можно было подумать, будто он несет на своих плечах непосильное бремя забот; да так оно, собственно, и было, в чем всякий мог убедиться, проведя десять минут в обществе его супруги. Когда он извлекал из наших пяти ульев тщательно припасенный пчелами фураж, они жалили его так нещадно, что ему несколько дней приходилось отлеживаться в постели. И во время пчелиных атак он неизбежно ронял соты на землю, где они становились бесподобными липкими ловушками для снующих поблизости насекомых. Как ни старалась мама процеживать мед, прежде чем подавать на стол, в нем всегда таилась небольшая интересная зоологическая коллекция. А потому намазывать хлеб пахнущим мускусом золотистым лакомством было все равно что плавить янтарь, в коем можно найти все, что угодно – от крохотных мошек и гусениц до жуков и многоножек. Однажды меня обрадовала находка уховертки неизвестного мне вида. Словом, завтрак был в биологическом смысле чрезвычайно интересной трапезой. И меня весьма огорчало, что остальные члены семьи совершенно не интересуются зоологией и отнюдь не разделяют моих восторгов по поводу содержащихся в меде сокровищ.

Именно за завтраком знакомились мы со своей почтой, которая поступала (если вообще поступала) раз в неделю. Я писем не получал, но возмещал этот изъян чтением журнала «Животные и зоопарки» и прочих ученых трудов, повествующих о «Приключениях черной красавицы Ринтин-тин» и прочих зоологических героях. Пока мы ели и просвещались, каждый читал избранные места вслух для Других членов семейства, коим, естественно, было не до того, чтобы слушать.

– Мэрдок вздумал опубликовать свое жизнеописание,– с презрением в голосе сообщил Ларри.– Как мало надо прожить на свете, чтобы обрушивать свою автобиографию на головы ничего не подозревающей публики! Ему, наверно, нет и двадцати пяти. Можно мне еще чая?

– В одном швейцарском зоопарке у носорогов родился детеныш! – с ликованием докладывал я родным.

– В самом деле, милый? Я рада за них,– отзывалась мама, листая каталог семян.

– Тут сказано, что снова входят в моду рукава с буфами и жесткая отделка кисеи,– объявляла Марго.– Давно пора...

– Конечно, дорогая,– говорила мама.– Уверена, цинии хорошо примутся тут у нас. На клумбе сразу за уль-ями; Там хватает тепла.

– Бьюсь об заклад, за мою коллекцию кремневых ружей можно выручить целое состояние в Англии. Там платят безумные деньги за всякую дрянь,– просвещал Лесли глухую к его словам аудиторию, листая свой каталог оружия.– На днях я купил тут одно за двадцать драхм – в Англии за него дали бы не один фунт.

Как ни странно, хотя, казалось бы, каждый был поглощен изучением своей почты, вибрирующие щупики все улавливали, бракуя большую часть из того, что говорилось, и превращая нас в негодующее сборище, если кто-то произносил нечто неподобающее. В это утро всех завел Ларри – точнее, он поджег шнур, ведущий к пороховой бочке.

– Ух ты, здорово! – радостно воскликнул он.– Антуан де Вер собрался погостить у нас.

Мама воззрилась на него поверх очков.

– Послушай, Ларри,– сказала она,– мы только что избавились от пачки твоих друзей. Я не желаю принимать новую ораву, это уже чересчур. Просто сил не хватает, и готовить надо на всех, и тут еще Лугареция со своими ногами, и все такое прочее.

Ларри обиженно уставился на маму.

– Я вовсе не прошу тебя жарить для Антуана ноги Лугареции,– заявил он.– Уверен, они вовсе не съедобны, если все, что она про них говорит, правда.

– Ларри, знай меру,– строго заметила Марго.

– Разве я предлагала жарить ноги Лугареции? – разволновалась мама.– Не говоря уже о том, что у нее варикозные вены.

– Уверен, в Новой Гвинее их посчитали бы деликатесом,– продолжал Ларри.– Там вены, наверно, заменяют спагетти. Но Антуан привык к культурной пище, вряд ли он станет их есть, даже если их обваляют в панировочных сухарях.

– Я говорю не про вены Лугареции,– окончательно возмутилась мама.

– Как же, ты первая про них заговорила,– не унимался Ларри.– Я только предложил обвалять их в сухарях, чтобы выглядели более изысканно.

– Ларри, ты выводишь меня из себя,– сказала мама.– И не вздумай говорить людям про ноги Лугареции так, будто речь идет о продуктах из моей кладовой.

– А кто все-таки этот де Вер? – спросил Лесли.– Небось какой-нибудь из этих женоподобных гомиков?

– Ты не знаешь, кто такой де Вер? – поразилась Марго.– Это же великий киноактер! Он снимался в Голливуде. Один раз чуть не снялся вместе с Джейн Харлоу. Сейчас снимается в Англии. У него смуглая кожа... и... и... он смуглый, и он...

– Смуглый? – подсказал Лесли.

– Красивый,– сказала Марго.– Во всяком случае, кое-кому он кажется красивым. Я так не считаю. По-моему, так он слишком стар. Ему, наверно, все тридцать исполнились. Я бы не увлеклась такой старой кинозвездой, а ты?

– Я бы не увлекся, будь он красив, будь он звезда, будь он стар и будь он мужчина,– твердо произнес Лесли.

– Когда вы двое закончите препарирование качеств моего друга...– начал Ларри.

– Только не ссорьтесь, дорогие,– вмешалась мама.– Право, вы, дети, способны ссориться из-за всяких глупостей. Так вот, насчет этого де Бера или как его там. Ты не мог бы отменить его приезд, Ларри? Такое беспокойное лето выдалось, столько людей к нам приезжают, просто сил нет, и кормить всех надо...

– Ты что – боишься, ноги Лугареции не сгодятся? Мама поглядела на него со всей свирепостью, на какую только была способна, свирепостью, которая могла бы встревожить разве что еще не оперившегося воробьишку.

– Ну хватит, Ларри, оставь в покое вены Лугареции, не то я рассержусь по-настоящему,– сказала она.

Это была ее любимая угроза, и мы никак не могли выяснить для себя, какая разница между просто рассердиться или по-настоящему. Вероятно, в представлении мамы существовало несколько степеней негодования, не меньше, чем цветов в радуге.

– Как бы то ни было, я не могу отменить его приезд, если бы захотел,– отозвался Ларри.– Письмо датировано двенадцатым числом, и он, должно быть, давно в пути. Думаю, он прибудет с афинским пароходом на следующей неделе или еще через неделю. Так что на твоем месте я бросил бы эти вены в котел и поставил вариться на медленном огне. Не сомневаюсь, Джерри сможет добавить еще какие-нибудь ингредиенты вроде дохлой жабы. Мой нос говорит мне, что в эту минуту у него в комнате что-то гниет.

Ну вот... Он учуял ежа, а ведь я в своих исследованиях добрался еще только до легких. Плохо, когда спальня старшего брата находится рядом с вашей.

– Ладно,– сдалась мама,– если он только один, как-нибудь справимся.

– Был только один, когда мы виделись в последний раз,– отозвался мой брат.– Возможно, каким-то чудом на месте одного Антуана возникло двое, близнецы, так сказать, но об этом мы узнаем только по его прибытии. На всякий случай стоит предупредить Лугарецию, чтобы приготовила две постели.

– Ты знаешь, что он предпочитает есть? – спросила мама, явно перебирая в уме разные меню.

– Пищу,– коротко ответил Ларри.

– Нет, ты точно меня рассердишь,– сказала мама. На время наступила тишина, каждый сосредоточился на своей корреспонденции. На время, которое и на Корфу почему-то не стояло на месте.

– Интересно, как стал бы смотреться страстоцвет на восточной стене? – произнесла мама, отрывая взгляд от своего каталога.– Такие красивые цветы... Я так и вижу всю стену, покрытую этими цветками, а вы?

– Страсть – как раз то, чего нам тут не хватает,– отозвался Ларри.– А то за последнее время наш дом стал похож на монастырь.

– Не вижу, какое отношение страстоцвет имеет к монахам,– возразила мама.

Ларри вздохнул и собрал свои письма.

– Почему бы тебе не выйти снова замуж? – спросил он.– А то совсем что-то завяла, точно перетрудившаяся монашка.

– Ничего подобного,– возмутилась мама.

– Ты становишься похожа на сварливую старую деву,– сказал Ларри.– Так выглядит Лугареция, когда она в ударе. Эти твои стенания насчет страстоцвета – типично фрейдистский симптом. Тебе явно не хватает хорошей любовной встряски. Вышла бы ты замуж снова.

– Что за вздор ты несешь, Ларри! – ощетинилась мама.– Снова выйти замуж! Чушь! Твой отец никогда бы этого не допустил.

– Папы уже скоро двадцать лет нет на свете. Думаю, его возражением можно и пренебречь, верно? Выходи-ка ты замуж по всем правилам закона.

– Ларри, сейчас же прекрати говорить такие вещи при Джерри,– все больше расходилась мама.– Это же просто возмутительно! Как будто ты незаконнорожденный!

– А ты поступаешь жестоко и бездушно. Подавляешь естественные инстинкты твоих детей в угоду собственному эгоизму. Откуда у нас, мальчиков, взяться доброму, здоровому эдипову комплексу без отца, которого мы могли бы ненавидеть? Может ли Марго по-настоящему ненавидеть тебя, если нет отца, в которого она могла бы влюбиться? Ты хочешь, чтобы из нас выросли порочные чудовища. Можем ли мы успешно развиваться, становясь похожими на других людей, без ненавистного и презираемого отчима? Выйти снова замуж – твой материнский долг. Брак сделает тебя женщиной. А то ты чахнешь на глазах, превращаешься в старую брюзгливую распустеху. Вспомни про любовь, пока ты еще в состоянии ковылять вдогонку за представителями противоположного пола, внеси немного веселья в жизнь детей и страсти в свою собственную.

– Ларри, я не намерена сидеть здесь и слушать этот бред. Снова выйти замуж, еще чего не хватало! Да и кого бы ты предложил мне в мужья? – спросила мама, поддавшись на розыгрыш Ларри.

– Ну, ты сама тут на днях расхваливала внешность парня, который стоит за рыбным прилавком в Гарице,– ответил Ларри.

– Ты с ума сошел! – воскликнула мама.– Ему еще и восемнадцати нет.

– Возраст не играет роли, была бы страсть. Говорят, у Екатерины Великой были пятнадцатилетние любовники, когда ей самой перевалило за семьдесят.

– Ларри, остановись, это просто отвратительно. Не говори таких вещей при Джерри. Все, я не желаю больше слушать это словоблудие. Пойду лучше посмотрю, что там Делает Лугареция.

– Поверь мне, если выбирать между ней и тем рыботорговцем в Гарице, я предпочел бы смотреть на второго.

Мама удостоила его сердитым взглядом и удалилась на кухню.

Наступила пауза, мы размышляли.

– Знаешь, Ларри,– заговорила наконец Марго,– тут я готова, в виде исключения, согласиться с тобой. В последнее время мама и впрямь стала хандрить. Ходит с каким-то потерянным видом. По-моему, это нехорошо. Необходимо ее как-то расшевелить.

– Верно,– согласился Лесли.– Лично я считаю, это оттого, что она слишком много общается с Лугарецией. Вот и заразилась.

– Ты хочешь сказать, что варикозные вены – заразная болезнь? – Марго испуганно поглядела на свои ноги.

– Да нет же,– сердито ответил Лесли.– Я говорю про все эти охи да ахи.

– Точно,– подхватил Ларри.– Десять минут в обществе Лугареции – все равно что ночь вместе с Борисом Карлоффом и горбуном из «Собора Парижской богоматери». Сомнения прочь – мы обязаны подумать, как спасти нашу маму для потомства. Что ни говори, под нашим водительством она была на высоте. Уж я постараюсь.

С этим зловещим заявлением он ушел к себе, а все остальные разошлись по своим делам и быстро забыли о прискорбном отсутствии у нашей мамы друга жизни.

Когда мы снова собрались на веранде, опасаясь, что солнце окончательно расплавит нас прежде, чем мама и Лугареция соберутся подать второй завтрак, прибыл Спиро на своем древнем «додже», нагруженном всякой всячиной для нашей кладовки, от дынь до помидоров, а также свежайшим хлебом, чья корка отставала от булок, как кора от пробкового дерева. Привез он и три завернутые в мешковину огромные прямоугольные глыбы льда для нашего холодильного шкафа, предмета гордости, радости и изобретательности мамы.

Спиро вошел в нашу жизнь, как только мы прибыли на Корфу, в качестве водителя такси и в несколько часов стал нашим гидом, наставником и другом. Его своеобразное владение английским языком, приобретенное во время недолгого пребывания в Чикаго, избавило маму от непосильной задачи овладеть греческим. Его обожание нашей мамы было беспредельным и бескорыстным, и всем своим поведением он подтверждал повторяемое им заявление: «Господи, да иметь я такая мать, я каждое утро стоять перед ней на коленях и целовать ее ноги». Толстенький коротыш с густыми темными бровями, он смотрел на мир типично греческими черными задумчивыми глазами, и загорелое лицо его напрашивалось на сравнение с этакой добродушной горгульей. Сейчас он тяжелой походкой поднялся на веранду и затянул литанию, которая нам изрядно надоела, ему же явно доставляла удовольствие.

– Доброе утро, мисси Марго. Доброе утро, мистеры Ларри. Доброе утро, мистеры Лесли. Доброе утро, мистеры Джерри,– говорил он нараспев, и мы дружно отвечали хором:

– Доброе утро, Спиро.

По завершении этого ритуала Ларри не спеша глотнул анисовки.

– Спиро, у нас проблема,– сознался он.

Это было все равно что сказать английскому догу: «Гулять!» Спиро весь подобрался, и глаза его сузились.

– Говорить мне, мистеры Ларри,– отозвался он низким рокочущим голосом; должно быть, такие звуки предшествовали извержению вулкана Кракатау.

– Так вот,– продолжал Ларри,– это касается моей матушки.

Лицо Спиро побагровело, и он сделал шаг вперед.

– В чем дела с вашими матушки? – тревожно спросил он, не скупясь на множественное число.

– Понимаешь, она собирается снова выйти замуж,– сказал Ларри, спокойно закуривая сигарету.

Мы затаили дыхание. Из всех дерзких поступков, какие когда-либо совершал Ларри, этот был самым чудовищным, грозящим непредсказуемыми последствиями.

Спиро окаменел, уставившись на моего брата.

– Ваши матушки хотеть снова выходить замужи? – недоверчиво прохрипел он.– Сказать мне, кто эти мужчины, мистеры Ларри, и я разделаться с ними. Можете не беспокоитесь.

– И как же ты с ним разделаешься? – поинтересовался Лесли; обладатель огромной коллекции пистолетов и охотничьих ружей, он предпочитал мыслить категориями убийства и разрушения, а не милосердия и гуманности.

– Как меня учить в Чикаго,– грозно произнес Спиро.– Цементный башмаки.

– Цементные башмаки? – повторила за ним Марго, заключив, что разговор касается новейшей моды.– Это еще что за обувь?

– Понимаете, мисси Марго, вы хватать эти ублюдок, извините за выражение, и совать его ноги в два ведра с цементом. Когда цемент затвердеть, вывозить его в море на лодке и бросать за борты,– объяснил Спиро.

– Разве можно так поступать! – воскликнула Марго.– Он не сможет плавать. Он утонет.

– Что и требуется,– терпеливо растолковал ей Ларри.

– Какие вы все жестокие,– сказала Марго.– Это отвратительно. Это же убийство, самое настоящее убийство. И вообще, я не желаю, чтобы на моего отчима надевали цементные сапоги или что-нибудь в этом роде. Ведь если! он утонет, мы все останемся сиротами.

– Ты забываешь про маму,– заметил Ларри. Глаза Марго расширились от ужаса.

– Пусть только кто-нибудь приблизится с цементом к маме! – воскликнула она.– Предупреждаю: я сразу вызову полицию!

– Бога ради, Марго, замолкни,– сказал Ларри.– Никто не собирался топить маму. К тому же мы не можем осуществить остроумный маленький эксперимент Спиро за отсутствием кандидата. Понимаешь, Спиро, мама всего лишь выразила пожелание, так сказать, предаться любовным утехам. Но пока не решила, с кем именно.

– Когда она решить, мистеры Ларри, вам дать мне знать, и мы с Теодоракисом надевать на него цементный сапоги, о'кей?

– Но мне казалось, мы хотим помочь маме снова выйти замуж,– заметила Марго.– Если Спиро станет надевать цемент на ноги каждого мужчины, на кого она поглядит, он же будет массовым убийцей вроде Джека Потрошителя, и мы никогда не сможем выдать маму замуж.

– Верно,– согласился Ларри.– Ты, Спиро, просто будь начеку, ладно? Не принимай никаких решительных мер, только держи нас в курсе. А главное – ни слова маме. Она болезненно воспринимает разговоры на этот счет.

– Мои губа на печати,– отозвался Спиро.

На несколько дней мы позабыли об одиночестве мамы, у нас и без того хватало дел. В местных деревнях проходили празднества, в которых мы всегда участвовали. К стволам деревьев привязывались караваны ослов (родственники селян прибывали издалека, некоторые за десять километров). Струящийся между оливами дым благоухал горящим древесным углем, жареной телятиной и отборным чесноком. Вино было красным, точно кровь убиенного дракона, и лилось оно в стаканы с таким мурлыкающим, ласковым и заговорщическим бульканьем, что невозможно было отказаться от добавки. Лихие пляски включали высокие прыжки и хлопанье по ляжкам. На первом же из празднеств Лесли задумал перепрыгнуть через костер, напоминающий чрево Везувия. Он потерпел неудачу, и прежде чем был подхвачен расторопными руками, основательно обжег свою корму. Пришлось ему дня два сидеть на надувной резиновой подушке.

Как раз во время одного такого праздника Ларри вывел из веселящейся толпы маленького человечка в чистейшем белом костюме, с красным с золотом шейным платком и с изысканной панамой на голове. Ботинки на его крошечных ногах переливались блеском, точно надкрылья большого жука.

– Мама,– сказал Ларри,– я привел замечательного человека, который жаждет познакомиться с тобой. Профессор Еврипид Андротеоматакоттопулос.

– Очень рада познакомиться,– нервно вымолвила мама.

– Я счастлив, мадам Даррелл,– сказал профессор, припадая к ее руке холеными усами и бородкой, которые скрывали снежной пеленой нижнюю часть его лица.

– Профессор не только известный гурман, он взыскательный исполнитель кулинарных шедевров.

– Полно, мой мальчик, вы преувеличиваете,– возразил профессор.– Не сомневаюсь, мои скромные опыты на кухне – ничто перед подлинно римскими пирами, на которых, как мне говорили, председательствует ваша матушка.

Мама всегда плохо представляла себе разницу между римским пиром и римской оргией. В ее представлении это были синонимы, подразумевающие щедро накрытые столы, возле которых полуголые мужчины и женщины между супом и десертом предавались занятиям, для коих лучше подходила спальня.

– А теперь,– сказал профессор, садясь рядом с ней,– могу я просить вас рассказать мне все, что вам известно про местные травы. Это правда, что здесь не используют лаванду?

Использование трав, как отлично знал Ларри, было одной из любимых тем мамы. Видя, что профессор живо интересуется и хорошо разбирается в этом предмете, она охотно включилась в гастрономическую дискуссию.

Позднее, когда был съеден последний кусочек розового мяса в хрустящей корочке, когда была выпита последняя бутылка вина и затоптано пульсирующее сердце каждого костра, мы погрузились гуськом в старый, верный «додж» и поехали домой.

– Мы так интересно побеседовали с профессором Андро... Андро... Андро... Господи, и почему только у греков такие трудновыговариваемые фамилии,– сердито сказала мама, после чего поспешила наклониться вперед и тронуть за плечо Спиро.– Разумеется, это я не про вас, Спиро, вы не виноваты, что ваша фамилия Хак... Хаки...

– Хакиопулос,– откликнулся Спиро.

– Вот именно. Но у этого профессора такая длинная фамилия, конца не видно, как у гусеницы. Правда, это все же лучше, чем называться Смитом или Джонсом,– вздохнула мама.

– А в кулинарии он знает толк, несмотря на фамилию? – осведомился Ларри.

– О, мне было страшно интересно,– ответила мама.– Я пригласила его на обед завтра вечером.

– Отлично,– сказал Ларри.– Надеюсь, ты заручилась дуэньей.

– О чем это ты толкуешь? – спросила мама.

– Ну как же, это твое первое свидание, все должно идти по правилам.

– Ларри, что за глупости ты говоришь,– с достоинством произнесла мама, и после этой ее реплики в машине до самого дома царила тишина.

– Ты в самом деле думаешь, что этот человек подходит для мамы? – озабоченно спросила Марго на другой день, пока мама хлопотала на кухне, готовя всякие вкусности для гостя.

– Почему бы нет? – отозвался Ларри.

– Ну, начать с того, что он такой старый. Ему не меньше пятидесяти,– подчеркнула Марго.

– Мужчина в расцвете лет,– небрежно заметил Ларри.– Иные и на девятом десятке обзаводятся детьми.

– Не понимаю,– жалобно сказала Марго,– почему ты ко всему обязательно примешиваешь секс. И вообще, он грек. Она не может выйти замуж за грека.

– Почему? – возразил Ларри.– Гречанки запросто выходят замуж за греков.

– Это совсем не то,– ответила Марго.– Это их личное дело. А мама англичанка.

– Я согласен с Ларри,– неожиданно вступил Лесли.– Он явно состоятельный человек – два дома в Афинах, один на Крите. Что из того, что грек. Тут уж ничего не поделаешь, и ведь мы знаем очень славных греков – возьми хоть Спиро.

– Она не может выйти за Спиро,– горячилась Марго.– Он женат.

– А я и не сказал, чтобы она за него выходила, просто отметил, что он славный грек.

– Все равно, я против смешанных браков,– настаивала на своем Марго.– От таких союзов рождаются дублоны.

– Квартероны,– поправил ее Ларри.

– Ладно, как бы они ни назывались,– сказала Марго – не хочу, чтобы у мамы были такие дети. И не хочу отчима, фамилию которого невозможно выговорить.

– Когда они поженятся, сможешь называть его по имени,– заметил Ларри.

– А какое у него имя? – подозрительно осведомилась Марго.

– Еврипид,– ответил Ларри.– Сокращенно – Рип, если хочешь.

Было бы слишком мягко сказать, что профессор в тот вечер произвел на нас плохое впечатление. Когда стук копыт и звон бубенцов возвестил, что коляска с гостем въехала на ведущую к нашему дому извилистую дорожку среди олив, мы услышали голос профессора прежде, чем увидели его. Он распевал очень красивую греческую песню о любви. К сожалению, ему явно никто не говорил, что он начисто лишен музыкального слуха, а если и говорили, он не поверил. Профессор пел очень громко, возмещая качество звука количеством. Мы вышли на веранду встретить его, и когда коляска остановилась перед крыльцом, тотчас стало очевидно, что наш гость явно перебрал вина. Прямо из коляски он упал на ступеньки крыльца, разбив при этом, увы, три бутылки вина и горшочек с приправой чат-ни, приготовленной им для дамы. Элегантный светло-серый костюм был спереди весь залит вином, так что профессор больше всего походил на человека, чудом уцелевшего после страшной автомобильной катастрофы.

– Он пьян,– сообщил возница на случай, если мы этого не заметили.

– Надрался, как сапожник,– заметил Лесли.

– Как два сапожника,– поправил его Ларри.