Текст книги "Дочь роскоши"
Автор книги: Дженет Таннер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
У ворот София вдруг приподнялась на цыпочки и надела на Бернара венок из маргариток.
– Это напомнит тебе о деревне, когда ты доберешься до города, – грустно сказала она.
Бернар снова почувствовал, как щеки его вспыхнули, и не только щеки, но и все тело. Он пошел вдоль улицы туда, где оставил свой саквояж, и слова ее музыкой звучали в его сердце, а цепочка из маргариток превратилась в лавровый венок.
Когда на следующий вечер после работы София вышла из зубоврачебного кабинета, она с удивлением увидела поджидавшего ее Бернара.
Она, конечно, обратила внимание на его интерес к себе там, в саду. Каждый раз, поднимая глаза, она видела, что он неотрывно смотрит на нее. И хотя он быстро уводил взгляд, их глаза на миг встречались. Не ускользнуло от нее и то, как он вспыхнул, когда она надела ему венок из маргариток. Но для нее это было игрой, новой игрой, испытанием власти, о которой она не подозревала. Когда Бернар ушел, она почувствовала легкий стыд, что так откровенно флиртовала с ним, хотя ее до сих пор пьянили пережитые ощущения.
Беда в том, подумала София, что она никогда не думала о себе как о привлекательной девушке. Будучи ребенком, она болезненно воспринимала свою полноту и считала себя слишком толстой, чтобы быть красивой, и даже ее отношения с Дитером не заставили изменить мнение о себе. То, что они испытывали друг к другу, было – она чувствовала это, несмотря на то, как она выглядит, – некоей сладкой полудетской привязанностью, романтически окрашенной. Тут и речи не шло о сексуальном влечении. И Дитер, безусловно, оставил ее. Она ни разу не получала от него весточки и в конце концов сочла нужным прийти к болезненному выводу, что он забыл ее.
Но она, конечно же, не забыла его. Но почему-то София иногда думала, что вряд ли когда-нибудь сможет пережить такую всепоглощающую любовь, такое горьковато-хрупкое счастье, нежные грезы, когда ей казалось, что все тело ее поет и взлетает ввысь. Тогда для нее существовал только Дитер – наверное, в жизни каждой женщины существует один-единственный. Первая любовь, совершенная, всепоглощающая, слепая. Все прошло, сказала она себе, и надо оставить это там, где оно должно быть, – в прошлом. Но это оказалось не так просто, ибо, по сравнению с той любовью, все остальные чувства казались бледными и безвкусными, словно в них чего-то не хватало – какого-то волшебства, которое ей было ведомо раньше. Лишь постепенно к Софии пришло сознание того, что она из довольно заурядного ребенка превратилась в желанную молодую женщину, – она словно медленно пробудилась от сна. Сначала она едва замечала оценивающие взгляды, а когда стала их замечать, то едва поверила, что они адресуются ей. Она испытала это как-то раз: когда навстречу ей по улице шел молодой человек, она высоко подняла голову, делая вид, что не замечает его, а потом в последний момент подняла на него глаза, чтобы убедиться, смотрит ли он на нее. Конечно, он смотрел, и это знание вызвало легкий порыв возбуждения где-то в глубине ее души. Через некоторое время ее уверенность в себе начала расти, и она критически новым взглядом посмотрела на себя, пытаясь распознать, что в ней видят другие. Но все равно, ее уверенность уживалась с сомнениями, два полюса соперничали, друг с другом, слали ей разные послания. Все парни лишь смотрели на нее, но они были не знакомы ей, и она никогда больше с ними не встречалась. А когда она имела дело с парнями, которых знала – например, с друзьями Поля, – то обычно настолько боялась быть затянутой флиртом, что вела себя с ними подчеркнуто холодно, и они не осмеливались к ней приближаться.
Размышляя об этом, София приходила к выводу, что это из-за того, что мальчики не считают ее по-настоящему привлекательной. Они просто не могут не смотреть на нее, и поэтому она вела себя сдержаннее, чем когда-либо, так как она не хотела, чтобы они подумали, будто у нее ложные представления о собственной внешности. Это ведь было бы так унизительно!
Но с Бернаром почему-то получилось по-другому. Она знала, что заигрывает с ним, и испытывала от этого удовольствие. Как только он вспыхнул в первый раз, уверенность ее в собственных чарах воспарила, и после этого она была уже не в состоянии остановиться. Только потом она призналась себе, что выказала себя совершеннейшей дурой. И правда, она ни на миг не подумала, что он может снова искать встречи с ней.
Так что когда она вышла из кабинета и увидела, что он ждет ее, то едва поверила своим глазам. Ее первой мыслью было, что он, наверное, хочет, чтобы она передала что-нибудь вроде записки ее отцу.
– Бернар! – сказала она, чувствуя себя неловкой, неуклюжей. Ни следа не осталось от того кокетства, которое придавало ей такую власть над ним там, в саду. – Что тебе нужно?
Бернар покрылся темной краской. Сказать по правде, он чувствовал себя так же неловко, как и София. Он едва не забыл тщательно отрепетированные слова, ведь надо же было что-то сказать!
– Знаешь, какие спектакли сейчас идут в Оперном театре? Ну, там есть одна новая, называется «Снова привет». Мы им помогали поставить одну из сцен – электрическая компания, в смысле. Я подумал: а не захочешь ли ты сходить?
София очень удивилась и какой-то миг не могла вымолвить ни слова.
– Я думала, билеты на постановки Оперного театра дорогие, как золотая пыль, – пролепетала она.
– Так и есть. Но они дали электрической компании несколько дополнительных билетов, и мне удалось схватить парочку для нас – если ты, конечно, захочешь пойти, вот…
– Ну… – София заколебалась, слегка напуганная столь обескураживающими последствиями ее вчерашнего флирта. Потом, увидев настороженный взгляд Бернара, она приняла решение.
– Спасибо, Бернар. С удовольствием, – кивнула она.
* * *
Зрелище было превосходным, и София, редко бывавшая в театрах, наслаждалась каждым мигом спектакля. Бернар, выглядевший щеголевато в спортивной куртке и брюках, встретил ее у театра, и недобрые предчувствия, которые она испытывала по поводу своего первого взрослого «свидания», растворились в легком возбуждении. Она гордилась, когда он повел ее внутрь, защищая от толпы, собравшейся вкусить немного развлечений. К моменту поднятия занавеса оказалось занято каждое место, и даже стулья, стоявшие в проходе: многие просто стояли сзади. София заметила двоих немецких офицеров среди толпы и почувствовала себя неуютно. Но вскоре это забылось, как только донесся запах грима, оркестр закончил настраиваться и представление началось. София подумала, а не возьмет ли Бернар ее за руку, но он не шевельнулся, и через некоторое время, когда зазвучала мелодия Айвора Новелло к «Времени сирени», чувства ее взметнулись и в ней воскресли ощущения своей власти над ним, которые она испытала в саду. Она набралась смелости и просунула ладонь в его руку. Они сидели тихо; София была обескуражена собственной прямотой, а Бернар почти не верил своей удаче. И наконец началось большое представление, для которого и оказывала помощь электрическая компания.
– Вот, что мы делали, – с гордостью прошептал Бернар, а София, затаив дыхание, с восторгом наблюдала, как разворачивается действие. Сцена была в полной темноте, а костюмы актеров подчеркивались светом. Когда появилась продавщица цветов с корзиной, наполненной цветами-лампочками, она больше не могла сдерживаться и восторженно зааплодировала.
– Как чудесно! Бернар, какой ты умный! – прокричала она, перебивая шум аплодисментов, и обрадовалась, когда он снова взял ее за руку.
Наконец спектакль закончился, и они начали выбираться наружу. Софии хотелось, чтобы он продолжался вечно. Но вечер был закончен, и она знала, что Поль будет ждать снаружи, чтобы проводить ее домой. Бернару никак нельзя было идти в Сент-Питер – тогда он не успел бы до комендантского часа домой, в Сент-Клемент, и Лола настояла, что нехорошо Софии одной в темноте возвращаться домой. Когда она увидела высокую фигуру Поля, сердце ее упало, но Бернар взял ее за руку и на мгновение притянул к себе.
– София, могу ли я снова увидеть тебя?
– Да, – не колеблясь, ответила София.
Она не была влюблена в него, но ей было хорошо, и она ждала новой встречи. Но в ту ночь, впервые в жизни, она грезила не о Дитере.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
– Мама, как ты думаешь, мы когда-нибудь снова увидим Ники? – спросила Катрин.
Это было зимним вечером, после комендантского часа. Вся семья, за исключением Поля, предупредившего, что будет ночевать у приятеля, собралась вокруг кухонного стола. Они играли в «семерку» и слегка дрожали от холода, потому что огонь едва тлел в камине. С топливом было плохо: Поль и Катрин приносили домой палки отовсюду, сколько могли найти, рыская по полям и лесам, но частенько им не удавалось найти ничего, кроме жалких щепок.
– Ну конечно, мы его увидим! Что такое ты говоришь! – Лола взяла карту и положила ее на стол.
– Но он уже так давно уехал, а мы от него не получали никаких известий и…
– Мы не можем ничего от него получить, потому что он в Англии, а Джерси полностью отрезан, – сказал Шарль. – Ты же знаешь это, Катрин.
– Да, но это отвратительно! Отвратительно! – закричала Катрин.
– Конечно, это так, но мы должны молиться, чтобы Ники был жив и здоров, как и мы, – сказала Лола. Голос ее был ровным, но измученные глаза говорили сами за себя – можно, конечно, смотреть на все философски, но когда уже столько времени ты ничего не получаешь от сына, а последней новостью о нем было, что он ранен, и, скорее всего, тяжело, то не волноваться невозможно. – Когда-нибудь все это закончится, – произнесла она, но замерзшая, уставшая Катрин, которая к тому же была сыта собою по горло, лишь взвыла, отвечая на свои сокровенные мысли:
– Да, но когда?
– По-моему, мы сегодня уже достаточно поиграли в карты, – сказал Шарль. – Давайте закончим игру и соберем их.
– О папа… – Они все дернулись, услышав какой-то шум, и голос Катрин замер.
– Что это было? – резко спросила Лола.
– Там кто-то во дворе… – Шарль уже вскочил на ноги. Шум раздался вновь – как будто кто-то в темноте ощупью пробирается по гофрированной жестяной крыше односкатного сарая.
– Осторожно! – предупредила Лола. Шарль поспешил к двери, а София, соскочив со стула, взяла кочергу из камина и последовала за отцом. Сердце ее колотилось, но она была полна решимости: если кто-то пытается украсть их скудные запасы топлива или овощей – они не позволят ему сделать это, ни за что!
Шарль с опаской поднял засов и открыл дверь.
– Кто там? – крикнул он. – Что ты там делаешь?
Мгновение царила тишина. София слышала лишь прерывистое дыхание, потом в темноте возникла какая-то фигура. София подняла кочергу, но, к ее удивлению, Шарль схватил ее за руку:
– София, не надо!
В следующую минуту в полоске света, которая просачивалась из-под двери, фигура материализовалась в пошатывающегося изможденного бородатого мужчину. Он держался за стену, чтобы не упасть. Шарль как раз вовремя сделал шаг ему навстречу: ноги мужчины, казалось, больше ни секунды не могли удерживать его. Шарль обхватил его, и человек почти ввалился на кухню.
– Боже мой! – шепнула Лола. – Это один из пленных!
Было похоже, что весь Джерси наполнен военнопленными. Их сейчас здесь были тысячи – поляки и чехи, евреи из Эльзаса и русские, а также испанцы, прибывшие первыми. Тем августовским днем София смотрела на них во все глаза, потому что никогда не видела никого, похожего на них, они все сливались у нее перед глазами в единую массу, маршировавшую на принудительные работы. Их заставляли возводить береговые укрепления, строить железнодорожные пути, которые было почти видно из окон коттеджа Картре, прокладывали туннели в горах, чтобы строить бункеры и подземный госпиталь. Но София все равно не могла привыкнуть ко всему этому ужасу, выработать в себе иммунитет к их тяжелому положению. Когда бы она ни видела их, бесчеловечное к ним отношение, ее наполняла бессильная ярость. Конвойные были совершенно равнодушны к пленным, они напевали, проходя по улицам, устраивали себе развлечения, пытались завоевать расположение островитян.
Но было так мало людей, кто мог бы помочь пленным. Иногда, когда София видела их, выстраивавшихся в очередь к полевой кухне за своим дневным пайком – жидкой похлебкой, – она брала с собой несколько ломтей хлеба и бросала неподалеку от них, но они, хотя и страдали от голода, слишком боялись своих охранников, чтобы подобрать хлеб. Все они вызывали жалость, но среди них некоторые просто надрывали нежное сердце Софии – похожий на скелет паренек, ненамного старше Катрин, с ужасным сухим чахоточным кашлем, еще один – безостановочно, конвульсивно дрожащий.
Иные из них исчезали, и на другой день их нельзя было увидеть в процессии. София пыталась убедить себя, что их перевели в другое место, но в душе она знала, что это не так; они мертвы, похоронены в братской могиле без всяких почестей, без памятников или хотя бы знаков, где они лежат, не оплаканные никем, кроме как их товарищами по несчастью, которые сами были настолько измождены и больны, что у них уже не оставалось сил на эмоции.
Случалось, что какой-нибудь из пленных убегал и находил приют на фермах или в отдаленных домах, но наказанием за помощь их была немедленная депортация. София как-то спросила Лолу, что она будет делать, если к ним придет военнопленный и попросит о помощи. Лола резко ответила, что жалость – это хорошо, но безопасность семьи должна быть на первом месте. Но сейчас, однако, столкнувшись с такой ситуацией, она ни минуты не колебалась:
– Скорее, Шарль, тащи его сюда и закрой дверь!
София отпрянула, когда человек, все еще поддерживаемый отцом, чуть не столкнулся с ней. Одежда его выглядела ветошью, рваньем, глаза от голода запали, стали огромными, над всклокоченной бородой заострялись треугольные скулы, обтянутые голубоватой кожей.
Шарль усадил его на стул, и он плюхнулся туда, вконец ослабленный. Потом, когда он что-то хрипло и едва внятно пробормотал, Лола прижала руки к губам.
– О Боже, он русский! Шарль, дай ему, ради Бога, немного бренди!
Много раз Картре хотелось утопить свою печаль в бренди, что они выкопали в саду «Ла Мэзон Бланш» и перевезли сюда, спрятав в игрушечную коляску Катрин. Но бутылки казались им слишком драгоценными, чтобы откупорить их просто так. Они были как страховка от того, чтобы дела не стали еще хуже – поэтому, считалось, что их надо открыть только в случае крайней необходимости. И вот сейчас она пришла, эта необходимость. Шарль пошел к кухонному шкафу, вытащил большой полуторалитровый фарфоровый кувшин, висевший на одном из крючков, и вытащил бутылку. Этикетка давно пропала, но когда Шарль открыл бутылку, повеяло запахом бренди – сильным, почти выворачивающим желудок. Он налил немного в стакан и поднес к губам мужчины, но тот пребывал в легком забытьи и не мог пить. Когда Шарль наклонил стакан, бренди заструился по густой бороде мужчины. Однако через несколько минут алкоголь начал оживлять его, он слегка вздрогнул, глотнул и что-то пробормотал по-русски.
Лола села перед ним на корточки и заговорила на своем родном языке, хотя за столько лет общения на английском русский показался ей каким-то странным, неудобным. Потом она поднялась и устремилась к кладовке.
– Надо найти ему что-нибудь – он умирает с голоду.
В глиняном горшке лежали остатки хлеба, предназначенного для завтрака; Лола отрезала кусочек и намазала его тонким слоем драгоценного масла, который заработала София уроками музыки. Пленный ел с жадностью.
– У нас есть еще что-нибудь, что можно ему дать? – спросила София. – Может, обед Поля?
– О да! – Лола забыла об этом. Сегодня у них был вкусный обед: тушеные овощи с лесным голубем, которого удалось добыть Шарлю. На нем было очень мало мяса, но от запаха, которое оно придавало овощам, изо рта текли слюнки. Лола приберегла порцию Поля.
Пленный немного приходил в себя, и как только прошла опасность его обморока или – Боже упаси – смерти, прямо здесь, на кухне, Шарль стал постепенно раздражаться.
– Сколько времени прошло с тех пор, как он сбежал? – спросил он у Лолы, после того как она поговорила с мужчиной на русском.
– Он говорит, что сбежал с принудительных работ сегодня, после полудня, – через несколько мгновений ответила она.
Шарль нахмурился.
– Значат, они уже хватились его. Что ж, мы сделали все, что могли. Теперь ему придется уходить.
– Нет! – бросила Лола.
– Как это «нет»?
– Мы не можем вышвырнуть его, Шарль. Сейчас ужасно холодно. И я не думаю, что они пойдут разыскивать его сейчас, в такое время.
– Как ты можешь быть так уверена?
– Не могу, но…
– А что мы будем с ним делать?
– Здесь есть чердак. Поля сегодня нет. Он может поспать там.
– Ты с ума сошла! У него же полно блох!
– Ну пусть тогда спит в сарае. Я устрою ему постель, дам пару одеял. Ну пожалуйста! Он один из моих соотечественников, ему так плохо. И, кроме того, он ненамного старше Ники. Разве тебе не было бы приятно, если кто-нибудь так же по-доброму отнесся к нему в таком положении? Боже милосердный, а, насколько мы знаем, он как раз в таком положении!
Шарль покачал головой. Здравомыслие подсказывало, что давать приют беглецу в высшей степени глупо, но он по опыту знал, что спорить с Лолой, упершейся на своем, – бесполезная трата времени. И кроме того, он думал, что она права – вряд ли они пойдут в такое время разыскивать беглеца, коли уж не сделали этого раньше.
– Давай-ка выключим свет – нечего афишировать, что мы еще не спим. Можем обойтись и свечкой. Катрин, отправляйся спать. София, принеси старые одеяла, о которых говорила мама.
Огонь потух, и кухня стала быстро остывать. Когда Шарль открыл дверь, чтобы выглянуть наружу, на кухню ворвался поток холодного воздуха, и русский закашлялся.
– Нельзя выставлять его за дверь, как собаку! – запротестовала Лола. – Прислушайся только к его кашлю – он может заболеть воспалением легких, если за ним не присмотреть. Слушай, а почему бы ему не поспать здесь, на полу? Я положу еще полный совок опилок, и у него по крайней мере будет одна ночь передыха, перед тем как ему снова придется искать себе пропитание.
Шарль вздохнул. Он уже начал чувствовать усталость. Может, не было вреда в том, чтобы поступить так, как хочет Лола, да и в любом случае вряд ли можно быть довольным, спасая свою шкуру, когда знаешь, что заставляешь жертвовать собой кого-нибудь другого. Больше того, если немцы придут с обыском, вряд ли они будут искать в доме, скорее в сарае – и тогда вполне можно будет сделать вид, что он заполз сам по себе, а если немцы увидят, что пленный заполз под их старые одеяла, тем более поверят, и рассказ покажется им правдоподобным.
– Тогда только на сегодня, – нехотя согласился Шарль. – Но утром ему надо будет уйти.
София плохо спала, ей все время мешали сны. Большую часть ночи она думала о русском там, внизу, и прислушивалась к приступам его сухого кашля. Но ближе к рассвету она задремала, а потом и заснула тяжелым сном и вдруг резко проснулась и начала дрожать с головы до ног, услышав громкий стук в дверь.
– Что это? – в ужасе спросила Катрин. Она сидела в кровати, натянув простыню до подбородка.
София молча покачала головой. Она знала, что так и должно быть. Пришли немцы, они разыскивают сбежавшего пленника. Но губы ее отказывались говорить, а руки-ноги – двигаться.
– Подождите минутку! – услышала она голос Шарля, который прокричал эти слова на очередной стук. – Что там случилось? Мы еще спим!
Наверное, они пытаются спрятать русского прежде, чем открыть дверь, поняла София. Но где? В этом коттедже негде было спрятать даже котенка – разве что на чердаке Поля. О, почему же они сразу не позволили ему туда пойти? Что бы значили несколько блошек по сравнению со всем этим?
Эта мысль возродила к жизни ее парализованные конечности. София отбросила одеяло и встала с кровати. Дверь на чердак Поля открывалась длинным шестом. Она схватила его, вставила в ручку и повернула. Шарль вел русского наверх. Как только дверь чердака открылась, София сбросила вниз веревочную лестницу.
– Быстрее! – прошипела она.
Русский неуклюже полез наверх. Когда он втянул лестницу, София закрыла дверь и поставила шест обратно в угол. Он со стуком упал. Лола бросила старые одеяла на постель Катрин.
– Вы оставайтесь здесь! – приказала она. Девочки сделали, как им сказали. Они, побледнев, сидели, обнявшись, в своих ночных рубашках и прислушивались к голосам внизу. Потом, к их ужасу, послышались тяжелые шаги по лестнице, и в комнату вошел немец.
Катрин всхлипнула от страха, когда он стянул с кроватей одеяла, а София, хоть и непроизвольно дрожала, все же высокомерно посмотрела ему в лицо. На щеках ее выступил слабый румянец. София подумала, что он наверняка заметит, что эти истрепанные старые одеяла явно не относятся к их хоть и выцветшим, но чистым постелям, но он вроде бы не обратил на это внимания. Может, все обойдется…
И тут пленник начал кашлять.
София застыла от ужаса при первом сдавленном кашле, а потом последовал пароксизм, который нельзя было сдержать. Голубые холодные глаза немца обратились к двери на чердаке.
– Что там? – пролаял он.
Лола побелела как мел, глаза ее потемнели от страха.
– Ничего. Это спальня моего сына.
– А у вашего сына – у него плохой кашель, да?
– Да.
– Я так не думаю! Покажите мне своего сына, а?
Шарль и Лола обменялись взглядами. Они попались и поняли это. Но ни один из них не хотел позволить врагу увидеть, как они будут валяться у него в ногах.
– Ублюдок! Смотри за собой! Я тебе ничего не покажу! – вызывающе закричала Лола, а Шарль тем временем попытался перекричать ее:
– Она тут ни при чем! Они все ни при чем, только я. Я ответственен! Я – слышите?
Немец подошел к окну, рывком распахнул его и позвал своих. Он говорил по-немецки, но можно было понять смысл его слов.
– Он здесь! Кажется, я нашел его! – Потом он вытащил револьвер и повернулся к Шарлю. – Сейчас же открой дверь, или я буду стрелять.
– Сам открой!
Шарль с вызовом посмотрел на немца, а София инстинктивно потянулась к Катрин, пытаясь защитить ее. Потом она потрясенно закричала: дверь чердака открылась изнутри, и русский с силой, рожденной отчаянием, спрыгнул оттуда. Он рухнул на немца, сбив его с ног. Револьвер щелкнул, пуля вылетела и, не принеся вреда, застряла в потолке. Двое мужчин катались, сцепившись, по полу. Девчушки в ужасе прижались друг к другу. Тут по лестнице загремели три пары башмаков, и солдаты ворвались в комнату. В какие-то доли секунды все было кончено. Русского одолели и поставили на ноги, двое немцев заломили ему руки за спину, а третий все бил и бил его кулаком по лицу, пока голова пленного не свалилась набок. Кровь текла у него изо рта и носа.
– Заберите его! – приказал немец, а потом повернулся к Шарлю и Лоле. – А вы, двое, – собирайтесь. Вы арестованы!
Какое-то время Лола высокомерно смотрела на него, ее фиолетовые глаза похолодели от ненависти. Потом она отбросила блестящую прядь волос через плечо, задрала подбородок и с презрением плюнула в лицо немца. Он тут же вытянул руку и так сильно ударил ее, что София услышала, как треснула кость. Лола чуть не упала. Потом он вытащил из кармана платок и стер плевок.
– Сука! – сказал он по-английски. – Ты заплатишь за это. И раз уж у тебя такой горячий нрав, я думаю, ты обойдешься без пальто. Пошли!
Он вытолкнул Лолу из комнаты и дальше вниз, по лестнице. София и Катрин прильнули к окну и смотрели, как Шарля и Лолу волокут по тропинке, к поджидавшей машине. Катрин начала тихо рыдать, дыхание ее участилось, и, когда Шарля и Лолу запихнули в машину, ее тельце на миг замерло, а потом она начала пронзительно кричать:
– Мама! Мама! О нет… нет!
София стояла с дико расширившимися глазами, словно птичка, готовая к полету. Пульс бился у нее в горле, адреналин гудел по венам так, что все ее тело содрогалось. Надо что-то сделать – она не могла просто так стоять и смотреть, как они забирают ее родителей!
Дверь машины лязгнула, взревел мотор.
– Мама! – снова закричала Катрин, и София крепче сжала ее, прижимая маленькое, искаженное, залитое слезами личико к своей груди.
– Все в порядке, – услышала она свои слова. – Все будет хорошо.
Но уже сердцем чуяла, что ничего хорошего не будет. Она тоже непроизвольно закричала, как и Катрин, от этой несправедливости и ужасного бессилия, поняв, что ничем в мире она не сможет помочь, чтобы спасти своих обожаемых родителей от судьбы, ожидавшей их.
Как и боялась София, Шарль и Лола предстали перед судом, их допрашивали и приговорили к депортации. Несмотря на все усилия, ни одному из детей Картре так и не позволили повидаться с ними.
Проходили дни, какие-то сумбурные, нереальные. София думала, что это похоже на жизнь в забытом, заброшенном мире. Они все еще находились в смятенных чувствах от пережитого потрясения, все еще не могли оценить весь этот ужас, что с ними произошел. Каждое утро София просыпалась, ожидая услышать резкий голос Лолы, заполняющий собой маленький коттедж, или лишенное мотива посвистывание Шарля, долетавшее на второй этаж, – хоть что-нибудь, чтобы развеять этот кошмарный сон. Но когда холодная, пустая тишина распространялась по домику, до нее доходило, что это не сон, а вместе с этим глубоко внутри нее возникала боль, она росла, расширялась и вползала в горло мучительным спазмом. И быстро, чтобы не давать ему целиком овладеть ею, она вскрикивала, отбрасывала одеяла и спускалась на кухню готовить завтрак. Она заставляла себя проходить мимо комнаты родителей и не заглядывать в нее, хотя слишком хорошо представляла себе неестественный порядок – кровать, которую она заправила, когда их так бесцеремонно вытащили оттуда в утро ареста (они так и не спали у ту ночь), косметические баночки Лолы, аккуратно расставленные на туалетном столике, на каждой – крышечка, трубка Шарля, лежавшая в пепельнице, и его старая куртка с залатанными рукавами, висевшая за дверью.
Все останется так до их возвращения, пообещала она себе, с мебели будет стерта пыль, все останется на своих местах. И если иногда в ней оживал страх, что они никогда не вернутся, она тут же отбрасывала его. Она должна верить, что однажды они вернутся, – когда кончится война. Она должна верить. Это единственный способ не сойти с ума. Она не могла позволить себе развалиться – она должна была быть сильной, чтобы заботиться о других.
И Катрин, и Поль очень тяжело восприняли случившееся. В те первые дни Катрин не могла ничего делать – только плакала. София никогда не слышала, чтобы она рыдала во сне, теперь же она едва позволяла Софии хоть на секунду оставить ее. София могла понять ужасное состояние беззащитности и печали, которое владело сестренкой, ведь Катрин еще во многом была ребенком, вокруг нее всегда суетились и больше всех любили, как младшую в семье. Но постоянное присутствие Катрин и ее слезы заставляли Софию с большим напряжением сдерживать себя. Что же касается Поля, то София вскоре обнаружила, что не может ожидать от него той моральной поддержки, на которую могла бы рассчитывать. Он много гулял, на целые часы исчезал из дома и часто возвращался намного позже комендантского часа. София была в ужасе, что его тоже поймают и станут допрашивать оккупационные власти; много ночей она стояла у окна, всматриваясь между занавесками в темную ночь. Она взволнованно молила Господа, чтобы Поль вернулся, а нервы ее разрывались на кусочки.
Но когда он был дома, то все равно его как бы не было, ибо он слонялся повсюду, словно привидение; он молчал, если она не заговаривала с ним, и отворачивал нос, когда она к нему обращалась.
Он тоже плакал. Как-то ночью София спустилась на кухню и обнаружила его сидящим за кухонным столом. Он склонил голову к сжатым рукам и горько рыдал. Это зрелище усугубило ее собственные переживания и в то же время наполнило беспричинным гневом. Она знала, что это нечестно – Поль ведь тоже имел право на эмоции, – но она почувствовала, что он предал ее тем, что сломался. Он был ее старшим братом, разве она не могла хоть немного опереться на него? Она постояла в проеме, глядя на него и не зная, что делать. А когда он поднял глаза, София испугалась его искаженного, залитого слезами лица.
– О София, мне так жаль… – Он закрыл глаза руками, и она увидела, как напряглись костяшки его пальцев. – Мне так жаль…
– Ну же, Поль, возьми себя в руки, – сказала она, понимая, что говорит как Лола. – Это ужасно, я знаю, по нам придется все это вынести. Если мы будем рвать себя на части, никому от этого лучше не будет.
– Но мне надо было быть здесь! – Голос Поля звучал приглушенно. Слюни смешались со слезами и потекли по подбородку.
– О чем ты говориль?
– Мне надо было быть здесь, когда это все случилось!
София вздохнула.
– Все это глупости, сам знаешь. Даже если бы ты был здесь, ничего бы не изменилось. А на деле могло бы обернуться еще хуже. Они могли бы арестовать и тебя.
Поль не ответил. Наверное, она права, подумал он, но от этого ему не стало легче. Сейчас ужасная, неизъяснимая вина давила на него с такой тяжестью, что он не мог точно выразить, почему так тяжело переживает случившееся. Но не мог и признаться в этом. Он не хотел видеть, как его самообвинение отражается в глазах сестры.
Да, ничего бы не изменилось, если бы я был здесь в ту ночь, уговаривал себя он. Это так. Но он не мог простить себе, что последние слова, которые он сказал своим родителям, были лживыми. Пока их арестовывали, он обманывал родителей, а заодно и своего брата, ибо в ту ужасную ночь, когда к ним пришел просить убежище русский, Поль не ночевал у своего приятеля, как сказал. Он провел ночь с Вивьен Моран.
Как-то раз он совершенно случайно встретил ее в городе, она подбежала к нему узнать, нет ли каких-нибудь новостей о Ники. Она, конечно, должна была бы знать, что новостей быть не может, – ведь связь с кем бы то ни было вне острова была невозможна. Но она все равно спросила, потому что, разговаривая с Полем, она могла хотя бы косвенно пообщаться с человеком, которого обожала и, казалось, не видела уже целую вечность.
Вив уже оправилась от ран, полученных во время бомбежки. Ужасные повторяющиеся головные боли, которые терзали ее вначале, стали приходить реже и уже не были столь мучительны, ее крепкое молодое тело быстро поправлялось. Но, несмотря на то что уже прошло четыре долгих года с тех пор, как уехал Ники и она сделала аборт, внутри Вив была все та же зияющая пустота. В первые дни она оберегала это ощущение почти с молитвенной преданностью, эта боль каким-то образом хранила в ее сердце живого Ники. Но позже образы начали стираться в ее памяти, и Ники стал казаться ей печальным и сладким сном. Она как бы вернулась к прежним временам и жадно потянулась к «жизни» со своими приятелями, казавшимися ей когда-то такими привлекательными. Но погоня за удовольствиями уже не так закабаляла ее, а веселость ее была хрупкой и вымученной. Вив теперь смотрела на все гораздо глубже, сильнее, она страдала по Ники и всем сердцем мечтала вновь пережить все, что было между ними.
