Текст книги "Дочь роскоши"

Автор книги: Дженет Таннер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Но когда ощущение новизны постепенно прошло, Вив начала осознавать, что она больше не испытывает прежних чувств. Сначала она не хотела в этом признаваться даже себе. Ники, опять с нею, как она и сказала ему в тот первый день по телефону, и это все, что имело значение. Но беда была в том, что это был не прежний Ники. Он выглядел так же – ну более или менее. Может, слегка осунулось лицо, а ноги его были ужасающе неподвижны. Вив думала о паре мускулистых загорелых ног, которые также делали Ники столь привлекательным. Он был добрым. Он был мужественным; Боже, как она восхищалась его мужественностью! Он даже умудрился сохранить чувство юмора. Но он не был больше порывистым, молодым и непобедимым. Люди теперь жалели его, и хотя им восхищались, это восхищение было совсем иного качества, чем то, что делало его неотразимо прекрасным.

Внешне Вив сохраняла полный восторг от того, что Ники вернулся домой. Но наедине с собой, к собственному огорчению, она испытывала серьезные сомнения.

София же была очень счастлива. Казалось, будто рождение крошки Луи отметило окончание одной главы в книге ее жизни и начало совершенно новой.

Иногда она все еще думала о Дитере – что было толку делать вид, что такие мысли не посещали ее, – но теперь он стал для нее нереальным, далекой мечтой, словно все, что было, приключилось не с ней, а с кем-то другим. Теперь реальностью стал Бернар, не тот давний Бернар, с которым было так легко и с которым она обошлась так плохо, но мужчина, который поднялся над нею в тот день, когда предъявил ей свой ультиматум, а сейчас стал настоящим главой семьи, хозяином дома. София уважала его и немного боялась, хотя и не показывала вида. К тому же она обнаружила, что его недоверие, которое, как она ощущала, сохранялось у него к ней, больше приподнимало его в ее глазах, чем его прежняя рассудительность.

Не то чтобы он был теперь невнимательным – напротив, он был великодушным супругом, – но все это было на грани недоверия, и София не сомневалась, что, если она когда-либо обманет или подведет его, все будет кончено.

Когда солдаты уехали из «Ла Мэзон Бланш», Бернар и София поехали посмотреть на принесенный ущерб. К своему облегчению, они обнаружили, что все не так уж плохо, как могло быть: другие гостиницы, вроде «Пом-д-Ор», находились в ужасающем состоянии. Главный отель, в котором квартировали офицеры, нуждался в косметическом ремонте, кое-что из мебели и оборудования было повреждено или похищено, но офицеры, которые пользовались коттеджем, обращались с ним достаточно бережно. Даже драгоценное пианино Софии не казалось слишком изношенным. София сыграла на нем несколько нот, критически прислушиваясь к высоте тона и испытывая радость, которая всегда наполняла ее, когда она играла, и одновременно сожаление по утраченным мечтам. Какими далекими казались сейчас дни, когда она надеялась завоевать место в музыкальном колледже и, возможно, сделать карьеру на концертных подмостках! Разумеется, сейчас об этом не могло быть и речи: со всеми ее теперешними нагрузками и ответственностью, эти амбиции были обречены оставаться несбыточными. Но по крайней мере она сможет играть на пианино для собственного удовольствия. Она надеялась, что так будет, когда они вернутся в «Ла Мэзон Бланш».

– Нам надо привести все в порядок как можно быстрее, – сказала она, проходя по всем комнатам и окидывая их критическим взором. – Я думаю, надо начать с маминой комнаты. Я хочу все подготовить для нее и папы. В любой день они могут вернуться домой, и я хочу, чтобы ей было приятно. Как ты думаешь, Бернар, какой цвет ей больше понравится? Розовый? Это теплый цвет. Или желтый? Как солнечный свет?

Бернар ничего не ответил. Он подумал, что София слишком оптимистично смотрит в будущее, но, глядя на ее сияющее лицо, не набрался духа разуверить ее.

– Я уверен, они будут так рады вернуться в свой дом, что им будет все равно, какого цвета стены! – Вот и все, что он сказал.

Но недели проходили за неделями, а новостей все не было, и даже София с трудом сохраняла оптимизм. Прежде всего она была слишком занята подготовкой к переезду в «Ла Мэзон Бланш», поэтому у нее не оставалось сил тревожиться, но когда распахнулись двери концентрационных лагерей и стали просачиваться жуткие истории о том, как содержали в них узников, ею овладевал терзающий душу страх. Она отчаянно пыталась узнать, где находятся Шарль и Лола, но, казалось, все ее усилия разбиваются о твердокаменность властей и крайнее невезение.

Долгое время она держала при себе худшие опасения, суеверно думая, что говорить о них – значит делать их более реальными, а Бернар, хотя и становился день ото дня увереннее в своих предположениях, избегал говорить о судьбе Шарля и Лолы. Он не желал, чтобы София знала, что, по его мнению, ее обожаемые родители скорее всего мертвы. Он думал, что она слишком тяжело воспримет это, ведь София приложила столько усилий, чтобы подготовить дом к их возвращению. И он переживал и беспокоился о том, сможет ли он поддержать Софию, если на нее обрушится еще один сокрушающий удар.

Как-то раз вечером в сентябре София вынесла Луи в сад, чтобы покормить его. Несмотря на поздний час, воздух был напоен ароматами. Бернар из окна видел, как она сидела на деревянной скамейке спиной к дому, полностью скрытая от любопытных взоров. Его сердце сжалось от любви и желания защитить ее, но он удержался от того, чтобы подойти к ней. Он знал, что она любит побыть одна с Луи.

Однако начало смеркаться, а София все не возвращалась в дом, и Бернар стал раздумывать, что держит ее там. Наверняка Луи уже наелся. Он ел быстро, умело и не отнимал у матери много часов, как это делали некоторые младенцы, о которых доводилось слышать Бернару, Он еще немного подождал, посматривая из окна на неподвижную фигуру Софии, затем открыл дверь и спустился в сад.

Во время оккупации немцы выращивали овощи в огороде, но в этом году их не посадили, и вместо аккуратных грядок, где росли посаженные Шарлем капуста и бобы, везде буйствовали сорняки. Фруктовые деревья хорошо плодоносили, на них вызрела целая куча яблок и персиков, и, шагая по жесткой траве, Бернар поскользнулся на упавшем персике.

Заслышав его шаги, София подняла голову. Как он и думал, Луи закончил есть, и София прижимала его к плечу, поддерживая одной рукой покрытую светлым пушком головку. Бернар почувствовал острую боль где-то внутри. Почему, черт побери, Луи не мог быть его ребенком? Он был красивым, крепеньким мальчиком, но Бернар никак не мог заставить себя забыть, что отец его был немецким солдатом, – человеком, готовым взять все силой, если им овладевала неодолимая страсть. Может, думал он, все изменится, когда Луи повзрослеет и станет личностью. Он никогда не понимал, что люди находят в младенцах, и этот, как бы хорош он ни был и как бы самозабвенно ни любила его София, постоянно напоминал Бернару о том, что он предпочел бы забыть.

Луна скрылась, но было еще не темно, на сад спустились легкие сумерки. Сидевшая там, в темноте, София выглядела такой нежной и прекрасной.

– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Бернар, подходя к ней.

Какое-то время она молчала.

– М-м, я думала. О маме и папе. Ты помнишь, как папа ездил в Дюнкерк? Мы ужасно волновались из-за него, но я почему-то не сомневалась, что он вернется.

– Тогда ты была юная, – нежно сказал он. – Ужасы для тебя были нереальны.

– И не только это. Это была какая-то уверенность в глубине души, хотя я воображала себе невесть что. Но сейчас все по-другому. Я понимаю, что это звучит ужасно мрачно, но мне кажется, они не вернутся. По крайней мере… не папа. Насчет мамы я не уверена.

Бернар, который раздумывал, как бы подготовить Софию к худшему, почувствовал, что этот момент настал.

– Ты не должна терять надежды.

– Нет, дело тут не в надежде – а больше в знании. Да и вообще, если говорить честно, за это время мы бы уже что-нибудь узнали о них. Лагеря освободили. А когда думаешь, что находят союзники… – Она умолкла, проглотив подступивший к горлу комок. Было невыносимо думать, что родители ее, возможно, изнурены голодом и похожи на скелеты, задушены в газовой камере или расстреляны. – Сколько людей умерли в лагерях для военнопленных, – продолжала она, взяв себя в руки. – Разумнее всего предположить, что мама и папа были среди них. Как ты думаешь?

– Я… не знаю…

– Конечно, я все еще продолжаю писать письма в Красный Крест и всем, кому только можно. Я не перестану писать, пока не будет освобожден последний лагерь и не будет назван поименно каждый оставшийся в живых пленник. Но какой смысл спускаться в ад? Они бы этого не захотели. Я думаю, нам надо строить планы на жизнь гак, словно они никогда не вернутся. А если вдруг они вернутся, тогда это будет тем более чудесно.

Бернар был настолько удивлен этой странной рассудительностью Софии, что не находил слов в ответ.

– Я думаю, это разумное решение, – сказал он.

– Конечно. Быть может, мне было бы труднее высказать это, если бы речь не шла о бизнесе, но у меня есть чувство, что они бы хотели, чтобы мы снова возродили дело, Бернар. Оно так много значило для них, и они бы очень опечалились, если мы забросили бы все это из-за того, что они не вернулись домой. Война уже закончена, и, я думаю, гости снова начнут приезжать сюда – и, может, больше, чем когда-либо, потому что они сыты по горло отсутствием развлечений. Ведь за все эти годы не было ничего хорошего. Я думаю, нам надо быть готовыми к этому, не правда ли, Бернар?

– Ну… пожалуй, да, – с возрастающим удивлением сказал Бернар. Ему самому приходили в голову такие же мысли – о возможности туристского бума, – но он все раздумывал, как предложить возродить бизнес и при этом не расстроить Софию. Он считал, что возможности для этого слишком хороши, чтобы упускать их, особенно для него, который так мечтал стать хозяином собственного дела. Но при такой неопределенности судьбы Шарля начинать какую-то работу было бы двусмысленно. Это отдавало бы чуть ли не коварством и выглядело бы так, будто он перешагивает через труп. Какими бы ни были ревностными его амбиции, чувства Софии важнее, чем любые перспективы.

– Постоялый двор почти такой же пристойный, как раньше, – продолжала София. – Следующим летом мы без всяких хлопот сможем открыть его для гостей. А ты будешь работать в агентстве папы. Ты согласишься возродить его сейчас – для него, в его память?

– Пожалуй, да, – снова сказал Бернар.

– Есть еще одна вещь. Папа должен был дать Полю работу в компании, если он захочет. Когда он демобилизуется из военно-воздушных сил, ты должен будешь обговорить с ним это. И Ники – Ники мы тоже должны обеспечить. Может, для него тоже найдется посильное дело – в конторе или что-нибудь в этом роде. Он хорошо ладит с людьми, но я не знаю, что будут думать о нем люди, когда увидят его в инвалидной коляске. На работе это не отразится, и я понимаю, он – герой. Но захотят ли люди, чтобы им напоминали о войне, теперь, когда она закончена?

Бернар покачал головой.

– Не знаю, право же, не знаю. Мне надо все это обдумать. Но я рад, что мы подняли этот вопрос.

София кивнула.

– Я тоже. – Но он заметил, что она слегка дрожит, и обнял ее.

– А теперь пошли, дорогая, по-моему, пора домой. Неплохо бы пойти спать, пока этот твой маленький будильник не решит, что пора просыпаться, и не потребует завтрак.

Все так же обнимая ее за плечи, он повел ее через обсаженную яблонями лужайку к дому.

Через неделю пришло письмо из Красного Креста; оно было такое невнятное, что они не знали, на что и надеяться, перестали верить, и тут совсем неожиданно зазвонил телефон.

София сняла трубку и почти безмолвно слушала, что ей говорили, а потом с преувеличенной осторожностью положила ее на место.

Почти в оцепенении она повернулась к Катрин, которая сидела на полу и щекотала Луи.

– Мама возвращается домой. – Голос Софии был ровный, ошеломленный.

Катрин застыла.

– Мама? А что папа?

– Не знаю. О нем ничего не сказали. Она была очень больна – слишком больна, чтобы сказать кому-нибудь, кто она, и при ней не было документов.

– Когда? Когда она приезжает?

– Сегодня. Ее отправят на самолете, нам надо будет встретить ее в аэропорту.

– О София!

– О Катрин!

– Я боюсь!

– Я тоже! Она слишком изменилась, как ты думаешь? Она все еще может быть больна. Они не сказали.

Мы подготовили для нее ее прежнюю комнату, но как ты думаешь, если папа не возвращается, может, лучше поместить ее в другую? Я не знаю!

– Разумеется, предоставь ей ее прежнюю комнату. Пусть она тяжело болела, пусть изменилась, но это все равно мама. Она терпеть не может, если с ней обращаются, как с гостем!

– Да, ты права. – София подхватила на руки Луи, который начал хныкать. – Тише, Луи, тише! Твоя бабушка возвращается домой! – И вдруг она и Катрин засмеялись и заплакали одновременно, они обнимали друг друга и танцевали, крепко стиснув Луи между собой.

Та Лола, что прибыла на самолете Красного Креста, очень отличалась от Лолы, которая выказывала сопротивление немецким солдатам, забравшим ее. Если бы там были еще пассажиры, подумала София, то я вряд ли бы вообще узнала ее. Ее высокие скулы возвышались над провалами щек, лицо ее было мертвенно-бледным, в темно-серых пятнах, изборождено морщинами. Зубы ее казались выступающими вперед, потому что губы как-то отставали от них, а собранные в привычный узел волосы стали редкими и тусклыми. Казалось, она выглядела старше не на три года, а на тридцать лет. Это была пародия на прежнюю Лолу. Лола побывала в аду и вернулась назад, и это было видно.

Теперь они смогли понять, как случилось, что она столько времени не могла никому сказать, кем была. Они не расспрашивали о ее муках, может, когда-нибудь она сама расскажет им. И, конечно, они не спрашивали ее, что случилось с Шарлем.

Но Лола тем не менее сказала им, прямо и просто, как говорят дети:

– Вы знаете, папа умер. У него не было пальто. Они заставили его уйти без пальто, а было очень холодно. Я думаю, он подхватил пневмонию.

– Мама, не надо говорить об этом! – в отчаянии закричала София.

Но Лола, казалось, была настолько бесстрастна, будто весь этот кошмар случился с кем-то другим.

– О, это было очень давно. Конечно, я скучала по нему, но по крайней мере он не страдал, как остальные. Нет, по крайней мере он не слишком страдал.

Боже правый, она потеряла рассудок! – подумала София. Но это было не совсем так.

С самого начала Лолу захватил Луи. С ним она была намного терпеливее, чем с собственными детьми, она играла с ним, кормила яичным желтком, скребла ложечкой фруктовое пюре, качала его кроватку, когда он плакал. Однажды, когда у него прорезались зубки, София застала мать втирающей виски в десны малыша своим мизинцем. София пришла в ужас, но на Лолу невозможно было сердиться.

София все ждала, что у матери наступит приступ, но их не было. Порой София страшно беспокоилась, когда все тело Лолы начинало трястись, губы шевелились, а в глазах появлялся такой ужас, что страшно было смотреть. Она была такая хрупкая и в ту первую зиму часто недомогала – она, которая за всю жизнь не болела ни одного дня.

– Как могли с ней такое сделать? – закричала София Бернару, когда уложила Лолу спать после очередного ужасного кошмара. – О Боже мой, как же я ненавижу немцев!

Бернар согласился с ней – он тоже ненавидел их. Но он не мог не удивляться, как это София, которая делала такие огульные заявления, забывала, что один из гитлеровских роботообразных чудовищ являлся отцом ее ребенка. И он от всей души надеялся, что не случится ничего такого, что заставит ее вспомнить об этом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1947

Вив знала, что-то неверное происходит в делах ее отца. Хотя он никогда не был близок к ней, в то же время между ними существовало природное взаимопонимание, и она с годами стала замечать: чем веселее и спокойнее становился отец, тем больше у него было оснований что-то скрывать. Она понимала, что-то было не так, и не надо быть гением, чтобы догадаться, в чем дело. А поскольку Лоретта стала вести себя исключительно хорошо после того, как ее приятель-художник неожиданно женился на молоденькой прелестной натурщице, то остались только деньги, которые порой затуманивали взгляд отца Вив.

Однако внешне не было заметно ни малейшего признака обеспокоенности по поводу денег, стиль его жизни не изменился. Было ужасно важно сохранять видимость богатства, и Адриан продолжал летать туда-сюда, пить хорошее вино и водить ту или иную отличную машину, несмотря на ограничения, которые пытался выдвинуть ему его высокий болезненный банковский менеджер.

– У меня есть средства, это только временные трудности, – объяснял он, легкомысленно не придавая значения превышению кредита, которое многим людям позволило бы целый год жить в роскоши, правда, много раз он оказывался почти на грани краха, но что-то вдруг поворачивалось, и все снова становилось на свои места.

Однако на этот раз Вив боялась, что все будет по-другому, и оказалась права. Из-за войны вся экономика лежала в руинах. Процветали лишь фирмы, которые поднялись на гребне насущных товаров для войны – сталь и боеприпасы и промышленность, связанная с ними. Тут Адриану удалось сделать несколько хитроумных ходов со своими акциями и увеличить свой доход. Сейчас он надеялся проделать то же самое с компаниями, чья продукция потребовалась бы для восстановления разрушенных городов. Но летом 1947 года он просчитался. Он слишком набавил стоимость акций строительной компании, чья деятельность, как он был убежден, составит конкуренцию большим фирмам, которые во время кризиса специализировались по боеприпасам. «Грег Интернешнл» – со своими огромными корпусами, с цементом, лесоматериалами и каменоломнями – казалась верным залогом успеха. Но что-то не заладилось. Всего лишь неделю спустя после того, как он спустил стоимость акций, молва разнесла весть об афере, и цена акций «Грега» упала. В конце месяца, когда Адриан должен был организовать дело, акции абсолютно ничего не стоили.

Адриан знал, что все кончено: разорившегося биржевого маклера никто терпеть не станет. Он пытался продержаться как можно дольше, стараясь покрыть долги тем или иным способом, но в конце концов это не принесло пользы. Больше ничего не оставалось: должен был уйти за долги дом в Джерси и практически все ценное, что у них было.

Когда разразились эти новости, Лоретта впала в истерику, а Вив сохраняла какое-то странно философское настроение. Она настолько привыкла иметь все, что захочет, что просто не могла себе представить, как может совсем не быть денег. И только когда она столкнулась с суровой действительностью, то сначала пришла в негодование, а потом в ярость от несправедливости всего случившегося.

Однажды летом 1947 года Адриан собрал всю семью и объявил, что, по его мнению, они все вместе должны уехать с Джерси. Вив была в ужасе. Джерси был ее домом – она не могла представить себе, как можно жить где-то в другом месте. Но потом, взвесив все, она начала думать, что это, возможно, не самое плохое решение.

Некоторое время Вив нервничала, понимая, что главная причина – Ники. Она все еще любила его, да, любила, но не такая уж радость – быть привязанной к человеку в инвалидном кресле. Они не могли больше пойти потанцевать, он не мог плавать, они не могли карабкаться по холмистым дорожкам, и даже занятие любовью требовало больших и утомительных усилий. Вначале они говорили о том, что поженятся, но по мере того, как шло время, стал проходить и первоначальный восторг по поводу его возвращения, радость общения стала стираться под постоянным бременем монотонной жизни, и эта мысль все реже и реже приходила в голову Вив. Наверное, она эгоистична, нетерпелива, но в то же время ее не оставляло чувство стыда, ведь все дело в том, что она просто не хотела выходить замуж за человека, обреченного на неподвижность. И хуже того, она не хотела выходить замуж за Ники, потому что он не был больше тем человеком, в которого она влюбилась. Все, что в свое время привлекало ее к нему, исчезло.

Иногда даже Вив сожалела, что предложила Ники переехать к ней. Это была такая нагрузка – все время видеть его, и Вив втайне удивлялась, как она могла все так изменить. Что ж, вот оно, решение! Как объяснил отец, им придется жить в маленьком загородном домике, откуда он должен будет ездить на свою новую работу – в агентство недвижимости, и даже этот маленький домик они будут арендовать. Мозг Вив начал лихорадочно работать.

– Есть еще один момент, Вивьен, – жалобно сказал отец. – Боюсь, что мы больше не сможем обеспечивать тебя. Тебе тоже придется найти работу.

Это явилось еще большим потрясением для Вив, чем даже потеря дома. В свои двадцать семь лет она никогда по-настоящему не ударила пальцем о палец. Она помогала в ювелирном магазине в Сент-Хелиере, владельцем которого был приятель Лоретты, пока война не прикрыла его, понемногу лепила, помогала сбывать товар. Иногда она позировала приятелям художника, бывшего любовника Лоретты, и делала вид, что работает регистратором в «Ла Мэзон Бланш» во время курортного сезона. Но вся эта работа не имела под собой никакой социальной базы. И вот теперь, ни минуты не колеблясь, она произнесла:

– Я точно знаю, кем хочу быть. Я хочу быть актрисой, как мамочка!

При других обстоятельствах Адриан, возможно, стал бы спорить. Но при таких делах для него было облегчением, что Вив не стала закатывать сцену. А Лоретта была положительно в восторге.

– Я уверена, что смогу помочь тебе начать, Вивьен. Блэйк Купер – ты помнишь Блэйка? Я играла с ним, – у него сейчас своя труппа Он обучит тебя, а это приведет к успеху. – Она умолкла, с сиянием в глазах вспоминая дни своей былой славы и воображая, как она сможет теперь возродить это с помощью Вив. Кроме того, Блэйк был одним из наиболее красивых режиссеров, она с волнением предвкушала свою встречу с ним. – Я завтра же напишу Блэйку, – пообещала Лоретта, и Адриан облегченно вздохнул.

Ничего не сказали только одному обитателю дома – Ники. Предоставив так надолго ему крышу над головой, Адриан счел, что он сделал больше чем достаточно, чтобы реабилитировать раненого. Больше он ничего ему не должен.

Прошло почти два года с того вечера, когда София и Бернар обсудили в саду «Ла Мэзон Бланш» будущее. В ту первую зиму они выработали планы открытия отеля и туристического агентства, а весной Бернар оставил электрическую компанию и со всей душой пустился в новое предприятие. Вскоре стали появляться заказы на номера, и вся семья, кроме Поля, который решил остаться, по крайней мере на время, в королевских авиационных войсках, была занята делом. София возложила на себя заботы, находившиеся раньше в ведении Лолы, Лола понемногу готовила на кухне, а Ники работал неполный рабочий день в конторе агентства. Бернар признавался себе, что это – все, что он может сделать для Ники, который из-за своих изнуряющих ранений быстро утомлялся, если работал долго. Но вся контора размещалась на первом этаже, на единственном откидном столе конторки, и Ники мог вести переговоры, сидя в своем кресле. Вив каждый день возила его на работу через весь город, так что это придавало Ники интерес и уважение к себе, а заодно Бернар экономил на помощнике – каким в свое время он был для Шарля.

Страхи Софии, что вид раненого клерка сможет отпугнуть потенциальных клиентов, оказались беспочвенными – люди в целом по-доброму относились к молодому человеку и называли его «нашим доблестным парнем, раненым солдатом». Но Ники все равно не был счастлив. И если раньше он рассматривал свое инвалидное кресло как вызов судьбе, который он должен преодолеть, то теперь оно стало ловушкой, из которой он не смог убежать, ему ненавистно было находиться в помещении и заниматься только сидячей работой. Но он не видел никакого другого выхода, так что решил принимать жизнь такой, как она есть, и стараться принести больше пользы семейному бизнесу. По крайней мере, думал он, Вив все еще со мной, хотя иногда, в черные минуты, он чувствовал, что она ускользает от него. Он думал, стоит ли ей говорить, что она может чувствовать себя свободной от обязательств по отношению к нему, но почему-то никак не мог собраться с духом и сказать ей об этом. Она была смыслом его жизни. Без нее он не нашел бы в себе силы воли продолжать жизнь.

Так же, как Вив, Ники понимал, что дела Адриана Морана не в порядке, но убеждал себя, что он выпутается. Ведь мужчины, вроде отца Вив, всегда выходят сухими из воды, разве нет? Это только бедные дурачки, вроде него, начинают свой путь с мечты о непобедимости, а заканчивают его жалкими отщепенцами, которых остается только терпеть окружающим. Он не хотел допускать и мысли, что у Адриана серьезные финансовые трудности, так что для него стало полнейшим потрясением, когда одним летним днем в 1947 году Вив обрушила на него новости, что дом, в который он приехал и где за ним ухаживали, должен быть продан, а они с матерью уезжают в Англию.

– Мне очень, очень жаль, – сказала она ясным голосом, – но, боюсь, дела наши плохи. Мы разорены, дорогой, полностью разорены.

– Но почему Англия? – спросил Ники. Он словно оцепенел. – Почему вам надо уехать в Англию?

– Разумеется, чтобы работать. Что мне тут делать? И кроме того, это так ужасно, если все мои старые друзья увидят меня в столь стесненных обстоятельствах. Во время войны все было по-другому, мы все варились в одном котле, но теперь…

– А как же я? – спросил Ники. Но в тот же миг, как у него вырвались эти слова, он подумал, как патетично это прозвучало, и рассердился.

– С тобой все будет в порядке, не так ли? – все тем же ясным голосом сказала Вив. – Ты можешь жить в «Ла Мэзон Бланш». Там ведь теперь есть лифт, достаточно просторный, чтобы тебе поместиться со своим креслом, а дом практически рядом с туристическим агентством.

В какой-то миг Ники не мог ничего сказать. Ярость загудела в его голове, это была черная ярость, кульминация горечи, возмущения и унижения, которые зрели в нем в течение месяцев. В первый раз в жизни ему захотелось ударить Вив, смазать по ее прелестному, с тщательным макияжем личику, стереть улыбочку с ее кроваво-красных губ. Ему хотелось обидеть, ранить ее, как она ранила его, но он не смог этого сделать. Он прикован к инвалидному креслу, а она – вне его досягаемости. Он никак не смог бы сделать это.

– Я буду заходить навещать тебя часто, как только смогу, – говорила Вив. – Это будет здорово. В самом деле, для нас это будет неплохо – побыть немного в разлуке. Мы и так уже жили бок о бок. Ты не слишком возражаешь, дорогой?

Ники тяжело опустил кулаки на подлокотники кресла, и оно затрещало и подпрыгнуло.

– Разве имеет значение, возражаю я или нет? Ты же все равно уезжаешь. Не могу сказать, что я обвиняю тебя. Кто же в здравом уме захочет остаться с получеловеком?

Вив покраснела.

– Ники, ты не…

– А как ты еще можешь меня назвать? Нет, уезжай, Вив, желаю тебе удачи. Мне давно надо было набраться мужества сказать тебе, чтобы ты убиралась и оставила меня в покое.

– Это просто глупо! – вспыхнула Вив, голос ее от осознаваемой вины стал жестким. – Ты все извращаешь. Ты же знаешь, что дорог мне. Я ведь ждала тебя, разве нет? Все эти годы.

– Правда? Ты в этом уверена?

Она покраснела еще больше.

– Конечно, уверена!

– Ну а я нет. И никогда не был. Ты не создана для того, чтобы быть монахиней, Вив. Я не упрекаю тебя. Думаю, у меня нет права. Только не притворяйся чертовой весталкой-девственницей. Это тебе не подходит.

– С меня довольно.

– Ты хочешь сказать, с тебя довольно меня.

– Прекрати, Ники! Я этого не вынесу!

– Ты не вынесешь! – с горечью сказал он. – Что ж, это и в самом деле трагично.

Она проглотила ком.

– Не будь таким, дорогой. Послушай, я ведь сказала, что буду приезжать к тебе так часто, как только смогу. И все будет здорово. У нас будет много тем для разговоров…

– Возможно. А что у меня? О, думаю, я всегда смогу развлекать тебя рассказами о волнующих событиях в туристическом агентстве или давать отчет о том, что происходит в инвалидном кресле.

Вив почувствовала себя нехорошо. Когда Ники в первый раз пришел в их дом, он казался таким смелым и хорошо приспособившимся. Теперь же он был исполнен горечи и находился в постоянной депрессии. Она каким-то образом разочаровалась в нем, а теперь собиралась предать его и бросить. Но, вероятно, это будет лучшим выходом для обоих. Наверное, она слишком сильно напоминала ему прошлое, дни, когда все было по-иному. Сейчас он был огорчен, но позже он встретит кого-то, кто примет его таким, как он есть. С этой женщиной уже не будет отголосков того, что было раньше, с ней он сможет построить новую жизнь, которая будет опираться только на настоящее. Это она сказала себе, пока строила планы на будущее, а чувства эти успокаивали угрызения совести. Но теперь, когда она столкнулась с гневом и огорчением Ники, такое решение показалось ей эгоистичным.

Я все еще люблю его, подумала Вив. Но при таком стечении дел это совершенно невозможно. Я должна построить для себя новую жизнь и позволить Ники сделать то же самое.

– У тебя будет много тем для разговоров, Ники, – сказала она. – Тебе надо смотреть вперед, а не назад, и для тебя будет легче, если меня не будет рядом. – Он не ответил. Она подошла к нему, собираясь поцеловать, но он отвернул голову, и вместо этого она провела пальцами по его шее и слегка взъерошила волосы. Ники сидел неподвижно, не отвечая на ее ласку. Вив прошла к двери и удалилась. Ники не повернулся, чтобы посмотреть, как она уходит.

– Бедный старина Ники, он в таком паршивом состоянии, оттого что Вив уезжает, да? – сказал Поль.

У него был отпуск, и он приехал передохнуть на Джерси. Он, Катрин и София – она снова была беременна – отдыхали в саду перед тем, как начать готовить вечернюю еду для гостей.

– Его можно понять, – сказала София, слегка покачиваясь в своем кресле, чтобы уменьшить чувство дискомфорта, которое она испытывала. По крайней мере на этот раз она не чувствовала постоянную тошноту, как было, когда она ждала Луи, но живот у нее стал намного больше, ребенок лежал очень низко, а жара еще добавила ей неприятных ощущений. – Я так хотела бы ему помочь, но не знаю чем. Никто ничего не сможет для него сделать, кроме как быть с ним рядом, но сейчас, кажется, он этого хочет меньше всего.

– Я не понимаю этого, – сказал Поль. – Когда он был в Англии, в госпитале, он, казалось, все воспринимал достаточно хорошо. Это я был потрясен. Ну а сейчас словно черная туча окружает его. Он стал совсем другим.

– Во всем виновата Вив Моран, – ядовито сказала Катрин. – Мне она никогда не нравилась. Как она могла уехать и бросить его? Это жестоко!