Текст книги "Собрание сочинений в 14 томах. Том 8"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Глава двадцать седьмая

Но настал такой год, когда в апрельский день Дид сидела в кресле на веранде и шила какие-то очень маленькие предметы одежды, а Харниш читал ей вслух. Время было за полдень, и солнце ярко светило на зазеленевший по-весеннему мир. По оросительным канавкам огорода струйками текла вода, и Харниш иногда откладывал книгу, сбегал со ступенек и передвигал шланг. Кроме того, чтобы подразнить Дид, он проявлял повышенный интерес к тому, что она шила, на что она отвечала счастливой улыбкой; но когда его нежные шутки становились слишком нескромными, она краснела от смущения или чуть обиженно надувала губы.

С веранды им хорошо был виден окружающий мир. Перед ними изогнутая, точно турецкая сабля, лежала Лунная долина с разбросанными по ней фермерскими домами, с пастбищами, полями и виноградниками. Долину замыкал горный кряж, где Харнишу и Дид знакома была каждая складка и каждый выступ; белые отвалы заброшенной шахты, на которые падали отвесные солнечные лучи, сверкали, точно алмазы. На переднем плане этой картины, в загоне возле сарая, Маб с трогательной заботой следила за жеребенком, который, пошатываясь на дрожащих ногах, терся около нее. В мерцающем от зноя воздухе разливалась дремотная лень. С лесистого косогора позади дома доносился крик перепелок, сзывающих птенцов. Тихо ворковали голуби, а из зеленых недр каньона поднимался горестный стон дикой горлицы. Куры, расхаживающие перед крыльцом, внезапно закудахтали и бросились врассыпную, а по земле скользнула тень ястреба, высоко парившего в небе.

Быть может, именно это пробудило в Волке давние охотничьи воспоминания, – как бы то ни было, но Харниш и Дид заметили, что в загоне поднялось какое-то волнение: там заново разыгрывалась ныне безобидная, а некогда кровавая сцена из древней, как мир, трагедии. Припав к земле, вытянув морду, молча и бесшумно, словно призрак, собака, как будто забыв, что она приручена человеком, выслеживала соблазнительную дичь – жеребенка, которого Маб столь недавно произвела на свет. И кобыла, тоже во власти первобытного инстинкта, вся дрожа от страха и тревоги, кружила между своим детенышем и грозным хищником, во все времена нагонявшим ужасна ее предков. Один раз она повернулась, чтобы лягнуть Волка, но больше старалась ударить его передней ногой или наскакивала на его, прижав уши и оскалив зубы, в надежде перегрызть ему хребет. А Волк, повесив уши и еще больше припадая к земле, отползал прочь, но тут же, сделав круг, подбирался к добыче с другой стороны, и кобыла опять начинала волноваться. Наконец Харниш, по просьбе Дид, прикрикнул на собаку; услышав низкий, угрожающий голос, она тотчас покорно отказалась от охоты и с виноватым видом ушла за сарай.

Несколько минут спустя Харниш, прервав чтение, чтобы передвинуть шланг, обнаружил, что вода перестала течь. Он достал из мастерской молоток и гаечный ключ и, вскинув на плечо кирку и заступ, вернулся к веранде.

– Придется мне сойти вниз и откопать трубу, – сказал он Дид. – Всю зиму я боялся оползня. Видно, трубу завалило.

– Только, смотри, не читай дальше без меня, – крикнул он, уходя, и, обогнув дом, начал спускаться по тропинке, которая вела на дно каньона.

На полпути Харниш увидел оползень. Он был невелик – всего-то несколько тонн земли и раскрошенного камня. Но они двинулись с высоты пятидесяти футов, и трубопровод, не выдержав тяжести, разошелся на стыке. Прежде чем приступить к работе, Харниш посмотрел вверх, на путь, проделанный оползнем, посмотрел наметанным глазом рудокопа. И вдруг взгляд его остановился, зрачки расширились.

– Вот те на! – сказал он вслух.

Он водил взглядом по неровной поверхности крутого склона, сначала вдоль, потом поперек. В этом месте, если не считать травы и сорняков, да редких искривленных деревцев мансаниты, склон каньон был голый. Харниш заметил признаки частого перемещения почвы, вызванного тем, что сильные ливни смывали выветренную почву через край ущелья.

– Самая заправская жила, лучше не бывает, – объявил он вполголоса.

И как час назад в Волке проснулся древний охотничий инстинкт, так и в Харнише с новой силой ожил страстный охотник за золотом. Бросив ключ и молоток, он с киркой и лопатой вскарабкался по оползню к тому месту, где виднелся смутно очерченный, прикрытый землей выход коренной породы. Он был едва заметен, но опыт Харниша подсказал ему, что скрывается под слоем земли. Он принялся то здесь, то там пробивать киркой крошившийся камень и отваливать лопатой мешавшую ему землю. Несколько раз он брал породу в руки и разглядывал ее. Попадались куски такие мягкие, что он легко разламывал их пальцами. Он поднялся выше футов на десять и опять заработал киркой и лопатой. И на этот раз, очистив кусок породы и присмотревшись к нему, он вдруг выпрямился и судорожно перевел дыхание. Потом, словно олень у водопоя, опасающийся врагов, он быстро глянул вокруг – не видит ли его посторонний глаз. Посмеиваясь над собственной глупостью, он снова принялся рассматривать кусок породы.

Косой луч солнца упал на него, и он весь засверкал крупицами чистого золота.

– Под самым верховиком, – с благоговейным трепетом пробормотал Харниш, вгоняя кирку в податливую почву.

Он весь преобразился. Никогда, сколько бы он ни выпил коктейлей, у него так не пылали щеки, не горели глаза. Давняя страсть золотоискательства, которой он подчинялся столько лет своей жизни, опять овладела им. Лихорадочное возбуждение усиливалось с каждой минутой. Он работал, как одержимый, задыхаясь от усталости; пот ручьями стекал с его лица и капал на землю. Он исследовал поверхность оползня от одного края до другого и стал возвращаться обратно. Дойдя до середины, он начал спускаться, вскапывая красную вулканическую почву, намытую сверху, с выветрившегося склона, и обнаружил кварц, кварц с золотыми прожилками, который крошился у него под руками.

Иногда кучи земли сползали сверху и засыпали вырытые им ямы, и тогда он начинал копать сызнова. Один раз, не удержавшись на ногах, он скатился вниз на пятьдесят футов, но тут же вскочил и опять полез наверх, даже не передохнув. Он наткнулся на пласт, где кварц оказался податливым, почти как глина, и здесь золота было особенно много. Подлинная сокровищница! Харниш проследил жилу на сто футов вверх и вниз от оползня. Он даже вскарабкался на край каньона, чтобы поглядеть, нет ли там выхода месторождения. Но это после, после, – и опять кинулся к своей находке.

Он работал все так же исступленно, до полного изнеможения, пока нестерпимая боль в спине не заставила его остановиться. Он выпрямился, держа в руке поблескивающий золотом кусок кварца. Когда он работал согнувшись, пот капал с его лба на землю, теперь он заливал ему глаза. Харниш вытер лицо рукой и опять принялся разглядывать найденное им золото. Никаких сомнений – тридцать тысяч долларов на тонну, пятьдесят тысяч, – нет, больше, гораздо больше! Тяжело переводя дух, смахивая капли пота с ресниц, он, как зачарованный, смотрел на желтый металл, и в его воображении мгновенно возникла заманчивая картина. Он уже видел подъездные пути, проложенные по долине и нагорным пастбищам, насыпи, мост через каньон, – видел так ясно, словно они были у него перед глазами. Промывочную он поставит по ту сторону каньона, – и вот уже бесконечная цепь ковшей, подвешенных к канату, переправляет кварцевую руду через каньон и доставляет ее в толчею. А здесь уже вырос весь рудник – наземные строения, шахты, штольни, забои, подъемные машины; слышится грохот взрывов, а из-за каньона доносится оглушительный стук пестов. Рука Харниша, сжимавшая кусок кварца, задрожала, он ощутил судорожное подергивание и сосущую пустоту под ложечкой – и вдруг понял, что ему смертельно хочется выпить – виски, коктейль, все равно что, лишь бы выпить. И в ту же минуту, когда в нем проснулось неудержимое желание одурманить себя, до него сверху, сквозь зеленую чащу каньона, донесся далекий, едва уловимый голос Дид:

– Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып! Как? Уже? Сколько же прошло времени? Значит, она уже не шьет на веранде, она кормит кур и сейчас будет готовить ужин. День кончался. Неужели он пробыл здесь так долго?

Снова послышался ее голос:

– Цып, цып, цып, цып, цып! Цып, цып, цып!

Так она всегда сзывала кур – сначала пять раз, потом три раза. Он давно это приметил. Харниш улыбнулся, думая о жене, но улыбка медленно сползла с его лица, и оно исказилось от страха. Он почувствовал, что чуть не потерял Дид. Ни разу не вспомнил он о ней в долгие часы лихорадочных поисков; все это время она поистине была потеряна для него.

Он выронил кусок кварца, спустился с оползня и кинулся бежать вверх по тропинке. Выйдя на опушку, он замедлил шаг и почти ползком, крадучись, подобрался к большому дереву и посмотрел из-за него в сторону дома. Дид пригоршнями бросала курам зерно и весело смеялась, глядя на их суматошную возню.

Чем дольше Харниш смотрел на жену, тем спокойнее становилось его лицо; он повернулся и сбежал вниз по тропинке. Опять он вскарабкался на оползень, но на этот раз он поднялся выше; и опять он, как одержимый, работал киркой и лопатой, но цель у него была другая. Он слой за слоем подкапывал красноватую землю и сбрасывал ее вниз, тщательно засыпая разрытые места, пряча от дневного света найденное им богатство. Он даже пошел в лесную чащу, набрал охапку прошлогодних листьев и раскидал их. Но он скоро бросил эту затею и все сыпал и сыпал землю, пока от выступающих краев жилы не осталось и следа.

Потом он починил трубу, собрал свои инструменты и стал подыматься по тропинке. Он шел медленно, чувствуя бесконечную усталость, как человек, избежавший страшной опасности. Он убрал инструменты, напился воды из починенного водопровода и сел на скамью перед открытой дверью в кухню. Там хозяйничала Дид, и он с огромным облегчением прислушивался к ее шагам. Он жадно глотал душистый горный воздух, словно водолаз, только что поднявшийся со дна морского. Он впивался взглядом в облака, в синеву неба, в зелень долины, как будто все это он вдыхал вместе с воздухом.

Дид не знала, что он вернулся, и время от времени он поворачивал голову и украдкой взглядывал на нее – на ее умелые руки, на отливающие бронзой каштановые волосы, в которых вспыхивали огоньки, когда на них из открытого окна падал солнечный луч; он увидел ее отяжелевшую фигуру будущей матери, – и сердце сжималось у него от не испытанной доселе сладостной боли и нежности. Он услышал ее шаги у самой двери, но не оглянулся и упорно продолжал смотреть на долину. Дид подошла к нему, и он затрепетал от счастья, как всегда, когда она ласково ерошила ему волосы.

– А я и не заметила, как ты пришел, – сказала она. – Ну что, серьезное повреждение?

– Да, довольно сильный оползень, – ответил он, все еще не поворачивая головы. – Хуже, чем я ожидал. Но я уже придумал. Знаешь, что я сделаю? Я посажу там эвкалипты. Они будут держать его. Я так густо посажу их, что даже голодный заяц не продерется. А когда они пустят корни, никакая сила не сдвинет эту землю с места.

– Неужели это так опасно?

– Да нет, не очень. – Он помотал головой. – Но я не желаю, чтобы какой-то несчастный оползень издевался надо мной, вот и все. Я так припечатаю его, что он миллион лет не тронется с места. И когда в последний раз затрубит труба и гора Сонома и все другие горы рассыплются прахом, этот оползень никуда не денется, так и будет держаться за корни.

Он обнял Дид и посадил ее к себе на колени.

– Скажи, маленькая женщина, ты, наверно, скучаешь в нашей глуши? Ни театра, ни концертов, ничего такого. Тебе никогда не приходит на ум, что хорошо бы все это бросить и вернуться в город?

Он с такой тревогой ждал ее ответа, что боялся смотреть ей в глаза; но она только засмеялась и покачала головой, и у него отлегло от сердца. И еще он с радостью подумал о том, что смех ее по-прежнему звучит молодо и по-мальчишески задорно.

– Слушай! – заговорил он с внезапной горячностью. – И близко не подходи к оползню, пока я не засажу его деревьями и они не пустят корни. Это очень, очень опасно, а я и подумать не могу, чтобы теперь потерять тебя.

Он притянул к себе ее голову и поцеловал в губы долгим, страстным поцелуем.

– Как ты меня любишь! – шепнула она с гордостью за него и за себя.

– Взгляни-ка, Дид. – Он выпустил ее из объятий и широким взмахом руки обвел долину и окрестные горы. – Лунная долина – это хорошее название, очень хорошее. Знаешь, когда я вижу все это и думаю о тебе и о том, как все это мне дорого, у меня комок подступает к горлу и в душе такое творится, что я не умею сказать словами, и я начинаю понимать Браунинга и всех твоих замысловатых поэтов. Посмотри на гору Худ – видишь, где солнце светит на нее? Вот в этом самом месте мы нашли ключ.

– Да, и в тот вечер ты подоил коров только в десять часов, – сказала она, смеясь. – И если ты сейчас не отпустишь меня, то мы и сегодня будем ужинать не раньше, чем тогда.

Они встали со скамьи, и Харниш снял ведерко с гвоздя возле двери. Он еще помедлил немного, любуясь красотой долины.

– Хорошо! – сказал он. – Ничего не скажешь.

– Ничего не скажешь! – повторила она и повернулась к двери, радостно улыбаясь ему, и своим мыслям, и всему миру.

И Харниш, как тот старик, который однажды повстречался ему, стал спускаться под гору в лучах пламенеющего заката, держа в руке ведерко для молока.

КОГДА БОГИ СМЕЮТСЯ

Когда боги смеются

О, боги, боги! Времени молва

Смолкает перед ними. Сколько спето

Им страстных гимнов, сколько рук воздето

В молитве к ним! Да будет так, Фелица!

Ведь это – божества!

Каркинес наконец-то улыбнулся и придвинул стул к огню. Он посмотрел на стекла, дребезжавшие в оконных рамах, перевел взгляд на бревенчатый потолок и прислушался к диким завываниям юго-восточного ветра, дышавшего на мой домик своей свирепой пастью. Потом поднял стакан и радостно засмеялся, глядя сквозь золотистое вино на огонь в камине.

– Какая красота! – сказал он. – И какая в нем сладость! Это вино создано для женщин, его же и монахи приемлют!

– Оно родом с наших согретых солнцем холмов, – сказал я с простительной калифорнийцу гордостью. – Вы же проезжали вчера по здешним виноградникам.

Каркинеса стоило немного расшевелить. Да откровенно говоря, он становился самим собой лишь в те минуты, когда искрометное вино горячило ему кровь. Правда, он был художник – художник всегда и во всем. Но без вина мысль его работала вяло, и, трезвый, он бывал подчас удручающе скучным, точно английское воскресенье; разумеется, не таким, какими бывают по-настоящему скучные люди, а скучным по сравнению с тем Монте Каркинесом, который неизменно блистал остроумием, когда становился самим собой.

Из всего этого не следует делать вывод, будто Каркинес – мой любимый друг и верный товарищ – пил горькую. Отнюдь нет! Обычно он не позволял себе никаких излишеств. Как я уже сказал, Каркинес был художник. Он знал меру во всем, и этой мерой ему служило равновесие – то душевное равновесие, которым обладаем мы с вами, когда бываем трезвы.

Мудрая, инстинктивная воздержанность Каркинеса сближала его с эллинами, но во всем остальном он был далек от эллинов. Помню, он говаривал мне: «Я ацтек, я инка, я испанец». И действительно, в асимметричных, резких чертах его смуглого лица проглядывало что-то родственное этим древним племенам. Его широко расставленные глаза поблескивали дикарским блеском под крутым изломом бровей, и на них падала прядь черных волос, сквозь которую он выглядывал, точно плутоватый сатир из густых зарослей. Каркинес всегда ходил в бархатной куртке и фланелевой рубашке с красным галстуком. Этот последний предмет его туалета символизировал собой красный флаг (в Париже Каркинес близко сошелся с социалистами) и кровное братство всех людей. На голове он носил только сомбреро с кожаной лентой – ни в чем другом его не видели. Злые языки даже утверждали, будто он так и появился на свет в этом головном уборе. Мне же лично доставляло огромное удовольствие смотреть, как это мексиканское сомбреро подзывает кеб на Пиккадилли и как его швыряет из стороны в сторону в толпе, берущей приступом поезд нью-йоркской надземной железной дороги.

Я уже сказал раньше, что Каркинес оживал под действием вина – «подобно тому (говорил он сам о себе), как ожила глина, когда господь вдохнул в нее дыхание жизни». Увы! К богу Каркинес относился с кощунственной фамильярностью, хотя вообще-то в кощунстве его никто не мог обвинить. Он был натура прямодушная, но вся сотканная из противоречий, и людям, мало с ним знакомым, это мешало разобраться в нем. Да разве разберешься сразу в человеке то необузданном, как дикарь, то нежном, как девушка, то изысканном, как испанец! Но ведь он и сам называл себя ацтеком, инкой, испанцем!

А теперь я должен попросить извинения, что уделил ему здесь столько места. (Он мой друг, и я люблю его.)

Итак, мой домик дрожал под порывами ветра, а Каркинес придвинул стул к камину и рассмеялся, подняв на свет свой стакан с вином. Он посмотрел на меня, и по тому, как весело блеснули его и без того блестящие глаза, я понял, что наконец-то мой друг настроился на должный лад.

– Итак, вы думаете, будто вам удалось обыграть богов? – спросил он.

– При чем тут боги?

– А кто, как не они, обрекают человека постоянно испытывать чувство пресыщения?

– Не знаю. Я стараюсь избежать его по собственной воле! – торжествующе воскликнул я.

– Нет, без богов и тут не обошлось, – со смехом оказал он. – Банк мечут боги. Они тасуют колоду, сдают… и, глядишь, загребают себе все ставки. Не думайте, будто ваше бегство из отравленных безумием городов спасет вас. Что они вам дадут, эти одетые виноградниками холмы, эти закаты, восходы, простая пища, буколический образ жизни? Ничего! Я наблюдаю за вами с первого дня, как приехал сюда. Вы не обыграли богов. Вы сдались. Вы сдались на милость противника. Вы признались, что не можете больше бороться, и выбросили белый флаг. Вы прибили к стене объявление, в котором признаете, что силы ваши иссякают. Вы убежали от жизни. Уловка! Жалкая уловка! Отказавшись продолжать игру, вы швырнули карты под стол и спаслись бегством сюда, под защиту этих холмов.

Он откинул со лба прямую черную прядь, упавшую на его сверкающие глаза, и умолк только на секунду, чтобы свернуть длинную мексиканскую сигарету.

– Нет, богов не проведешь. Ваша уловка стара, как мир. Ее пускали в ход из поколения в поколение, но она никого не спасла. Боги знают, как поступать с вами и вам подобными. Погоня ведет к обладанию, а обладание ведет к пресыщенности. И вот вы, мудрец, решили поставить крест на всех своих стремлениях. Вы предпочли отказаться от всего. Что ж, прекрасно! Но этот отказ вскоре будет вам в тягость. Вы утверждаете, что уберегли себя от пресыщения. Неправда! Оно просто пошло у вас в обмен на старческую дряхлость. А старческая Дряхлость – синоним пресыщения. Это маска, под которой прячется пресыщение. Вот так-то!

– Да вы взгляните на меня! – воскликнул я. Каркинес, как никто другой, умел залезть человеку в душу и разодрать ее в клочья.

Уничтожающим взглядом он смерил меня с головы до ног.

– Где вы видите во мне признаки старческой дряхлости? – с вызовом бросил я ему.

– Увядание подкрадывается незаметно, – отвечал он. – Вы перезрели и гниете с сердцевины.

Я рассмеялся и простил этого задиру. Впрочем, он вовсе не нуждался в моем прощении.

– Как будто я не знаю! – продолжал Каркинес. – Боги всегда выигрывают. Мне приходилось наблюдать людей, которые годами вели игру – по их разумению, верную игру, – и в конце концов теряли все.

– Неужели вы никогда не ошибались? – спросил я.

Прежде чем ответить, он в раздумье пустил дым колечками.

– Да, однажды меня чуть было не провели. Вот, послушайте. Был такой Марвин Фиск. Помните его? Дантовский профиль, поэтическая душа, песнопения во славу плоти – истинный жрец любви. И была такая Этель Бейрд, которую вы тоже должны помнить.

– Святая с лучистыми глазами?

– Совершенно верно! Олицетворение сладостной любви. Женщина, созданная для любви и вместе с тем… как бы это выразиться?.. дурманящая своей святостью, как здешний воздух дурманит вас ароматом цветов. Так вот, они поженились. Они вступили в игру, партнерами по которой у них были боги…

– И выиграли, блистательно выиграли! – перебил его я.

Каркинес с состраданием посмотрел на меня, и, когда он заговорил снова, его слова прозвучали, как погребальный звон.

– Они остались в проигрыше, в бесславном проигрыше.

– В обществе придерживаются другого мнения на этот счет, – холодно заметил я.

– Общество основывается на догадках. Обществу видно только то, что на поверхности. А я – я знаю… Вы никогда не задумывались над тем, почему Этель Бейрд постриглась в монахини, заживо похоронила себя в обители скорби?

– Потому, что она любила его, и когда он умер… Презрительная усмешка Каркинеса заставила меня умолкнуть.

– Ответ стандартный, словно отштампованный на машине, – сказал он. – Суд общества! Много общество знает! Этель Бейрд, как и вы, бежала от жизни. Она потерпела поражение и выкинула белый флаг. И ни один осажденный город не выкидывал белого флага с такой горечью, с такими слезами.

Выслушайте эту историю от меня, из первоисточника, – я знаю, о чем говорю. Марвин Фиск и Этель Бейрд размышляли над угрозой пресыщения. Они любили Любовь. Они знали ей цену, как никто другой. Они так дорожили Любовью, что им хотелось удержать ее, чтобы она всегда согревала их сердца своим горячим трепетом. Они радовались ее приходу и боялись, как бы она не покинула их.

Любовь – это желание, это сладостная боль, которая жаждет утоления и, найдя его, умирает. Так говорили они. Любовь жаждущая продолжает жить вечно; Любовь утоленная умирает. Вы понимаете, к чему я веду? Они знали, что людям претит то, чего они вкусили вволю. Насыщаться и испытывать одновременно чувство голода – этого человеку никогда не удавалось достичь. Угроза пресыщения! Да! Вот в чем вся суть. Насыщаться, сидя за уставленным яствами столом, и удерживать голод на самой острой его грани – вот какая задача стояла перед ними, ибо они любили Любовь. Сколько раз они говорили об этом, и взоры их источали сладкое томление Любви, ее алая кровь румянила им щеки, ее голос звучал в их голосах, то дрожа где-то глубоко в груди, то оттеняя слова той невыразимой нежностью, которая ведома одной лишь ей.

Вы спросите, откуда мне известно все это? Я видел, многое видел сам, а еще больше узнал из дневника Этель Бейрд. Вот какую цитату из Феоны Маклауда [9]9
  Маклауд – псевдоним шотландского поэта и романиста У. Шарпа (1856–1905).


[Закрыть] я нашел там: «Истинно говорю вам, что этот прерывистый голос, этот сумеречный шепот, это сладостное, свежее дыхание, этот огненнокрылый Кифаред, который предстает пред людским взором только на мгновение в радужных переливах счастья или во внезапной, слепящей вспышке страсти, – этот таинственный чудотворец, которого мы зовем Эрос, открывается лишь избранникам, ясновидцам, и приходит он не с громкой песней на устах, не под звуки веселой скрипки, а неслышно, тайком, и немота его яснее слов говорит о желании».

Как же удержать этого огненнокрылого Кифареда, чье безмолвие яснее слов говорит о желании? Насытить его – значит, расстаться с ним. Марвин Фиск и Этель Бейрд любили друг друга великой любовью. Их богатства были несметны, и все же им хотелось, чтобы чувство их не оскудевало.

И ведь вы не назвали бы их неоперившимися птенцами, которые пускаются в рассуждения, стоя у порога Любви. Нет! Это были сложившиеся, разумные люди. Оба они любили и раньше, до своей встречи, и задушили Любовь ласками, отняли у нее жизнь поцелуями и погребли ее в могиле пресыщенности.

Этель и Марвин были не бесплотные духи, а люди, живые люди. В их жилах бежала кровь, алая, как закатное небо, – кровь, не разбавленная англосаксонской трезвостью. По темпераменту они скорее походили на французов; в их идеализме брал верх галльский дух с его приверженностью плотским радостям. Этот идеализм не охлаждала ледяная мутная жидкость, которая заменяет англичанам кровь. Аскетизм был чужд им. Они были американцы – прапраправнуки англичан, и все-таки в них совсем не чувствовалось ни английской склонности к самообузданию, ни английской выспренности.

И вот люди, которых я описываю, – люди, созданные для радостей Любви, возымели некую идею. Будь они прокляты, все эти идеи! Марвин Фиск и Этель Бёйрд затеяли игру с логикой, а логика их– была такова… Но сначала надо вам рассказать о беседе, которая завязалась у нас однажды вечером. Речь шла о «Мадмуазель де Мопэн». Помните эту героиню Теофиля Готье [10]10
  Готье, Теофиль (1811–1872) – выдающийся представитель позднего французского романтизма. Его роман «Мадмуазель де Мопэн» отличается характерным для его творчества соединением авантюрного элемента и психологической изысканности.


[Закрыть]? Она поцеловала мужчину один раз в жизни – один-единственный раз, и дала себе зарок никогда больше не целоваться, боясь, что поцелуи потеряют для нее свою сладость. Опять пресыщение! Мадмуазель де Мопэн отважилась понтировать против богов, ничего не поставив на карту, что противоречит правилам, установленным самими богами. Но правила эти негласные, и, чтобы усвоить их, смертные должны продолжать игру.

Теперь вернемся к этой игре с логикой. Марвин Фиск и Этель Бейрд рассуждали так: ограничиться одним поцелуем? Но, если мадмуазель де Мопэн поступила мудро, они будут еще большими мудрецами и откажутся от этого единственного поцелуя… Тогда Любовь не умрет. Вечно жаждущая, она никогда не устанет стучаться в их сердца.

Откуда к ним пришла эта нечестивая идея? Уж не наследственность ли тому виной? Ведь порода сказывается иногда самым фантастическим образом. Может быть, на сей раз проклятый Альбион надел обличье коварной распутницы, потаскушки, действующей с холодным расчетом? В конце концов откуда мне это знать? Но что я знаю, то знаю: во имя своего поистине безудержного стремления к радости они отказались от нее.

Вот как говорил об этом Марвин Фиск (я читал потом его письма к Этель): «Держать тебя в объятиях, такую близкую и в то же время такую далекую! Томиться по тебе и никогда не обладать тобою и так – обладать тобою вечно». А она отвечала ему: «Пусть мои руки будут всегда протянуты к возлюбленному и никогда не коснутся его! Каждый час, каждую минуту стремиться к тебе, недостижимому, чтобы новизна и свежесть нашего чувства и первый радостный стук наших сердец навеки остались с нами!»

Я привожу все это по памяти и поневоле искажаю философию их любви. Но кто я такой, чтобы копаться в душах этих людей? Я лягушка, которая сидит у края непроглядной тьмы, уставившись выпученными глазами на чудо и тайну двух пламенеющих сердец.

И ведь по-своему они были правы. Все прекрасное прекрасно до тех пор, пока ты не обладаешь им. Пресыщенность и обладание – кони смерти, они бегут у нее в одной упряжке.

 
Нас учит время: пламени на смену
Придет привычки предвечерний луч.
 

Они прочитали это у Альфреда Остина [11]11
  Остин, Альфред (1833–1913) – поэт-лауреат, продолжатель так называемой викторианской традиции английской поэзии. Лирическая поэзия Остина ценилась в английских и американских литературных кругах начала XX века.


[Закрыть]. Сонет «Мудрость любви». Все тот же один-единственный поцелуй мадмуазель де Мопэн. Как там дальше?

 
Целуем мы и гаснем постепенно,
А лучше смерть, чем путь в низины с круч.
 

Но Марвин Фиск и Этель Бейрд считали себя мудрее. Они не хотели, чтобы поцелуи привели их к разлуке. Не надо ни единого поцелуя, и тогда они всегда будут стоять на горной вершине Любви. И вот брачные узы соединили их. Вы жили тогда в Англии. Такой супружеской четы больше нигде не было и не будет. Они никому не открыли своей тайны. В то время я ничего не знал. Их чувство не только не остывало, но разгоралось все ярче и ярче. Я впервые видел такую пару. Время шло: проходили месяцы, годы, а огненнокрылый Кифаред становился все лучезарнее.

Люди удивлялись, глядя на Марвина Фиска и Этель Бейрд. Их называли изумительной парой, им завидовали. Правда, кое-кто из женщин жалел Этель, потому что у нее не было детей, но какую только форму не принимает зависть…

А я, не догадываясь об их тайне, размышлял и дивился. Сначала я ждал, вероятно, подсознательно, когда же их любовь пройдет. Потом убедился, что проходит Время, а Любовь остается. И наконец во мне проснулось любопытство. В чем же их тайна? Какими волшебными оковами приковали они к себе Любовь? Почему этот своенравный эльф не убегает от них? Может быть, они, подобно любовникам глубокой древности – Тристану и Изольде, испили из одной чаши эликсир вечной любви? Но чьи же руки приготовили им этот чудодейственный напиток?

Итак, я любопытствовал и наблюдал за ними. Любовь опьяняла их. Это был какой-то нескончаемый праздник любви. Они справляли его торжественно, пышно, упиваясь утонченностью и поэтичностью своего чувства. Никому не пришло бы в голову обвинять их в неврастении, истеричности. Нет! Это были разумные, вполне здоровые люди, художники по натуре. Но им удалось достичь недостижимого. Они добились того, что их желание не умирало.

А я? Я часто встречался с ними все эти годы, и перед моими глазами было непреходящее чудо их любви. Оно поражало меня, не давало мне покоя, и вот в один прекрасный день…

Каркинес вдруг оборвал свой рассказ и спросил меня:

– Вы читали «Любовь, помедли»? Я покачал головой.

– Если не ошибаюсь, это стихотворение Пейджа – Куртиса Хиддена Пейджа [12]12
  Пейдж, Куртис Хидден (1870–1946) – американский ученый, переводчик, поэт, издатель известной антологии «Британские поэты XIX в.» (1904).


[Закрыть]. Вот оно-то и послужило мне ключом к отгадке тайны. В один прекрасный день на диване в оконной нише, возле которой у них стоял рояль… Вы помните, как Этель Бейрд играла? Подсмеиваясь иногда надо мной, она говорила, что я хожу с ним не ради них самих, а ради музыки, и называла мою меломанию запоем, одержимостью. А какой голос был у Марвина! Когда он пел, я начинал верить в бессмертие, мое отношение к богам становилось чуть ли не покровительственным, и в голове у меня зарождались всякие планы, с помощью которых можно было бы перехитрить их.

Какое великолепное зрелище являли собой этот мужчина и эта женщина! После стольких лет супружеской жизни они пели любовные песни с той целомудренной свежестью, которая под стать только новорожденной любви, с той пылкостью и зрелостью чувства, которой не знают юные любовники! Да! Юные любовники показались бы бледными и вялыми рядом с этой немолодой четой. Сколько пылкой ласки было в каждом их взгляде, слове, жесте и даже в самом молчании! Покорные любви, они, словно бабочки, летели на огонек свечи, которым каждый из них был друг для друга, и в каком-то сумасшедшем вихре кружились по этой орбите. И мне казалось, что, повинуясь неведомому нам тайному закону, более могущественному, чем закон земного притяжения, тела их сольются и растают у меня на глазах. Надо ли спрашивать, почему все поражались им и называли такую любовь беспримерной!

Но я отвлекся. Давайте вернемся к тому, что послужило мне ключом к отгадке тайны. Итак, в один прекрасный день я нашел у них на диване около рояля томик стихов. Он раскрылся у меня в руках сам собой на стихотворении «Любовь, помедли», очевидно, много раз читанном. Уголки у страницы были захватанные, истертые. И вот что я прочитал: