Текст книги "Собрание сочинений в 14 томах. Том 8"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Глава девятнадцатая

Прошло несколько недель, и снова в дождливый воскресный день Харниш сделал предложение Дид. Как и в первый раз, он крепился до тех пор, пока тоска по ней не овладела им с такой силой, что он кинулся к красному автомобилю и помчался в Беркли. Он остановил машину за несколько кварталов и пешком пошел к ее крыльцу. Но Дид не было дома, о чем сообщила ему дочь хозяйки; подумав немного, она прибавила, что Дид пошла погулять в горы, и даже объяснила, где он скорее всего найдет ее.

Харниш последовал совету девушки и вскоре вышел на окраину, где начинались крутые горные склоны. Воздух был влажный, ветер усиливался, предвещая грозовой дождь. Харниш оглядел поросшее травой подножие горы, но Дид нигде не было видно. Справа от него, по краям и на дне небольшой лощины, густо росли эвкалипты; высокие стройные деревья раскачивались на ветру, громко шумела листва. Но и шум листвы, и скрип, и стоны гнущихся стволов покрывал низкий прерывистый звук, словно дрожала струна гигантской арфы. Хорошо зная Дид, Харниш не сомневался, что найдет ее именно в этой эвкалиптовой роще, где так неистово бушевала буря. И он не ошибся. Он увидел ее сквозь деревья на открытом всем ветрам гребне противоположного склона.

Если манера Харниша предлагать руку и сердце и отличалась некоторым однообразием, все же ее никак нельзя было назвать банальной. Не искушенный в дипломатии и притворстве, он пошел напролом, не уступая в стремительности самому ветру.

– Я опять с тем же, – сразу начал он, не теряя времени на извинения и приветствия. – Я вас люблю, и я пришел за вами. Ничего вам не поможет, Дид: сдается мне, что я вам нравлюсь, и не просто нравлюсь, а побольше. Посмейте сказать, что нет! Ну, посмейте!

Дид молчала. Он все еще не выпускал ее руки, которую она протянула ему; и вдруг она почувствовала, что он мягким, но решительным движением привлекает ее к себе. Невольно, на одно мгновение, она поддалась его порыву, потом резко отстранилась, но руки не отняла.

– Вы боитесь меня? – спросил он виновато.

– Нет. – Она грустно улыбнулась. – Не вас я боюсь, а себя.

– Вы мне не ответили, – сказал он, ободренный ее словами.

– Пожалуйста, не спрашивайте. Мы никогда не будем мужем и женой. Не надо об этом говорить.

– А я ручаюсь, что вы не угадали, – сказал он почти весело, ибо даже в самых смелых мечтах не мнил себя так близко к цели. Она любит его, это ясно; ей не противно, что он держит ее руку в своей, не противно, что он стоит так близко от нее.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, это невозможно. Не ручайтесь – проиграете.

Впервые у Харниша мелькнула страшная догадка: не в этом ли причина ее упорного сопротивления?

– Уж не состоите ли вы с кем-нибудь в тайном браке?

Такой неподдельный ужас прозвучал в его голосе и отразился на лице, что Дид не выдержала и расхохоталась весело и звонко, – казалось, ликующая птичья трель рассыпалась по лесу.

Харниш понял, что сказал глупость, и в досаде на самого себя решил лучше помолчать и заменить слова делом. Поэтому он стал вплотную к Дид, загораживая ее от ветра. Как раз в эту минуту ветер с такой силой налетел на них и так громко зашумел в верхушках деревьев, что оба подняли голову и прислушались. Листья целыми охапками посыпались на них; как только ветер пронесся, упали первые капли дождя. Харниш посмотрел на Дид, увидел ее лицо, растрепанные ветром волосы, и оттого, что она была так близко и от мучительно острого сознания, что он не в силах отказаться от нее, по телу его прошла дрожь, и дрожь эта передалась Дид, которую он все еще держал за руку. Она вдруг прижалась к нему и положила голову ему на грудь. Снова налетел порыв ветра, осыпая их листьями и брызгами дождя. Дид подняла голову и посмотрела ему в лицо.

– Знаете, – сказала она, – я ночью молилась о вас. Я молилась о том, чтобы вы разорились, чтоб вы все, все потеряли.

Харниш только глаза вытаращил, услышав такое неожиданное и загадочное признание.

– Хоть убей, не понимаю. Я всегда чувствую себя дураком, когда разговариваю с женщинами, но уж это – дальше ехать некуда! Как же можно, чтобы вы желали мне разориться, когда вы меня любите…

– Никогда я вам этого не говорила.

– Но вы не посмели сказать, что не любите. Так вот, посудите: вы меня любите, а сами желаете, чтобы я разорился дотла. Воля ваша, тут что-то не то. Это под стать другой вашей головоломке: мол, чем больше я вам нравлюсь, тем меньше вы хотите за меня замуж. Ну, что ж, придется вам объяснить мне, только и всего.

Он обнял ее и привлек к себе, и на этот раз она не противилась. Голова ее была опущена, он не видел ее лица, но ему показалось, что она плачет. Однако он уже знал цену молчанию и не торопил ее. Дело зашло так далеко, что она должна дать ему точный ответ. Иначе быть не может.

– Я слишком трезвый человек, – заговорила она, подняв на него глаза. – Я и сама не рада. Не будь этого, я могла бы очертя голову сделать глупость и потом всю жизнь каяться. А меня удерживает мой несносный здравый смысл. В том-то и горе мое.

– Вы меня совсем запутали, – сказал Харниш, видя, что она не намерена продолжать. – Нечего сказать – объяснили! Хорош здравый смысл, если вы молитесь, чтобы я поскорей остался на мели. Маленькая женщина, я очень, очень люблю вас и прошу вас быть моей женой. Просто, понятно и без обмана. Ну как, согласны?

Она медленно покачала головой, потом заговорила не то с грустью, не то с досадой, и Харниш почувствовал, что в этой досаде кроется какая-то опасность для него.

– Хорошо, я отвечу вам, отвечу так же просто и ясно, как вы спросили. – Она помолчала, словно не зная, с чего начать. – Вы человек прямодушный и честный. Так вот решайте: хотите вы, чтобы и я говорила так прямодушно и откровенно, как женщине не полагается говорить? Чтобы я не щадила вас? Призналась в том, в чем признаваться стыдно? Словом, чтобы я позволила себе то, что многие мужчины назвали бы неженским поведением? Хотите?

В знак согласия он только крепче сжал ее плечи. – Я ничего бы так не желала, как стать вашей женой, но я боюсь. Я с гордостью и смирением думаю о том, что такой человек, как вы, мог полюбить меня. Но вы слишком богаты. Вот против чего восстает мой несносный здравый смысл. Даже если бы я вышла за вас, вы никогда не стали бы для меня мужем, возлюбленным, никогда не принадлежали бы мне. Вы принадлежали бы своему богатству. Я знаю, что это глупо, но я хочу, чтобы муж был мой, и только мой. А вы собой не располагаете. Богатство владеет вами, оно поглощает ваше время, ваши мысли, энергию, силы. Вы идете туда, куда оно вас посылает, делаете то, что оно вам велит. Разве не так? Быть может, это чистейший вздор, но мне кажется, что я способна любить очень сильно, отдать всю себя, и в обмен я хочу получать если не все, то очень много, – гораздо больше, чем ваше богатство позволит вам уделить мне.

А кроме того, ваше богатство губит вас. Вы становитесь все хуже и хуже. Мне не стыдно признаться вам, что я вас люблю, потому что я никогда не буду вашей женой. Я уже тогда любила вас, когда совсем вас не знала, когда вы только что приехали с Аляски и я в первый раз пришла в контору. Вы были моим героем. Вы были для меня Время-не-ждет золотых приисков, отважный путешественник и золотоискатель. И вы были таким – стоило только взглянуть на вас. Мне кажется, ни одна женщина, увидев вас, не могла бы устоять перед вами тогда. Но теперь вы уже не тот.

Простите меня, не сердитесь, – я знаю, что вам больно это слушать. Но вы сами требовали прямого ответа, и я отвечаю вам. Все последние годы вы вели противоестественный образ жизни. Вы привыкли жить среди природы, а закупорили себя в городе и переняли все городские привычки. Вы уже совсем не тот, что были когда-то, и это потому, что ваше богатство губит вас. Вы становитесь другим каким-то, в вас уже меньше здоровья, чистоты, обаяния. В этом повинны ваши деньги и ваш образ жизни. Вы сами знаете – у вас и наружность изменилась. Вы полнеете, но это нездоровая полнота. Со мной вы добры и ласковы, это верно; но когда-то вы были добры и ласковы со всеми, а теперь этого нет. Вы стали черствым и жестоким. Я хорошо это знаю. Не забудьте, я месяц за месяцем, год за годом вижу вас шесть дней в неделю. И я больше знаю о малейших ваших черточках, чем вы вообще знаете обо мне. Жестокость не только в вашем сердце и в мыслях – она видна на вашем лице.

Это она проложила на нем морщины. Я видела, как они появились, как становились все глубже. Виной тому ваше богатство и та жизнь, которую оно заставляет вас вести. Вы огрубели, опустились. И чем дальше, тем будет все хуже и хуже, пока вы не погибнете безвозвратно…

Он попытался прервать ее, но она остановила его и продолжала говорить, задыхаясь, дрожащим голосом:

– Нет, нет, дайте мне досказать до конца. Все последние месяцы, с тех самых пор, когда мы стали вместе ездить верхом, я все думаю, думаю, думаю – и теперь, раз уж я заговорила, я выскажу вам все, что у меня на душе. Я люблю вас, но я не могу выйти за вас и погубить свою любовь. Вы постепенно превращаетесь в человека, которого в конечном счете я вынуждена буду презирать. Вы бессильны изменить это. Как бы вы ни любили меня, свою игру в бизнес вы любите больше. Этот ваш бизнес, который, в сущности, совсем вам не нужен, безраздельно владеет вами. Я иногда думаю, что мне легче было бы делить вас с другой женщиной, чем с вашим бизнесом. Тогда хоть половина принадлежала бы мне. Но бизнес потребует не половину, а девять десятых или девяносто девять сотых.

Поймите, для меня смысл замужества не в том, чтобы тратить деньги мужа. Мне нужны не его деньги, а он сам. Вы говорите, что я нужна вам. Допустим, я согласилась бы выйти за вас, но только на одну сотую принадлежала бы вам. А девяносто девять сотых принадлежали бы чему-то другому в моей жизни, и вдобавок я бы от этого растолстела, под глазами появились бы мешки, у висков – морщины, и весь облик, и внешний и внутренний, утратил бы всякую привлекательность. Согласились бы вы, чтобы я принадлежала вам на одну сотую? А вы только одну сотую себя и предлагаете мне. Почему же вас удивляет, что я не хочу, не могу быть вашей женой?

Харниш молчал, не зная, все ли она высказала; и Дид опять заговорила:

– Не думайте, что это эгоизм с моей стороны. В конце концов любить – это значит отдавать, а не получать. Но я слишком ясно вижу, что, сколько бы я ни отдавала вам, пользы от этого не будет никакой. Вас словно гложет какой-то недуг. Вы и бизнесом занимаетесь не как другие. Вы предаетесь ему сердцем, душой, всем своим существом. Вопреки вашему желанию, вопреки вашей воле жена для вас была бы только мимолетным развлечением. Вспомните, как вы восхищались Бобом. А сейчас этот великолепный конь томится в конюшне. Вы купите мне роскошный особняк и бросите меня там. А я буду либо зевать до одурения, либо слезами обливаться оттого, что не могу, не умею спасти вас. Вы одержимы своей игрой в бизнес, и эта болезнь будет неуклонно точить вас, разъедать, как ржавчина. Вы играете в бизнес с таким же азартом, с каким вы делаете все. На Аляске вы точно так же играли в трудную жизнь снежной тропы. Вы во всем хотели быть первым: никто не смел ездить с такой быстротой, забираться так далеко, как вы, никто, кроме вас, не мог выдержать столь тяжкого труда и суровых лишений. Вы отдаетесь весь до конца, вкладываете все без остатка во всякое дело…

– Играю без лимита, – мрачно подтвердил он.

– И если бы вы так же могли играть в любовь… Голос у нее дрогнул, она опустила глаза под его взглядом, и краска залила ее мокрые от слез щеки.

– Больше я не скажу ни слова, – помолчав, заключила она. – Я и так прочла вам целую проповедь.

Они стояли обнявшись, не замечая влажного порывистого ветра, налетавшего все чаще и стремительнее, и Дид, уже не скрываясь и не борясь с собой, доверчиво прижималась к его плечу. Ливня все еще не было. Харниш в полном смятении молчал. Наконец он заговорил нерешительно:

– Даже и не знаю, что сказать. Ум за разум заходит. Брожу, как в потемках. Мисс Мэсон… нет – Дид, я люблю ваше имя… я признаю, что вы попали в самую точку. Стало быть, я так понимаю: если бы я остался без гроша и не толстел, вы бы вышли за меня. Нет, нет, я не шучу. Я просто добираюсь до сути, вытаскиваю ее и говорю, как оно есть. Значит, если бы у меня не было ни гроша и я жил бы здоровой жизнью и мог бы сколько душе угодно любить вас и нежить, вместо того чтобы по уши залезать в дела и все такое, вы бы вышли за меня.

Это ясно, как дважды два четыре. Ваша правда, только мне это никогда в голову не приходило. Ничего не скажешь – глаза вы мне открыли. Но где же выход? Как мне теперь быть? Вы верно сказали: бизнес заарканил меня, повалил и клеймо поставил; я связан по рукам и ногам, где уж мне пастись на зеленой лужайке. Вы знаете про охотника, который поймал медведя за хвост? Вот и я так. Мне нельзя его выпустить… а я хочу жениться на вас; а чтобы жениться на вас, я должен выпустить хвост медведя.

Ума не приложу, что делать, но как-нибудь это устроится. Я не могу отказаться от вас. Просто не могу, и все тут. И ни за что не откажусь! Вы уже сейчас нагоняете мой бизнес, того и гляди выйдете на первое место. Никогда не бывало, чтобы из-за бизнеса я ночи не спал.

Вы приперли меня к стене. Я и сам знаю, что не таким я вернулся с Аляски. Мне бы сейчас не под силу бежать по тропе за упряжкой собак. Мышцы у меня стали мягкие, а сердце – жесткое. Когда-то я уважал людей. Теперь я их презираю. Я всю жизнь жил на вольном воздухе, и, надо думать, такая жизнь как раз по мне. Знаете, в деревушке Глен Эллен у меня есть ранчо, маленькое, но такое красивое – просто загляденье. Это там же, где кирпичный завод, который мне подсунули. Вы, наверное, помните мои письма. Только увидел я это ранчо, прямо влюбился в него и тут же купил. Я катался верхом по горам без всякого дела и радовался, как школьник, сбежавший с уроков. Живи я в деревне, я был бы другим человеком. Город мне не на пользу, это вы верно сказали. Сам знаю. Ну, а если бог услышит вашу молитву и я вылечу в трубу и буду жить поденной работой?

Она ничего не ответила, только крепче прижалась к нему.

– Если я все потеряю, останусь с одним моим ранчо и буду там кур разводить, как-нибудь перебиваться… вы пойдете за меня, Дид?

– И мы никогда бы не расставались? – воскликнула она.

– Совсем никогда – не выйдет, – предупредил он. – Мне и пахать придется и в город за припасами ездить.

– Зато конторы уж наверняка не будет, и люди не будут ходить к вам с утра до вечера… Но все это глупости, ничего этого быть не может, и надо поторапливаться: сейчас дождь польет.

И тут-то, прежде чем они стали спускаться в лощину, была такая минута, когда Харниш мог бы под сенью деревьев прижать ее к груди и поцеловать. Но его осаждали новые мысли, вызванные словами Дид, и он не воспользовался представившимся случаем. Он только взял ее под руку и помог ей пройти по неровной каменистой тропинке.

– А хорошо там, в Глен Эллен, красиво, – задумчиво проговорил он. – Хотелось бы мне, чтобы вы посмотрели.

Когда роща кончилась, он сказал, что, может быть, им лучше расстаться здесь.

– Вас тут знают, еще сплетни пойдут.

Но она настояла на том, чтобы он проводил ее до самого дома.

– Я не прошу вас зайти, – сказала она, остановившись у крыльца и протягивая ему руку.

Ветер по-прежнему со свистом налетал на них, но дождя все не было.

– Знаете, – сказал Харниш, – скажу вам прямо, что нынче – самый счастливый день в моей жизни. – Он снял шляпу, и ветер взъерошил его черные волосы. – И я благодарю бога, – добавил он проникновенно, – или уж не знаю, кого там надо благодарить… за то, что вы живете на свете. Потому что вы меня любите. Большая радость – услышать это от вас. Я… – Он не договорил, и на лице его появилось столь знакомое Дид выражение задора и упрямства. – Дид, – прошептал он, – мы должны пожениться. Другого выхода нет. И положись на счастье – все будет хорошо.

Но слезы опять выступили у нее на глазах, и, покачав головой, она повернулась и стала подниматься по ступенькам крыльца.

Глава двадцатая

Когда открылось новое сообщение между Оклендом и Сан-Франциско и оказалось, что на переправу требуется вдвое меньше времени, чем раньше, огромные суммы, затраченные Харнишем, стали притекать обратно. Впрочем, деньги у него не залеживались – он немедленно вкладывал их в новые предприятия. Тысячи участков раскупались под особняки, возводились тысячи домов. Хорошо сбывались участки и под заводы на окраине и под торговые постройки в центре города. Все это привело к тому, что необъятные владения Харниша стали неуклонно подниматься в цене. Но, как некогда на Клондайке, он упорно следовал своему чутью и шел на еще больший риск. Он уже раньше брал ссуды в банках. На баснословные прибыли, которые приносила ему продажа участков, он увеличивал свою земельную собственность и затевал новые предприятия; и вместо того чтобы погашать старые ссуды, он еще больше залезал в долги. Так же как в Доусоне, он и в Окленде громоздил издержки на издержки, с тою, однако, разницей, что здесь он знал, что это солидное капиталовложение, а не просто крупная ставка на непрочные богатства россыпного прииска.

Другие, более мелкие дельцы, идя по его стопам, тоже покупали и перепродавали земельные участки, извлекая прибыль из его работ по благоустройству города. Но Харниш это предвидел и без злобы взирал на то, как они за его счет сколачивали себе скромные состояния – за одним только исключением. Некий Саймон Долливер, располагавший достаточным капиталом, человек изворотливый и не трусливый, явно задался целью за счет Харниша нажить несколько миллионов. Долливер умел рисковать не хуже Харниша, действуя быстро и без промаха, снова и снова пуская деньги в оборот. Харниш то и дело натыкался на Долливера, как Гугенхаммеры натыкались на Харниша, когда их внимание привлек ручей Офир.

Строительство гавани подвигалось быстро; но это предприятие поглощало громадные средства и не могло быть закончено в такой короткий срок, как новый мол для переправы. Было много технических трудностей, углубление морского дна и земляные работы требовали поистине циклопических усилий. На одни сваи пришлось затратить целое состояние. Каждая свая, доставленная на строительство, стоила в среднем двадцать долларов, а забивали их тысячами. На сваи пошли все окрестные рощи старых эвкалиптов, и, кроме того, приводили на буксире большие сосновые плоты из Пьюджет-Саунда.

Сначала Харниш, по старинке, снабжал свой трамвайный транспорт электрической энергией, вырабатываемой на городских силовых станциях, но этого ему показалось мало, и он учредил Электрическую компанию Сиерра и Сальвадор – предприятие огромного масштаба. За долиной Сан-Хоакин, по холмам Контра-Коста, было расположено много поселков и даже один городок покрупнее, которые нуждались в электрической энергии для промышленных целей и для освещения улиц, и жилищ. Таким образом, для компании открылось широкое поле деятельности. Как только покупка земли под электростанции была в срочном порядке узаконена местными властями, начались съемки и строительные работы.

Так оно и шло. Деньги Харниша непрерывным потоком текли в тысячу ненасытных утроб. Но это было вполне разумное и к тому же полезное помещение капитала, и Харниш, завзятый игрок, прозорливый и расчетливый, смело шел на необходимый риск. В этой азартнейшей игре у него были все шансы на выигрыш, и он не мог не увеличивать ставку. Его единственный друг и советчик, Ларри Хиган, тоже не призывал к осторожности. Напротив, Харнишу зачастую приходилось удерживать в границах необузданное воображение своего отравленного гашишем поверенного. Харниш не только брал крупные ссуды в банках и трестах, дело дошло до того, что он скрепя сердце выпустил акции некоторых своих предприятий. Однако большинство учрежденных им крупных компаний осталось полностью в его руках. В числе компаний, куда он открыл доступ чужому капиталу, были: Компания гавани Золотых ворот, Компания городских парков, Объединенная водопроводная компания, Судостроительная компания и Электрическая компания Сиерра и Сальвадор. Но даже и в этих предприятиях Харниш – один или в доле с Хиганом – оставлял за собой контрольный пакет акций.

О Дид он, казалось, и думать забыл, но это только так казалось. Его, напротив, все сильнее тянуло к ней, хоть он и отложил на время все попытки найти выход из тупика. Он говорил себе, пользуясь своим любимым сравнением, что по прихоти Счастья ему выпала самая лучшая карта из всей колоды, а он годами не замечал ее. Карта эта – любовь, и она бьет любую другую. Любовь – наивысший козырь, пятый туз, джокер; сильней этой карты нет ничего, и он все поставит на нее, когда начнется игра. Как она начнется, он еще не знал. Сперва ему предстояло так или иначе закончить финансовую игру, которую он вел сейчас.

И все же, как он ни гнал от себя воспоминания, он не мог забыть бронзовых туфелек, мягко облегающего платья, женственной теплоты и кротости, с какой Дид принимала его в своей уютной комнате. Еще раз, в такой же дождливый воскресный день, предупредив ее по телефону, он поехал в Беркли. И, как это бывает всегда, с тех самых пор, когда мужчина впервые взглянул на женщину и увидел, что она хороша, снова произошел поединок между слепой силой мужской страсти и тайным желанием женщины уступить. Не в привычках Харниша было просить и вымаливать, властность натуры сказывалась во всем, что бы он ни делал; но Дид куда легче было бы устоять перед униженными мольбами, чем перед его забавной напористостью. Свидание кончилось нерадостно: Дид, доведенная до отчаяния внутренней борьбой, готовая сдаться и презирая себя за эту готовность, крикнула в запальчивости:

– Вы уговариваете меня пойти на риск: стать вашей женой и положиться на счастье – будь что будет! Жизнь, по-вашему, азартная игра. Отлично, давайте сыграем. Возьмите монету и подбросьте ее. Выпадет орел, я выйду за вас. А если решка, то вы оставите меня в покое и никогда больше не заикнетесь о нашей женитьбе.

Глаза Харниша загорелись любовью и игорным азартом. Рука невольно потянулась к карману за монетой. Но он тотчас спохватился, и взгляд его затуманился.

– Ну, что же вы? – резко сказала она. – Скорей, не то я могу передумать, и вы упустите случай.

– Маленькая женщина, – заговорил он проникновенно и торжественно, и хотя слова его звучали шутливо, он и не думал шутить. – Я могу играть от сотворения мира до Страшного суда; могу поставить золотую арфу против ангельского сияния, бросать кости в преддверье святого града; метать банк у его жемчужных ворот; но будь я проклят во веки веков, если стану играть любовью. Любовь для меня слишком крупная ставка, я не могу идти на такой риск. Любовь должна быть верным делом; и наша любовь – дело верное. Будь у меня хоть сто шансов против одного, все равно на это я не пойду.

Весной того года разразился кризис. Первым предвестником его явилось требование банков возвратить ссуды, не имеющие достаточного обеспечения. Харниш поспешил оплатить несколько предъявленных ему долговых обязательств, но очень скоро догадался, куда ветер дует, и понял, что над Соединенными Штатами вот-вот понесется одна из тех страшных финансовых бурь, о которых он знал понаслышке. Какой ужасающей силы окажется именно эта буря, он не предвидел, но тем не менее принял все доступные ему меры предосторожности и ничуть не сомневался, что устоит на ногах.

С деньгами становилось туго. После краха нескольких крупнейших банкирских домов в Восточных штатах положение настолько ухудшилось, что по всей стране не осталось ни единого банка, который не потребовал бы возврата выданных ссуд. Харниш очутился на мели, и очутился потому, что впервые в жизни решил стать солидным финансистом. В былые дни такая паника с катастрофическим падением ценных бумаг означала бы для него золотую пору жатвы. А сейчас он вынужден был смотреть со стороны, как биржевые спекулянты, воспользовавшись волной ажиотажа и обеспечив себя на время кризиса, теперь либо прятались в кусты, либо готовились собрать двойной урожай. Харнишу оставалось только не падать духом и стараться выдержать бурю.

Картина была ему ясна. Когда банки потребовали от него уплаты долгов, он знал, что они сильно нуждаются в деньгах. Но он нуждался в деньгах еще сильнее. И он также знал, что банкам мало пользы от ценных бумаг, которые лежали на его онкольном счету. При таком падении курсов продажа этих бумаг ничего бы не дала. Акции, положенные Харнишем в банки в обеспечение взятых им ссуд, никому не внушали тревоги; это было вполне надежное, прочное обеспечение; но оно не имело никакой цены в такое время, когда все в один голос кричали: денег, денег, наличных денег! Натолкнувшись на упорное противодействие Харниша, банки потребовали дополнительного обеспечения, и по мере того как нехватка наличных денег становилась все ощутимее, они начинали требовать вдвое и втрое больше того, на что соглашались раньше. Иногда Харниш удовлетворял их требования, но это случалось редко и то лишь после ожесточенного боя.

Он точно сражался под прикрытием обваливающейся стены, вместо щита пользуясь глиной. Вся стена была под угрозой, и он только и делал, что замазывал самые уязвимые места. Глиной ему служили деньги, и он то там, то сям залеплял новые трещины, но лишь в тех случаях, когда иного выхода не было. Его главными опорными пунктами оказались Компания Йерба Буэна. Трамвайный трест и Объединенная водопроводная компания, никто теперь не покупал землю под жилые дома, заводы и торговые помещения, но люди не могли не ездить на его трамвае, не переправляться через бухту на его катерах, не потреблять его воду. Между тем как весь финансовый мир задыхался от нехватки денег, в первый день каждого месяца в мошну Харниша текли тысячи долларов, взимаемые с населения за воду, и каждый день приносил ему десять тысяч долларов, собранных по грошам за проезд на трамвае и за пользование переправой.

Наличные деньги – вот что требовалось постоянно; и если бы Харниш мог располагать всей своей наличностью, он не знал бы забот. Но беда была в том, что ему непрерывно приходилось драться за нее. Всякие работы по благоустройству прекратились, производили только самый необходимый ремонт. Особенно ожесточенно воевал Харниш с накладными расходами, цепляясь буквально за каждый цент. Издержки безжалостно урезались – начиная от смет на поставку материалов, жалованья служащим и кончая расходом канцелярских принадлежностей и почтовых марок. Когда директора его предприятий и заведующие отделами совершали чудеса бережливости, он одобрительно хлопал их по плечу и требовал новых чудес. Когда же у них опускались руки, он поучал их, как можно достигнуть большего.

– Я плачу вам восемь тысяч долларов в год, – сказал он Мэтьюсону. – Такого жалованья вы в жизни не получали. Мы с вами одной веревочкой связаны. Вы должны взять на себя часть риска и кое-чем поступиться. В городе у вас есть кредит. Пользуйтесь им. Гоните в шею мясника, булочника и прочих. Понятно? Вы получаете ежемесячно что-то около шестисот шестидесяти долларов. Эти деньги мне нужны. С сегодняшнего числа вы будете забирать все в долг, а получать только сто долларов. Как только окончится эта заваруха, я все верну вам и заплачу проценты.

Две недели спустя, сидя с Мэтьюсоном над платежной ведомостью, Харниш заявил:

– Кто этот бухгалтер Роджерс? Ваш племянник? Так я и думал. Он получает восемьдесят пять долларов в месяц. Теперь будет получать тридцать пять. Остальные пятьдесят я верну ему с процентами.

– Это немыслимо! – возмутился Мэтьюсон. – Он и так не может свести концы с концами, у него жена и двое детей…

Харниш яростно выругался.

– Немыслимо! Не может! Что у меня – приют для слабоумных? Вы что думаете – я стану кормить, одевать и вытирать носы всяким сопливым кретинам, которые не могут сами о себе позаботиться? И не воображайте. Я верчусь как белка в колесе, и пусть все, кто у меня работает, тоже малость повертятся. Очень мне нужны этакие пугливые пташки – капли дождя боятся. Сейчас у нас погода скверная, хуже некуда, и нечего хныкать. Я же вот не хнычу. В Окленде десять тысяч безработных, а в Сан-Франциско – шестьдесят тысяч. Ваш племянник и все, кто у вас тут в списке, сделают по-моему, а не желают, могут получить расчет. Понятно? Если кому-нибудь придется совсем туго, вы самолично обойдете лавочников и поручитесь за моих служащих. А платежную ведомость извольте урезать. Я достаточно долго содержал тысячи людей, могут месяц-другой и без меня прожить.

– По-вашему, этот фильтр надо заменить новым? – говорил он управляющему водопроводной сетью. – И так обойдутся. Пусть оклендцы раз в жизни попьют грязную водицу. Лучше будут понимать, что такое хорошая вода. Немедля приостановите работы. Прекратите выплату жалованья рабочим. Отмените все заказы на материалы. Подрядчики подадут в суд? Пусть подают, черт с ними! Раньше чем суд вынесет решение, мы либо вылетим в трубу, либо будем плавать в деньгах.

– Отмените ночной катер, – заявил он Уилкинсону. – Ничего, пусть пассажиры скандалят – пораньше к жене будут возвращаться. И последний трамвай на линии Двадцать Вторая – Гастингс не нужен. Как люди попадут на катер, который отходит в двенадцать сорок пять? Наплевать, я не могу пускать трамвай ради двух-трех пассажиров. Пусть идут пешком или едут домой предыдущим катером. Сейчас не время заниматься благотворительностью. И заодно подсократите еще малость число трамваев в часы пик. Пусть едут стоя. Пассажиров от этого меньше не станет, в них-то все наше спасение.

– Вы говорите, этого нельзя, того нельзя, – сказал он другому управляющему, восставшему против его свирепой экономии. – Я вам покажу, что можно и чего нельзя. Вы будете вынуждены уйти? Пожалуйста, я вас не держу. Не имею привычки цепляться за своих служащих. А если кто-нибудь думает, что мне без него не обойтись, то я могу сию минуту вразумить его и дать ему расчет.

И так он воевал, подстегивая, запугивая, даже улещая. С раннего утра до позднего вечера шли беспрерывные бои. Целый день в его кабинете была толчея. Все управляющие приходили к нему или он сам вызывал их. Одного он утешал тем, что кризис вот-вот кончится, другому рассказывал анекдот, с третьим вел серьезный деловой разговор, четвертого распекал за неповиновение. А сменить его было некому. Он один мог выдержать такую бешеную гонку. И так это шло изо дня в день, а вокруг него весь деловой мир сотрясался, и крах следовал за крахом.