Текст книги "Собрание сочинений в 14 томах. Том 8"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Но Дид не унималась.

– Так, значит, в потере вашего огромного состояния нет никакой необходимости? – спросила она.

– Как это нет необходимости? Именно есть. Уж если дошло до того, что мои деньги запрещают мне кататься с тобой…

– Бросьте шутить, – прервала его Дид. – Вы отлично понимаете, о чем я говорю. Я спрашиваю вас: вызвано ли ваше банкротство состоянием ваших дел?

Он отрицательно покачал головой.

– Ничего подобного. В этом-то вся соль. Я не потому бросаю свой бизнес, что паника меня разорила и я должен все бросить. Наоборот, я одолел панику и расправился с ней. А бизнес я просто вышвырнул, потому что мне плевать на него. Только ты мне нужна, маленькая женщина, вся моя ставка на тебя.

Но Дид выскользнула из его объятий и отодвинулась.

– Элам, ты с ума сошел.

– Еще раз назови меня так, – прошептал он с нежностью. – Это куда приятнее для уха, чем звон долларов.

Но она не слушала его.

– Это безумие. Ты сам не знаешь, что делаешь…

– Не беспокойся, отлично знаю. Исполняется самое заветное мое желание. Мизинца твоего не стоит…

– Образумься хоть на одну минуту.

– В жизни своей не делал ничего разумнее. Я знаю, что мне нужно, и добьюсь этого. Мне нужна ты и вольный воздух. Не желаю больше ходить по мощеным улицам, не желаю говорить в телефонную трубку. Я хочу иметь домик на маленьком ранчо в самой что ни на есть красивой местности, и я хочу работать около этого домика – доить коров, колоть дрова, чистить лошадей, пахать землю и прочее; и я хочу, чтобы в доме со мной была ты. А все другое мне осточертело, с души воротит. И счастливее меня нет человека на свете, потому что мне досталось такое, что ни за какие деньги не купишь. Ты мне досталась, а я не мог бы купить тебя ни за тридцать миллионов, ни за три миллиарда, ни за тридцать центов…

Стук в дверь прервал поток его слов. Дид пошла к телефону, а Харниш, оставшись один, погрузился в созерцание Сидящей Венеры, картин и безделушек, украшавших комнату.

– Это мистер Хиган, – сказала Дид, появляясь в дверях. – Он ждет у телефона. Говорит, что дело очень важное.

Харниш с улыбкой покачал головой.

– Пожалуйста, скажи мистеру Хигану, чтобы он повесил трубку. С конторой я покончил, и я ничего и ни о чем знать не хочу.

Через минуту Дид вернулась.

– Он отказывается повесить трубку. Он просит передать вам, что в конторе вас дожидается Энвин и что Гаррисон тоже там. Мистер Хиган сказал, что с «Грим-шоу и Ходжкинс» плохо. Похоже, что лопнет. И еще он что-то сказал о поручительстве.

Такая новость хоть кого ошеломила бы. Энвин и Гаррисон были представителями крупных банкирских домов; Харниш знал, что если банк «Гримшоу и Ходжкинс» лопнет, то это повлечет за собой крах и нескольких других банков и положение может стать весьма серьезным. Но он только улыбнулся и, покачав головой, сказал официальным тоном, каким еще накануне говорил с Дид в конторе:

– Мисс Мэсон, будьте любезны, передайте мистеру Хигану, что ничего не выйдет и что я прошу его повесить трубку.

– Но нельзя же так, – вступилась было Дид.

– Ах, нельзя? Увидим! – с угрозой посулил он.

– Элам!

– Повтори еще раз! – воскликнул он. – Повтори, и пусть десять Гримшоу и Ходжкинсов летят в трубу!

Он схватил ее за руку и притянул к себе.

– Хиган может висеть на телефоне, пока ему не надоест. В такой день, как нынче, мы не станем тратить на него ни секунды. Он влюблен только в книги и всякое такое, а у меня есть живая женщина, и я знаю, что она меня любит, сколько бы она ни брыкалась.

Глава двадцать третья

– Я ведь знаю, какую ты вел войну, – возражала Дид. – Если ты сейчас отступишься, все пропало. Ты не имеешь трава это делать. Так нельзя.

Но Харниш стоял на своем. Он только качал головой и снисходительно улыбался.

– Ничего не пропадет, Дид, ничего. Ты не понимаешь этой игры в бизнес. Все делается на бумаге. Подумай сама: куда девалось золото, которое я добыл на Клондайке? Оно в двадцатидолларовых монетах, в золотых часах, в обручальных кольцах. Что бы со мной ни случилось, монеты, часы и кольца останутся. Умри я сию минуту, все равно золото будет золотом. Так и с моим банкротством. Богатства мои – на бумаге. У меня имеются купчие на тысячи акров земли. Очень хорошо. А если сжечь купчие и меня заодно с ними? Земля-то останется, верно? По-прежнему будет поливать ее дождь, семя будет прорастать в ней, деревья пускать в нее корни, дома стоять на ней, трамвай ходить по ней. Все сделки заключаются на бумаге. Пусть я лишусь бумаги, пусть лишусь жизни – все едино. Ни одна песчинка на этой земле не сдвинется, ни один листок не колыхнется.

Ничего не пропадет, ни одна свая в порту, ни один костыль на трамвайных путях, ни одна унция пара из пароходного котла. Трамваи будут ходить, у кого бы ни хранились бумаги, у меня или у другого владельца. В Окленде все на ходу. Люди стекаются сюда отовсюду. Участки опять раскупают. Этот поток ничем не остановишь. Меня может не быть, бумаги может не быть, а триста тысяч жителей все равно явятся. И для них готовы трамваи, которые будут возить их, и дома, где они поселятся, и хорошая вода для питья, и электричество для освещения, и все прочее.

Но тут с улицы донесся автомобильный гудок. Подойдя к открытому окну, Харниш и Дид увидели машину, остановившуюся рядом с большим красным автомобилем. В машине сидели Хиган, Энвин и Гаррисон, а рядом с шофером Джонс.

– С Хиганом я поговорю, – сказал Харниш, – остальных не нужно. Пусть дожидаются в машине.

– Пьян он, что ли? – шепотом спросил Хиган, когда Дид открыла ему дверь.

Она отрицательно покачала головой и провела его в комнату.

– Доброе утро, Ларри, – приветствовал гостя Харниш. – Садитесь и отдохните. Я вижу, вы малость не в себе.

– Да, не в себе, – огрызнулся щуплый ирландец. – «Гримшоу и Ходжкинс» грозит крах, надо немедленно что-то предпринять. Почему вы не приехали в контору? Как вы думаете помочь банку?

– Да никак, – лениво протянул Харниш. – Крах так крах.

– Но…

– Я никогда не был клиентом «Гримшоу и Ходжкинс». Я ничего им не должен. А кроме того, я сам вылетаю в трубу. Послушайте, Ларри, вы меня знаете. Вы знаете, что если я что-нибудь решил, то так и будет. Так вот, я решил окончательно: вся эта возня мне надоела. Я хочу как можно скорей выйти из игры, а самый скорый способ – банкротство.

Хиган с ужасом уставился на своего патрона, потом перевел взгляд на Дид; она сочувственно кивнула ему.

– Так пусть Гримшоу и Ходжкинс лопнут, – продолжал Харниш. – А вы, Ларри, позаботьтесь о себе и обо всех наших друзьях. Я вам скажу, что нужно сделать. Все пойдет как по маслу. Никто не пострадает. Все, кто был верен мне, должны сполна получить свое. Немедленно выдать задержанное жалованье. Все суммы, которые я отобрал у водопровода, у трамвая и у переправы, возвратить. И вы лично тоже не пострадаете. Все компании, где у вас есть акции, уцелеют…

– Вы с ума сошли, Харниш! – крикнул Хиган. – Это же буйное помешательство, Что с вами стряслось? Белены объелись, что ли?

– Объелся, – с улыбкой ответил Харниш. – Вот дурь-то теперь и выходит из меня. Не хочу больше жить в городе, не хочу играть в бизнес. Брошу все и уйду туда, где солнце, воздух и зеленая травка. И Дид уйдет со мной. Так что вам повезло – можете первый поздравить меня.

– Черта с два – повезло! – вырвалось у Хигана. – отказываюсь потакать такому безумию.

– Не откажетесь, будьте покойны. Не то крах будет еще страшнее, и кое-кому несдобровать. У вас у самого миллион с хвостиком. Вы только слушайте меня и останетесь целехоньки. А я хочу все потерять, все, до последнего гроша. Такое у меня желание. И хотел бы я посмотреть, кто мешает мне поступить так, как я желаю. Понятно, Хиган, понятно?

– Что вы с ним сделали? – Хиган свирепо глянул на Дид.

– Стойте, Ларри! – В голосе Харниша зазвучали резкие нотки, на лице появилось выражение жестокости. – Мисс Мэсон – моя невеста. Пожалуйста, разговаривайте с ней сколько угодно, но я попрошу вас изменить тон. Иначе как бы вам нечаянно не попасть в больницу. К тому же она тут ни при чем. Она тоже говорит, что я сумасшедший.

Хиган только помотал головой и снова в горестном молчании уставился на Харниша.

– Конечно, будет назначено конкурсное управление, – продолжал Харниш, – но это ненадолго и ничему не помешает. Самое главное, что нужно сделать немедля, – это выплатить жалованье служащим за все время и спасти от краха всех моих кредиторов и все акционерные общества, которые поддержали меня. Кончайте с этими агентами из Нью-Джерси на счет покупки земли. Уступите им чуть-чуть, и они возьмут две-три тысячи акров. Самые отборные участки в Фэрмонте, – там есть такие, что пойдут по тысяче долларов за акр. Это будет большая подмога. А пятьсот акров за Фэрмонтом – те похуже, больше двухсот долларов с акра не возьмете.

Дид, которая едва прислушивалась к разговору мужчин, вдруг встала и, видимо, приняв внезапное решение, подошла к ним. Лицо ее было бледно, губы упрямо сжаты, и Харниш, взглянув на нее, вспомнил тот день, когда она в первый раз села на Боба.

– Погодите, – проговорила она. – Дайте мне слово сказать. Элам, если ты не откажешься от своей безумной затеи, я не выйду за тебя. Ни за что не выйду.

Хиган встрепенулся и бросил ей быстрый благодарный взгляд.

– Это мы еще посмотрим, – начал было Харниш.

– Подожди! – прервала она. – А если откажешься, я выйду за тебя.

– Давайте разберемся как следует. – Харниш говорил с нарочитым спокойствием и рассудительностью. – Значит, так: если я останусь при своем бизнесе, ты выйдешь за меня? Ты хочешь, чтобы я работал, как каторжный? И пил коктейли?

После каждого вопроса он делал паузу, а она отвечала кивком головы.

– И ты немедля выйдешь за меня?

– Да.

– Сегодня? Сейчас?

– Да.

Он на минуту задумался.

– Нет, маленькая женщина. Не согласен. Ничего хорошего из этого не будет, сама знаешь. Мне нужна ты, нужна вся. А для этого я должен отдать тебе всего себя. А что же я тебе отдам, если не выйду из игры? Что для тебя останется? Видишь ли, Дид, с тобой вдвоем на ранчо я буду знать, что я твой, а ты моя. Правда, я и так знаю, что ты моя. Можешь сколько угодно говорить «выйду», «не выйду» – все равно будешь моей женой. Ну, а вам, Ларри, пора идти. Я скоро буду у себя в гостинице. В контору я больше ни ногой, так что приносите все бумаги на подпись и прочее ко мне в номер. Можете в любое время звонить то телефону. Мое банкротство – дело решенное. Понятно? Я вылетел в трубу, меня больше нет.

Он встал, давая понять Хигану, что разговор окончен. Адвокат, окончательно сраженный, тоже поднялся, но не трогался с места и растерянно озирался.

– Безумие! Чистое безумие! – пробормотал он. Харниш положил ему руку на плечо.

– Не унывайте, Ларри. Вы всегда толковали мне о чудесах человеческой природы, а когда я вам показал такое чудо, вы отворачиваетесь. Я лучше умею мечтать, чем вы, вот и все. И моя мечта наверняка сбудется. Такой великолепной мечты я еще не знал, и уж я добьюсь того, что она исполнится…

– Потеряв все, что вы имеете! – крикнул Хиган ему в лицо.

– Верно – потеряв все то, что мне не нужно. Но сто сорок уздечек я не отдам. А теперь забирайте Энвина и Гаррисона и отправляйтесь с ними в город. Я буду у себя, звоните мне в любое время.

Как только Хиган вышел, Харниш повернулся к Дид и взял ее за руку.

– Ну, маленькая женщина, можешь больше не ходить в контору. Считай, что ты уволена. И помни: я был твоим хозяином, и ты придешь ко мне за рекомендацией. И если ты будешь плохо вести себя, я тебе рекомендацию не дам. А пока что отдохни и подумай, что ты хочешь взять с собой, потому что нам придется обставить дом твоими вещами, во всяком случае, парадные комнаты.

– Нет, Элам, ни за что! Если ты не передумаешь, я никогда не буду твоей женой.

Она хотела вырвать свою руку, но он с отеческой лаской сжал ее пальцы.

– Скажи мне правду, по-честному: что ты предпочитаешь – меня и деньги или меня и ранчо?

– Но… – начала она.

– Никаких «но». Меня и деньги? Она не ответила.

– Меня и ранчо?

Она опять не ответила, но и это не смутило его.

– Видишь ли, Дид, мне твой ответ известен, и больше говорить не о чем. Мы с тобой уйдем отсюда и будем жить в горах Сонома. Ты отбери, что взять с собой, а я на днях пришлю людей, и они все упакуют. И уж больше никто за нас работать не будет. Мы сами с тобой все распакуем и расставим по местам.

Она сделала еще одну, последнюю попытку.

– Элам, ну будь же благоразумен. Еще не поздно. Я могу позвонить в контору, и как только мистер Хиган приедет…

– Да я самый благоразумный из всех, – прервал он ее. – Посмотри на меня: я спокоен, и весел, и счастлив, а они все прыгают и кудахчут, как испуганные куры, которым вот-вот перережут горло.

– Я сейчас заплачу, может быть, хоть это поможет, – пригрозила она.

– Тогда мне придется обнимать тебя и целовать, пока ты не утешишься, – пригрозил он в ответ. – Ну, мне пора. Жаль, жаль, что ты продала Маб, а то мы отправили бы ее на ранчо. Да уж я достану тебе какую-нибудь кобылку.

Прощаясь с ним на крыльце, Дид сказала:

– Никаких людей ко мне не присылай. Им нечего будет упаковывать, потому что я за тебя не пойду.

– Да неужто? – сказал он и стал спускаться по ступенькам.

Глава двадцать четвертая

Прошло три дня, и Харниш поехал в Беркли в своем большом красном автомобиле – в последний раз, ибо назавтра машина переходила к новому владельцу. Трудные это были три дня: банкротство Харниша оказалось самым крупным в Калифорнии за все время кризиса. Все газеты кричали об этом событии, вызвавшем ярость даже тех финансистов, которые впоследствии убедились, что Харниш полностью оградил их интересы. По мере того как это обстоятельство становилось известно, в деловых кругах все шире распространялось мнение, что Харниш потерял рассудок. Все твердили в один голос, что так поступить мог только сумасшедший. Ни его многолетнее упорное пьянство, ни любовь к Дид не получили огласки, поэтому оставалось только предположить, что дикарь с Аляски внезапно помешался. В ответ на эту сплетню Харниш весело смеялся и еще подливал масла в огонь, отказываясь принимать репортеров.

Машина остановилась у крыльца, и Харниш, войдя в дом, приветствовал Дид со своей обычной стремительностью, заключив ее в объятия, раньше чем она успела слово вымолвить. Только после того, как она выскользнула из его рук и усадила его на стул, он наконец заговорил.

– Дело сделано, – объявил он. – Ты, небось, читала в газетах. У меня не осталось ничего, и я приехал узнать, в какой день ты хочешь перебраться в Глен Эллен. Надо поторапливаться: в Окленде уж больно дорога стала жизнь. В гостинице за номер и стол у меня заплачено только до конца недели, а оставаться дольше мне не по карману. Да и с завтрашнего дня я буду ездить на трамвае, а это тоже денег стоит.

Он умолк и выжидательно посмотрел на нее. На лице Дид отразилось смущение и растерянность. Потом мало-помалу столь знакомая ему сияющая улыбка заиграла на ее губах, глаза заискрились, и, откинув голову, а, как бывало, залилась задорным мальчишеским смехом.

– Когда ты пришлешь людей упаковывать вещи? – просила она и, когда он стиснул ее в медвежьем объятии, опять засмеялась, делая вид, что тщетно пытается вырваться из его рук.

– Элам, милый Элам, – прошептала она и, в первый раз сама поцеловав его, ласково взъерошила ему волосы.

– У тебя глаза отливают золотом, – сказал он. – Вот я гляжусь в них и вижу, как ты меня любишь.

– Они давно такие для тебя, Элам. Я думаю, что на нашем маленьком ранчо они всегда будут, как золото.

– И в волосах у тебя золото, какое-то огнистое золото. – Он повернул к себе ее лицо и, сжав его ладонями, долго смотрел ей в глаза. – В прошлый раз, когда ты говорила, что не выйдешь за меня, глаза у тебя все равно так и сверкали золотом.

Она кивнула головой и засмеялась.

– Ну, конечно, ты добился своего, – созналась она. – Но я не могла участвовать в твоей безумной затее. Ведь деньги были не мои, а твои. Но как я любила тебя, Элам, за то, что ты, словно расшалившийся ребенок, взял да и сломал свою тридцатимиллионную игрушку, когда она тебе надоела! Я говорила «нет», но я уже знала, что скажу «да». И, наверно, глаза мои все время были золотистые. Я только одного боялась – как бы у тебя не застряло несколько миллионов. Потому что я ведь знала, что все равно выйду за тебя, милый, а я так мечтала, чтобы был только ты, и ранчо, и Боб, и твои пресловутые уздечки. Открыть тебе тайну? Как только ты уехал, я позвонила тому человеку, который купил Маб.

Она спрятала лицо у него на груди, потом опять посмотрела на него лучистым взглядом.

– Видишь ли, Элам, что бы ни говорили мои губы, сердцем я уже решилась… Я… я просто не могла отказать тебе. Но я горячо молилась, чтобы ты все потерял. И вот я стала разыскивать Маб. Но ведь тот человек перепродал ее и так и не мог мне сказать, куда она девалась. Понимаешь, мне хотелось поехать с тобой в Глен Эллен верхом на Маб, а ты на Бобе – в точности так, как мы ездили по Пиедмонтским горам.

Харнишу стоило больших усилий не сказать Дид, где ее любимица, но он устоял перед соблазном.

– Обещаю достать тебе кобылу, которую ты будешь любить не меньше Маб, – сказал он.

Но Дид покачала головой – с утратой Маб она отказывалась мириться.

– Знаешь, что мне пришло в голову? – сказал Харниш, торопясь ввести разговор в более безопасное русло. – Мы решили бросить городскую жизнь, и у тебя нет никакой родни, так чего ради мы станем венчаться в городе? Вот что я придумал: я поеду на ранчо, приберу там вокруг дома и отпущу сторожа. А ты приедешь через два дня утренним поездом. Я условлюсь со священником, он будет ждать нас. И вот что еще: уложи в чемодан свой костюм для верховой езды. После венчания ты переоденешься в гостинице. А я буду ждать тебя у входа с лошадьми, и мы сразу поедем осматривать ранчо. Я покажу тебе самые красивые места. Вот увидишь, как там хорошо! Ну, как будто все. Значит, я жду тебя послезавтра с утренним поездом.

– Ты просто вихрь какой-то! – краснея, сказала Дид.

– Да, сударыня, – наставительно ответил он. – Я всегда говорил, что время не ждет. Но надо сознаться, что мы заставили его ждать возмутительно долго. Мы могли уже давным-давно быть мужем и женой.

Два дня спустя Харниш дожидался Дид у дверей скромной гостиницы в деревушке Глен Эллен. Обряд венчания кончился, и Дид поднялась в номер, чтобы переодеться в костюм для верховой езды, пока Харниш приведет лошадей. Он держал под уздцы Боба и Маб, а Волк разлегся в тени водопойной колоды и лениво посматривал по сторонам. Под палящим калифорнийским солнцем на лице Харниша уже снова начал проступать былой смуглый румянец, но он вспыхнул еще ярче, когда Харниш устремил загоревшийся взор на Дид, которая появилась в дверях с хлыстом в руке, одетая в вельветовый костюм, столь знакомый по памятным прогулкам в Пиедмонте. Глаза их встретились, и на ее лице румянец тоже заиграл ярче. Потом она посмотрела на лошадей и увидела Маб. Но взгляд ее мгновенно опять обратился на Харниша.

– Ах, Элам! – Больше она ничего не прибавила, но имя его прозвучало в ее устах, как молитва, и эта молитва имела тысячу значений. Он пытался разыграть непонимание, но сердце его было слишком переполнено, и шутка не шла с языка. Она только назвала его по имени, и в это имя она вложила и нежный упрек, и признательность, и радость, и всю свою любовь.

Она подошла ближе, погладила кобылу, опять повернулась к Харнишу, посмотрела ему в лицо и, вздохнув от счастья, еще раз сказала:

– Ах, Элам!

И все, что прозвучало в ее голосе, отразилось в ее глазах, и Харниш увидел в них глубину, которой не вместит ни мысль, ни слово, – увидел неизъяснимое таинство и волшебство земной любви.

И опять Харниш тщетно пытался ответить шуткой; минута была слишком торжественная, и шутливые слова, хотя бы и нежные, казались неуместными. Дид тоже молча взялась за поводья, оперлась ногой на подставленные руки Харниша и вскочила в седло. Харниш мигом очутился верхом на Бобе. Волк пустился вперед мелкой волчьей рысью, и оба всадника, окрыленные любовью, в ласковых лучах летнего солнца, на одинаковых скакунах гнедой масти, умчались в горы, навстречу своему медовому месяцу. Харниш опьянел от счастья, словно от хмельного вина. Он достиг наивысшей вершины жизни. Выше никто не мог бы взобраться и никогда не взбирался. Это его день, его праздник, его пора любви и обладания, обладания той, что так проникновенно сказала: «Ах, Элам!» – и посмотрела на него взглядом, в котором светилась вся ее душа.

Они поднялись в гору, и Харниш с радостью следил за тем, как просияло лицо Дид, когда перед ними открылся чудесный вид на окрестные долины и склоны. Он показал на густо поросшие лесом холмы по ту сторону волнистых лугов.

– Это наше, – заговорил он. – И это только начало. Погоди, увидишь большой каньон, там водятся еноты; а тут, в горах Сонома, – норки. И олени! Вон та гора прямо кишит оленями. И если нам очень приспичит, пожалуй, и пуму можно вспугнуть. И знаешь, там есть одна такая полянка… Нет, больше ни слова не скажу. Сама скоро увидишь.

Они свернули в ворота, где начиналась дорога на глинище, между скошенными лугами, и оба с наслаждением вдохнули ударивший им в лицо запах свежего сена. Как и в тот раз, когда Харниш впервые побывал здесь, жаворонки взлетали из-под копыт лошадей, оглашая воздух звонким пением, а когда начался лес, на испещренных цветами прогалинах их сменили дятлы и ярко-синие сойки.

– Теперь мы на своей земле, – сказал Харниш, когда скошенные луга остались позади. – Она тянется через самую гористую часть. Вот погоди, увидишь.

Как и в первый раз, он свернул влево, не доезжая глинища: миновав родничок и перескочив через остатки забора, они стали пробираться лесом. Дид была вне себя от восхищения: у ключа, тихо журчащего среди стволов секвойи, росла новая дикая лилия на высоком стебле, вся осыпанная белыми, словно восковыми, цветами-колокольцами. Но Харниш не спешился, а поехал дальше – туда, где ручей пробил себе дорогу в холмах. Харниш здесь потрудился, – теперь через ручей вела проложенная им крутая скользкая дорожка для верховой езды, и, переправившись на ту сторону, они углубились в густую тень под исполинскими секвойями, потом пересекли дубовую рощу. На опушке открылось пастбище в несколько акров; травы стояли высоко – по пояс.

– Наше, – сказал Харниш.

Дид наклонилась с седла, сорвала спелый колосок и погрызла зубами стебель.

– Сладкое горное сено! – воскликнула она. – Любимый корм Маб!

Все восхищало Дид, и возгласы радостного изумления то и дело срывались с ее губ.

– И ты ничего не говорил мне! – укоризненно сказала она, любуясь пастбищем и лесистыми склонами, которые спускались к широко раскинувшейся долине Сонома.

– Поедем, – сказал Харниш, и они, повернув лошадей, опять миновали тенистую рощу, переправились через ручей и опять увидели дикую лилию.

Здесь тоже стараниями Харниша была прорублена узенькая дорога; сильно петляя, она вилась вверх по крутому склону. Харниш и Дид с трудом продирались сквозь густую чащу, и лишь изредка сбоку или под ними открывались просветы в бескрайнем море листвы. И как далеко ни проникал их взгляд, он неизменно упирался в зеленую стену, и неизменно над головой простиралась сводчатая кровля леса, лишь кое-где пропускавшая дрожащие лучи солнца. А вокруг них, куда ни глянь, росли папоротники всех видов – крохотные, с золотистыми листочками, венерины волосы и огромные – высотой в шесть и восемь футов. Внизу виднелись узловатые стволы и сучья старых, мощных деревьев, а вверху, над головой, смыкались такие же могучие ветви.

Дид остановила лошадь, словно у нее дух захватило от окружающей ее красоты.

– Мы точно пловцы, – сказала она, – и мы попали в тихую зеленую заводь. Там, в вышине, небо и солнце, а здесь – заводь, и мы глубоко, на самом дне.

Они тронули лошадей, но Дид вдруг увидела среди папоротника цветок кандыка и опять осадила Маб.

Наконец, достигнув гребня горы, они выбрались из зеленой заводи и словно очутились в другом мире: теперь вокруг них стояли молодые земляничные деревца с бархатистыми стволами, и взгляд свободно блуждал по открытому, залитому солнцем склону, по волнующейся траве, по узеньким лужкам белых и голубых немофил, окаймляющим узенький ручеек. Дид от восторга даже захлопала в ладоши.

– Малость покрасивее, чем конторская мебель, – заметил Харниш.

– Малость покрасивее, – подтвердила она.

И Харниш, который знал за собой пристрастие к слову «малость», понял, что она нарочно, из любви к нему, повторила его словечко.

Перебравшись через ручей, они по каменистой коровьей тропе перевалили через невысокую гряду, поросшую мансанитой, и оказались в новой узкой долине, где тоже протекал ручеек, окаймленный цветами.

– Голову даю на отсечение, что мы сейчас вспугнем перепелку, – сказал Харниш.

И не успел он договорить, как послышался отрывистый испуганный крик перепелов, вспорхнувших из-под носа Волка; весь выводок бросился врассыпную и, словно по волшебству, мгновенно скрылся из глаз.

Харниш показал Дид ястребиное гнездо, которое он нашел в расколотом молнией стволе секвойи; а она увидела гнездо лесной крысы, не замеченное им. Потом они поехали дорогой, по которой когда-то вывозили дрова, пересекли вырубку в двенадцать акров, где на красноватой вулканической почве рос виноград. И опять они ехали коровьей тропой, опять углублялись в лесную чащу и пересекали цветущие поляны и наконец, в последний раз спустившись под гору, очутились на краю большого каньона, где стоял фермерский домик, который они видели только тогда, когда оказались в двух шагах от него.

Пока Харниш привязывал лошадей, Дид стояла на широкой веранде, тянувшейся вдоль всего фасада. Такой тишины она еще не знала. Это была сухая, жаркая, недвижная тишь калифорнийского дня. Весь мир казался погруженным в дремоту. Откуда-то доносилось сонное воркованье голубей. Волк, всласть напившийся из всех ручьев, попадавшихся по дороге, с блаженным вздохом улегся в прохладной тени веранды. Дид услышала приближающиеся шаги Харниша, и у нее пресеклось дыхание. Он взял ее за руку; поворачивая дверную ручку, он почувствовал, что она медлит, словно не решаясь войти. Тогда он обнял ее, дверь распахнулась, они вместе переступили порог.