Текст книги "Собрание сочинений в одной книге"

Автор книги: Джек Лондон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 79 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]

Глава VII

Наконец, после трех дней переменчивых ветров, мы поймали северо-восточный пассат. Я вышел на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на боль в колене, и увидел, что «Призрак» летит, как на крыльях, и все паруса на нем подняты, кроме кливеров. В корму дул свежий бриз. Какое чудо эти мощные пассаты! Весь день мы шли вперед, и всю ночь, и следующий день, и так изо дня в день, а ветер, ровный и сильный, все время дул нам в корму. Шхуна сама управляла своим ходом. Не надо было тянуть и травить всевозможные снасти, не надо было перекидывать марселя, и у матросов не было другого дела, кроме дежурств у руля. Вечерами, после захода солнца, паруса немного спускали; а по утрам, дав им просохнуть после росы, снова натягивали, – и это было все.

Мы делали то десять, то двенадцать, то одиннадцать узлов. А попутный ветер все время дул с северо-востока и передвигал нас за сутки на двести пятьдесят миль по нашему пути. Мне было и больно, и радостно думать о том, что мы все дальше уходим от Сан-Франциско и в то же время приближаемся к тропикам. С каждым днем становилось заметно теплее. Во время второй дневной вахты матросы выходят на палубу, раздеваются и окатывают друг друга морской водой. Начинают появляться летучие рыбы, и ночью вахтенные носятся по палубе, убивая тех из них, которые падают на шхуну. А утром из камбуза распространяется приятный запах жареной рыбы. Иногда же все лакомятся мясом дельфина, когда Джонсону удается поймать с бушприта одного из этих сверкающих красавцев.

Джонсон проводит там все свое свободное время или же забирается на реи и смотрит, как «Призрак», гонимый пассатом, рассекает воду. Страсть и упоение светятся в его глазах, он ходит как в трансе, восхищенно поглядывает на раздувающиеся паруса, на пенистый след корабля, на его бег по зеленым горам, которые движутся вместе с нами стройной процессией.

Дни и ночи полны блаженства, и, хотя мне трудно оторваться от моей скучной работы, я все же стараюсь улучить минутку, чтобы полюбоваться бесконечной красотой, о существовании которой я даже и не подозревал. Над нами чистая лазурь неба, синего, как само море, которое впереди принимает оттенки голубоватого шелка. На горизонте тянутся белые, перистые облака, неизменные, неподвижные, точно серебряная оправа безупречного бирюзового свода.

Никогда не забуду я одну ночь, когда, вместо того чтобы спать, я лежал на площадке над баком и смотрел на волшебную игру пены, разбиваемой носом «Призрака». Я слышал звук, напоминавший журчание ручейка по мшистым камням. Он манил меня и увлекал за собой, пока я не перестал быть юнгой Горбом и ван Вейденом, человеком, промечтавшим тридцать пять лет своей жизни за книгами. Меня пробудил раздавшийся за мною голос Вольфа Ларсена, сильный и уверенный, но мягко и любовно произносивший слова:

 
Ночь тропиков чертог из света строит
Над звездной гладью океанских вод.
За кораблем серебряной уздою
Прикован к морю душный небосвод.
Роса натягивает снасти туго,
Коробит солнце дерево бортов,
А мы скользим все дальше к югу, к югу,
Знакомый старый путь – он вечно нов.
 

– Ну что, Горб? Как это вам нравится? – спросил он меня, помолчав, как этого требовали слова и обстановка.

Я посмотрел ему в лицо. Оно было озарено светом, как само море, и глаза сверкали.

– Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, – холодно ответил я.

– Почему же? Это говорит во мне жизнь! – воскликнул он.

– Дешевая, ничего не стоящая вещь, – вернул я ему его же слова.

Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.

– Ах никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что это за штука – жизнь! Конечно, она ценна только для себя самой. И могу сказать вам, что и моя жизнь сейчас весьма ценна… для меня. Ей прямо нет цены, хотя вы найдете в этом ужасное преувеличение. Но что делать, моя жизнь сама оценивает себя.

Казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то мысль, и наконец заговорил:

– Поверите ли, я испытываю странный подъем духа. Мне кажется, как будто все века звучат во мне, как будто все силы принадлежат мне. Я вижу истину. Я чувствую в себе способность отличать добро от зла. Зрение мое проникает вдаль. Я почти мог бы поверить в Бога. Но, – голос его изменился, и лицо омрачилось, – почему я в таком состоянии? Что значит эта радость жизни? Это упоение жизнью? Это ясновидение, как я хотел бы выразиться? Это бывает просто от хорошего пищеварения, когда желудок человека в порядке, когда у него исправный аппетит и все идет хорошо. Это подачка жизни, кровь, обращенная в шампанское, брожение закваски, внушающее одним людям высокие мысли, а других заставляющее видеть Бога или создавать его, если они не могут его видеть. Все это – опьянение жизни, бурление закваски, бессвязный лепет жизни, одурманенной сознанием, что она жива. Но, увы! Завтра придется расплачиваться за это, как расплачивается всякий пьяница. Завтра я буду помнить, что я должен умереть и что я умру, скорее всего, в море; что я перестану ползать и воевать с коварным морем; что я буду гнить, что я сделаюсь падалью; что сила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы, увы! Шампанское уже иссякло. Вся игра ушла из него, и оно стало безвкусным напитком.

Он покинул меня так же внезапно, как появился, и спрыгнул на палубу с эластичностью тигра.

«Призрак» продолжал плыть по своему пути. В журчащих звуках у форштевня мне теперь слышалось мучительное хрипение. Должно быть, такое впечатление произвел на меня внезапный переход Ларсена от экстаза к отчаянию.

Вдруг какой-то матрос на шканцах звучным тенором запел песню о пассате:

 
Я – ветр, любезный морякам.
Я свеж, могуч.
Они следят по небесам
Мой лет средь туч.
 
 
…
 
 
И я бегу за кораблем
Вернее пса.
Вздуваю ночью я и днем
Их паруса.
 

Глава VIII

Иногда Вольф Ларсен кажется мне сумасшедшим или, по крайней мере, полусумасшедшим – столько у него странностей и прихотей. Иногда же я думаю, что это великий человек, гений, какого еще не видел свет. И наконец, я убежден, что он совершенный тип первобытного человека, опоздавший родиться на тысячу лет или поколений, живой анахронизм в наш век высших культурных достижений. Конечно, он индивидуалист ярко выраженного типа. Но, помимо этого, он человек крайне одинокий. Между ним и остальными на корабле очень мало общего. Его необычайная физическая и духовная сила отделяет его от других. Он смотрит на них, как на детей, не делая исключения даже для охотников, и как с детьми обращается с ними, заставляя себя спускаться до их уровня и играя с ними, как играют со щенками. Иногда же он испытывает их суровой рукой вивисектора и копается в их душах, как будто желая узнать, из чего они сделаны.

За столом я десятки раз наблюдал, как он хладнокровно наносил оскорбления то одному, то другому охотнику и с таким любопытством принимал их ответы и вспышки гнева, что мне, постороннему наблюдателю, становилось почти смешно. Когда же он сам проявляет ярость, она кажется мне напускной. Я уверен, что это только манера держаться, усвоенная им по отношению к окружающим. За исключением случая с умершим штурманом, я никогда не видел его в искреннем гневе. Да я и не желал бы наблюдать настоящий припадок его ярости, в котором развернулась бы вся его чудовищная сила.

Что же касается его прихотей, то я расскажу о том, что случилось с Томасом Мэгриджем в кают-компании, и в то же время закончу описание инцидента, которого я уже раза два касался. Однажды, после обеда, я заканчивал уборку каюты, как вдруг в нее спустились Вольф Ларсен и Томас Мэгридж. У кока была своя конура, примыкающая к кают-компании, но в последней он не смел показываться, и только раз или два в день проскальзывал через нее робкой тенью.

– Итак, вы играете в «Нэп», – довольным тоном произнес Вольф Ларсен. – От вас, как от англичанина, следовало этого ожидать. Я сам научился этой игре на английских кораблях.

Томас Мэгридж был на седьмом небе от дружеского отношения к нему капитана. Его ужимки и болезненные старания держаться достойно человека, рожденного для лучшей жизни, могли бы вызвать омерзение, если бы не были так потешны. Он совершенно игнорировал мое присутствие, и я думаю, что он действительно не замечал меня. Его светлые, выцветшие глаза подернулись влагой, но моего воображения не хватало, чтобы угадать, какие блаженные видения таились за ними.

– Достаньте карты, Горб, – приказал Вольф Ларсен после того, как они уселись за стол. – Принесите также сигары и виски; вы найдете все это в ящике под моей койкой.

Когда я вернулся, лондонец туманно распространялся о какой-то связанной с его жизнью тайне, намекая, что он сбившийся с пути сын благородных родителей или что-то в этом роде. Дальше из его слов следовало, что кто-то платит ему деньги за то, чтобы он не возвращался в Англию.

Я принес обыкновенные водочные рюмки, но Вольф Ларсен нахмурился, покачал головой и жестом пояснил мне, чтобы я принес бокалы. Он наполнил их на две трети неразбавленным виски – «напитком джентльмена», по словам Томаса Мэгриджа, – и, чокнувшись бокалами во славу великолепной игры «Нэп», они зажгли сигары и принялись тасовать и сдавать карты.

Они играли на деньги и все время увеличивали размер ставок. При этом они пили виски и, выпив все дочиста, послали меня за новым запасом. Я не знаю, передергивал ли Вольф Ларсен – он был вполне способен на это, – но, во всяком случае, он неизменно выигрывал. Кок неоднократно путешествовал к своей койке за деньгами. Каждый раз он проделывал это со все более хвастливым видом, но никогда не приносил больше нескольких долларов сразу. Он осовел, стал фамильярен, плохо видел карты и с трудом удерживался на стуле. Собираясь снова отправиться к себе, он грязным указательным пальцем зацепил Вольфа Ларсена за петлю куртки и бессмысленно начал повторять:

– У меня есть деньги, есть. Говорю вам, что я сын джентльмена.

Вольф Ларсен был совершенно трезв, хотя пил стакан за стаканом, каждый раз подливая себе снова. Я не заметил в нем ни малейшей перемены. По-видимому, его даже не смешили выходки кока. В конце концов, торжественно заявив, что он может проигрывать как джентльмен, кок поставил последние деньги и проиграл их. После этого он оперся головой на руки и заплакал. Вольф Ларсен, с любопытством взглянув на него, как будто собирался ножом вивисектора вскрыть и исследовать его душу, но раздумал, вспомнив, что и исследовать-то здесь, собственно, нечего.

– Горб, – с особой вежливостью обратился он ко мне, – будьте любезны, возьмите мистера Мэгриджа под руку и отведите его на палубу. Он себя плохо чувствует. И скажите Джонсону, чтобы он угостил его двумя-тремя ведрами соленой воды, – добавил он, понизив голос, чтобы только я мог его услышать.

Я оставил мистера Мэгриджа на палубе в руках нескольких ухмыляющихся матросов, призванных для выполнения приказа капитана. Мистер Мэгридж сонно бормотал, что он «сын джентльмена». Опустившись по трапу убрать в каюте со стола, я услыхал, как он закричал после первого ведра воды.

Вольф Ларсен подсчитывал свой выигрыш.

– Ровнехонько сто восемьдесят пять долларов, – произнес он вслух. – Как я и думал. Бродяга явился на борт без гроша в кармане.

– И то, что вы выиграли, принадлежит мне, сэр, – смело заявил я.

Он насмешливо улыбнулся мне.

– Горб, в свое время я изучал грамматику и думаю, что вы путаете глагольные времена. Вы должны были сказать «принадлежало».

– Это вопрос не грамматики, а этики, – ответил я.

Прошла минута, прежде чем он заговорил снова.

– Знаете ли вы, Горб, – медленно и серьезно начал он, с неуловимой грустью в голосе, – что я в первый раз слышу слово «этика» из человеческих уст? Вы и я – единственные люди на этом корабле, знающие его смысл.

– В моей жизни была пора, – продолжал он после новой паузы, – когда я мечтал, что буду когда-нибудь беседовать с людьми, пользующимися таким языком, что когда-нибудь я поднимусь из низин жизни, в которых я родился, и буду вращаться среди людей, говорящих о таких вещах, как этика. И теперь я в первый раз услышал это слово произнесенным вслух. Но это все между прочим. А по существу вы не правы. Это вопрос не грамматики и не этики, а – факта.

– Понимаю, – сказал я, – факт тот, что деньги у вас.

Его лицо просветлело. По-видимому, он остался доволен моей проницательностью.

– Но вы обходите самый вопрос, – продолжал я, – который лежит в области права.

– Пхе! – отозвался он, презрительно вытянув губы. – Я вижу, вы все еще верите в такие пустые вещи, как право.

– А вы не верите? Совсем?

– Ни на йоту. Сила всегда права. И к этому все сводится. Слабость же не права. Другими словами, полезно быть сильным и вредно быть слабым, или – еще лучше – приятно быть сильным из-за получаемых от этого выгод; и неприятно быть слабым, так как это невыгодно. Вот, например, владеть этими деньгами приятно. Владеть ими полезно. Но, имея возможность владеть ими, я буду несправедлив к себе и к жизни во мне, если отдам их вам и откажусь от удовольствия обладания ими.

– Но вы несправедливы ко мне, удерживая их, – возразил я.

– Ничего подобного. Один человек не может причинить другому несправедливость. Он может оказаться несправедливым только по отношению к себе самому. Я убежден, что поступаю дурно всякий раз, когда соблюдаю чужие интересы. Как вы не видите сами? Могут ли две частицы дрожжей обидеть одна другую при взаимном пожирании? Им присуще от рождения стремление пожирать и стараться, чтобы их не пожрали другие. Когда они отклоняются от этого закона, они грешат.

– Так вы не верите в альтруизм? – спросил я.

Звук этого слова, по-видимому, показался ему знакомым, хотя заставил его напряженно задуматься.

– Погодите, это, кажется, что-то относящееся к кооперации?

– Пожалуй, некоторая связь существует между этими двумя понятиями, – ответил я, не удивляясь пробелу в его лексиконе, так как знал, что он своими знаниями обязан только чтению и самовоспитанию. Никто не руководил его занятиями. Он много размышлял, но ему почти не приходилось говорить. – Альтруистическим поступком мы называем такой, который совершается для блага других.

Он кивнул головой.

– Так, так. Теперь я припоминаю. Это слово попадалось мне у Спенсера.

– У Спенсера?! – воскликнул я. – Неужели вы читали его?

– Читал, хотя немного, – произнес он. – Я довольно хорошо понял «Основные начала», но от «Биологии» мои паруса повисли, а на «Психологии» я окончательно попал в мертвый штиль. По совести, я не мог понять, куда он там гнет. Я приписывал это своему скудоумию, но теперь знаю, что мне не хватало подготовки. У меня не было прочного основания для таких занятий. Только Спенсер да я сам знаем, как я долбил эти науки. Но из «Данных этики» я кое-что извлек. Там-то я и встретился с «альтруизмом» и теперь припоминаю, в каком смысле это было сказано.

Я подумал, что этот человек едва ли вынес много из такой работы. Я достаточно хорошо помнил Спенсера, чтобы знать, что альтруизм лежит в основе его идеала совершенного поведения. Очевидно, Вольф Ларсен, впитывая учение великого философа, отбрасывал то, что ему казалось лишним, и приспособлял его к своим нуждам и желаниям.

– Что же еще вы там вычитали? – спросил я.

Он сдвинул брови, видимо подбирая выражение для своих мыслей. Мной овладело волнение. Я ощупывал его душу так, как он привык ощупывать души других. Я исследовал девственную область. Странное и ужасное зрелище развертывалось перед моими глазами.

– Коротко говоря, – начал он, – Спенсер рассуждает так: прежде всего человек должен заботиться о собственном благе. Поступать так – нравственно и хорошо. Затем он должен действовать для блага своих детей. И в-третьих, он должен заботиться о благе своего народа.

– Но наивысшим, самым разумным и правильным образом действия, – вставил я, – будет такой, когда человек заботится одновременно и о себе, и о своих детях, и обо всем человечестве.

– Этого я не сказал бы, – ответил он. – Не вижу в этом ни необходимости, ни здравого смысла. Я исключаю человечество и детей. Ради них я ничем не поступился бы. Это все бредни и сантименты, и вы сами можете понять, что человек, не верящий в загробную жизнь, иначе мыслить не может. Будь предо мною бессмертие, альтруизм был бы для меня приемлем и выгоден. Я могу поднять свою душу на любую высоту. Но не ожидая ничего после смерти и имея лишь короткий срок, пока шевелятся и бродят дрожжи, именуемые жизнью, я поступил бы безнравственно, если бы соглашался на какие-нибудь жертвы. Всякая жертва, которая дала бы возможность шевелиться другой частице дрожжей вместо меня, была бы не только глупа, но и безнравственна по отношению ко мне самому. Ожидающая меня вечная неподвижность не будет для меня ни легче, ни тяжелее оттого, стану ли я приносить жертвы или заботиться только о себе в тот срок, пока я составляю частицу дрожжей и могу шевелиться.

– В таком случае вы индивидуалист, материалист, а вместе с тем неизбежно и гедонист.

– Громкие слова! – рассмеялся он. – Но что такое гедонист?

Он одобрительно кивнул головой, выслушав мое определение.

– А кроме того, – продолжал я, – вы такой человек, которому нельзя доверять даже в мелочах, как только дело касается личных интересов.

– Теперь вы начинаете понимать меня, – радостно улыбаясь, сказал он.

– Так вы человек, совершенно лишенный того, что люди называют моралью?

– Совершенно верно.

– Человек, которого надо всегда бояться?

– Вот именно.

– Бояться, как боятся змеи, тигра или акулы?

– Теперь вы знаете меня, – сказал он. – И вы знаете меня таким, каким меня знают все. Люди называют меня «волком».

– Вы – чудовище, – бесстрашно заявил я, – Калибан, создавший Сетебоса и поступающий, подобно вам, под действием минутного каприза.

Он нахмурился при этом сравнении, так как не понял его, и я догадался, что он вообще не читал этой вещи.

– Я как раз читаю Браунинга, – признался капитан, – и он подвигается у меня очень трудно. Я недалеко ушел, и у меня почти иссякло терпение.

Чтобы не наскучить читателю, я прямо скажу, что сбегал за книжкой в каюту капитана и прочел ему «Калибана» вслух. Он был восхищен. Этот примитивный способ рассуждения и взгляд на вещи были вполне доступны его пониманию. Он неоднократно прерывал меня своими замечаниями и критикой. Когда я закончил, он заставил меня прочесть второй раз и третий. Мы углубились в спор о философии, науке, эволюции, религии. Он выражался с шероховатостью самоучки, но с уверенностью и прямолинейностью, свойственными его первобытному уму. В самой простоте его рассуждений была сила, и его материализм был гораздо убедительнее замысловатых, материалистических построений Чарли Фэрасета. Этим я не хочу сказать, что он переубедил меня, заядлого идеалиста или, как выражался Фэрасет, «идеалиста по темпераменту». Но Вольф Ларсен штурмовал устои моей веры с таким мужеством и настойчивостью, которые внушали уважение к нему.

Время шло. Пора было ужинать, а стол еще не был накрыт. Я заерзал и начал беспокоиться и, когда Томас Мэгридж, с хмурым и злым лицом, заглянул к нам с трапа, приготовился уходить. Но Вольф Ларсен крикнул ему:

– Кок, сегодня вам предстоит похлопотать самому; Горб нужен мне, и вам придется обойтись без него.

Опять произошло нечто неслыханное. В этот вечер я сидел за столом с капитаном и охотниками, а Томас Мэгридж прислуживал нам и мыл потом посуду. Это был калибановский каприз Вольфа Ларсена, от которого я предвидел много неприятностей. Мы говорили, говорили без конца, к великому неудовольствию охотников, не понимавших ни слова.

Глава IX

Три дня покоя, три дня счастливого покоя провел я в обществе Вольфа Ларсена. Я ел за столом в кают-компании и без конца рассуждал с капитаном о жизни, литературе и вопросах мироздания. Томас Мэгридж рвал и метал, но делал за меня мою работу.

– Берегитесь шквала. Вот все, что я могу сказать вам, – предостерегал меня Луи, когда мы остались с ним вдвоем на палубе, в то время как Вольф Ларсен был занят улаживанием очередной ссоры между охотниками. Если смотреть с точки зрения спроса и предложения, то жизнь – самая дешевая вещь на свете. Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая может быть рождена, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами зерен икры. Подумайте о себе и обо мне. В нас тоже заложены возможности миллионов жизней. Если бы мы имели время и случай использовать каждую частицу содержащейся в нас нерожденной жизни, мы могли бы стать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и свинская. Никогда нельзя сказать, что случится, – продолжал Луи в ответ на высказанное мною недоумение. – Этот человек изменчив, как ветры или морские течения. Никогда не угадаешь его намерений. Вам кажется, что вы уже знаете его, что вы хорошо ладите с ним, а он тут как раз повернет, помчится на вас и в клочья разнесет ваши паруса, поставленные для хорошей погоды.

Поэтому я не был особенно удивлен, когда предсказанный Луи шквал налетел на меня. Между мной и капитаном вышел горячий спор – о жизни, конечно, – и, слишком расхрабрившись, я позволил себе пройтись насчет самого Вольфа Ларсена и его жизни. Должен сказать, что я вскрывал и выворачивал его душу наизнанку так же основательно, как он привык проделывать это с другими. Быть может, это мой недостаток: речь моя резка. А тут я отбросил всякую сдержанность, колол и хлестал, пока он не рассвирепел. Смуглая бронза его лица почернела от гнева, глаза выскакивали из орбит. В них уже не было ясной сознательности – ничего, кроме ужасной ярости сумасшедшего. Я видел пред собой волка, волка бешеного.

С глухим ревом прыгнул он ко мне и схватил меня за руку. Я напряг все свои силы для борьбы, хотя внутренне дрожал. Но где мне было устоять перед чудовищной силой этого человека! Он схватил меня за руку выше локтя, и, когда сжал пальцы, я взвыл от боли. У меня подкосились ноги. Я просто не мог стоять и выдерживать эту пытку. Мускулы отказывались служить, боль осиливала их.

Внезапно Ларсен пришел в себя, в глазах его снова засветилось сознание, и он отпустил мою руку с коротким смешком, больше похожим на рычание. Я упал на пол, чувствуя страшную слабость, а он сел тут же, зажег сигару и принялся наблюдать за мной, как кошка, сторожащая мышь. Корчась на полу, я уловил в его глазах то любопытство, которое часто замечал в них, – удивление и недоумение, вопрос: для чего все это?

Наконец мне удалось встать на ноги и подняться по трапу. Пришел конец хорошей погоде, и мне ничего не оставалось, как вернуться в камбуз. Моя левая рука онемела, как будто была парализована, и только спустя несколько дней она смогла служить мне. Неловкость и боль в ней чувствовались еще много недель. А ведь Ларсен просто схватил и сжал ее своей рукой. Он не ломал и не выворачивал ее. Он только стискивал ее упорным нажимом. Что мне грозило, я узнал только на следующий день, когда он просунул голову в камбуз и в знак возобновления дружбы спросил, как поживает моя рука.

– Могло выйти хуже, – улыбнулся он.

Я чистил картофель. Ларсен взял одну из картофелин в руку. Это была большая, твердая, неочищенная картофелина. Он сжал руку, и картофель мокрой кашей проступил у него между пальцами. Бросив оставшийся комок в чан, он ушел. А мне ясно представилось, что произошло бы со мной, если бы чудовище употребило против меня всю свою силу.

И все-таки трехдневный покой принес мне пользу, так как дал моему колену столь необходимый отдых. Ноге стало гораздо лучше, опухоль заметно спала, и коленная чашечка опустилась на свое место. Но тот же трехдневный отдых принес мне и те неприятности, которых я ожидал. Томас Мэгридж ясно проявлял свое намерение заставить меня заплатить за эти три дня сполна. Он обращался со мной злобно, непрестанно ругал меня и взваливал на меня свою работу. Он даже посмел угрожать мне кулаком. Но я сам озверел и огрызнулся так свирепо, что он испугался и отступил. Малопривлекательную картину представлял я, Гэмфри ван Вейден, в этом вонючем камбузе, когда сидел, скорчившись в углу над своей работой, глядя в лицо замахнувшемуся на меня негодяю, скаля зубы, как собака, и сверкая глазами, в которых беспомощность и страх смешивались с мужеством отчаяния. Не нравится мне эта картина. Она слишком напоминает мне крысу в западне. Но эффект был достигнут, и грозивший мне удар предотвращен.

Томас Мэгридж попятился. Глаза его сверкали такой же ненавистью и злобой, как и мои. Мы были как двое зверей, запертых в общей клетке и показывающих друг другу зубы. Он был трус и боялся ударить меня потому, что не сумел заранее запугать. Поэтому он избрал новый путь для моего устрашения. В камбузе был всего один более или менее исправный нож. Благодаря долгому употреблению лезвие его стало узким и тонким. Этот нож имел необычайно зловещий вид, и вначале я всегда с содроганием брал его в руки. Кок занял у Иогансена оселок и принялся точить этот нож с подчеркнутой старательностью, многозначительно поглядывая на меня. Он точил его весь день. Чуть у него выдавалась свободная минутка, он хватал нож и принимался точить его. Сталь приобрела остроту бритвы. Он пробовал ее на пальце и поперек ногтя. Он сбривал волоски с тыльной стороны своей руки, прищурив глаз, глядел вдоль лезвия и каждый раз делал вид, что находит ничтожные зазубринки. Тогда он снова доставал оселок и точил, точил, пока меня не начинал разбирать смех.

Но дело могло принять и серьезный оборот. Вскоре я убедился, что кок действительно способен пустить этот нож в ход и что, при всей своей трусости, он так же, как и я, обладал храбростью исступления, которая могла толкнуть его на поступок, противный его натуре.

«Кок точит нож на Горба», – поговаривали шепотом матросы, и некоторые даже порицали кока. Он сносил это очень спокойно и только с таинственным и довольным видом покачивал головой, пока бывший юнга, Джордж Лич, не позволил себе какую-то грубую шутку на его счет.

Надо заметить, что Лич был одним из тех матросов, которым приказано было окатить Мэгриджа после его игры в карты с капитаном. Очевидно, Мэгридж не забыл, с каким рвением Лич исполнил свою задачу.

Когда Лич задел кока, тот ответил грубой бранью и пригрозил ему ножом, который он точил для меня. Лич расхохотался, ответил новой дерзостью, и, прежде чем мы успели опомниться, его правая рука оказалась разодранной от локтя до кисти быстрым взмахом ножа. Кок отскочил с сатанинским выражением лица и выставил перед собой нож для защиты. Но Лич отнесся к происшедшему крайне спокойно, хотя кровь из его руки хлестала на палубу, как вода из фонтана.

– Я посчитаюсь с тобой, кок, – сказал он, – и посчитаюсь как следует. Спешить не стану. Когда я приду к тебе, ты будешь без ножа.

С этими словами он повернулся и спокойно ушел. Лицо Мэгриджа исказилось страхом перед содеянным им и перед местью, рано или поздно ожидавшей его со стороны Лича. Но его озлобление против меня с этой минуты еще более усилилось. Он видел, что для меня это был наглядный урок, и держался с этих пор еще более заносчиво. Помимо того, в нем проснулась жажда крови, доходившая почти до безумия. Как ни сложны такие психические переживания, все побуждения этого человека были для меня так же ясны, как если бы они были напечатаны в книге.

Проходили дни. «Призрак», гонимый пассатом, все еще спускался к экватору. Я ясно видел, как безумие зреет в глазах Томаса Мэгриджа. Признаюсь, что меня обуял страх, отчаянный страх. Кок все точил и точил свой нож. Когда он ощупывал лезвие и посматривал на меня, в его глазах сверкала хищность зверя. Я боялся поворачиваться спиной к нему и, выходя из камбуза, всегда пятился, что очень забавляло матросов и охотников, нарочно собиравшихся посмотреть на это зрелище. Я страдал от этого невыносимого напряжения. Иногда мне казалось, что мой рассудок не выдержит – да и немудрено было сойти с ума на этом корабле, среди безумных и озверелых людей. Я не был спокоен ни за один час, ни за одну минуту моего существования. Моя душа была в смятении, и на всем судне не было никого, кто выказал бы мне сочувствие и пришел бы на помощь. Порой я подумывал отдать себя под защиту Вольфа Ларсена, но мысль о дьявольской усмешке в его глазах, презиравших жизнь, останавливала меня. Иногда я серьезно помышлял о самоубийстве, и только сила моей оптимистической философии удерживала меня от прыжка в вечный мрак.

Несколько раз Вольф Ларсен пытался втягивать меня в разговор, но я отделывался лаконическими ответами и избегал его. Наконец он приказал мне снова занять место за столом в кают-компании и временно предоставить коку исполнение моей работы. Тогда я высказался откровенно и сообщил капитану, что мне пришлось вытерпеть от Томаса Мэгриджа из-за подаренных мне трех льготных дней.

Вольф Ларсен смотрел на меня, и глаза его улыбались.

– Так вы боитесь, да? – усмехнулся он.

– Да, – честно сказал я, – мне страшно.

– Вот так вы все, – с огорчением в голосе воскликнул капитан, – разводите антимонии о ваших бессмертных душах, а сами боитесь умереть. При виде острого ножа в руках труса вы судорожно цепляетесь за жизнь, и вся дурь вылетает у вас из головы. Как же так, милейший, ведь вы будете жить вечно? Вы – бог, а бога нельзя убить. Кок не может причинить вам зла, так как вы уверены в своем воскресении. Чего же вам бояться?

Перед вами вечная жизнь. Вы миллионер, в смысле бессмертия, и миллионер, не могущий потерять своего состояния, которое долговечнее звезд и безгранично, как пространство и время. Вы не можете растратить своего капитала. Бессмертие не имеет ни начала, ни конца. Вечность есть вечность, и, умирая здесь, вы будете продолжать жить и впредь в другом месте. И как это прекрасно – освобождение от плоти и свободный полет духа. Кок не может причинить вам зла. Он может только подтолкнуть вас на пути, по которому вам суждено идти вечно.

Посмотрим на дело иначе. Если вам не нравится, чтобы вас сейчас толкнул кок, почему бы вам самому не толкнуть его? Согласно вашим воззрениям, он тоже миллионер бессмертия. Вы не можете довести его до банкротства. Его акции всегда будут котироваться альпари. Убив его, вы не можете сократить срок его жизни, так как этот срок не имеет ни начала, ни конца. Где-то, как-то, но этот человек должен жить вечно. Так толкните же его! Воткните в него нож и выпустите его дух на свободу. Этот дух томится в отвратительной тюрьме, и вы только окажете ему любезность, взломав для него дверь. И кто знает, – быть может, это прекраснейший дух, который воспарит в лазурь из своей уродливой оболочки? Толкните его, и я повышу вас, переведу на его место, где он получает сорок пять долларов в месяц.