Текст книги "Я не Сэм (ЛП)"

Автор книги: Джек Кетчам

Соавторы: Лаки МакКи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Оставайся там, – кричу я ей, думая о разбросанных повсюду осколках стекла. – Не двигайся.

Я знаю, что должен сделать. Мое пребывание здесь не приносит пользы. От моего присутствия здесь становится только хуже. Она смотрит на меня так, словно хочет задушить, сорвать голову с плеч, поэтому я отступаю и иду в кабинет. По крайней мере, смогу проверить, все ли в порядке с моей кошкой. Так я и делаю.

Я слышу, как позади меня опрокидывается журнальный столик.

Первое, что я вижу в кабинете, – это валяющийся рядом с чертежным столом разбитый лайтпад, и листы с набросками, разбросанные по всему полу. В дальнем углу комнаты, под окном, притаилась Зои. Должно быть, она хотела запрыгнуть на возвышенность и потерпела неудачу. Стекло хрустит под ногами, когда я подхожу к ней и протягиваю руку вниз. Она съеживается. Но я упорствую.

– Привет, девочка. Все в порядке. Все нормально. Все хорошо.

Все совсем не хорошо, но через минуту-другую она сдается и позволяет мне прикоснуться к ней, погладить по спине, почесать голову. Ее взгляд смягчается.

Из гостиной ничего не слышно, так что я надеюсь, что худшее уже позади. Думаю, что надо еще немного подождать, чтобы быть уверенным наверняка.

Я приседаю возле чертежного стола, чтобы собрать свои листы, и мир внезапно опрокидывается на меня, едва не отправляя на четвереньки.

Я смотрю на листы.

Я смотрю на доктора Гипсама и Саманту.

Только я смотрю не на доктора Гипсама и Саманту.

Я смотрю на себя. На себя и на Лили.

Мы в каждом кадре. Я нарисовал нас в точности. Наши лица, наши тела. Лили и мои.

Мы сражаемся с Лигой мерзостей. Выбираемся из-под обломков старого здания, раненые, находим убежище, лечимся. Снова сражения, снова ранения. Кружимся в космосе.

Погружаемся в морскую пучину.

Я рисую нас каждый день уже несколько недель.

Я смотрю на листы и чувствую усталость, которой никогда не знал.

Я собираю листы и аккуратно кладу на стол.

Затем поворачиваюсь и покидаю кабинет.

* * *

Лили стоит там, где я ее оставил. Рядом с ней опрокинутый столик. В гостиной царит полный хаос. В воздухе витает едкий запах электричества.

Она голая. Свадебное платье валяется у ее ног разорванное на куски. И она порезалась. На подоле платья три капли и один длинный яркий мазок крови.

Она тихо плачет. Ее плечи дрожат.

– Лили...

– Я не Сэм, – говорит она.

Только на этот раз мягко. Почти, как мне кажется, с сожалением.

– Я знаю, – говорю я ей. – Знаю, – и через мгновение добавляю: – Не двигайся. Я иду к тебе.

Я пересекаю комнату и осторожно подхватываю ее на руки. Ее лицо все еще мокрое от слез, когда я несу ее в нашу спальню. Я кладу ее на кровать и осматриваю порез на ноге. Все не так уж плохо. Я иду в ванную за стерильными тампонами, перекисью, бинтами и антибактериальной мазью с бацитрацином. Обрабатываю рану.

Ночь теплая. Она не делает ни малейшей попытки укрыться одеялом.

Я ложусь рядом с ней и смотрю ей в глаза, а она смотрит в мои. Я не знаю, что она там видит, но она выдерживает мой взгляд и не отворачивается. Я тоже не уверен, что вижу в ее глазах. Я думаю о Сэм и думаю о Лили. Но через некоторое время я протягиваю руку.

Возможно, это благословение, то, что у меня есть, а, возможно, и проклятие. Я всегда думал, что это благословение, но теперь не уверен.

Я точно знаю, как к ней прикасаться.

Я точно знаю, что ей нравится.

«КТО ТАКАЯ ЛИЛИ?»

Я не знаю, что, черт возьми, происходит, но мне страшно. Мое тело говорит мне что-то пугающее, а тело не лжет.

Проснувшись, я сразу же почувствовала влагу внутри себя – работа Патрика прошлой ночью – поэтому я откатилась от него, все еще спящего рядом со мной, и когда встала, его сперма начала сочиться и скользить по внутренней стороне моего левого бедра. Только-только рассвело. В доме по-прежнему темно, но я знаю, как пройти в ванную вслепую. Я вытираю ногу и половые губы туалетной бумагой, а затем теплой влажной салфеткой, принимая "ванну шлюхи"^[12] и думая, что мне нужно сделать депиляцию или эпиляцию там, удивляясь, как я позволила этому продолжаться так долго, и тут я обращаю внимание на свои ноги.

Они небритые.

Я провожу по ним ладонями вверх-вниз, и это уже щетина. Я бы сказала, что щетина двух-трехнедельная.

Что за чертовщина?

Я смотрю на свое отражение в зеркале. Лицо выглядит как обычно. Но с волосами что-то не так. Я их подстригла и уложила только на прошлой неделе, но сейчас этого не заметно. Их нужно хорошенько расчесать и, возможно, это мое воображение, но я могу поклясться, что они длиннее, чем должны быть... длиннее, чем были вчера вечером.

Я протягиваю руку, чтобы откинуть их, но останавливаюсь на полпути.

Из подмышек растут светлые тонкие пучки волос.

Это невозможно.

То, что видят мои глаза, мой мозг не может воспринять.

У меня засосало под ложечкой, но не от голода, а от отвращения.

Мне нужно срочно поговорить с Патриком.

Но в коридоре я бросаю взгляд направо, и меня останавливает то, что я вижу в гостиной.

Моя первая мысль – нас ограбили, пока мы спали, но я сомневаюсь, что даже если бы нам ввели морфин внутривенно, то мы бы спали так крепко, что ничего не услышали. Я иду по коридору, но не слишком далеко. На полу в гостиной повсюду стекло, предположительно от разбитого лайтпада Патрика, который лежит там среди прочих вещей, а я босиком.

И тут я понимаю, что нижняя часть моей ноги забинтована.

Но я не помню, чтобы ее бинтовала.

Со своего места я вижу опрокинутый журнальный столик, каминный экран, прислоненный к дальней стене у телевизора и который, к счастью, остался цел, разбросанные повсюду книги Патрика, разбитую бутылку пива, наш старинный торшер 40-х годов посреди комнаты, от лампочки осталась только нить накаливания, а абажур из окрашенного стекла разбит на кусочки. Рядом лежит бледно-белое платье.

Я подхожу ближе, не обращая внимания на осколки стекла, чтобы убедиться, что вижу то, о чем думаю.

Это мое свадебное платье, фата и все остальное, скомканное, порванное и испачканное чем-то похожим на засохшую кровь.

Я – судебно-медицинский эксперт. Я вижу много засохшей крови. И даже на таком расстоянии я уверена, что это кровь.

Тут явно есть связь: забинтованная нога и платье в крови.

И пока все это крутится у меня в голове, пока я пытаюсь понять и осмыслить все это насилие над нашими жизнями и имуществом, не говоря уже о том, что произошло с моим телом, я понимаю, что пропустила нечто настолько несочетаемое, что это выглядит почти сюрреалистично. На диване лежит большая плюшевая собака, которую я никогда раньше не видела, ярко-красная, в натуральную величину, и Тедди, мой самый первый плюшевый зверь.

Если это волшебство, то я не хочу в нем участвовать.

Я бегу, дрожа, обратно в спальню, сажусь рядом с Патриком на кровать, кладу руку ему на плечо и легонько трясу. Я не хочу пугать его, но мне нужно, чтобы он проснулся. Он должен мне помочь. Мне нужно, чтобы кто-то объяснил все это.

– Патрик, проснись.

Он щурится и проводит языком по пересохшим губам.

– Лили?

Лили? Кто такая Лили?!

Теперь его глаза широко открыты. Он приподнимается на локте.

– Сэм? Это ты?

– Боже, Патрик. Конечно, это я. Посмотри на меня. Я имею в виду, действительно посмотри на меня. Что, черт возьми, со мной происходит? И что случилось в гостиной?

Похоже, он не в состоянии ничего сказать. Он качает головой. Он выглядит озадаченным. Потом улыбается. Потом смеется. А потом он тянется ко мне и крепко обнимает.

– О господи, Сэм. Ты вернулась! Слава Богу!

Такое ощущение, что кто-то взял меня за голову и сильно потряс. Никогда в жизни я не была так растеряна и напугана. Я никогда не думала, что такое возможно. Что-то здесь ужасно, ужасно неправильно.

– Что значит "вернулась"? Откуда?

На самом деле я хочу спросить его: Патрик, неужели я сошла с ума?

Я чувствую, как его тело внезапно напрягается. Как будто он тоже чего-то боится. А потом я чувствую, как он начинает плакать.

Патрик никогда не плачет.

Начинается все медленно, но вскоре это уже сильный, глубокий, пронзительный плач, как будто он даже не может отдышаться.

– Патрик, что с тобой?

По какой-то причине звук моего голоса причиняет ему еще большую боль. Он безудержно рыдает, как голодный ребенок. Я крепко обнимаю его. Замечаю Зои, нашу старую артритную кошку, которая наблюдает за нами с подоконника.

– В чем дело? Что происходит?

Его тело сотрясают рыдания. Он пугает меня еще больше.

– Патрик, ты должен поговорить со мной!

Он молчит.

Так мы сидим минут пятнадцать или двадцать. Он вцепился в меня так, как будто тонет, как будто море бьется в него, а я – единственная скала вокруг. Его пальцы впиваются в мои плечи. Его слезы катятся по моим ключицам, остывая на груди. Он вытирает сопли тыльной стороной ладони. Он затихает, а потом начинает все сначала. Я никогда не видела его таким. Я больше ничего не говорю. Я обнимаю его, укачиваю. Я как-то успокоилась.

Может, дело в простой необходимости – мне нужно сначала позаботиться об этом. Мне нужно позаботиться о нем.

Но он никак не может остановиться. Он что-то бормочет мне в плечо, снова и снова повторяя одно и то же.

Наконец-то я разобрала. Что я наделал? Что, же, черт возьми, я натворил?

– Что ты имеешь в виду? О чем ты говоришь, Патрик?

Он качает головой и прижимает меня к себе еще крепче. Мне больно.

– Патрик, кто такая Лили?

Лили. Вдобавок ко всему прочему, он говорит о какой-то гребаной интрижке?

– Я... ты была... Я не мог...

Это все, что я могу разобрать. Остальное – бессвязное бормотание, всхлипывания.

Я думаю, что нет, это не интрижка. Я знаю своего мужа. В измене он может признаться. Это что-то другое.

Я едва могу дышать. Он должен отпустить меня.

– Патрик. Патрик, послушай меня. Тебе нужно отдохнуть. Ты должен отпустить меня. Я приготовлю нам кофе, и мы поговорим, хорошо? О... обо всем. Отпусти меня, Патрик. Пожалуйста. Отпусти.

Он слегка расслабляется.

– Ладно. Хорошо, – говорю я ему. – Все будет хорошо. Давай я сделаю кофе.

Мне приходится использовать обе руки, чтобы оторвать нас друг от друга.

Его лицо залито слезами, губы оттопырены, словно застыли в какой-то болезненной пародии на улыбку. На мгновение наши взгляды встречаются, и я не могу сказать, что я вижу в его глазах: боль, облегчение, радость или горе. Мне приходит в голову, что он похож на безумного фанатичного грешника, кающегося в муках экстаза. И мне интересно, кто здесь сошел с ума: он, я, или мы оба.

Я встаю с кровати и иду к шкафу за халатом. Он в шкафу, но не там, где я его оставила. Он отодвинут в сторону, как и мои юбки и жакеты для работы, и я впервые замечаю, что вся спальня завалена моей одеждой – на полу валяется красное атласное платье, шарф из искусственного шелка от модельного дома "Гермес", пара разномастных шерстяных гольфов, длинные белые перчатки.

Есть ли тут связь: одежда на полу, мое свадебное платье уничтожено в гостиной.

Я понятия не имею, что это значит, но оставляю это на потом. Сначала кофе. Патрику нужен кофе, и мне, наверное, тоже. Я надеваю халат и завязываю его вокруг талии.

Кофейник стоит в раковине, на дне осталась гуща, поэтому я промываю его и наполняю водой до отметки десять, потому что может потребоваться много чашек кофе, поворачиваюсь к кофеварке на стойке, и сначала не понимаю, что вижу. Она ярко-фиолетовая, с часами и циферблатом, а по форме напоминает старомодный радиоприемник. А вот и логотип: Easy-Bake.

Какая между этим связь: детская духовка, мягкие игрушки на диване.

Здесь ребенок?

Наверное, в гостевой комнате. Кофе подождет.

Так и есть. Где-то здесь действительно есть ребенок – или, по крайней мере, был.

Маленькая девочка.

Откуда я знаю?

Забудем о духовке. На комоде – набор бисера, а на полу у кровати – наполовину сшитое разноцветное одеяло, рядом с которым стоит больница для животных.

У входа в больницу маленький забинтованный мул. По другую сторону кровати, возле двери, все мои Барби лежат в бикини в шезлонгах перед пластиковым бассейном с горкой. У входа ждет розовый кабриолет.

На ночном столике рядом с кроватью стоит недопитый стакан молока.

На неубранной кровати валяется розовая пижама с рисунком улыбающейся обезьянки.

Недавно здесь побывала маленькая девочка, но где она сейчас? Не в гостиной, не на кухне, не в спальне. Возможно, в кабинете.

Я проверяю. Ее там нет.

Может, она снаружи?

Я обхожу вокруг дома. Уже не по сезону тепло даже в столь ранний час, но трава освежающе прохладная и влажная под ногами. Это первое хоть сколько-нибудь приятное ощущение за все утро. Я дохожу до причала у реки и возвращаюсь обратно. Подхожу к старой горке и качелям.

Маленькой девочки нет – хотя горка отполирована до блеска, ржавчина исчезла, сиденья на качелях отшлифованы, а на цепях и шарнире видны следы сварки. Патрик? Должно быть, он.

Думаю, хватит об этом. Мне все равно, через что он проходит. Мне нужно поговорить с Патриком.

Я вхожу в спальню. Он спит мертвецким сном.

Я беру его за плечо и трясу. Никакой реакции.

– Патрик?

Я снова трясу его, на этот раз гораздо менее нежно.

– Патрик, проснись.

Я трясу его в третий раз. Его глаза распахиваются, рука взлетает и отбрасывает мою руку, бьет так сильно, что становится больно.

Убирайся!

Я стою, ошеломленная.

Это не мой Патрик. Мой Патрик никогда бы так не поступил. Мой Патрик никогда бы не отмахнулся от меня, как от какой-то досадной неприятности, и уж точно никогда бы меня не ударил. Тот Патрик, которого я знаю и люблю, самый нежный человек, которого я когда-либо встречала. После восьми лет брака он все еще держит меня за руку на людях или обнимает за плечи или за талию. Он все еще целует меня перед сном.

Его глаза снова закрыты, дыхание ровное. Я наблюдаю за ним. Недолго, но наблюдаю. И снова не могу поверить в то, что вижу. Потому что он уже отключился. Он не притворяется. Он крепко спит.

Это неправильно. Это ненормально.

С ним что-то не так. С нами обоими что-то не так.

В спальне тепло, но я вся дрожу. Мне очень нужно успокоиться. Я думаю, что, возможно, кофе все-таки поможет, поэтому я возвращаюсь на кухню, насыпаю в бумажный фильтр кофе французской обжарки, наливаю воду, включаю кофеварку и жду.

Ждать очень тяжело.

Душ тоже должен помочь. Я знаю, что поможет. Мне нужно привести себя в порядок внутри.

И мне определенно нужно побриться.

То, что мне нужно побриться, просто уму непостижимо. Волосы не могут так быстро вырасти, за одну ночь.

Ночь. Боже правый. Какой сегодня день?

Можно включить телевизор, чтобы это узнать, но телевизор в гостиной, а там повсюду стекло.

Компьютер. Он в кабинете.

Я сажусь за стол и включаю его, а затем снова жду, пока загрузится Bиндовс. Ввожу пароль, и, наконец, появляется рабочий стол. Я перевожу курсор в нижний правый угол и вижу время, а затем дату.

Сейчас 6:46. Дата – 29 мая.

Этого не может быть.

Вчера была пятница, 11 мая. Я весь день работала, в основном занималась толстым придурком, который врезался на машине в дерево, и фермером, умершим от сердечного приступа в огромной куче индюшачьего дерьма. Когда я приехала домой, мы с Патриком приняли душ, потрахались, поужинали остатками еды и выпили вина, а потом снова потрахались. И это было просто замечательно.

Где я была с 11 по 29 мая? Как, черт возьми, это может быть? Если не считать комы, как такое возможно? Но если бы я впала в кому, то очнулась в больнице, а не в нашей постели.

Куда-то пропали восемнадцать дней. Две с половиной недели!

Хорошо, что я сижу.

Слышится зуммер кофеварки из кухни. Кофе готов. Но я больше не хочу кофе. Чувствую, что все, что я выпью или съем, вернется обратно. Мне нужно знать, что со мной случилось.

Док Ричардсон. Джон. Думаю, он должен знать, он ведь наш врач. Он вполне может считаться нашим другом. И я должна рассказать ему о Патрике.

Звонить ему еще слишком рано, но я могу позвонить через час или около того. А пока я приму душ. Я вспотела. От меня воняет.

По дороге в ванную я снова заглядываю к Патрику. Похоже, он спит. Он не двигается. Его рот слегка приоткрыт, брови нахмурены, а глаза беспокойно бегают под веками.

Он прячется во сне. Насколько хорошо он прячется, неясно.

Душ – это замечательно. Напор воды у нас хороший, и я включаю его на полную мощность, стоя спиной к душевой лейке, так что теплая струя бьет мне в шею и плечи и создает в голове что-то вроде белого шума.

Мне больше не нужно прислушиваться к собственным мыслям.

Я мою и расчесываю волосы. Намыливаю подмышки и сбриваю эти клочки шерсти. Тщательно брею ноги, стараясь не порезаться. Я делаю это не торопясь, а потом просто стою некоторое время под струей. С лобковыми волосами разберусь как-нибудь в другой раз, а пока просто вымоюсь, внутри и снаружи.

Только когда вода начинает остывать, я выключаю ее и вытираюсь насухо. Если бы я могла, то оставалась в душе все утро, пока моя кожа не покраснела бы и не сморщилась.

В любой нормальный день я бы высушила волосы феном, увлажнила кожу кремом, но это не нормальный день.

Теперь я хочу кофе. После душа, думаю, мой желудок с ним справится. Я накидываю халат и выхожу на кухню.

Часы на микроволновке показывают семь тридцать. Я была в душе почти час. Я сажусь за кухонный стол и пью крепкий горячий кофе, черный с двумя кусочками сахара. Сливок нет. Патрик их не купил. Он пьет черный.

Док – ранняя пташка. Он из тех старых деревенских врачей с черными сумками, которых уже почти не встретишь. Он начинает работу в восемь. Так что ровно в восемь я звоню.

У меня снова дрожат руки. Не думаю, что это из-за кофе.

Милли, его секретарша-медсестра, сразу же берет трубку.

– Привет, Милли, это Сэм. Он уже пришел?

На другом конце повисла странная пауза.

– Сэм? Я так рада тебя слышать, дорогая. Я сейчас вас соединю.

Затем на линии док. В его голосе слышатся удивление и радость.

– Сэм! Черт возьми, девочка, ты заставила нас поволноваться!

И услышав его голос, я не могу сдержать внезапные слезы. Рассудительная Саманта Берк совершенно не в себе.

– Джон, что случилось? Я не понимаю... что происходит... Я не... я... каким-то образом я потеряла дни, недели, я не помню... и Патрик не хочет... он... он просто... наша гостиная разрушена, и мое свадебное платье... Джон? Кто такая Лили?

Воцаряется тишина.

– Сэм, Лили – это ты, – говорит он.

Так я узнала, что восемнадцать дней была маленькой девочкой.

* * *

Он просит меня успокоиться и рассказать все с самого начала, и я рассказываю ему о том, как проснулась, о странной, пугающей реакции Патрика, о том, как он спал, о разгромленной гостиной, о детских игрушках и обо всем остальном, и я стараюсь говорить медленно, но это трудно, я знаю, что пропускаю какие-то моменты, но он терпеливо слушает, не перебивая, а потом рассказывает, как Патрик привел меня к нему в кабинет, о своей беседе со мной, о результатах МРТ, которые оказались отрицательными. Он говорит мне, что Лили была умным, вежливым ребенком лет пяти-шести. Он говорит мне, что, по-видимому, я страдала избирательной потерей памяти и возрастной регрессией – он избегает словосочетания раздвоение личности, - что я, например, узнавала свою кошку, но не своего мужа.

– Я дал ему адрес и телефон психоаналитика, Сэм. Я хотел, чтобы он немедленно тебя ей показал. По какой-то причине Патрик хотел попытаться вернуть тебя сам. Думаю, ему это удалось.

– Боже мой, Джон, неужели это случится со мной снова?

– Честно говоря, не знаю. Обратись к психотерапевту.

– Я так и сделаю.

– Вот и хорошо. И судя по тому, что ты мне рассказала, Патрику тоже нужно к нему обратиться. Скажи ему, чтобы он дал тебе ее адрес и телефон. Я бы сам сегодня встретился с Патриком, но мне надо быть в Оклахома-Сити в десять часов, и я пробуду там весь день. Я очень рад, что ты меня застала. Вы можете приехать завтра?

– Да, я прослежу за этим.

– Хорошо, в девять часов. А пока дай ему отдохнуть. Он пережил настоящий шок. Тебе желательно что-нибудь принять. В доме есть валиум или что-нибудь в этом роде?

– Думаю, да. Я проверю.

– Если тебе что-то понадобится, позвони Милли. Я оставлю рецепт.

– Спасибо, Джон. Спасибо.

– Не за что, Сэм. Сейчас постарайся расслабиться, а утром увидимся.

Я сижу с остатками кофе и размышляю о случившемся. Слишком много информации, чтобы переварить все сразу, и это относится ко всему утру. Нужно, чтобы Патрик рассказал мне обо всем остальном, но док сказал, чтобы он отдохнул, так что пусть отдыхает. Сейчас главное – заняться делом.

Я собираюсь навести порядок в нашем доме.

В спальне Патрик отвернулся к окну, а Зои свернулась калачиком на сгибе его руки. Я подхожу и чешу ей шею и макушку. Она мурлычет.

Я вешаю халат, надеваю трусики, джинсы, майку с Джими Хендриксом и кроссовки. Закрываю дверь спальни, чтобы там не было слышно шума, и вытаскиваю пылесос из шкафа в прихожей и корзину для мусора из кухни.

Любимая мягкая игрушка Зои лежит возле плинтуса у входа в гостиную. Я поднимаю ее и осматриваю на предмет осколков стекла. На ней ничего нет. Она избежала всеобщего разрушения.

Наша кошка очень странно относится к этой вещи. Время от времени она воет, и этот громкий печальный заунывный звук исходит из нее каждый раз, когда игрушка оказывается на полу, на кровати, или на диване, где она кладет ее прямо перед собой.

Эта игрушка-смокинг, по предположению Патрика, напоминает ей члена семьи – возможно, умершего или потерянного брата или сестру. Я говорила ему, что это нелепо. Но судя по звуку, который она издает, он, возможно, прав.

Я отбрасываю ее с дороги в сторону спальни и включаю пылесос. Он с ревом оживает.

Некоторое время после этого я осознаю только свою борьбу со стеклом и звон стекла, пролетающего через металлическую трубку. Когда я добираюсь до плаката Патрика с «Невероятным Халком» в рамке, пивной бутылки и разрисованного абажура, я осторожно собираю большие куски и кладу их в мусорную корзину. Мелкие осколки звенят в трубке пылесоса.

Волшебная палочка^[13] так называется, потому что она волшебная? На мгновение возникает желание захихикать. Интересно, на что был похож смех Лили?

Я ставлю на место журнальный столик, лампу и каминный экран и отряхиваю свадебное платье. Осматриваю его на предмет повреждений. На шлейфе засохшая кровь. От конца молнии вниз идет небольшой разрыв около дюйма длиной. Кровь можно отмыть, а разрыв починить, но фату не починишь, она разорвана на куски.

И тут меня осенило. Это моя работа. Разбитое стекло, перевернутая мебель, разорванное платье.

Я все это сделала.

Маленькая девочка внутри меня. Но и я тоже.

Приведя все в порядок и убедившись, что все стекла собраны, я приступаю к разбору того, что Лили натворила, пока меня не было. Свадебное платье отправляется в корзину для чистки и ремонта.

Тедди возвращается за стеклянную дверцу комода в нашей спальне. Патрик все еще спит мертвецким сном, если не сном праведника. В комнате для гостей – ее комнате – я собираю всех Барби, думая, что когда-нибудь мне придется избавиться от этих купальников, одеть их в нормальную одежду и положить рядом с Тедди, где им самое место.

Коробки от всех игрушек лежат в шкафу в гостевой комнате. Я не удивилась, обнаружив их там. Патрик – закоренелый барахольщик.

По какой-то причине я хочу, чтобы детская духовка немедленно исчезла из моей кухни.

Я вытаскиваю коробку из кучи и на кухне упаковываю всю эту нелепую ярко-фиолетовую штуковину вместе со всеми кастрюлями, формочками и коробочками. Я тащу коробку обратно в гостевую комнату и заталкиваю далеко под кровать.

И тут я во второй раз замечаю полупустой стакан молока на прикроватной тумбочке. Луч солнечного света, пробивающийся сквозь деревья, делает пленку на стакане непрозрачной.

Интересно, как долго он тут простоял? Обычно ребенок пьет молоко прямо перед сном.

Но прошлой ночью я спала в нашей кровати с Патриком, а не здесь.

И эта мысль бьет меня, как кирпич, со всеми вытекающими последствиями, я вдруг понимаю, чего избегала с момента утреннего разговора с доком – я проснулась в его постели, в нашей постели, наконец, снова став Сэм, со спермой Патрика, вытекающей из меня.

Я была не права. Он был мне неверен. Он спал с Лили.

Образ проносится в моем сознании, как паук в паутине. Я сижу в темном кинотеатре с моим дядей Биллом, которого я люблю за его кривую улыбку, глубокие голубые глаза и вьющиеся рыжие волосы. Мне десять лет, поэтому логика не имеет значения. Важна любовь.

Дядя Билл переехал жить к нам в свободную комнату, и много позже я узнаю, почему. Он был под присмотром моего отца. Отец поручился за него перед местной полицией, всех он знает, и большинство из них – его друзья. Билл – бывший почтовый работник, которого поймали на краже денег и чеков из почтовых отправлений. Мой отец заключил сделку, чтобы замять это дело.

Либо он живет с отцом, либо пойдет под суд. Билл мудро выбрал первое.

Но сейчас в этом кинотеатре – после обеда в пиццерии "Бонвини" и дня в Колониальном театре, – подарок Билла на мой десятый день рождения, – его рука легла на мое голое левое колено. По сей день я не могу вспомнить название фильма, хотя знаю, что в то время очень хотела его посмотреть, потому что все, что я помню, – это страх и смущение, унижение, которое я испытала, когда эта рука двигалась под моей юбкой, вверх по ноге, по бедру и между ног, поглаживая меня.

Около года назад я производила вскрытие девятилетней девочки, которая повесилась на трубе в подвале своего дома на ремне отца. Самоубийства среди детей младше двенадцати лет редки, но не являются чем-то неслыханным. У этой девочка были видимые следы кровоподтеков во влагалище и разрывов внутренних органов. Как выяснилось, отец вставлял в нее пенис одновременно с расческой.

Самоубийства среди детей редки, но все мы знаем, что жестокое обращение с детьми не редкость.

Помню, как я разозлилась в тот день, готова была рвать и метать. Это было совсем не профессионально. Мне удалось скрыть этот факт от коллег, но, приехав домой, я выместила свою злость на Патрике, ему здорово досталось, и он согласился со мной, что есть люди, которые только называются людьми, а на самом деле, не относятся к роду человеческому, у них отсутствует сочувствие к другим и чувство справедливости.

Я и теперь злюсь. Злюсь на себя за то, что не рассказала о дяде Билле.

Злюсь на Патрика за то, что он предал меня таким странным противоестественным способом, и за его слова в тот день.

Я чувствую, как во мне медленно разгорается огонь.

Я знаю, от чего прячется Патрик. Он прячется от того факта, что прошлой ночью он трахал ребенка. И он это знал.

Я иду в спальню. Кровать пуста. Патрика нет.

В гостиной его тоже нет. Он на кухне, наливает себе кофе.

Он натягивает трусы и, услышав меня за спиной, оборачивается. Он выглядит просто ужасно.

– Что ты сделал прошлой ночью, Патрик?

Он останавливается на полпути.

– Я все знаю о Лили. Я разговаривала с доком. Я все знаю. Поэтому я прошу тебя рассказать мне об этом. Что ты сделал?

Он заканчивает наливать и ставит чашку в микроволновку.

– Ты меня слышишь?

Он даже не смотрит на меня. Включает микроволновку, и она начинает мерно гудеть.

– Для тебя это что-то значит?

Я почти не слышу его ответа.

– Ты моя жена, Сэм, – говорит он.

– Да. Но вчера я не была твоей женой. Я была маленькой девочкой, по словам дока, шести-семи лет. Так сколько раз, Патрик? Сколько раз ты меня трахал? Ты трахал меня каждую ночь в течение восемнадцати дней? Я сопротивлялась или просто позволяла тебе?

– НЕТ, ОДИН РАЗ! Клянусь, только один раз, только вчера вечером! Только вчера вечером! До этого ни разу. И это после того, как ты несколько дней ходила полуголая, просила меня помочь тебе вымыть голову в ванне, застегнуть купальник, а увидев тебя в свадебном платье, я подумал, что это ты, Сэм! Мне так показалось! А когда я позвал тебя по имени, когда попытался дотронуться до тебя, ты просто взбесилась, выкрикнула "Я не Сэм!", и разгромила всю комнату! А потом, чуть позже, ты вроде бы простила меня, и ты была без платья, платье лежало на полу, ты была голая, и повсюду валялось стекло, и поэтому я поднял тебя и понес...

– И ты не смог удержаться, да?

Я никак не могу сдержать язвительность в голосе. Вижу, что он выглядит измученным, сломленным. Для меня это признак слабости, и в этот момент я ненавижу его за это.

– Почему ты не позвал меня на помощь, Патрик?

– Не знаю. Я просто хотел...

– Ты просто хотел. Эгоистичный ублюдок!

Срабатывает таймер микроволновки, и этот обычный повседневный сигнал вдруг кажется мне воем сирены, он злит меня своей обыденностью, когда ничто больше не является нормальным, и не успеваю я опомниться, как уже стою перед ним, бью его в грудь и пытаюсь ударить по лицу, так что ему приходится обороняться, и ору:

– Ты отморозок! Ты педофил! Ты отвратительный сукин сын!

Я хочу оцарапать ему лицо, а он кричит:

– Нет, нет, нет! – и вдруг позади меня слышится другой звук, который заглушает те звуки, которые мы издаем, выключает их так же внезапно, как кран перекрывает воду.

В дверях стоит Зои, и ее вой – знакомый вой, который мы слышали столько раз, но теперь в нем есть что-то более сложное, какой-то скорбный дикий визг, как будто боль в сердце и муки – это одно и то же, и, повернувшись к ней, я понимаю почему. Перед ней, как всегда, ее двойник, ее смокинг, но сейчас она рвет его на части, раздирая когтями и зубами, и смотрит на нас так, словно подзадоривает ее остановить.

Кошка может быть ужасной, когда кажется, что она потеряла контроль над собой, как сейчас Зои, и холодок пробегает по моей спине, и я понимаю, что мои ноги словно приросли к полу, и я не смогу сдвинуться с места даже за миллиард долларов.

Но Патрик может двигаться.

– Зои! – кричит он и хлопает в ладоши.

Одновременно он надвигается на нее, сильно топая, от каждого шага сотрясаются половицы, а затем на мгновение возникает противостояние, глаза Зои горят, сверкают, а Патрик наступает, пока она вдруг не бросает игрушку, поворачивается и молча убегает.

Патрик наклоняется, поднимает ее и сжимает в руке.

– Сколько же лет она у нее? – спрашивает он.

Голос у него тихий и очень грустный.

– Мы ее напугали, – говорю я ему. – Мы ведь никогда не кричим. Мы свели ее с ума.

Он кивает. Микроволновка снова пищит.

На этот раз это всего лишь сигнал, обычный сигнал от обычного электроприбора.

– Патрик? Дай его мне.

Он вкладывает смокинг мне в руку. Мгновение я изучаю его. Я изучаю его, но в то же время я далеко, на месяцы а, может, и на годы. Со своей стороны, Патрик, кажется, это понимает. Он молчит.

– Я могу это исправить, – говорю я ему. – Я могу это исправить, Патрик.

Могу.

Перевод: Гена Крокодилов

Бесплатные переводы в наших библиотеках: