Текст книги "Я не Сэм (ЛП)"

Автор книги: Джек Кетчам

Соавторы: Лаки МакКи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Патрик просыпается от плача. Его жена Сэм лежит, свернувшись калачиком, на полу в спальне и рыдает.

Когда он пытается утешить Сэм, она не позволяет ему прикасаться к ней. А потом она поворачивается к нему и говорит невинным голосом маленькой девочки: "Я не Сэм".

В последующие дни Патрику предстоит наблюдать, как его любимая женщина приобретает совершенно новую индивидуальность. Женщина, которая когда-то была Сэм Берк, теперь – пятилетняя Лили...

Я хотел бы поблагодарить Полу Уайт, Элис Мартелл и Кристи Баптист – каждая из них прекрасно знает, за что, а также Кэролайн, Ану и Джоди из бара за то, что подсказали, как одевают маленьких девочек. – Джек Кетчам

На обложке этой книги два имени, но никто бы не увидел их вместе, если бы не Элис Мартелл. Спасибо тебе, Элис, за то, что ты шикарно представляешь нашу работу. Думаю, мы составляем прекрасное трио, и вот еще что. Рад быть твоим клиентом. – Лаки Макки.

Джек Кетчам & Лаки МакKи

ПРЕДИСЛОВИЕ

"КТО ТАКАЯ ЛИЛИ?"

ПРЕДИСЛОВИЕ

В повседневной жизни нет ни стартов, ни остановок. Даже самые поразительные, меняющие жизнь события – если только они не фатальны – буферизованы и скрыты наслоениями других событий, постоянных и продолжающихся, так что воздействие любого из них приглушено. Но в художественной литературе все не так. Художественная литература – как музыка. Она начинается и кончается в тишине. Сначала музыки нет, потом она есть, а потом исчезает. И опять же, как и музыка – если она хороша – то тишина в конце должна немного резонировать. Громкое или тихое жужжание в ухе, которое удовлетворяет и вас, читателя, и эту конкретную историю.

Потому что художественная литература хочет донести свою мысль. Иногда много мыслей. Хочет заставить вас остановиться, подумать и почувствовать в конце. Поэтому ей нужны четкие разграничения, восклицательные знаки, открытие и закрытие занавеса. В жизни занавес закрывается лишь единожды. И это полный отстой.

Повесть «Я не Сэм» вначале задумывалась как небольшой рассказ, который мы с Лаки планировали адаптировать для короткометражного фильма.

А потом эта чертова штука начала расти.

Простая в своей основе идея прорастала новыми побегами, ветвями и листьями по мере того, как мы ежедневно обменивались сообщениями. Мы стали немного сумасшедшими. Мы влюбились в персонажей. Нам было весело.

Однако очень скоро, когда мы начали писать прозаическую версию, стало ясно, что то, что мы имеем на руках, будет не коротким рассказом, а довольно длинной повестью. Не беда. Повесть в любом случае идеально подходит для адаптации в полнометражный фильм. Рассказ придется растянуть и расширить. Роман необходимо сжать и сократить.

Дело в том, что правила и требования к прозе не такие, как к фильму.

Проза гораздо свободнее.

Современный фильм в большинстве случаев делится на три четких акта. И это – как вам с готовностью скажут многие сценаристы и режиссеры – заноза в заднице, когда хвост виляет собакой. Потому что действие определяется не сложностью сюжета или режиссерским видением, а простым хронометражем. Кинопрокатчики и владельцы кинотеатров хотят демонстрировать фильм каждые два часа или около того, чтобы увеличить количество показов, и, следовательно, получить больше прибыли. Времена «Спартака» и «Бен-Гура», великолепных увертюр и медленно раздвигающихся занавесов канули в лету, друзья.

Первый акт современного фильма длится, наверное, минут двадцать-тридцать. В нем закладываются предпосылки, вводятся персонажи и начинается действие. Второй акт длится, вероятно, от сорока пяти минут до часа. В нем усложняются ситуации, предложенные предпосылкой, и раскрываются характеры персонажей. Он пытается затянуть вас поглубже. Затем наступает третий акт. Третий акт, будем надеяться, связывает все концы с концами, заставляя вас радоваться, что вы не зря выложили свои с трудом заработанные деньги, а не сидели дома с пивом и смотрели кабельное телевидение. Его продолжительность – около двадцати-тридцати минут.

Для прозы таких правил не существует. Конечно, в любой прозе, которую стоит читать или писать, есть начало, середина и конец, но никто не стоит у вас над душой с секундомером, пока вы это делаете. Начало может быть длиной в пару абзацев, если хотите. Конец может быть одним ударом под дых.

До тех пор, пока вы соблюдаете правило молчания.

Молчания, которое имеет резонанс и смысл.

Когда мы закончили «Я не Сэм», нам показалось, что мы сыграли нашу музыку очень хорошо. Мы были счастливы и довольны произведением. Мы чувствовали, что оно работает.

Работает как повесть. Но не как фильм. Не совсем.

Конец, по сути, был одним ударом под дых. Вполне нормально для нас, прозаиков.

Но как фильму, ему не хватало третьего акта.

Облом.

Впрочем, мы с Лаки неплохо сработались. Поэтому нам не потребовалось много времени, чтобы прийти к единому мнению.

«Сэм» остается самостоятельной повестью. Мы не собирались расширять ее. Но мы решили написать еще одно произведение, продолжая с того места, где закончилась «Сэм» – историю, которая имела бы совершенно другой резонанс – под названием «Кто такая Лили?» Так мы и поступили.

В фильме эти две истории будут органично сочетаться. Но на бумаге будут стоять особняком. Одни и те же персонажи, но совершенно разные темы и тона.

Вам выбирать с чего начинать.

Мы хотели бы попросить вас об одолжении, Лаки и я. Надеюсь, вы не сочтете нас слишком назойливыми. Мы просим только потому, что думаем, что это поможет вам лучше понять эту вещь, сделать ее более увлекательной для вас и более веселой для нас, если вы нам в этом потакаете.

Если вам понравится «Я не Сэм», то легко может возникнуть соблазн сразу же погрузиться в «Кто такая Лили?». Как будто это просто очередная глава в продолжающейся истории. Одна сливается с другой. Как будто это жизнь, а не вымысел.

Мы бы хотели попросить вас не думать об этом таким образом.

Мы бы хотели попросить вас притормозить. Разберитесь со стартами и остановками.

Дайте Сэм какое-то время.

Несколько минут. Пару часов. Быть может, день. Неважно.

Мы бы хотели попросить вас немного послушать тишину первой истории, прежде чем раздвинуть занавес второй. Они играют совершенно разные мелодии, уверяю вас.

Не стесняйтесь послать нас к черту.

Это ваши деньги. Вы имеете на это полное право.

Но мы пытаемся создать немного музыки, понимаете?

Не мешало бы ее послушать.

– 27 апреля 2012 г.

Лаки Макки:

Самое приятное, что вы можете сделать для кого-то – это позволить ему помочь вам. – Джон Стейнбек, «Благостный четверг»

Джек Кетчам:

Любовь – это дружба, охваченная огнем. – Брюс Ли

Джек Кетчам & Лаки МакKи

«Я НЕ СЭМ»

Утром я просыпаюсь от плача Зои.

Я слышал его раньше, много раз. Мне он знаком. Это не обычные звуки, которые издают кошки, это далеко не мяуканье. Это скорее приглушенный вой. Как будто ей больно. Хотя я знаю, что это не так.

Она плачет так, как будто ее сердце разрывается.

Я знаю, что это такое.

Она снова взяла свою игрушку.

Зои в смокинге, как и ее старая мягкая игрушка. Я уже не помню, кто ей его подарил, наверное, какой-то наш друг, который любит кошек, но это было давно, очень давно... И хотя с левого плеча вылез небольшой клок набивки, онa чудом осталaсь целой, после многих лет между не всегда нежными челюстями моей очень старой кошки.

Она защищает эту игрушку. Она лелеет ее.

И снова этот вой.

Я смотрю на Сэм рядом со мной и вижу, что она тоже проснулась. Она зевает.

– Опять? – спрашивает она и улыбается.

Сэм появилась в моей жизни почти на девять лет позже, чем Зои, но она любит эту кошку так же сильно, как и я.

– Опять, – говорю я ей.

Я встаю и шаркаю по холодному паркетному полу, а в коридоре стоит Зои и смотрит на меня своими большими золотистыми глазами, ее игрушка лежит у ее ног лицом вверх.

Я наклоняюсь, чтобы погладить ее, и она поднимает голову, чтобы встретить мою руку. Я использую эту возможность отвлечь ее, чтобы украсть игрушку свободной рукой и засунуть ее за пояс пижамы.

Я глажу ее по голове, по длинной костлявой спине. У нее ужасный артрит, поэтому я очень нежен с ней. Я точно знаю, как прикоснуться к ней, чтобы ей понравилось, точно знаю, с каким усилием должны давить мои руки на ее тело.

Я всегда умел это делать. И с животными и с людьми. Всегда знал, как прикоснуться.

А вот и мурлыканье. Теперь тихое. Когда она была моложе, мурлыканье было слышно во всех комнатах.

– Привет, девочка. Доброе утро, малышка. Ты проголодалась? Кушать хочешь?

Явно хочет.

Кошки реагируют на слово "кушать". Будь я проклят, если знаю почему, просто реагируют, и все.

Она бежит впереди меня на кухню, немного шатаясь, но всегда готовая к завтраку.

Я вытаскиваю ее игрушку из-за пояса и бросаю в гостиную. Рано или поздно она ее найдет, но сейчас ей не до нее.

Эта игрушка. Этот смокинг с ее многочисленными отметинами. В этой мягкой игрушке есть какая-то тайна. Я знаю, что никогда ее не разгадаю.

Это единственная игрушка, над которой она плачет. Все остальные – это мимолетные увлечения. Некоторое время она их потаскает, а потом теряет интерес. Я находил их пылящимися под диваном, в углу под моим рабочим столом в кабинете, а однажды – за каминной решеткой. Как она туда попала, знает только Зои. Однажды холодным мартовским субботним вечером Зои поскреблась в мою дверь. Попросилась в дом. В это время я рисовал на чертежном столе в кабинете. Я открыл дверь и увидел тощую кошку, которой, по словам ветеринара, было, наверное, шесть месяцев от роду, с клещами в ушах, милым нравом и явно голодную.

Мне всегда было интересно, откуда она взялась.

Мы ведь живем у черта на куличках.

Она попала ко мне стерилизованной. Значит, жила у людей. Кто-то заботился о ней.

Были ли там и другие кошки, хотелось бы мне знать. Может, ее мать? Была ли она частью помета?

И в какой-то момент я начал задавать себе вопрос, может ли быть связь между игрушкой и кошкой? Неужели этот маленький неодушевленный предмет может ей что-то напоминать? Семью, в которой она жила? Может, именно поэтому этот обычный, не набитый кошачьей мятой смокинг-котенок, напоминал ей о чем-то, будоражил что-то глубоко запрятанное внутри? Мне это казалось вполне возможным. И до сих пор кажется.

Если бы вы услышали тоску в звуках, которые она издает, вы бы поняли, почему.

Прошло много лет с тех пор, как я впервые задумался об этом. Помню, в тот момент я почувствовал, что приблизился к тайне, ступил в царство непостижимого.

Я никогда не пытался ее разгадать. Она всякий раз возвращает меня в прошлое.

* * *

На кухне я беру ее миски и ставлю их в раковину, и пока она терпеливо ждет, открываю банку "Фрискис" с тунцом и яйцом, выкладываю содержимое в чистую миску, наливаю ей свежей воды, ставлю миски на пол и смотрю, как она набрасывается на еду.

Слышу, как в ванной льется вода. Сэм уже встала. Надеюсь, она быстро выйдет оттуда. Мне надо в туалет. Когда я завариваю кофе, она уже стоит у меня за спиной, положив руку мне на плечо, и мы оба смотрим в окно над раковиной на реку.

Сегодня чудесное весеннее утро. Ни малейшего дуновения ветра в кронах деревьев. Над водой скользит в восходящих потоках белоголовый орел. Он ударяется о ее поверхность и поворачивает к пастбищу за дальним берегом, он поймал рыбу. Чешуя искрится золотом на солнце.

Не проходит и дня, чтобы мы не увидели какую-нибудь живность. Здесь водятся лисы, койоты, дикие свиньи. Зои не выходит из дома. Иначе она вряд ли доживет до двадцати лет.

Я поворачиваюсь, чмокаю Сэм в щеку и направляюсь в ванную. От Сэм пахнет сном и свежим мылом.

Очень даже ничего.

Я не очень люблю завтракать – утром предпочитаю кофе и сигареты. Считаю, что еда может подождать, пока я не оторвусь от чертежного стола. Но Сэм ждет. Кофе готов, и она уже налила себе чашку со сливками и сахаром, и я чувствую запах хлеба с изюмом в тостере.

Я тоже наливаю себе чашку и сажусь за большой дубовый стол. Мне он очень нравится. Купил на аукционе в Джоплине. Черт возьми, мне нравится весь мой дом. Мы окружены пятью акрами густого леса и рекой, словно ждем внезапного нападения.

Гостиная вся из травленого дерева с высокими дубовыми резными балками ручной работы, возможно, столетней давности. Там есть старинный камин, выложенный из камня. Комната выходит на кухню, так что вся открыта для обозрения.

Наблюдая за тем, как моя жена, которую я встретил восемь лет назад, намазывает тост маслом и клубничным джемом, мне приходит в голову, что мы занимались любовью практически на каждом квадратном дюйме этой комнаты. По всему паркетному полу. На диване и в мягком кресле.

А однажды ночью я вовсю жарил ее в прелестную попку на камине. Воспоминание об этом заставляет меня улыбнуться.

– Что? – спрашивает она и проглатывает мне тост.

– Я просто задумался.

Она косится на меня.

– У тебя такой взгляд, Патрик...

– Разве?

– Угу. А мне нужно закончить завтрак, пописать, принять душ и за сорок пять минут доехать до Талсы, чтобы сделать вскрытие Стивена Бахмана и решить, почему он оказался в морге – из-за таблеток, скотча, непробиваемой тупости или любой комбинации из этих составляющих. У меня нет на тебя времени.

– А-а-а...

– Не акай, мистер.

– А-а-а...

– Как продвигается работа над Самантой?

– Она вот-вот вышибет себе мозги из дробовика по приказу своих мучителей. К завтрашнему дню я должен ее воскресить. Завтра или в субботу.

Она делает большой глоток кофе и улыбается.

– Я до сих пор не знаю, должна ли я быть польщена или огорчена, тем, что ты назвал ее в мою честь. Господи, ты же разбрызгиваешь ее мозги по всей стене.

– Да, но потом она воскреснет. И я бы никогда не разбрызгал тебя.

Мне нравится, когда она так выгибает правую бровь. Она встает, подходит ко мне, наклоняется и целует. Поцелуй затягивается.

После стольких лет все еще такой долгий поцелуй.

Затем она перестает меня целовать.

– Понимаю, понимаю, – говорю я ей. – Иди, прими душ, пописай, почисти зубы и отправляйся к своему голландскому покойнику^[1]. Кстати, тебе нужна компания? В душе, я имею в виду. Только не этот чертов голландец.

– Я так не думаю. Может, сегодня вечером, после работы. Я буду вонять, как обычно. Что у нас сегодня на ужин?

– Говядина по-бургундски с соусом терияки. Тебе она позавчера понравилась.

– Вкуснятина, – говорит она и исчезает за углом в спальне.

* * *

Полчаса спустя я слышу, как ее "Xонда Аккорд" отъезжает от дома, и думаю, как же мне повезло. Я делаю то, что хочу, рисую графические романы – и на этом довольно прилично зарабатываю. У меня есть дом, который я люблю, любимая кошка и судебный патологоанатом, которая достаточно безумна, чтобы любить меня.

Я бы сказал, что хожу на работу, но это было бы ложью. Я хожу играть.

* * *

Игра идет хорошо.

Когда я слышу, как "Xонда" тормозит у дома, кровавые брызги на стене позади головы Саманты уже нарисованы. Я попрошу Сэм проверить рисунок на точность, но я уже многому научился у нее и думаю, что все сделал правильно.

Кровавые брызги как настоящие.

Уже почти семь часов, близятся сумерки – обычное время ее возвращения домой. Я накормил кошку, и мясо по-бургундски уже разогревается на медленном огне. Чесночный хлеб намазан маслом, приправлен и ожидает жаркой ласки духовки. Мне осталось сварить лапшу, налить вино, и ужин готов.

Я заканчиваю работу, встаю, потягиваюсь и иду босиком в гостиную как раз в тот момент, когда она входит через парадную дверь. И вдруг понимаю, что за весь день ни разу не надевал туфель. Это одно из преимуществ игры.

Я подхожу, обнимаю ее и чмокаю в щеку. Она совершенно не воняет. Приняла душ на работе. Она всегда так делает. Но иногда ей приходится принимать три-четыре душа за вечер, если покойник уж очень сильно воняет. Сегодня просто легкий запах чего-то в ее волосах. Этого достаточно, чтобы я сморщил нос.

– Знаю, говорит она. – Но его сгубила не непробиваемая тупость.

– Нет? А что же тогда с ним случилось?

– Перебрал, сел за руль и врезался в дуб. Но перед смертью он неплохо пообедал. Жаркое из замаринованной говядины, красная капуста, картофельные оладьи и примерно полкило ванильного мороженого с малиновым кремом. Но запах, который ты улавливаешь, принадлежит другому жмурику.

– Кому же?

– Джентльмену по имени Дженнингс. Владельцу индюшачьей фермы.

– Ах, этот чудесный запах аммиака.

– Верно. Он свалил все это индюшачье дерьмо в кучу возле сарая. Похоже, собирался разбросать его по полю, но у него случился сердечный приступ. Упал прямо в эту дрянь. Был весь в дерьме. Вдыхал его добрых полчаса, прежде чем умер. Внутри он пах чуть ли не хуже, чем снаружи. Ты что-то говорил сегодня утром о душе?

– Да.

– Если ты помоешь мне голову, тебе кое-что обломится.

– Я люблю мыть твои волосы.

– Ты уже проголодался?

– Не совсем.

– Выключи плиту.

* * *

Она включает душ, чтобы вода нагрелась, а я смотрю, как она раздевается. Как всегда, она ведет себя по-деловому, но для меня она стриптизерша из Лас-Вегаса. В свои тридцать восемь она выглядит на десять лет моложе, подтянутая, стройная. Время от времени нам обоим становится грустно, что она бесплодна и у нас не будет детей. Думаю, она больше из-за этого переживает, чем я, – у меня есть хоть какой-то брат и отец с матерью, а она сирота, ее родители умерли. Так что, возможно, я больше привык к семье. Но я содрогаюсь при мысли о том, каким бы стало ее тело, если бы это было не так. Наверное, не очень умно с моей стороны так думать, но сейчас она просто загляденье.

Она откидывает занавеску и ступает в ванну под струи воды, а я стою прямо за ней, наблюдая, как ее соски сморщиваются, как она вся блестит под потоками воды. Она поворачивается ко мне и закрывает глаза. Ее длинные волосы прилипли к голове. Я беру шампунь и намыливаю их.

Она улыбается и довольно мычит, когда я принимаюсь основательно и нежно массировать голову. Тонкие пенные струйки шампуня скатываются по ее ключицам, грудям и спускаются к пупку.

– Думаю, что могла бы заснуть вот так, – говорит она.

– Стоя?

– Коровы ведь спят стоя.

– Но ты же не корова.

Она улыбается и откидывает голову назад, чтобы ополоснуться, выпрямляется и смахивает воду с глаз. Потом смотрит на меня сверху вниз.

– Ну как, – спрашивает она, – волосы уже чистые?

– Думаю, да. Повернись, я потру спину.

Она поворачивается. Я мою спину, попку, грудь, живот. Она поднимает руки, и я мою подмышки, руки, снова спину и снова попку, щель между ягодицами и "киску". Она намыливает руку и тянется ко мне.

Она держит мой член в руке, поглаживая ствол и обхватывая головку, а мои пальцы двигаются внутри нее, другая рука сжимает ее грудь, и мы оба стонем. Она перешла на баритон.

Я точно знаю, как к ней прикасаться. Я точно знаю, что ей нравится.

И Бог свидетель, она тоже знает, что нравится мне. Чего она не знает, так это того, что у меня подкашиваются ноги, и я кончаю ей на попку.

– Ладно, хватит! – говорю я ей. Она бросает на меня взгляд через плечо. – Я уже кончил.

– Слава Богу, – говорит она.

И тоже кончает, в первый раз за этот вечер.

* * *

Мы заранее договорились, как это произойдет во второй раз, и мои три пальца уже внутри нее. Много спорят о том, существует ли точка "G", но она – живое доказательство того, что там что-то есть. Она любит жесткие надавливания, а не легкие поглаживания, как в душе, и я ей это даю. Она начинает дергаться и стонать, а я ухмыляюсь, глядя на нее так, словно слушаю свою любимую рок-н-рольную песню.

А потом она произносит эти волшебные слова.

– А-а-а, я кончаю!

Я не знаю, плакать или смеяться, так это здорово. Я остаюсь в ней, ускоряя темп, подушечкой большого пальца полируя клитор, пальцы сильно нажимают, скользя по теплой влажной стенке внутри нее.

Она говорит: Ох! Ах! и старается отдалить момент, я остаюсь внутри, пока она дрожит вокруг меня и приближается к завершению. Я работаю с ней еще немного, теперь мягко и нежно, и волны оргазма захлестывают ее. Это как удары током. Мне это знакомо.

Она вульгарно смеется. Смехом, который приберегает только для меня.

– Ублюдок!

– Тебе ведь это нравится, правда?

– Правда.

Она целует меня так, как целуют любовника, доставившего незабываемое удовольствие. Я целую ее в ответ.

Мне она тоже его доставила.

* * *

Пока я разогреваю на плите мясо, заодно прогревая духовку для чесночного хлеба, и кипячу воду для лапши, я прошу ее сходить в кабинет и взглянуть на Саманту, проверить, правильно ли я нарисовал брызги крови. Она возвращается через некоторое время.

– Ты справился с домашним заданием, – говорит она. – Я сверилась с фотографиями. Прямо как настоящие.

У нас повсюду развешаны фотографии из морга и с мест преступлений. В моем кабинете, в спальне, на книжном шкафу в гостиной. Нам приходится прятать их от гостей.

Несколько лет назад, незадолго до смерти ее матери, я совершил ошибку, оставив серию полноцветных снимков мексиканского наркоторговца, лежащего на обочине дороги – его отрубленные руки и ноги были сложены на груди, а голова расколота мачете – оставил на моем чертежном столе, когда ее мама прилетела из Бостона. Один взгляд – и ее лицо побледнело.

Попробуйте объяснить шестидесятипятилетней женщине, что я изучаю их, чтобы нарисовать то, что она сочла бы комиксом.

– Рисунок просто идеальный, – говорит Сэм, – очень впечатляющий.

От ее слов моя душа поет. Она точно знает, как меня поощрить.

– Ну да. То, что надо. Реалистичный и сногсшибательный одновременно. Не могу дождаться, когда ты ее воскресишь.

– Я тоже не могу.

Ужин в порядке. Чесночный хлеб не подгорел, а лапша слегка твердая, но не жесткая. Мы потягиваем вторые бокалы Мерло, когда я замечаю этот взгляд.

– Что? – спрашиваю я ее.

Она улыбается.

– Я просто задумалась, – отвечает она.

* * *

Мне несвойственно заниматься этим дважды за вечер, но не сказать, что это совсем уж неслыханно, да и у нас был превосходный ужин с вином. Возникает знакомое чувство неловкости, когда я бросаю взгляд через ее плечо на застекленную дверцу комода, из-за которой на меня смотрят восемь Барби, которым уже по тридцать лет, не говоря уже о Тедди Дэвисе, ее самом первом плюшевом мишке, потертом и с изгрызенным носом, с этими странными, глубоко запавшими пуговицами вместо глаз – пуговицы действительно напоминают раскосые прищуренные глаза – и с пухлыми губами трубочкой, так что он похож на Бетти Дэвис^[2], нанюхавшейся героина. Это нервирует.

Но это быстро проходит. Благодаря ей.

И на этот раз, по крайней мере, для меня, это даже лучше.

Я занимаюсь этим гораздо дольше, чем обычно, и она все время рядом со мной. Мы – дуэт. Она задает ритм, а я веду мелодию. Она – форма, а я – ваятель. Мы были очень близки к тому, чтобы кончить одновременно, но она меня слегка опередила, и я все еще тверд внутри нее, когда она кончает.

Мы всегда любим друг друга при свете. Считаем, что темнота для трусов. Поэтому, когда я откатываюсь в сторону, то вижу, как блестит пот на ее теле от ключицы до бедер. Пот, который частично принадлежит ей, а частично мне.

И я думаю: Пусть это никогда не прекращается. Пусть мы никогда не станем настолько старыми, усталыми или привыкшими друг к другу, что не захотим этого.

Эта мысль приходит мне в голову, когда я уже почти засыпаю.

* * *

Будь осторожен, брат, в своих желаниях.

* * *

Я просыпаюсь от звука, которого никогда раньше не слышал.

Сейчас середина ночи, кромешная тьма, но я полностью просыпаюсь так быстро, как будто кто-то дал мне пощечину.

Это высокий тонкий пронзительный звук, и это точно не Зои с ее игрушкой. Я протягиваю руку к тому месту на кровати, где лежит Сэм. Там пусто.

Я дергаю за шнурок прикроватной лампы, и свет внезапно ослепляет меня. Звук нарастает, словно свет причиняет боль.

Я вижу ее. Вот она. Лежит на полу в углу, между стеной и комодом лицом к стене, голой спиной ко мне, крепко прижав колени к груди. Ей не холодно, но она вся дрожит. Она бросает на меня быстрый взгляд через плечо и быстро отворачивается, но я вижу, что она плачет.

Этот звук – плач Сэм.

Но я слышал, как Сэм плакала, когда умерла ее мама, и это совсем не похоже.

Это совсем на нее не похоже.

Я встаю с кровати, иду к ней, обнимаю ее и...

– Не-е-ет! – вопит она. – Не-е-ет!

Это останавливает меня, и я думаю: Это не она. Это не ее голос. Все время зная, что это невозможно.

– Господи, Сэм...

– Не надо!

А теперь ее левая рука мечется в воздухе над головой, словно она отгоняет внезапно налетевшую стаю птиц.

Я тянусь к ней. Она видит меня краем глаза.

– Не смей... не трогай!

Мне кажется, что этот голос на целую октаву выше, чем должен быть. Что за хрень?

– Не трогай, – говорит она, на этот раз немного спокойнее.

Сквозь сопение. И тут меня осеняет.

Это голос маленькой девочки. И он исходит от моей Сэм.

При других обстоятельствах я бы просто улыбнулся. Сэм подражает детскому лепету. Но сейчас другие обстоятельства. В ее взгляде нет никакого веселья.

Ладно, она не позволяет мне прикоснуться к ней, но я должен что-то сделать, чтобы успокоить ее. К тому же она голая. По какой-то странной причине это меня беспокоит. Я встаю и стягиваю одеяло с кровати. Убью сразу двух зайцев.

Я опускаюсь на колени позади нее и протягиваю ей одеяло.

– Сэм, это я. Позволь мне...

Она бьет меня обеими руками, сильно и быстро, и снова плачет.

– Не трогай меня... Ты сделал мне больно!

– Я чем-то тебя обидел? Сэм, я бы никогда...

– Hе Сэм!

– Что?

– Я не Сэм!

И теперь я не просто в замешательстве. Теперь мне страшно. Я скатился в кроличью нору, и то, что там, внизу, мрачно и серьезно. Это не игра и не дурной сон. Она каким-то образом изменилась за одну ночь. Не знаю, откуда это мне известно, но я чувствую это так же верно, как собственную кожу. Это не Сэм, не моя Сэм, абсолютно здравомыслящая и уравновешенная, способная перевязать артерию так же аккуратно, как продеть ремень в петли джинсов. И теперь я тоже дрожу.

Каким-то непостижимым образом она изменилась.

Но будь я проклят, если просто приму это. Я стараюсь, чтобы в моем голосе звучало как можно больше благоразумия. Благоразумия и доводов рассудка.

– Разумеется, ты – Сэм. Ты моя жена, дорогая.

– Жена?

Она пристально смотрит на меня, шмыгает носом, вытирает сопли с верхней губы и смеется.

На самом деле она хихикает.

– Только не твоя жена. Как я могу быть твоей женой? Это же глупо.

Я накидываю одеяло ей на плечи. Она мне это позволяет. Прижимает его к себе.

– Я – Лили, – говорит она.

* * *

Бывает тишина, когда кажется, что мозговое вещество отслаивается слой за слоем, делая вас таким же глупым, как запойного пьяницу.

– Лили, – говорю я, наконец.

Или, по крайней мере, думаю, что это я.

Она кивает.

Я встаю с колен и сажусь на кровать. На нашу интимную кровать.

Она перестала плакать. Шмыгает носом, но это все. Но на меня все еще смотрит недоверчиво. Я замечаю, что Зои сидит в дверном проеме и смотрит сначала на меня, потом на Сэм, а потом снова на меня, как будто она пытается разобраться в ситуации так же, как и я.

– Почему ты так говоришь? Что тебя зовут Лили?

– Потому что это так и есть.

Я указываю на Зои.

– А это кто?

– Зои, – говорит она.

– А я?

– Ты... – снова вижу слезы в ее глазах. – Ты... Я не знаю, кто ты!

И она разражается рыданиями. Все ее тело содрогается.

Мне невыносимо это видеть. Я не знаю, что делать, но я должен что-то сделать, поэтому я встаю с кровати и снова опускаюсь к ней, и прежде чем она может остановить меня, я обхватываю ее руками.

Сначала она пытается вырваться, но я сильный, я удерживаю ее, а ее тело все равно предает ее – она начинает безудержно рыдать.

Проходит некоторое время, и она, наконец, успокаивается. Ее тело расслабляется. Я глажу ее по голове, как гладят маленькую девочку.

Она выглядит измученной.

– Идем. Я уложу тебя в постель.

Я осторожно поднимаю ее на ноги и указываю на кровать с балдахином.

– Нет, – говорит она.

– Нет?

– Нет. Только не туда.

Я хочу спросить ее, почему не туда, но не делаю этого.

Возможно, я считаю, что это не важно. Возможно, я просто боюсь узнать ответ.

– Ладно, давай на диван? Не возражаешь?

Она кивает. Она поворачивается, и я вижу, что она, нахмурившись, смотрит на комод.

– Что? В чем дело?

– Ты запер Тедди. Я хочу его. Мне нужен мой Тедди.

Боже мой. Ей нужен этот чертов медвежонок!

– Без проблем.

Я отодвигаю задвижку, открываю стеклянные дверцы, выхватываю его из толпы Барби и передаю ей. Она прижимает его к груди. И я уже собираюсь сказать ей, чтобы она подождала, пока я возьму простыни, одеяло и подушку, но она уже проходит мимо кошки и идет по коридору в гостиную. Похоже, она точно знает, куда идти. Зои следует за ней по пятам.

Я собираю постельное белье и пару легких пижам, которые, как я знаю, ей нравятся, и когда я захожу в гостиную, она уже лежит, прижав к себе Тедди. Зои свернулась калачиком у ее ног.

– Вот твоя пижама. Хочешь чего-нибудь? Воды?

Она отрицательно качает головой. Откинув одеяло, она встает и влезает сначала в пижамные штаны, а затем надевает рубашку и застегивает ее на все пуговицы. Она не стесняется. Я наблюдаю за ней. За тем, как одевается обнаженная женщина, но ее движения почему-то не такие, как обычно, они быстрые и отрывистые, полные беспокойной энергии, без плавного течения и скольжения Сэм.

Где ты, Сэм?

Она садится на диван. Смотрит на меня. Как будто изучает, пытаясь понять, кто я такой.

– Теперь я могу попить воды? – спрашивает она.

– Конечно.

На кухне, давая воде стечь, чтобы она не была теплой, я чувствую, что она стоит у меня за спиной в дверном проеме. Я наливаю воду в стакан, закрываю кран, а когда оборачиваюсь, то едва удерживаюсь от смеха.

Она стоит прямо, уперев руки в бока и склонив голову набок, готовая к перекрестному допросу.

– Кто ты такой на самом деле? – спрашивает она. Затем делает паузу, размышляя. – Ты мой папа?

У нее такой тихий голосок.

– Я... нет, Лили. Нет. Я не твой папа.

Вот я и сказал это. Обратился к ней по имени, которым она себя называет. Лили.

– А кто же тогда?

– Патрик. Я – Патрик.

Я протягиваю ей воду и смотрю, как она глотает. Она возвращает мне стакан.

– Я хочу спать, Патрик.

– Знаю. Ложись.

Я поправляю постельное белье и взбиваю подушку. Я должен кое-что узнать. Я укладываю свою жену спать. Жену, которая думает, что она может быть моим ребенком. Я сижу рядом с ней на диване. Она наблюдает за мной, держа Тедди. Проходит некоторое время, и она, должно быть, гадает, о чем я думаю, но я, наконец, набираюсь храбрости и спрашиваю:

– В спальне ты сказала, что я сделал тебе больно. Как я тебя обидел?

Она пожимает плечами.

– Ну же, Лили, скажи мне. Как? Чтобы я больше так не делал, понимаешь? Как я тебя обидел?

Она отрицательно качает головой.