Текст книги "Слава"

Автор книги: Джек Кертис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Глава 24

– И сказал Иисус;«Тот, кто не со мной, тот против меня». Здесь нет места для раздумий. Он не сказал: «Помните обо мне только по воскресеньям» или «Обращайтесь ко мне лишь в беде». Он не сказал:

«Соблюдайте хотя бы часть заповедей, грешите в меру, подчиняйтесь закону Божьему только тогда, когда он подходит вам». Нет! Он ясно сказал, что спасение не придет, если любить Господа на полставки. «Тот, кто не со мной...» И каждый из нас должен задать себе вопрос:

«С Господом ли я? Могу ли я назваться учеником Христа? Впустил ли я Его в свое сердце?..»

Проповедник был молод и горяч. Белокурая прядь волос спадала ему на бровь, когда он переходил с одной стороны кафедры на другую, широкими взмахами руки разделяя своих прихожан на тех, кто «со мной», и тех, кто «против меня». Его волосы потемнели от пота, маленькие капельки то и дело сбегали ему на подбородок, и он смахивал их с такой досадой, словно изгонял этим жестом сомнения.

Боб Гоуер уже давно не был в церкви и сохранил воспоминания только об изысканном порядке англиканских служб, благодаря которым Бог представлялся Гоуеру терпимым английским джентльменом, способным рассердиться, лишь заметив недостаток хороших манер. От баптистского фанатизма Гоуеру становилось не по себе. В нем было нечто неудобное – недостаток хороших манер, по правде говоря. Проповедник ухватился за кафедру и не мигая уставился на церковные скамьи, заполненные прихожанами. Он хотел, чтобы они любили Господа. Но он хотел их любви и к себе.

Это не заняло много времени. Человек, которого искал Гоуер, отсутствовал чуть больше недели. Людям, которые хотели его видеть, сказали, что он нездоров. Его секретарь отменил по телефону все назначенные визиты и принес извинения. Гоуер не надеялся застать его дома или в офисе: другие уже искали его там, но безуспешно.

В городе легко спрятаться. Горожане не будут интересоваться, кто вы и что делаете, если только вы не причиняете им неприятностей. Действуют старые принципы маскировки: прячьте книгу в библиотеке, деньги – в банке, а себя – среди людей. Хотя можно и допустить ошибку – например, позволить преследователям использовать информацию о вас.

У Гоуера было несколько следов, ведущих к человеку, которого он искал, и один из них привел его в эту часовню. Она располагалась недалеко от того места, где жил преследуемый, но Гоуер надеялся встретить его здесь не только по этой причине. Другие преследователи искали его вдали отсюда, а он. Боб, учитывал то обстоятельство, что этот парень действует нерационально во всем. По принуждению он убил, принуждение привело его, по сути дела, и в это место. От Гоуера не требовалось понимания этого, он просто пользовался информацией. Он посмотрел через галерею в центральную часть часовни. Преследуемый сидел на скамье около алтаря, безотрывно глядя на проповедника.

– ...От тех, кто близок вам, – предупреждал проповедник, – вы можете скрыть грехи и от самих себя, если приложите к этому усилия, но вы не сумеете скрыть их от Господа. – Он поднял руку со слегка сжатыми пальцами, будто держал в них магический кристалл прорицателя. – Он взглянет в сердца ваши и узрит все, что вы скрыли от него. Он взглянет в души ваши...

Сидя в машине, Гоуер наблюдал, как человек приехал и пошел в часовню. Выждав еще пять минут, он последовал за ним. В нем нет ничего необычного, подумал Гоуер, разве что копна черных волос, из-за которой его кожа выглядит восковой. Рост средний, сложение – тоже среднее, но кто сказал, что убийцы разительно отличаются от остальных людей? Сам Гоуер убил на своем веку не одного человека, но его не отличишь от рядового домовладельца из пригорода. По правде говоря, он им и был.

Однако между ними была разница, и Гоуер искал способ подтвердить это. Гоуер убивал людей – среди них были две женщины – по приказанию, быстро и по-деловому. А чего ради убил этот человек – ради удовольствия? Удовольствие... Гоуер думал над этим, пытаясь понять, что это может означать, но не смог связать его ни с чем привычным. Он снова посмотрел вниз, на того человека, на голову в черной копне волос, на белый воротник и узкие плечи под светло-голубой курткой. Ничего. Ничего особенного. Жертву, подумал он, узнать гораздо легче.

– ...Будут призваны к ответу, – проповедник вытянул руку, указывая наугад на тех или иных членов своей паствы. В его глазах была странная пустота, словно перед этим он долго смотрел на солнце. На нем была засаленная рубашка, пропитанная потом. – И ты, и ты, и ты. Овцы будут отделены от козлищ, злаки – от плевел и брошены в огонь. Никто не избежит Судного Дня, когда Христос внидет во славу свою.

Потом были молитва, заключительный гимн и благословение.

Гоуер думал, что правильно рассчитал время, однако, выходя по деревянным ступенькам с галереи, он чуть не столкнулся с преследуемым, которого задержали люди, столпившиеся у входа, чтобы пожать проповеднику руку. Мужчина терпеливо ждал, стоя с опущенной головой позади толпы верующих, на его губах играла полуулыбка. Он был похож на человека, снисходительно выслушивающего бородатый анекдот. Выйдя из часовни, он спокойно зашагал своей дорогой, не обращая внимания на прохожих и не поднимая головы. Он огляделся по сторонам только один раз – когда переходил дорогу.

Сначала Гоуер подумал, что он направляется к себе домой, но, не доходя до своей улицы, человек повернул в сторону от центральных кварталов. Дома здесь были большие, но обветшавшие: фасады облупились, а с лестниц и фронтонов осыпалась штукатурка. Люди попадались все реже, и Гоуер старался не подходить слишком близко к преследуемому и вместе с тем не терял его из виду. Шестой подъезд, седьмой, восьмой – человек толкнул дверь со стальной ручкой и спустился куда-то вниз. Пока Гоуер достиг подъезда, дверь квартиры уже захлопнулась.

Он быстро прошел мимо и притаился на крыльце здания, отстоявшего через один дом. Оттуда ему были видны ведущие вниз ступени, часть крошечного дворика, а слегка наклонившись вперед, он видел закрытые ставнями окна. Гоуер поднял правое плечо и нащупал под хлопковой курткой свой пистолет – 9-миллиметровую «Беретту-92Ф». По его сведениям, вероятность того, что преследуемый вооружен, была ничтожно мала, но все же он решил, что надо будет переложить оружие в боковой карман и, нажимая на кнопку звонка, держать руку на спусковом крючке.

Мимо прошло двое прохожих, но никто из них не обратил на него внимания. Он подождал еще немного. Человек явно не собирался выходить. От жары, казалось, плавится асфальт. Вздулась и покрылась пузырями даже гудронированная ступенька, на которой стоял Гоуер, и ему пришлось убрать ногу, чтобы не прилипнуть.

Он спустился по лестнице к подвальной двери. Переложил пистолет в карман куртки. Позвонил в дверь и повернулся к ней спиной: только так можно заставить человека открыть широко дверь – и тогда можно ворваться внутрь, не дожидаясь того, чтобы настороженность превратилась в подозрение, а подозрение – в уверенность.

Однако ему не открывали. Гоуер обернулся на легкий шум. Занавеска была приподнята, и он увидел в окне лицо с широко раскрытыми настороженными глазами и поднятыми бровями. Губы беззвучно спрашивали: «Да?»

Это было женское лицо, бледное, обрамленное длинными черными волосами, с потрясающе яркой помадой на губах. Женщина еще раз повторила немой вопрос: «Да?»

* * *

Стайка нырков взвилась в небесную синь и устремилась оттуда к озеру. Радостные от переполняющей их энергии птички скользили вниз, создавая воздушные завихрения, а потом садились, поднимая маленькие волны позади, на тихую воду и сидели, инертные и безмятежные. Проехали несколько всадников, полускрытые зарослями папоротника. Выехав к озеру, они перешли на галоп, направляясь к лесу в полумиле отсюда. В засуху парк Ричмонд казался сухим и хрупким.

Вив смотрел на все это с подозрением и плохо скрываемой неприязнью.

– Зачем ты притащил меня сюда, парень?

– Это «зеленые легкие» Лондона, – ответил Дикон. – Генрих VIII любил здесь охотиться. Я думал, ты обрадуешься возможности посмотреть на первозданную жизнь: рыжие олени, белые лебеди, молодые семьи с филиппинскими нянюшками... Разве ты не любишь природу?

– В тебе полно дерьма, парень, ты знаешь об этом?

Дикон улыбнулся и встал. Они сидели на лавочке, на берегу озера.

– Давай пройдемся. – Он пошел вперед, почти сразу же свернув с широкой дороги на тропинку, петлявшую среди высоких папоротников. – Я встречался с человеком по имени Маркус Архангел.

– С кем?

– С Маркусом Архангелом. Знаешь его?

– Не-а.

– А он, похоже, неплохо знает тебя. – Вив ничего не сказал на это. Дикон слышал, как трутся папоротники о ноги Вива; дорожка была очень узкая, и им приходилось идти гуськом. – Он и Эмброза Джексона знает. – Дикон подождал, но снова не получил отклика. – Он потребовал у меня денег – как и ты. Разница в том, что ему нужно много денег. И, правду сказать. Вив, мне не верится, что он хочет получить только деньги. Я надеялся, что ты расскажешь мне об этом – о том, чего хочет Маркус Архангел. – Дикон ускорил шаг, оставив Вива далеко позади, и нарочно стал говорить тише.

– Я тебя не слышу! – закричал Вив.

На сей раз промолчал Дикон. Он прошел быстрым шагом еще пару сотен метров до небольшой поляны, окаймленной с одной стороны невысокими каштанами. Вив едва тащился за ним.

– Я спрашивал, везло ли тебе в последнее время на скачках. – Дикон сел на землю, прислонившись к стволу дерева.

Вив встал перед ним, загородив широкими плечами солнце. На его лице была написана неуверенность. К его джинсам прилипли семена папоротника:

– Хочешь я тебе скажу, что думаю? – Дикон говорил, не поднимая глаз. – Я думаю, у тебя выработалась привычка. Я знаю, как это бывает. Нет, ты не просыпаешься однажды утром с уже готовой привычкой, ты должен воспитать ее. Перед тем как пристраститься, ты должен найти... не ту привычку, которая нравится тебе, а ту, которой нравишься ты. Ты заигрываешь с ней, Вив, – понимаешь, что я имею в виду? Ты флиртуешь с ней. Поначалу ты не уверен, сойдетесь ли вы с ней, но ты не теряешь надежды. Ты спрашиваешь ее об этом, и она соглашается гулять с тобой. Вы идете по улице рука об руку, твоя новая привычка идет рядом с тобой. Тебе это нравится, и ты хочешь узнать ее поближе. Ты открываешь ее для себя и находишь то, ради чего стоит просыпаться по утрам. Спустя некоторое время ты начинаешь верить, что твоя привычка действительно любит тебя – обрати на это внимание. Твоя привычка распоряжается твоим свободным временем. Ты встречаешься с ней все чаще и все реже видишь своих старых друзей. Ты спрашиваешь себя: «Неужели это правда?» Потом наступает кульминация. Вив: ты ложишься с ней в постель. А когда ты просыпаешься утром, она лежит рядом с тобой – она не встала и не ушла ночью. И вы завтракаете вместе, и ты думаешь – вы оба думаете – что теперь делать? Но твоя привычка знает это лучше, чем ты. Сядь, Вив! – Загораживающий солнце черный силуэт исчез. – После этого вы проводите вместе уже большую часть времени. У тебя не осталось никаких воспоминаний о свадьбе, но, вероятно, она была, потому что твоя привычка всюду ходит с тобой и, честно говоря, становится немного докучливой. Порой тебе хочется послать ее подальше, но это невозможно – привычка стала слишком сильной и цепкой, ты не можешь ни откупиться от нее, ни развестись. Почему? Потому что теперь привычка любит тебя больше, чем ты ее. В результате этого союза не появятся дети, Вив. В этом браке нет места всяким либеральным идеям вроде раздельного отпуска, личных друзей и тому подобного; твоя привычка очень ревнива и хочет, чтобы ты принадлежал только ей. Ты – добытчик, ты твердо знаешь, что должен зарабатывать на жизнь и кормить ее, а ее аппетиты растут с каждым днем. Ну, теперь ты понимаешь, о чем я говорю, Вив?

– Ты истощаешь мое терпение, парень.

– Разве? – Дикон сорвал травинку и покрутил ее в пальцах. – Маркус Архангел запросил с меня десять «штук». Сколько тебе нужно, чтобы покрыть твои долги у букмекера? – Дикон вынул деньги из кармана рубашки и кинул их на траву. – Говори, сколько?

Вив несколько секунд смотрел на деньги, потом подобрал и пересчитал.

– Что ты думаешь купить за это?

– Это не плата, понимаешь? Это подарок. Ты уже давно куплен и оплачен. – Дикон знал, что этих денег слишком мало, чтобы покрыть накопившиеся долги, но их вполне хватит, чтобы сделать новые ставки. Их хватит, чтобы Вив пришел снова.

– Когда-нибудь, парень... – Вив прищурился, будто целясь в мишень.

– Конечно, – кивнул Дикон. – У Архангела есть реальная сила?

– Он кое-чем заправляет. У него много клиентов.

– Что ты делаешь для него?

– Шестерю. Иногда шофером на его машине.

– Я скоро с ним увижусь. Я собираюсь дать ему десять «штук», а он скажет мне что-то такое, о чем мне надо узнать. Сделка должна быть честной. Проблема – моя проблема – в том, что я не вполне ему доверяю. Ты подумаешь, что это неразумно с моей стороны, Вив, но это так; можешь считать, что тому виной врожденная подозрительность. Мне пришло в голову, что Архангелу известно, что именно я хочу знать, но он не понимает, почему я хочу это знать. Его занимает вопрос: зачем? Он подозревает, что может извлечь из этого выгоду. И еще одно: не важно, чем занимался Эмброз, но он делал это для одного из клиентов Архангела. Архангел – бизнесмен, а золотое правило бизнеса – у клиента не должно возникать проблем. Я понимаю это так: Архангел, само собой, хочет получить десять «штук», но еще он хочет выяснить, почему эта информация так важна для меня. Ты – игрок. Скажи, с какой вероятностью можно ставить на то, что Архангел честно отдаст информацию и отпустит меня живым?

Вив пожал плечами.

– Это твое дело.

– Предчувствие мне говорит, что наши шансы неравны. Вот что сделал бы я на его месте. Я бы постарался убедить клиента сказать, почему покупаемая им информация так важна для него. Если бы он не захотел, я бы попробовал быть понастойчивее. Честно говоря, я бы убеждал его столько времени, сколько потребуется. Я бы оставил себе деньги, которые он принес, а так как покупатель почувствовал бы себя обманутым, я дал бы ему понять, что у него нет никаких шансов жаловаться.

Дикон замолчал, словно ожидая возражений. Вив вздохнул.

– Чего ты хочешь за свои деньги?

– Чтобы ты мне сказал, прав ли я. А если прав, я хочу знать, чем он попробует взять меня. Все детали – где меня будут держать и прочее.

– Эка хватил!

Дикон встал.

– Можно подумать, что у тебя есть выбор. У тебя его нет, не забывай об этом. – Он показал рукой на тропинку. – Пройдешь около мили в этом направлении и придешь к Рохэмптонскому выходу. У меня нет больше времени. Я даю тебе три дня. А потом Архангел узнает, где ты делаешь свои ставки. – Дикон пошел прочь, не оглядываясь.

Вив продолжал сидеть на земле. В паре шагов от него жужжал и вился вокруг цветка клевера, мельтеша крылышками, слепень. Вив наблюдал, как слепень то отлетал назад, то снова устремлялся вперед, точно голодный хищник при виде добычи. Вив мучительно искал выход, но не находил его. Оставалось надеяться, что когда-нибудь он сможет убить Дикона. Он надеялся, что этот день наступит скоро.

* * *

Тени были молчаливы и внимательны. Человек наполнил ложку героином, разведенным в лимонном соке, потом надавил на колесико зажигалки. Комната наполнилась горьким запахом алоэ.

Так давно... так давно это было в первый раз. Потом, во второй раз, когда он танцевал, вторя движениям женщины, глядя на ее и свое отражения в зеркале, – тогда его переполняла сила и ему казалось невозможным вместить ее. Благодаря постоянным расспросам Элейн он переживал это заново, вспоминая каждую деталь, каждую мелочь. Рифленое стекло двери ванной. Запах персикового сока. Удивительная нежность губ, ощущавшаяся им при поцелуе.

Он оторвал кончик от сигаретного фильтра и кинул его в ложку, потом втянул полученную смесь в шприц через марлю. Из чулка Элейн он сделал жгут и, держа один конец зубами, туго перебинтовал руку в предплечье, потом, сжимая и разжимая кулак, накачал руку так, что на внутреннем сгибе локтя вздулась вена.

Сидя нагишом на краю узкой кровати Элейн, ее детской кровати, мужчина слегка наклонился вперед и оперся локтем другой руки в бедро. Игла вошла в набухшую вену. Он вытянул поршень немного назад и выпустил несколько капель крови, затем снова надавил на шприц, медленно вводя героин. Тени начали двигаться, словно на карусели. Он откинулся на спину.

Сладкие звуки флейты, тихий топот копыт... Мужчина ввел в вену остатки героина и ослабил жгут. Удар пульса, еще один, а потом – волна света, быстрая и ослепительная, затопила его и подняла на гребень. Его глаза были закрыты, шприц все еще торчал из вены. Он почувствовал, как поднимается его член и как Элейн соединяется с ним, как она встает на колени, а потом садится на корточки, чтобы он глубже вошел в нее.

Она вытащила шприц из вены.

Сняла с его руки жгут и замотала свое предплечье.

Положила героин и налила лимонный сок в ложку.

Глаза Боба Гоуера неподвижно смотрели на кровать. Он сидел в углу комнаты с открытым ртом – губы округлены, но круг получился перекошенным – из-за того, что нижняя челюсть свернулась на сторону. Казалось, он громко смеется или кричит. Его руки лежали на подлокотниках кресла почти на высоте плеч. Казалось, его удивляет происходящее в комнате. ОН сидел с широко открытыми глазами, точно Цезарь, наслаждающийся новым захватывающим зрелищем.

Однако, присмотревшись, можно было заметить, что его руки тяжело опираются на подлокотники кресла, как у спящего человека. Что его тело привязано к спинке и только благодаря этому сохраняет вертикальное положение. Что он не моргает. И что он смотрит на кровать только потому, что его голову удерживает в этом положении длинный нож, рукоятка которого подпирает ему подбородок.

Яркие ощущения заполняли человека, лежащего на кровати. И хотя его веки были опущены, он видел – даже яснее, чем нормальные люди видят открытыми глазами, – безмолвного и восхищенного зрителя в углу комнаты. Он видел женщин, всех трех и каждую в отдельности, видел, как они уступают ему, погружаясь в воду, видел их лица в зеркале и под водой. И, не открывая глаз, он видел – четче, чем наяву, – Элейн, глядел на волосы, обрамляющие ее лицо, и на иглу, впивающуюся в вену.

Она ослабила жгут. Шприц остался торчать в ее руке.

Тени мерцали и кружились.

Глава 25

Отец в «папином» кресле и мать за шитьем; негромко тикающие настенные часы с маятником; единственное украшение – литографическое изображение златокудрого мужчины в белоснежных одеждах, с благоухающей курчавой бородкой. Он спускается сквозь полосы ярчайшего света, восседающий на облаках славы. Христос идет судить мир.

Майлзу Аллардайсу было десять лет. Он не сомневался, что однажды настанет Судный День для грешников, и только надеялся, что это будет такой день, перед которым он пройдет очищение. Каждое воскресенье мальчик сидел в часовне на скамье возле скромного алтаря и слушал, как священник – его отец – описывает приход Судного Дня.

И видел, как мертвые, великие и ничтожные, богобоязненные и неверующие, стоят перед Господом... как идолопоклонники и все лжецы будут гореть в море огня. Я есмь Альфа и Омега... яркая утренняя звезда...

Для Майлза было очевидно, что отец знает все об ужасных искушениях, западнях и ловушках, которые ждут в мире его сына. Их надо было избежать любой ценой; вот почему семья сидела в тиши большой комнаты с высокими потолками; мать прилежно шила, отец читал о прегрешениях людей.

Майлзу хотелось послушать радио, которое стояло на низеньком столике у камина, рядом с контролирующей рукой отца, но его включали только тогда, когда передавали новости. Все остальные программы – пьесы, рассказы, музыка, шоу и варьете – считали мирской суетой и были чреваты опасностями. Он знал, что время от времени, когда отец навещал своих прихожан, заболевших или нуждавшихся в духовной поддержке, его мать слушала по радио концерт, выключая приемник задолго до предполагаемого возвращения отца.

Однажды у Майлза поднялась температура, заболело горло, и его отослали из школы домой. Войдя в комнату, мальчик увидел, что его мать кружится на большом потертом ковре, вытянув одну руку в сторону, а другой обнимая воображаемого партнера. Радио играло негромко, и Майлз слышал, как мать нежным контральто подпевает мелодии. Она двигалась вперед и назад, подчиняясь невидимому партнеру, вращаясь и скользя в ритме вальса, закрыв глаза, чтобы помочь воображению. Когда она открыла их, то увидела в проеме двери сына. Оба молчали. Мать уронила руки, будто вдруг устав, потом подошла к приемнику и выключила его. Они никогда не говорили об этом, и Майлз не раскрыл ее секрета даже отцу. Это был не его грех, и ему не надо было в нем признаваться; кроме того, он подумал, что знание этой слабости матери может ему однажды пригодиться. В своих собственных грехах Майлз исповедовался Богу и, в дни очищения, отцу.

* * *

Джозеф Аллардайс не всегда был священником. Сначала он преподавал в частной школе для мальчиков, где его прозвали Святошей Джо. По правде говоря, он не был подготовлен для преподавания, но этот пост достался ему во время войны, когда требования, предъявляемые к учителям, были достаточно низки. У Святоши Джо одна нога была заметно короче другой, и ему приходилось носить специальную обувь, чтобы компенсировать увечье. Из-за этого у него была странная, раскачивающаяся походка внаклонку, с выставленным вперед левым плечом, и создавалось впечатление, будто он волочит увечную ногу. Зато ему никогда не приходилось никому объяснять, почему его не призвали в армию.

Джозеф не слишком сердился, когда ученики издевались над его увечьем и передразнивали смешную походку. Так было всю жизнь, и он уже привык к этому. Считая мир средоточием зла, разврата и потворства своим страстям, он знал, что придет час, когда земля будет очищена огнем. Иногда ему казалось, что очищение уже близко, что скоро придет новый мессия и истребит мерзость и подлость, но по мере того как разгоралась война, для него становилось все очевиднее, что этот момент еще не созрел. Такие мысли он держал при себе, хотя никогда не упускал возможности помочь своим подопечным стать ближе к Богу. Как правило, он делал это с помощью розог, выбивая из учеников греховность и тем самым освобождая место для Спасителя.

Едва кончилась война, газеты начали публиковать статьи о концлагерях и прочих жестокостях, об Аушвице, Бергенбельзене, о шести миллионах замученных. Читая их, Джозеф дрожал от ярости. Он считал, что все это ложь, распространяемая либералами, коммунистами и другими посланцами Антихриста. Смелые надежды на очищенный огнем мир оказались обманутыми. Пытаясь изгнать дьявола, Джозеф стал требовательней к ученикам, а его наказания – строже. Наконец, его усердие дошло до того, что одного мальчика пришлось поместить в местную больницу: во время порки под руководством Джозефа мальчик прокусил себе губу. Джозефа попросили уйти. Это было сделано тактично – школа не хотела излишней огласки. Джозеф подал в отставку, которая была принята с формальным сожалением. Он этим не огорчился и спустя некоторое время уверовал, что его истинным призванием является церковь.

Он начинал как учитель воскресной школы и помощник проповедника. Красноречивый, непреклонный и пылкий, он вызывал всеобщее восхищение. Однако, чтобы стать священником, ему недоставало одного – жены. Хелин Дин тоже учительствовала в воскресной школе – набожная и застенчивая, она была незамужней в свои тридцать лет. Он выбрал ее только потому, что она оказалась под рукой.

Годом позже он был рукоположен в священнический сан. Еще год спустя родился Майлз Аллардайс. Произошло это быстро и неожиданно. Почувствовав недомогание, Хелин скрыла это от мужа. Заметив, что живот уже стал большой, Джозеф перешел спать в другую комнату – беременность жены раздражала и нервировала его. Когда начались схватки, Хелин сказала об этом мужу. «Делай, как знаешь!» – ответил он и ушел в кабинет писать очередную проповедь.

Пришедшая акушерка увидела, что Хелин лежит полуодетая на кровати и кричит от ужаса. Покрывало было залито кровью, уже виднелась головка ребенка. В это время Джозеф расхаживал внизу по кабинету и читал вслух Библию громким иступленным голосом, который заглушал безумные стоны его жены...

Прошло довольно много времени, прежде чем акушерка спустилась вниз, чтобы сообщить Джозефу, что у него родился сын. В ответ он вежливо кивнул. Женщина сказала, что сейчас самое время подняться и взглянуть, на роженицу и сына. Священник ответил, что непременно так и сделает, но попозже, поскольку сейчас он занят написанием проповеди.

К роженице была приставлена женщина из прихода Джозефа. Она допускала, что Джозеф будет держаться в стороне, пока она выполняет свою работу. В действительности только на девятый день он пришел к жене и новорожденному сыну. Джозеф спал в своей комнате в конце коридора. Высокий детский плач будил его по ночам, и тогда он вылезал из кровати, вставал на колени на потертом коврике и молился о спасении своей души. Рождение ребенка казалось ему столь же греховным, как и зачатие. Вернувшись в кровать, он затыкал уши и содрогался от чувства стыда и вины.

* * *

В первые годы-жизни Майлз Аллардайс был окружен женщинами: мать, бабка по материнской линии и несколько подруг Хелин из прихода. Отец являл собой удаленную, почти невидимую фигуру, которая не проявляла или почти не проявляла интереса к сыну. Подобно мужу, Хелин искала опору в молитве, но в отличие от мужа она знала, что ее заветные желания никогда не исполнятся. Ее единственным утешением был ребенок. Комната, которую она теперь занимала одна, стала их убежищем: там играли и смеялись, иногда даже пели, так как детские песенки и колыбельные вряд ли можно было назвать дьявольской музыкой. Для Майлза отец был таинственным обитателем комнаты в конце коридора. Даже когда он повзрослел, дистанция между ним и отцом сохранилась. Люди называли Джозефа «Святой отец» или «мистер Аллардайс», мать называла его «Отец». Лишь в двенадцать лет Майлз узнал его настоящее имя.

Джозеф заинтересовался судьбой мальчика, только когда тот пошел в школу. Теперь его сын выходил в мир, а мир был обиталищем дьявола. Надо было следить, чтобы не появились ростки испорченности и своеволия.

В семь лет Майлза в первый раз выпороли: он забыл снять шапочку при входе в часовню. Именно тогда мальчик понял, что грех надо выбивать. Он начал понимать, что противоположностью греха является чистота, и твердо усвоил, что существует связь между чистотой и болью. Теперь мир женских добродетелей был закрыт для него. Нежные руки, запах лаванды и фиалки, смех, песни, мягкая материя и яркие цвета платьев – все было в прошлом. Подрастая, мальчик стал лучше понимать проповеди отца. В его сознании утраченные им добродетели слились с тем, что было до грехопадения, времени до греха, когда не было нужды в постоянном очищении. Майлз оглядывался назад, как Адам, вспоминающий о прелестях рая. Он видел, что живет, как и все должны жить, в мире, о котором отец говорит резкие слова в проповедях, и подчиняется заповедям, начертанным рукой Господа. Это жесткий, мужской, мир. Жесткие накрахмаленные рубашки и иссиня-черные костюмы отца ассоциировались у него с природой этого мира. Есть только белое и черное, только грех и чистота.

Ритуал был установлен раз и навсегда. Каждый субботний вечер Майлз приходил в кабинет-отца. Он знал: для того чтобы пойти в воскресенье в церковь, ему надо избавиться ото всех грехов, совершенных за неделю. Мальчик становился на колени вместе с отцом и молился, повторяя вслед за Джозефом и стараясь не перепутать слова ритуальных фраз.

Когда молитва заканчивалась, отец садился в деревянное кресло, где он обычно сочинял воскресные обращения к пастве, а Майлз вставал перед ним. Он не знал никакой другой религии, кроме веры Джозефа, поэтому слова, которые ему приказали употреблять, не казались мальчику ни странными, ни кощунственными. «Отец, я согрешил...», – начинал он. И рассказывал о плохих поступках за неделю. Он так старался ничего не забыть, не упустить ни малейшего намека на зависть, лень или какую-нибудь иную слабость, что иногда приписывал себе грехи, которых не совершал. Когда он заканчивал, отец некоторое время молчал, а потом указывал в угол, где стояли две палки: одна – толстая и прочная, другая – тонкая и гибкая. Майлз шел в угол и возвращался с палкой, которую он выбрал для наказания. Выбор всегда оставался за ним, если можно говорить о выборе.

Он отдавал палку отцу. И начиналось очищение.

Майлз понял, что цель его жизни – стать угодным отцу и Господу; для него было очевидно, что это практически одно и то же. Мальчик ежедневно читал Библию и верил – так его учили, – что каждое слово в ней – истина. Он жалел и презирал тех, кто отрицал Слово: к ним, по-видимому, относились все другие, начиная с его одноклассников и кончая язычниками, которые жили на другом конце света и которых миссионеры обращали в истинную веру. Одно время у Майлза была мечта – самому стать миссионером. Мальчик пытался обратить своих одноклассников. Он отводил их в сторонку, одного за другим, и убеждал отдать свою жизнь Господу. Вскоре обнаружилось, что у него не осталось друзей. Это скорее рассердило его, чем огорчило, но он утешал себя мыслью о том, что все те, кто сейчас смеется над ним и избегает его, испытают на себе муки ада. Перечитав то место в Библии, где живописуются ужасные адские пытки, Майлз почувствовал себя спокойным и довольным. Дни очищения приходили и уходили. Перед их приближением он испытывал страх, зная, что так и должно быть, однако все чаще и чаще к страху подмешивалось возбуждение. Приближаясь по длинному коридору к кабинету отца, мальчик весь дрожал и заливался краской, будто в лихорадке.

После очищения он ложился в постель, ощущая, как боль пульсирует в его бедрах и паху, и размышляя об экстазе, которого достигали святые мученики.