Текст книги "Раненые (ЛП)"
Автор книги: Джасинда Уайлдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Он останавливается в дверях, освещаемый слепящим солнцем полудня.
– Будь осторожна, Сабах. То, что ты делаешь, опасно, и не только для тебя.
А затем уходит.
Я остаюсь с вопросом о том, как много он знает и, что он с этим будет делать. Ответы не слишком приятные.
ГЛАВА 10
ХАНТЕР
Тьма в этой маленькой промозглой комнатке гнетет. Зловоние смерти подавляет. Время останавливается. Не смею двинуться из-за угла, почти не смею дышать. Не знаю, что там задумала Рания, но я даже не могу ей помочь. Просто дышать – мучительно. При смене положения по моему телу распространяется жгучая боль. Только я начал поправляться, проявлять некое подобие подвижности, но теперь – нет. Я вернулся к тому состоянию, в котором был, когда меня впервые ранили. Хреново. Но, по крайней мере, я знаю, что мое присутствие здесь – все еще тайна.
А потом я внезапно не один. Сначала я его чую. Кровь, неприятное мыло, пот. Я сжимаю боевой нож и напрягаюсь. У меня достаточно сил для одного выпада, и я должен сделать всё правильно. Я не вижу ничего, не вижу даже фигуры в тени. Я чувствую его рядом и подминаю ноги под себя медленными скользящими движениями.
У него низкий хриплый голос.
– Я не сделаю этого, друг. – Английский с сильным акцентом. – Почему ты тут?
Я не знаю, что сказать.
– Сабах, она...
– Ты убил Ахмеда?
– Да.
– Зачем?
Я колеблюсь, понимая, что от моего ответа зависит моя жизнь.
– Чтобы защитить себя. Защитить Сабах. – Я осторожно использую ее вымышленное имя.
– А ты сможешь защитить ее от себя? – Его голос небрежен, но я чувствую угрозу.
– Я пытаюсь.
– Пытайся лучше. – Он нарочно шаркает, чтобы я знал: он уходит. – Абдул... он скоро ее убьет. Он зло. Дьявол в оболочке мужчины. Он жаждет тех вещей, которых жаждать не следует. Она откажется, и он ее убьет. Я оставляю тебя в живых, чтобы ты смог его остановить.
– Так и будет.
– Да, будет. А иначе я заставлю умирать тебя медленно. – Я даже не чувствую, как он двигается, но внезапно мне в грудь утыкается острие. Мой нож встречается с его плотью в ответ на его угрозу, чтобы он знал: я не совершенно беспомощен; он не дрогнул, не дрогнул и я.
– Она не для тебя, Американец. Даже не думай.
А потом он действительно уходит. Я больше не чувствую его запаха. Неопределенное количество минут спустя я слышу шаги и голоса. Его и ее. Он говорить что-то, что я не улавливаю, а потом еще что-то о том, что это всего лишь бизнес, и чтобы она легла на спину. Желудок сжимается, нож, зажатый в кулаке, дрожит. Я знаю, что сейчас произойдет, и хочу просто к чертям умереть, чтобы не слышать этого.
Фокусируюсь на дыхании, на медленных неглубоких наполненных агонией вдохах. Слышу шорох ткани, шлепки плоти о плоть, мужское ворчание и затем – продолжительный стон освобождения. Меня почти выворачивает наизнанку. Чтобы удержать горькую желчь, мне приходится сжать зубы. Я ненавижу это жжение в груди. В эту секунду я готов убить любого. Каждого блядского человека в этом мире, кроме Сабах. На короткий промежуток времени я даже ненавижу ее за то, что она позволяет этому случиться. За то, что она шлюха. За то, что преодолела мои стены и забралась в мое сердце, где мне приходится заботиться о ней. А я не хочу. Не хочу чувствовать этот горящий ад ревности и ненависти.
Он уходит, сказав что-то об опасности. Я слишком расстроен, чтобы переводить. Я чувствую ее, вдыхаю ее запах.
– Ты в порядке, Хантер? – спрашивает она.
– Нет.
Ее руки касаются моего плеча, ощупывают его.
– Тебе больно?
– Да. – Она берет мои руки в свои и сжимает.
Я позволяю ей помочь мне встать, шипя от боли. Мы аккуратно возвращаемся в ее дом, и мне снова приходится ковылять быстрее, чтобы минимизировать время, что я показываюсь на улице. Когда я снова лег, по мне обильно лил пот, я задыхался, сжимал кулаки, пока сквозь меня пульсировала боль.
Я машу рукой в сторону мечети.
– Он... это... оплата?
Она, потупив взгляд, кивает. Тысяча мыслей проносятся у меня в голове, но ни одну из них я не могу высказать. В любом случае, не думаю, что она хочет их слышать.
Закрываю глаза, пытаясь показать, что сказать мне нечего. Слышу, как она двигается, а потом ее рука касается моей груди.
– Ты думаешь о чем? – говорит она на ломаном английском. – Я чувствую твои слова. Скажи их.
Она чувствует мои слова. Как ни странно, я понимаю, о чем она. Качаю головой:
– Слишком много. Ничего хорошего, – говорю я по-арабски. Чем больше я им пользуюсь, тем лучше говорю.
– Скажи. – Она касается моего подбородка, поглаживая большим пальцем челюсть. Из-за этого жеста что-то в моем сердце болит, раздувается и взрывается.
– Черт, – бормочу я на английском. Потом на арабском: – Я ненавижу... – Указываю в сторону мечети, – это. То, что ты делаешь.
Она убирает руку, рассматривая свои ногти.
– Как и я, – пожимает плечами. – Нет выбора. Так или голод. И ты.
– Знаю. – Пальцем черчу несколько линий в грязи. – Я скоро уйду.
Я смотрю вниз, туда, где пальцем черчу: РАНИЯ. Грубо вытираю то, что написал. На мои слова она резко поднимает голову.
– Нет. Ты умрешь. – Она переключается на арабский. – Если ты оставишь меня сейчас, ты умрешь. Ты недостаточно поправился, чтобы уйти. Ты не можешь даже идти самостоятельно.
– Если бы не я, тебе бы не пришлось этого делать, – говорю я на английском, зная, что она поймет не все, и совершенно об этом не беспокоясь. – Ели бы не я... – Я могу закончить это предложение огромным количеством способов, но ничего не говорю.
– Если бы не ты, я была бы одинока, – медленно говорит она на арабском, чтобы я мог перевести. – Я так долго была одна. Теперь ты здесь, и мне не одиноко. И мне это нравится.
Она смотрит вниз, будто стыдится своего признания.
– Мы разные, – говорю я на арабском. – Такие разные.
– Я иракская шлюха. Ты американский солдат. Знаю. Но... все равно. Должно быть... есть... это же разные вещи.
Ну, разве это не чертова правда? «Должно быть» и «есть» – совершенно разные вещи.
Ничего не могу поделать. Не могу перестать целовать ее. Я знаю, что только что произошло за дверью, и меня простреливает отвращение, но оно попадает под цунами нужды к ней. В ее глазах так много необузданной мощной боли, и я просто хочу стереть ее. Черт возьми, на вкус она прекрасна. Она прекрасна. Рания словно наркотик, проносящийся по моему телу и блокирующий смысл и логику. И остается лишь желание. Мои руки голодны до ее кожи, ее шелковой плоти. Ладонь находит край ее блузки и задирает ее, чтобы обнять за талию. Мои пальцы скользят по ее спине, исследуя впадинки и неровности острых торчащих костей. Рания встает передо мной на колени, ее ладони – по обе стороны от моего лица, колени – рядом с грудью. Ее волосы стремительно окружают нас – золотой водопад, мерцающий в свете раннего вечера.
Сначала она напрягается в ответ на мое прикосновение, а потом расслабляется и позволяет моей руке бродить по ее спине. Когда наш поцелуй прекращается, она отстраняется от меня, чтобы сесть, подмяв под себя ноги.
– Я знаю, чего ты хочешь, – смиренно говорит она. – Я дам это тебе. Просто лежи тихо.
Она расстегивает две пуговицы у ширинки, прежде чем я нахожу смелость остановить ее.
– Нет, Рания. Ты не знаешь, чего я хочу.
Она борется против хватки на своих запястьях.
– Нет, знаю. Ты мужчина. Я женщина. Я знаю. – От эмоций ее английский скомкан, но понятен.
– Это не так. – Я отпускаю ее запястья. – Ты целовала их? – спрашиваю я, жестикулируя на мечеть.
Она вздрагивает от моих слов.
– Нет, никогда.
– Они целовали тебя?
– Нет. – Она выглядит смущенной. – Почему ты...
– Я – не они. Я не один из них. Я не хочу тебя так, как хотят они.
Ее взгляд ищет мой, карие глаза блестят от слез.
– Тогда зачем ты от меня хочешь? – Она качает головой, понимая свою грамматическую ошибку, и переключается на арабский. – Чего ты от меня хочешь? Я.… я больше ничего не знаю. Только это.
Мои объятья слабеют, и она высвобождается, чтобы расстегнуть третью пуговку. Я твердею от мыслей о ее прикосновениях, но я не могу позволить себе разрешить ей это сделать. Я снова обхватываю пальцами ее запястья и тяну вниз к себе. Рания сопротивляется, но потом подчиняется. Я устраиваю ее так, что теперь ее голова лежит у меня на груди; одной рукой я обнимаю ее за плечи, а второй удерживаю ее руки. Ее вес на моей груди причиняет чертовски сильную боль, но я ее игнорирую. Так естественно – убаюкивать ее в моих руках. Она напряжена, но вскоре расслабляется.
– Больше, Рания, – говорю я на арабском. – Больше, чем секс.
– Не для меня.
– Есть забота. Есть... – Ищу верные слова на ее языке, —... есть желание, как телом, так и сердцем.
– Желание сердцем? Разве это не любовь? – говорит она по-английски.
Мы делаем шаги вперед и назад в языках друг друга, пробуя использовать те слова, которые знаем, исчерпываем их запас и прибегаем к собственным.
– Может быть. Но не обязательно.
Долгое молчание, наполненное невысказанными мыслями.
– А для тебя? – спрашивает она. – Это любовь? Ты хочешь сердцем? Меня?
Это пугающий, опасный разговор. Мы сторонились его несколько дней. Я потерял счет тому времени, что провел здесь, рядом с ней. Дни сливаются воедино, ночи тоже. Прошло ли несколько недель? Очень даже возможно.
Мы не должны об этом говорить. Как мы можем разговаривать о сексе и любви так, будто это когда-нибудь произойдет? Нет, это болезненная фантазия. Если я выживу, закончится все тем, что я ее покину, чтобы вернуться в лагерь в Фаллуджи, Рамади или еще где-нибудь у черта на куличках, а потом и домой. В Штаты. Вернусь к прыжкам с парашютом и буду забрасывать местных жителей конфети. СВУ, заминированным автомобилям и засадам в удушающей жаре.
Она всегда будет заниматься проституцией, чтобы прокормить себя. Все это обернется сном. Плохим ли, хорошим. Просто сном.
Если я позволю чему-нибудь произойти между нами, случится беда. Я все еще сломлен из-за предательства Лани. Любовь – шутка. Я любил Лани, а она так плохо со мной обошлась. Использовала меня. Как я могу даже думать о чем-то между мной и Ранией? Полная херня. Я ее не люблю. Она местная девушка, горячая, как черт. Запретная зона. Не для меня. Я опасен для нее, а она – для меня.
И она права: я хочу лишь переспать с ней. Трахнуть ее. Вот как это будет, верно? Просто трах?
Ага, конечно. Я не могу обманывать себя. В этом будет нечто большее. Она спасла мне жизнь. Прошла через ад, чтобы продолжать кормить меня, перевязывать и лечить от инфекций.
Я ее поцеловал! А сейчас я, черт возьми, с ней обнимаюсь. Лани никогда не хотела, чтобы я держал ее вот так. Она оставляла кровать, чтобы помыться, а потом ложилась подальше от меня. Она никогда не ложилась мне в руки.
Знаю, что мне грустно оттого, как часто слово «черт» проносится в моей голове. Лани всегда говорила: ее определитель моего плохого настроения – частота сброса моих «черт»-бомб.
– Хантер? Это она?
Я понимаю, что так и не ответил ей. Рания вытягивает шею, чтобы посмотреть на меня. Ее широкие карие глаза выражают уязвимость, нежность, мольбу. Не знаю, мольба, чтобы я сказал да или чтобы сказал нет. Но она заслуживает правды.
– Я не знаю, Рания. Может быть. Да.
– Может быть? Может быть, да? Или да? Что из этого?
Я больше не могу на нее смотреть. Ее глаза вытягивают из меня слишком много, поднимают во мне разные чувства, и я не знаю, как с ними справиться.
– Я не знаю, Рания. – И тут я понимаю, что поглаживаю ее волосы, пропуская золотисто-белые волосы сквозь пальцы. – Даже если и так, то что с того? Что это для тебя значит? – я говорю на английском.
Она долго не отвечает.
– Я не знаю. Мне хочется, чтобы ты сказал «да», а еще хочется, чтобы ты сказал «нет». – Теперь ее освободившиеся руки остаются на мне, одна очерчивала расстояния между ребрами, а вторая лежала на моем животе. – Я никогда не знала ничего, кроме этого, – говорит она, жестом показывая на церковь.
– Никогда?
Она качает головой.
– Мне было... четырнадцать, кажется. Когда я впервые себя продала. Тогда это было не за деньги. А за еду. Я голодала. Была так близка к смерти от голода...
Я не могу осознать то, что она мне говорит. Сейчас ей двадцать три или двадцать четыре, что значит, что проституткой она была больше десяти лет. Или даже одиннадцать или двенадцать. Безумие. Я не могу уложить это в своей голове. Как все это время ей удавалось избегать беременностей и болезней? А может, не удавалось...
– Мне жаль, – говорю я.
Она садится подальше от меня.
– Почему? Что ты сделал?
– Нет... Из-за того, через что ты прошла.
– Ох, – она пожимает плечами. – Я выжила. Этого достаточно.
– Ты когда-нибудь была счастлива? – спрашиваю я.
Она смотрит на меня так, будто у меня рога выросли. Будто я спросил о неуместной иностранной концепции.
– Счастлива? Не знаю. Может, когда я была девочкой. Перед войной. Перед смертью мамы и папы. Перед другим американцем.
– Другим американцем?
Она долго молчит, а потом отвечает на медленном тихом арабском.
– Когда я была девочкой, шла война с американцами и другими солдатами. Мы с братом прятались. И пришел американец. У Хасана было ружье. Он просто меня защищал, но тот американец... он не был солдатом. У него была фотокамера. Но еще у него было оружие, пистолет, – рассказывая свою историю, она мечется между английским и арабским. – Хасан выстрелил и промахнулся. А он выстрелил в ответ и ранил моего брата. Я.… подняла ружье и убила его. Американца. Хасан сбежал, чтобы стать солдатом, а потом умерла моя тетя, поэтому у меня больше никого не было. Но какое-то время я справлялась. А потом у меня закончились деньги и еда, а работы не было. Я умоляла солдата дать мне еды. И он дал. А потом заставил меня заняться с ним сексом.
– Он тебя изнасиловал? – спрашиваю я по-английски.
– Нет. Не... не совсем. Он сказал, что будет давать мне еду, пока я позволяю ему заниматься со мной сексом. Я не ела несколько дней. Я была так голодна...
Она замолкает, и я чувствую, как сквозь мою майку просачивается влага. Эта часть формы не зарегистрирована, и за ее ношение меня несколько раз арестовывали. Она плакала на моем плече.
Плачет по своему утерянному детству.
– Дерьмовый выбор, – говорю я по-английски.
Она не отвечает, и я просто обнимаю ее. Позволяю ей плакать долго, очень долго. И вот она встает и идет в ванну, чтобы подготовиться. Я отвожу взгляд. Наблюдение за тем, как она готовится, стало рутинным. Я смотрю, как она надевает униформу, делает макияж. Пустое лицо, жестокие глаза, соблазнительная улыбка. Я это ненавижу. Она становится Сабах, и Рания, добрая уязвимая девушка, которую я знаю, исчезает.
– Не уходи, – говорю я.
Она смотрит на меня сверху вниз, теперь уже полностью в образе Сабах.
– Я должна. Абдул идет.
Я в замешательстве. Думал, он приходит днем. А сейчас за окном почти темно.
Она видит мое замешательство.
– Он прислал записку. Идет сейчас, не завтра.
Я никогда не понимаю, как она организует свои свидания. Ясно, что у нее есть список клиентов. Рания не работает на улицах. У нее есть некоторое число постоянно посещающих ее Джонов, которые, кажется, просто приходят, однако она всегда точно знает, когда их ждать. Я не видел, чтобы у нее был телефон, компьютер или что-то в этом роде. Но она все-таки знает. И это для меня загадка.
– Он причиняет тебе боль, – говорю я.
– Да, он может. Он силен. – Она пожимает плечами, кажется бесстрашной. Но я все равно вижу скрывающийся в ее глазах страх.
Она уходит, и все внутри меня скручивает. Инстинкты подсказывают, что произойдет что-то плохое.
Я готовлюсь к боли.
Готовлюсь убивать.
ГЛАВА 11
РАНИЯ
Ужас подстегивает каждый удар моего сердца, пока я жду Абдула. Он снова сделает мне больно. Заставит меня сделать что-то отвратительное. Сажусь на матрас и жду. Я не поприветствую его. Не буду притворяться или играть в какие-то игры. Он монстр, и все, что я могу сделать, – это попытаться выжить.
И он приходит. Пока он, важничая, проносит сквозь дверной проем сначала живот, его жестокие блестящие поросячьи глазки осматривают меня, опустившись в первую очередь на грудь.
– Что, и никакого поцелуя для любовничка? – спрашивает он, смеясь так, будто выдал невероятную шутку.
Я не отвечаю. Просто жду, уставившись на него. Он облизывает губы, снимает ремень с кобурой пистолета, достает ружье из-под кожи и кладет его на свою сторону. Его поведение меняется, и я знаю: началось.
– На колени, шлюха.
Я встаю на колени, повернувшись к нему и оставив руки на бедрах.
– Снимай одежду. Всю.
Я раздеваюсь и, обнаженная, встаю перед ним на колени. Колени дрожат, кожа липкая от холодного пота. В груди безумно барабанит сердце, и меня могло бы вывернуть наизнанку, если бы, как я знала, это не рассердило Абдула. Это выживание, напоминаю я себе. Не гордость.
– На колени, шлюха.
– Я уже на коленях, – говорю я, не споря, а просто спокойно указывая на факты.
– Нет! На колени, как собака. Как шлюха, коей ты и являешься! Отвернись от меня.
Я с трудом сглатываю и двигаюсь, чтобы подчиняться; меня так сильно трясет, что я едва могу пошевелиться. Будучи проституткой, я делала много мерзких вещей. Я сталкивалась со страхом. Меня били, мне угрожали, причиняли боль. Принуждали делать аборты. Насиловали.
Но то, что делает со мной Абдул... это совсем другое. Только он действительно вызывает во мне ужас. И вот мои колени сквозь матрас упираются в твердый пол, локти, дрожа, едва могут удержать мой вес, и вот теперь я познаю ужас так, как никогда раньше.
Знаю, он подтолкнет меня к чему-то, я откажусь, а он меня убьет. И тогда всё закончится.
Я слышу его движения за спиной. Я слышу сигнал – звон пряжки, и во рту все пересыхает. Я опускаю голову, расслабляю плечи и спину, готовлюсь к его жесткому вторжению. Но вместо этого он бьет меня по заднице так сильно, что я не могу остановить крик.
Он бьет меня по заду снова и снова, пока не отползаю прочь.
– На колени, шлюха! – кричит он. – Я с тобой еще не закончил.
Я заставляю себя вернуться в ту позу, сражаясь со слезами страха. А он шлепает по другой стороне моей попы, снова и снова, пока ее не начинает жечь так, будто она горит в огне.
Он смеется.
– Посмотри на себя, шлюха. Твоя маленькая задница уже красная. Ты готова. – Он ласкает мой зад, нелепо мягкий после его жестокости. – Я тр*хну тебя в задницу, шлюха. А тебе это понравится. Поняла?
Затылком я чувствую холодный металл дула его пистолета. Не могу двигаться. Знаю, что это. Моя жесткая черта. Я бы не позволила такого ни одному мужчине. Меня били и раньше, но я всегда отказывалась.
И я откажусь сейчас.
Необходимое количество слюны набирается не сразу, мне приходится несколько раз сглотнуть, и только тогда я могу говорить.
– Нет. – Короткий, но яростный шепот.
– Что ты сказала? – голос Абдула становится низким и безжалостным.
– Я сказала «нет». – Мой голос стал громче. Я готова умереть. – Ты этого не сделаешь. Я позволю тебе сделать все, что ты захочешь. Позволю тебе трахнуть меня. Я тебе отсосу. Не буду сопротивляться. Но там ты ко мне не прикоснешься.
Все еще стоя на коленях, я все понимаю и двигаюсь так, чтобы повернуться к нему и столкнуться с ним лицом к лицу. Но он быстрее. Он хватает меня за волосы у корней и сильно дергает. Я кричу. Он жестоко тычет в голову прикладом своего пистолета. Я вижу звездочки, и через голову простреливают острые уколы боли.
– Пусти! – кричу я. Теперь я полна решимости бороться с ним.
Он снова дергает меня за волосы, поднимая меня с пола. Его колено давит на мою спину, лишая меня дыхания. Приклад его пистолета тычет не вбок, прямо в почку, и я даже стоять прямо не могу из-за ослепляющей боли, даже вдохнуть не могу, чтобы закричать.
Он заставляет меня встать на четвереньки, его рука все еще сжимала мои волосы. Его колени раздвигают мне ноги, и теперь я чувствую его готовность в складке своей задницы. Во мне вспыхивает паника, подстегивающая меня извиваться и метаться под его хваткой, визжать и кричать. Я пинаюсь, и обнаженная пятка встречается с мягкой плотью. Он снова тыкает кулаком в живот, и боль затыкает меня против моей воли. Что-то твердое и горячее толкается мне в задницу, но не проникает, хотя рвется, ранит, почти терзает нежную кожу. Я кричу так громко, как только могу, не смотря на крадущую дыхание боль, и борюсь. Борюсь.
Во мне мимолетно возникает желание, чтобы Хантер мог мне помочь, но он не может.
Потом Абдул исчезает. Он кричит, рычит. Я шлепаюсь на задницу, и сквозь слезы вижу, как Абдул отступает, сжимая руку. Я отползаю от него и вижу, как что-то мокрое и красное течет сквозь его пальцы. Горячая липкая кровь орошает мои волосы и спину. У его ног валяется что-то розовое. Отсеченные пальцы. Абдул кричит. Его штаны болтаются у лодыжек, и он пытается освободиться от них, чтобы иметь возможность бороться.
Хантер возвышается над ним, освещенный светом свечи. Его лицо – маска гнева, забрызганная кровью. Его нож зажат в кулаке, опущенном к талии. Кровь капает с лезвия ножа с медленным звуком «пум-пум-пум».
А кроме этого царит тишина, потому что теперь Абдул перестал кричать.
Мужчины столкнулись лицом к лицу. Абдул обнажен ниже груди, и это могло быть смешно, но нет. Ствол лежит на полу, вне зоны досягаемости. Я не могу двигаться, застывшая из-за жестокости. Все происходит без предупреждения. Вот Хантер просто стоит, а вот он нападает на Абдула быстрее, чем атакующая змея. Я слышу хруст сталкивающихся тел, и Абдул оступается, из его живота течет кровь.
Я хочу, чтобы меня тошнило, но даже этот рефлекс застыл.
Хантер не пытается сделать все быстро. Абдул снова на ногах, прижимает к животу беспалую правую руку. Он теряет много-много крови. Думаю, он смертельно ранен, но Хантер еще не закончил. Он не говорит ни слова.
Хантер снова делает выпад, и я вижу, как предательски морщится его лицо, что говорит мне: он все еще чувствует боль, но отказывается позволять ей остановить или хотя бы замедлить его. Нож сверкает у груди Абдула, и генерал снова отступает. Губы Хантера изгибаются в отвращении и презрении.
Он сокращает пространство между ними и мощным ударом сбивает Абдула с ног. Хантер возвышается над ним и с торжествующей улыбкой смотрит вниз, но потом его лицо бледнеет, он покачивается и отклоняется назад, чтобы удержать равновесие. Он не видит, как Абдул протягивает руку, дотягивается до пистолета и хватает его. Я выкрикиваю предупреждения, но уже слишком поздно. Пистолет трещит, за этим следуют вспышки выстрелов, и Хантер хрипит, отворачивается и падает.
Кто-то кричит... думаю, я. Абдул откатывается, хватается за штаны и, спотыкаясь и истекая кровью, идет прочь.
Он не умрет, но ранен сильно; думаю, вернется он не скоро. Мои проблемы с Абдулом еще не закончились, но сейчас наступила передышка. Я позволила ему уйти и подползла к Хантеру. Пуля ранила его в бок, и я знаю достаточно, чтобы понять: эта его рана серьезнее всех остальных. Возможно, задет какой-нибудь орган или что-то вроде того. Не знаю. Знаю только, что рана серьезная.
Я плачу, прижимая руку к кровавому отверстию. Хантер протягивает руку к моей рубашке, лежащей рядом, и пытается прижать ее к ране, но потом теряет сознание. Я кричу, с силой прижимая рубашку к его боку.
Не знаю, что делать.
Я трясу его за плечи, трясу. Он приходит в сознание.
– Что мне делать? – молю я его.
– Нужен... доктор... хирург... кто-нибудь, – это я, слава Аллаху, понимаю.
Потом я ухожу, умоляя Аллаха, в которого я перестала верить еще девочкой. Я натягиваю на себя юбку, несусь в соседнее здание за рубашкой, чтобы прикрыться, а потом бегу в больницу, где осуществляю контроль рождаемости и проверку на заболевания. Она находится в нескольких кварталах от меня, но я добираюсь за рекордное время. На моих руках кровь.
Врач, которого я знаю лучше всего, мужчина по имени Хусейн, сейчас на дежурстве.
– Сабах! Что с тобой случилось? Ты ранена?
Я качаю головой.
– Нет, не я. Мой... мой друг. Пожалуйста, идем со мной. Ему нужна помощь.
Хусейн смотрит на меня с опаской.
– Во что ты меня втягиваешь?
– Доктор, пожалуйста. Вы же меня знаете. Я приходила к вам годами. Пожалуйста, помогите моему другу.
Выражение лица Хусейна меняется, и я понимаю, что бесплатно мне это не дастся. Иногда я плачу Хусейну деньгами, но я узнаю этот похотливый блеск в его глазах – на этот раз он потребует больше, чем динар. Он потребует меня.
– Вы получите все, что захотите, доктор Хусейн. Но пожалуйста, идемте.
Он кивает.
– Очень хорошо, Сабах. Позволь мне взять мою сумку.
Я веду его в мечеть, но останавливаю его, прежде чем мы войдем.
– Доктор, прежде чем вы увидите моего друга, я должна попросить... пожалуйста, просто оставьте это между нами. Это важно.
Хусейн щурится.
– Что-то мне подсказывает, что мне это не понравится. Но я здесь, а еще я давал клятву Гиппократа.
– Что?
Он качает головой.
– Клятва о том, что нужно помочь тем, кто нуждается в помощи. Но я не подвергну себя или свою семью опасности, Сабах. – Я киваю и веду Хусейна в мечеть.
Он тут же останавливается, когда видит Хантера.
– Американец? Ты с ума сошла, Сабах?
Я не могу ответить ничем, кроме шепота:
– Пожалуйста.
Хуссейн всматривается в мое лицо.
– Да поможет мне Аллах, Сабах. Ты с ума сошла. Ты его любишь.
Я трясу головой, но не уверена: я отрицаю то, что он говорил, или же отказываюсь отвечать. Хусейн лишь мягко выдыхает между толстыми мясистыми губами, почесывает густую бороду и опускается на колени рядом с Хантером. Хусейн поднимает его рубашку над раной и осматривает, прежде чем что-то сделать. Исследует рану пальцем, а потом поднимает Хантера, чтобы осмотреть спину.
– Что ж, пуля прошла насквозь, так что вынимать ее не нужно. Без нужного оборудования я не могу сказать, задела ли она что-нибудь важное, но судя по месту ранения могу сказать, что твой... друг в конце концов будет в порядке. Конечно, он уже потерял много крови, а еще у него масса других ранений. – Он поднял взгляд на меня. – Твой американец очень стойкий.
Он осматривает другие раны Хантера, очищает и перевязывает их так же, как и новую, а потом роется в своей сумке.
– Из-за этих ран на ноге распространяется инфекция. Ему нужны антибиотики.
– У вас они есть? – спрашиваю я.
Хусейн смотрит на меня, его губы трогает ухмылка.
– Да, но они дорогие.
Я вздыхаю.
– Понятно.
Хантер, который, как я думала, был без сознания, хватает Хусейна за запястье. Хусейн бледнеет и пытается освободиться, но я хорошо знаю мощь хватки даже ослабевшего Хантера.
– Нет, – говорит по-арабски Хантер. – Не так. Оставь меня больным, но не проси ее об этом.
– Хантер, пожалуйста, – говорю я на английском, – без лекарств ты умрешь!
Хантер смотрит на меня.
– Нет. Никогда. Не из-за меня.
Хуссейн встает и рукой указывает, чтобы я шла за ним на улицу.
– Это безумие, Сабах, – говорит он. – Если инфекцию не остановить сейчас, он может умереть. Или потерять ногу.
– Знаю, – говорю я. – Ему... не нравится мое занятие.
– Что ты собираешься делать?
– Ваша цена не изменилась?
Хусейн качает головой.
– Ты же знаешь, что нет.
– Прекрасно. Я не позволю ему умереть. Идем. – Я указываю на дверь дома.
Хантер разозлится на меня, я это точно знаю. Все в животе переворачивается от того, что я собираюсь сделать, но так нужно.
Хусейн требует от меня многого, прежде чем считает долг уплаченным. Он помогает мне перенести Хантера обратно ко мне домой.
Хантер притворяется, будто бы он без сознания, пока не уходит Хусейн, а потом поднимает на меня взгляд, из-за чего я сжимаюсь в страхе.
– Ты все равно это сделала. – Это не вопрос.
– Да, – отвечаю я. – Я сделала это для тебя.
Хантер долго молчит и пялится на меня. Я передаю ему баночку с таблетками, которую Хусейн отдал мне перед уходом.
– Прими их, – говорю я. – Все уже сделано. Глупо будет не принять их.
Он принимает одну и запивает глотком воды. Я опускаю взгляд на свои все еще покрытые кровью руки.
– Хантер, я... Спасибо за то, что спас меня от Абдула.
– Я должен был это остановить. Я слышал, как он тебя бил. Я слышал, как ты кричала. Мне пришлось... – он качает головой и замолкает, в ярости кривя лицо. – Ты в порядке. Он... он тебя ранил?
Он беспокоился обо мне? В него стреляли, а он заботится обо мне? Я качаю головой.
– Нет. Пара шлепков. Я в норме.
Хантер протягивает руку, чтобы вытереть что-то с моего лица.
– У тебя кровь.
Я стираю ее.
– Ничего. Это пустяк. Прекрати беспокоиться обо мне.
Он не смотрит на меня, когда говорит:
– Я не могу перестать беспокоиться о тебе.
У меня нет ответа.
Я отворачиваюсь и принимаю долгий ледяной душ, яростно тру свое тело и волосы, пока кожу не жжет от мыла, пока каждая моя клеточка не очищается, дезинфицируется. Закончив, я дрожу от холодной воды.
Опускается ночь. Я ложусь в кровать. Взгляд Хантера встречается с моим, его лицо светится в тусклом звездном свете. Мы не разговариваем. Я помню тепло уюта, когда лежала в руках Хантера, и мечтаю почувствовать его снова. Мне так холодно. Так страшно.
Я не должна себя искушать. Я слишком долго смотрю на то, как Хантер спит, пытаясь силой воли удержать себя в собственной постели.
И это не работает.
