Текст книги "Раненые (ЛП)"

Автор книги: Джасинда Уайлдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 6
ХАНТЕР

Ничего не могу поделать со своими мыслями. Только воспоминания и боль.

Дерек мертв. Эта мысль просто убивает. Меня слишком затянуло болью и тайнами Рании, но сейчас, когда я один, а она «работает», все, что я могу делать, – чувствовать боль.

Боже. Он был моим лучшим другом. Моим единственным настоящим другом. Моим братом. Я бы убил за него. Мы уже стояли над окровавленными телами друг друга.

Он ушел, но боль не позволяет мне плакать. Я не могу. Не знаю, как. После смерти моих родителей я плакал в одиночестве, в ванной. А с тех пор больше и не плакал. Ни по какому поводу.

Я в любом случае не буду плакать по Дереку. Он не хотел бы этого. Он позволил бы мне напиться в свою честь. Подцепить горячую цыпочку для него. Конечно, ничто из этого сегодня не случится.

Осознание всей ситуации бьет по мне. Я ранен и окружен боевиками. Никаких признаков моего подразделения. Они могут вернуться за мной или, в конце концов, за моим телом. А до тех пор я здесь застрял.

Связанный с этой девушкой, этой малышкой, этой проституткой. Рания. Ее имя – музыка. Ее глаза – завуалированные океаны чувств. Она прячется за яростью, жесткостью. Все это игра. Я вижу боль. Вижу страх. Вижу нужду. Она одинока. Она ненавидит свое занятие.

Думаю, я озадачиваю ее так же, как и она меня.

Рания возвращается, приводя себя в порядок. Теперь знакомая картина. Она возвращается из соседнего здания, из полуразрушенной мечети – думаю, так оно зовется. От меня не скрылась ирония: проститутка работает в разгромленной церкви. Она идет в ванную, приводит себя в порядок, потом садится со мной, и мы учим друг друга языкам. Думаю, я схватываю арабский быстрее, чем она – английский. Прошло только несколько дней, а я уже могу понимать слово тут и слово там, могу даже сказать что-то сам. Хочу говорить свободно, чтобы иметь возможность разговаривать с ней. Чтобы иметь возможность понимать, что она говорит. У нас есть склонность высказывать свои мысли, как если бы собеседник мог понять. Чуть раньше я рассказал ей о Дереке.

Как мы встретились, как были друзьями всю жизнь. Как сильно я по нему скучаю. Как он пас мою жизнь и умер из-за этого. Она услышала боль в моем голосе и позволила мне говорить, даже если и не знала, о чем. Своего рода очищение. Исповедь, если бы я был католиком. Я могу высказать мысли прямо из сердца и не волноваться об уязвимости. Она не сможет никому рассказать. Не сможет осудить меня. Не сможет изменить свое мнение обо мне. Почему я чувствую себя так погано, когда она выходит за дверь? Почему меня вообще заботит, что она делает? Я знаю достаточно шлюх, мужчин и женщин. Людей, которые спят со всем, что движется, всем, что имеет грудь и вагину, всем, что имеет член и яйца. В некотором смысле, это даже хуже.

То, что делает Рания, она делает из необходимости. Те распутные люди – совершенно другое дело. У них нет ни самоуважения, ни скромности, ни морали. Они тр**аются ради тр**ха, будто это ничего не значит. Дерек был таким. Типичный мужик-шлюшка. Только вот он был честен по этому поводу. Он одаривал их алкоголем, отвозил домой и тр**ал; вот и все. Оба знали, к чему все придет.

Рания... выражение в ее глазах за мгновение до того, как она вышла за дверь, – выражение покорности. Отвращения. Ненависти. Вот оно еще тут, а потом исчезает, прячется за тщательно выстроенным фасадом искусственной соблазнительности. Один на один, со мной она совсем другая. Спокойная, сдержанная. Ненавидит быть близко ко мне, ненавидит касаться меня или, когда ее касаюсь я. Будто она боится того, что случится, если я ее коснусь.

Думаю, она ожидает, что я попытаюсь переспать с ней. Попытаюсь использовать ее как... ну, ладно, как шлюху.

Притяжения я не отрицаю. Она прекрасна, и то, что я видел от ее тела, делает мой рот сухим, а член – твердым. Мне удалось остаться незамеченным, но приходится отводить от нее взгляд, когда она забывает, что я здесь, переодевается или моется прямо передо мной. Она привыкла к одиночеству. Забывает, что я тут, потом вспоминает, краснеет, злится на мое присутствие, на мой взгляд на ней. А я ничего не могу с этим поделать. Пытаюсь, но не могу. В этом маленьком домике нет личного пространства. В ванной нет ни двери, ни занавески, переодеться негде. Когда она расстегивает свою рубашку, чтобы ее сменить, я стараюсь не смотреть на ее покачивающуюся в тусклом свете грудь. Она задирает юбку, и я стараюсь пялиться на стены и пол, но мой взгляд стремится к темному треугольнику между ее ног, к изгибу ее бедер.

Рания целиком и полностью женщина, но она... запретный плод. Ее клиенты – вражеские солдаты, офицеры, повстанцы. Должно быть, мы рядом с оперативной базой или что-то типа того. Не знаю.

Я знаю лишь то, что я ее не должен хотеть. Но я хочу.

Она сидит рядом, смотрит на меня. Ее карие глаза сощурены, непостижимы. Вот она, в пределах досягаемости. Я могу вытянуть руку и коснуться ее колена, ее стройного бедра. Моя рука под одеялом дрожит от напряжения самоконтроля.

Она спасла мне жизнь. Я ее должник.

Она меня не хочет. Как тут хотеть? Я американец, мужчина, солдат... насколько я знаю, я мог убить кого-то, кого она любит.

Моя рука выскальзывает из-под одеяла, чтобы лечь на колено. Рания наблюдает за мной с непоколебимым выражением, скрывая свои мысли, свои чувства. Моя рука движется к ее, и я чувствую, как она застыла. Она и раньше была неподвижна, как камень, но теперь даже не дышит. Ничего не могу поделать. Касаюсь пальцами ее колена. Только колена, не выше. Взгляд Рании прожигает меня. Вызов продолжать, и в то же время мольба этого не делать. Мы оба такие противоречивые. Она хочет и не хочет. Я хочу и не хочу.

Ее кожа так мягка. Так нежна.

Рания в упор смотрит на меня, мягко вздыхает – звук покорности – потом хватает край рубашки и задирает ее, скрещивая руки, чтобы она не опустилась. Теперь застываю я. У нее полная округлая грудь без лифчика, маленькие соски окружены темными ореолами.

Мои руки быстрее, чем мое желание, быстрее, чем мое вожделение. Я хочу продолжить смотреть. Хочу коснуться ее. Хочу, чтобы она продолжила раздеваться. Вместо этого я хватаю ее за руки и тяну вниз. Она борется со мной, пытается стянуть с себя рубашку. Сейчас я слаб, каждое движение вызывает мучительную боль, но я, все-таки, легко, не причиняя ей вреда, преодолеваю ее. Заставляю ее убрать руки и натягиваю рубашку вниз, так что теперь ее великолепная грудь снова прикрыта.

Она в замешательстве пялится на меня. Моя рука снова приземляется на ее колено, и Рания многозначительно смотрит на нее. Я поднимаю руку, и она выдыхает то ли от облегчения, то ли от разочарования – не знаю.

Рания встает и уносится за дверь, к жаре и яркому свету полудня.

* * *

Вернувшись, она не просто не смотрит на меня. Она меня игнорирует.

Я даю ей немного времени – часов здесь нет, поэтому у меня нет возможности измерить ход времени, если исключить рассвет и закат, а потом решаю сломать лед.

– Рания, – говорю я. Она игнорирует. – Рания, пожалуйста, послушай меня. – Английский.

Ее плечи вздрагивают, когда произношу ее имя, но это единственный отзыв, который я получил. Тогда мне придется требовать её внимания. Совсем недавно я научился говорить «мне жаль». Потребовалось много жестов, но, думаю, клонила она к этому.

Я приподнимаюсь в сидячее положение. Сломанные ребра ноют, посылая вспышки агонии – настолько ослепляющие, что мне приходится остановиться и отдышаться, чтобы сохранить дыхание в легких. Плечи тоже болят, но тупой, постоянной болью, не похожей на острые шипы, пронзающие меня при движении грудной клетки. Жду, пока желудок не перестанет возмущаться от боли, а потом поднимаюсь на здоровое колено. Задыхаюсь еще больше, дышу тяжелее, боль кажется яркими, как солнце копьями. В конце концов, я встаю на ноги, или, вернее, на одну ногу, и, подпрыгивая, ковыляю через всю комнату в сторону Рании. Поддержки у меня нет, потому что она, скрестив ноги, сидит на полу подальше от стен и ничего не делает.

Просто смотрит в окно на безоблачное голубое небо.

Двигаюсь так, чтобы встать перед ней.

– Рания.

Она опускает голову, упирается взглядом в пол. Рычу от бессилия, подпрыгивая на месте, чтобы сохранить равновесие. В конце концов, мне приходится поставить ногу ровно, но она подгибается, и я падаю на пол. Выражение лица Рании становится закрытым, и я могу сказать, что она хочет подойти и помочь мне, но не позволяет себе этого. Я лежу, задыхающийся, оглушенный, сражающийся с болью, затем возвращаюсь в вертикальное положение – сажусь на задницу и вытягиваю ногу перед собой.

Она на меня не смотрит, но я знаю, что она слушает. Слышит.

– Рания, мне жаль, – говорю я на арабском, и, судя по тому, как изгибаются ее губы, говорю неправильно.

Я даже не уверен, что такого сделал ей помимо того, что коснулся. Я не позволил ей обнажиться. Думаю, она хотела секса со мной с мыслями о том, что именно этого я от нее и жду. Но почему она сердится?

Я думал, что для нее знание, что я ничего от нее не жду, было бы облегчением.

Она, наконец, смотрит на меня, ее карие глаза всматриваются в мои.

– Я не буду больше тебя трогать, – говорю я на английском.

Время арабских уроков. Касаюсь своего колена и говорю «касаться». Я касаюсь пола – слово для него она мне уже говорила – и повторяю. Касаюсь разных вещей, до которых могу дотянуться, повторяя «касаться».

Наконец она понимает и говорит мне слово на своем языке.

Знаю, что собираюсь растерзать грамматику, но я все равно это скажу. Важно, чтобы она мне доверяла. Не знаю, почему, но важно.

– Я не касаюсь, – говорю я на ломаном арабском.

Она морщится. Качает головой. Думает.

Она касается груди – наш жест для «я», достает из кармана аккуратно сложенную купюру и поднимает ее, указывает на свою промежность, потом на меня, потом на деньги. Что-то говорит.

Проститутка. Шлюха. Она рассказывает мне о том, что она. Нет. Не что она. И не кто она. А чем она занимается. В ней есть нечто большее.

Я пожимаю плечами, остановившись. Потом указываю на нее:

– Рания.

Я не знаю, какова моя точка зрения. Может, я вижу ее, а не ее работу. Я так понимаю, для нее это работа. Не профессия и не стиль жизни.

Она в замешательстве пялится на меня. Говорит что-то, какое-то длинное предложение, в котором я могу уловить отсылку на нее саму, слово, которое она использовала раньше и которое я понимаю как «шлюха». А потом указывает на соседнюю дверь, туда, где она развлекает всех этих Джонсов, и говорит: «Сабах». Это имя. Я это точно знаю. Потом она жестом обводит дом, в котором мы сейчас находимся, и говорит: «Рания».

Чтобы понять смысл, у меня уходит немного времени. Думаю, для всех тех людей она использует другое имя. Для них она Сабах.

Я указываю на нее.

– Ты – Рания, – говорю я. – Не Сабах.

В выражении ее лица нет никаких эмоций.

– Нет. Не Рания. Я Сабах. Только Сабах. Рания... – и говорит слово, которое я не распознаю. Она изображает смерть, закатывает глаза, высунув язык и издавая задыхающиеся, сдавленные звуки.

Рания мертва. Мое сердце сжимают эмоции. Для себя она всего лишь Сабах, шлюха. Почему это так грустно? Это все, что у нее есть? Все, что она знает? Она когда-нибудь знала любовь? Известна ли ей красота секса, удовольствие любви?

Должно быть, для нее это грязный, постыдный, уродливый акт. Сомневаюсь, что она вообще когда-нибудь получала от этого удовольствие. Хотел бы я знать, как с ней общаться. Показать ей. Хотел бы я, чтобы у меня была возможность подарить ей удовольствие. Подарить ей хотя бы мгновение умиротворения, счастья.

Ее взгляд вспыхивает, внимательно улавливая мою реакцию. Я знаю ее язык недостаточно хорошо, чтобы выразить то, что хочу сказать.

– Нет. Не мертва. – Использую то слово, которое использовала она, в надежде на то, что не ошибся со значением. – Рания.

Она качает головой и отводит взгляд.

Я начинаю говорить по-английски, потому что мне нужно это сказать:

– В жизни есть намного больше вещей, ради которых стоит жить. Ты застряла. Застряла в этой дрянной жизни. Застряла в образе шлюхи. Ты заслуживаешь большего. – Не знаю, почему чувствую в ее отношении именно это. Я знаю ее всего несколько дней и даже не могу нормально с ней поговорить. – Ты выше этого; хотел бы я, чтобы ты могла это увидеть. Хотел бы я забрать тебя отсюда. Дать что-то лучше. Только вот.... мне нечего тебе давать. Я даже ходить сам не могу.

Она говорит медленные и печальные слова. Потупив глаза. Я ловлю отсылки к ней самой, к проституции, жесты голода. Она указывает на улицу и изображает стрельбу из винтовки.

– Хасан мертв.

Хасан, должно быть, тот парень, что бросил гранату и потом умер на улице. Она его знала. Я указываю на ее безымянный палец, потом говорю ее имя и указываю на нее.

Он был твоим мужем?

На долю секунды она, кажется, путается, потом понимает:

– Нет. Не... – и говорит слово «муж», как я понимаю. – Мама, – говорит она, потом изображает беременность, изгибая руки над своим животом, указывает на себя и поднимает один палец; потом произносит его имя, снова изображает беременность и поднимает второй палец.

Мне приходится поработать над пониманием этого слова, но, в конце концов, у меня получается. Он был ее младшим братом. Дерек убил ее брата, а Хасан убил того человека, который был мне братом больше, чем кто-либо.

Мы затихаем, оба размышляя о наших потерянных братьях. У Дерека была семья: мама, папа, сестра. Интересно, они знают, что он мертв? Интересно, та не-помню-как-там-ее, которую он подцепил во время отпуска – м-м-м-м-м... Мэган? Что-то типа того. Интересно, опечалена ли она его смертью. Если у них было серьезно.

Если я умру, никого это волновать не будет. Может, немного семью Дерека. Будучи подростком, я провел с ними много времени, особенно после смерти родителей.

Я смотрю на Ранию.

– Твоя мама?

Она вздрагивает, не глядя на меня.

– Мертва.

– И моя, – говорю я на ломаном арабском.

– Папа тоже? – спрашивает она. Я обдумываю это последнее слово.

Киваю

– Да. Папа умер. Мама умерла. Я один.

Она смотрит наружу, как будто видит улицу, на которой погибли Дерек и Хасан. Из-за наших потерь мы должны друг друга ненавидеть. Взамен я чувствую себя ближе к ней. Рания встречается со мной взглядом и позволяет увидеть свою боль.

Ее рука остается на колене, и я, может и по глупости, опускаю свою руку поверх ее. Она резко поднимает взгляд на меня.

Удерживаю ее взгляд, удерживаю ее руку.

Под этим жестом подразумевается утешение, но я не уверен, что она видит все именно так. Рания оставляет мою руку на своей ненадолго. Может, она черпает покой, может и нет. На этот раз она не выглядит злой.

Она встает, берет мои руки в свои, помогает мне подняться и ведет к гнезду из одеял – моей кровати. Когда я, наконец, снова ложусь, каждая клеточка моего тела пульсирует от боли и я не могу дышать; Рания поправляет макияж. Я слышу звук двигателя. Потом он прекращается; шаги.

Рания смотрит на меня, а потом я наблюдаю, как она превращается в Сабах. Боль отодвинута на второй план, вспышка отвращения, которая отразилась на ее лице при звуке автомобиля, исчезает, ее место занимает сладкая соблазнительная улыбка, которая не затрагивает глаз.

Желудок сжимается, сердце бунтует, мысли вопят. Нет. Нет! Я хочу схватить ее и затащить обратно в дом. Выйти на улицу и избить чертова ожидающего ее Джонса.

Она моя.

Но это не так. Из какого ада пришла эта мысль?

Слышу звуки ложного энтузиазма и пытаюсь изгнать разрушающий водоворот мыслей из головы. В воображении всплывает вид ее груди. Ее глаза, смотрящие в мои. Ее губы, растянутые в улыбке, в настоящей улыбке, предназначенной мне. Небольшая и неуверенная, будто ей нужно вспомнить, как улыбаться.

ГЛАВА 7 
РАНИЯ

Клиент, Махмуд, кончает медленно. Трудно собраться с силами, чтобы изобразить удовольствие. Он худой, угловатый и с грубыми неумелыми руками. Махмуд – один из немногих клиентов-не-солдат. Он пожилой вдовец. Одинокий. Он хорошо мне платит, уважает меня, не бьет меня и не пытается получить от меня больше того, за что заплатил. Но он неуклюж. Так медлителен. Ненамеренно груб.

Я могу думать только о Хантере. О его взгляде на меня, когда мы вели хромой разговор. О его руке на моей, о странном комфорте. Просто прикосновение. Рука на моей руке. Но оно говорит мне, что я не одна. Стремление не получить что-то от этого контакта, а что-то отдать. Он тоже потерял своих родителей. Думаю, он был очень близок с тем солдатом, который умер. С Дереком. Я видела его горе, когда, как он думал, я не смотрела. Он не плакал – не думаю, что он уже может плакать, так же, как и я.

Хасан выбрал быть солдатом, поэтому его смерть – не сюрприз, но от этого все еще больно. Мое сердце все еще скорбит по нему. Я всегда скучала по нему, я не видела его годами. Теперь он умер и ушел по-настоящему. Но я не могу оплакивать Хасана. Я выплакала все слезы, и теперь печаль не имеет иного выхода, кроме как через гнев. Думаю, с Хантером то же самое, только его ярость сильнее, глубже. Она хранится на далеком дне его души. Не думаю, что он осознает или понимает свою собственную ярость. Свое одиночество.

Махмуд уходит, оставив мне деньги и не взглянув на меня.

Когда я возвращаюсь домой, Хантер спит или притворяется спящим. Я чувствую его взгляд на себе, пока моюсь, и, украдкой поглядывая на него, вижу его дискомфорт. Махмуд был последним клиентом за день, поэтому я принимаю душ. Быстрый и холодный. У меня нет личного пространства, и я знаю, что Хантер пытается не смотреть на меня. Его решимость дает мне подобие уединения, что для меня сложно принять или осознать. Я шлюха. Почему меня должно заботить, что он видит мое голое тело? Но меня заботит. Он это знает и что-то с этим делает.

Когда он коснулся моего колена впервые, я была уверена, что он настроен пойти дальше. Была уверена, что он настроен коснуться меня, заставить меня прикоснуться к нему, поэтому я попыталась дать ему это. Я думала, он ожидал именно этого, а по своему горькому опыту я знала, что мужчины не остановятся не перед чем, чтобы получить то, что они от меня хотят. Сейчас Хантер ранен и слаб, но он всё ещё может причинить мне боль. А когда он выздоровеет, он сможет сделать и хуже. Есть кое-что похуже, чем применение ко мне мужской силы. Даже после того как они мне платят, они всё равно насилуют меня.

Что-то в моем сердце подсказывает, что Хантер так не поступит, но сердцу я доверять не могу.

* * *

Сегодня приходит Абдул, и это значит, что уже прошла неделя. Хантер в моем доме уже неделю.

Абдул – не первый ударивший меня мужчина, не первый, кто выместил свое желание на меня. У меня нет сил, чтобы остановить его, теперь он владеет мной. Он может убить меня, и никто не узнает или не забеспокоится. Он мог бы избить меня до полусмерти, и никто ничего не сделает. Если Абдул узнает о Хантере, он убьет нас обоих.

Я пытаюсь отвлечься от своих страхов разговорами с Хантером и изучением его языка. Хантер учится быстро, быстрее, чем я. Он может описать действительно много всего, но недостаточно, чтобы бы могли по-настоящему поговорить. Хотя, думаю, он скоро сможет. Он скачет от глупого повторения слов к сплетению предложений, делая мысль цельной.

Когда он сможет, о чем мы поговорим?

Время. Абдул скоро придет. Я жду его в мечети. Недалеко под одеялами спрятан нож. Не знаю, что я буду с ним делать, но мне лучше с ним в руке. Я отказываюсь позволять такому человеку как Абдул становиться для меня последним.

Он здесь. Весь из себя важный, с большим пузом и блестящими глазами. Как гигантская свинья. С щетиной, жирная, жестокая и опасная.

Я не встаю, пока он важничает. Смотрю на него, встречаюсь с ним взглядом. Он стоит над мной и улыбается, а затем расстегивает ремень. До этого дня он всегда толкал меня на спину и делал свои дела. По злобному изгибу его губ могу сказать, что сейчас на уме у него что-то еще. Он сбрасывает штаны и обнажает короткий толстый член – жесткий и стоящий прямо.

Он указывает на себя.

– Соси, шлюха.

– Дополнительная стоимость.

– Я заплачу тебе ровно столько, сколько захочу, сука. Соси.

– Сначала оплата. Плюс сотня.

Я даже не вижу, как движется его рука. В следующую секунду я уже лежу на полу с пульсирующей щекой. Абдул возвышается надо мной, прижимая ствол пистолета ко лбу.

– Шлюха! – кричит он. – Делай, что я велю, а иначе я тебя убью. Ты не больше, чем грязная шлюха. Я плачу тебе лишь из щедрости. Сегодня ты дашь мне то, что я захочу, и я не буду платить. Твоя плата на сегодня – жизнь. Поняла?

Я могу лишь кивнуть. Он хватает меня за волосы и тянет в вертикальное положение, тыкая лицом в свою промежность. Его член сталкивается с моими сомкнутыми губами. Рассматриваю вариант укусить его, но знаю, что тогда он меня убьет. Выстрел потревожит Хантера, он притащится искать меня. И его убьют, и тогда моя работа по его спасению будет напрасной.

Делаю так, как мне велено. Он немытый. Мерзкий на вкус. Он сжимает руки в кулаки в моих волосах, толкает меня к своей промежности, насильно врывается в мое горло, душит меня. Я давлюсь и чуть ли не блюю, когда он кончает, наполняя мое горло своим семенем. А потом я не могу остановиться. Отворачиваюсь и блюю на потрескавшуюся плитку рядом с одеялами.

Абдул смеется.

– В следующий раз не спорь. – Он наклоняется и приближает свое лицо к моему, пока меня выворачивает. – Будешь спорить со мной впредь – убью.

Он вальяжно шагает прочь, застегивая пряжку на ремне. А я остаюсь, упираясь коленями в холодный пол; меня рвет. Наконец я смогла остановиться и вернуться домой, утирая рот.

Ковыляю в ванну и остервенело чищу зубы.

Не могу смотреть на Хантера. Но он все-таки все видит и гневно восклицает на английском. Пытается встать.

– Нет. Сядь, – говорю я. – Я в порядке.

– Нет, – говорит он на арабском.

Он долго и мучительно борется с ногой, поэтому я опускаюсь перед ним на колени, чтобы он на меня посмотрел. Он мягко касается пальцами моего подбородка и поворачивает голову, чтобы осмотреть щеку. Хантер хмурится, в его голубых глазах вспыхивает гнев. Он касается моей щеки, аккуратно проводя пальцем по воспаленной коже. Чем дольше он меня касается, тем ярче загорается ярость в его глазах.

Он говорит что-то по-английски, один рычащий вопрос. Мне не нужно знать значение, чтобы не понять, что он спрашивает. Кто?

Я трясу головой.

– Нет. – Он понимает все слишком хорошо. – Не хочу, чтобы ты впутывался в это. Он убьет тебя.

Он убьет нас обоих. 

– Кто? – снова говорит он на английском.

– Абдул. – Мне приходится пораскинуть мозгами, как использовать жесты и наше ограниченное взаимопонимание, чтобы объяснить, кто такой Абдул. – Солдат, генерал.

Он качает головой и пожимает плечами. Я встаю и пытаюсь принять позицию «смирно»: пятки вместе, спина прямая; затем я отдаю честь. Хантер смеется над моей пантомимой, но понимающе кивает. Я рисую пальцами широкий прямоугольник слева на груди, имея в виду ряд медалей и других разноцветных штучек, которые носит солдат высокого ранга, потом хлопаю по плечу, намекая на знаки отличия. Хантер всё еще, кажется, в замешательстве. Я вздыхаю.

И тут мне в голову пришла идея. Я кладу указательный палец над верхней губой – усы, произношу «Саддам» и поднимаю руку над головой. Потом я на пару дюймов опускаю руку, обозначая ранг пониже, и говорю «Абдул».

Хантер распахивает глаза, поняв, что я имею в виду. Абдул – генерал высокого ранга, не далеко от самого Саддама Хусейна. Или так было, пока Саддама не свергли американцы. Абдул был моим постоянным клиентом многие годы до того, как получил свое нынешнее звание.

Я снова сажусь, и Хантер еще раз касается моей щеки.

– Нет, – говорит он жестким, разъяренным решительным голосом. – Я умру его.

Я смеюсь над его искалеченным арабским и качаю головой.

– Нет. Скажи «я убью его». – Потом повторяю, изображая поножовщину.

Он кивает и повторяет за мной:

– Я его убью.

Теперь в моем голосе и в глазах нет смеха.

– Нет! – говорю я на английском и арабском. – Нет.

Он не отвечает, не спорит, но я вижу по его глазам: он не передумал. Он намерен убить Абдула за то, что тот ударил меня. А я не могу сделать так, чтобы он понял. Это моя жизнь. Моя работа. Так я выживаю. Если Абдул умрет, моя работа будет уничтожена. А эта работа стоила мне десять лет приобретения клиентов и репутации Сабах.

Но что-то в моем сердце жаждет позволить Хантеру сделать так, как он хочет. Что-то во мне болит и сжимается, будто неиспользуемые мышцы вернулись к жизни. Он хочет защитить меня. Он видит, что мне больно, и в его глазах таится ярость и мучение за меня.

Он не знает меня. Он даже, на самом деле, не говорит на моем языке, как и я на его. Друг о друге мы не знаем ничего. Мы враги. Наши люди воюют. Он не может меня защищать. Ни от таких, как Абдул. Ни от кого-то еще.

Глаза Хантера находятся всего в паре дюймов от моих. И внезапно я осознаю, насколько мы близки. Его бедро задевает мое. Его тело достаточно близко к моему, чтобы чувствовать его тепло. Я могу видеть каждый волосок на прорастающей на щеках и подбородке бороде, густой и черной. Капля пота скользит по его виску, огибает скулу и теряется в щетине. Он вытирается щекой о плечо, убирая пот в маленькое влажное пятно.

Его глаза пронизывают меня, такие голубые, жаркие и глубокие, взгляд дрожит от запутанных эмоций. Интересно, о чем он думает? Он облизывает губы, острым розоватым кончиком языка скользя по нижней губе.

Сначала я не понимаю, что происходит. Его лицо приближается к моему, глаза расширяются, взгляд не покидает моего. Такие голубые... и так близко... Что он делает? Я не могу двигаться. Я остолбенела от его близости, дрожа от страха и предвкушения. Вот оно. Сейчас он возьмет у меня то, что хочет. Он все еще трясется от боли – я могу это видеть по морщинкам в уголках глаз и по тому, как крепко он сжимает одеяло свободной рукой – так, что побелели костяшки пальцев. Но другая его рука всё ещё касается моего подбородка, челюсти, кожи под ухом, да так нежно, словно меня ласкает ветерок. А сейчас его губы касаются моих; зачем? Что это? Он меня целует? Клиенты не целуются. Они никогда и не пытаются, а я им не позволяю.

Это секс, а не любовь.

Помню, как однажды мама поцеловала папу, когда думала, что я не вижу. Мама и папа любили друг друга. Она прикоснулась своими губами к его, и их рты двигались вместе, будто бы они поедали языки друг друга. Тогда я этого не понимала, зато понимаю теперь.

Он имеет слабый вкус мяса, чеснока и чего-то еще, неповторимого и неопределимого. Что-то отчетливо мужское. Я не знаю, что делать. Боюсь этого поцелуя, его значения; чему он является началом? К чему он приведет? Почему это происходит? Я боюсь Хантера. Он сбивает с толку. Большой, сильный и жестокий, но со мной нежный. В ярости, когда мне больно. Раньше я видела раненных мужчин, они были слабыми и едва могли двигаться.

Однажды, пару лет назад, клиент ударил меня в бок, потому что я не делала того, что он хотел. Он сломал мне ребро, и я долго не могла работать. Я была истощена. Рассказала Абдулу, что произошло и почему я не могу его развлечь, а Абдул что-то сделал. Удостоверился, что тот клиент никогда не вернется. Не для меня, нет, а для того, чтобы Абдул сам мог продолжить наслаждаться моими услугами. Каждое движение было невыносимо болезненным. Каждый вздох казался больнее, чем тот удар, что сломал ребро. От боли я не могла пошевелиться. У Хантера есть, по крайней мере, одно сломанное ребро, и он продолжает двигаться. Я вижу, ему больно, но он все равно двигается.

Он целует меня осторожно мягко. Нерешительно. Это... нежно, мокро и горячо. Я не останавливаюсь. Хочу остановиться, убежать прочь от него и от его глаз, видящих меня насквозь, от его рук, что касаются меня так, как я не возражаю, а должна бы. Его присутствие сбивает меня с толку. Я не бегу. Я позволяю ему целовать меня; знаю, что не должна, но так и есть.

Наконец он отстраняется, расположив ладонь на моей щеке. Он ищет взглядом мою реакцию. А я не знаю, как реагировать. Что чувствовать. Я в смятении. Настолько запутана им и его поцелуем, что даже не могу двигаться, не могу дышать.

Что-то горячее и соленое режет глаза. У меня кровь? Я касаюсь глаза и смотрю на палец. Я плачу. Почему? Не знаю. Мне грустно? Что это за чувство в груди, в сердце? По мне растекается наполненность, теплая и густая. Там, где Хантер касается меня, кожу покалывает. Бёдра дрожат, и между ними... я чувствую влагу, странное тянущее тепло, напряжение, будто бы нужду.

Большим пальцем Хантер стирает слезы сначала с одной щеки, потом с другой. Он все еще так близко, что я могу почувствовать его дыхание на своем лице.

Мои губы дрожат и пульсируют там, где их коснулись его губы.

Я знаю, что это сумасшествие, но потом понимаю, что целую его. Прижимаю свои губы к его, медленно наклоняюсь к нему. Он размыкает губы и обхватывает рукой заднюю часть шеи, удерживает за затылок, прижимает меня ближе и целует в ответ.

Что-то касается моих зубов, моих губ. Его язык. Странное ощущение. Захватывающее и пугающее. Я отталкиваю Хантера и смотрю на него; могу чувствовать на своем лице выражение смущения.

Что, во имя Аллаха, я делаю, целуя американского солдата?

Я сбегаю, желая знать, почему же вдруг воззвала к Аллаху, почему меня поцеловал Хантер, почему я поцеловала его в ответ, почему его язык в моем рту не казался неприятным.

Пока ноги несли меня по улицам и аллеям, я задавалась вопросом, почему же я чувствую глубокую извивающуюся нужду поцеловать его еще раз?

Что я делаю? Что со мной происходит? Что я натворила?