Текст книги "Признаю себя виновным..."

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Оказалось, что в облоно должна была приехать комиссия из центра. Проверять штаты. Предстояло очередное сокращение. Гаюр-заде нарочно отправил ее в командировку, а уж Лолазор выбрала, конечно, она сама. Но он предупредил:

«Нет никакой возможности сохранить вас на должности инспектора. Да и на какой бы ни было другой должности. У вас будет время подумать, дорогая Зайнаб-хон. И мне, разумеется, легче выслушивать упреки комиссии в вашем отсутствии. Поезжайте, отдохните в весеннем Лолазоре и не обижайтесь на меня: я всего лишь государственный служащий…»

Обо всем этом рассказала Мухтару Зайнаб по приезде.

…Она уже четвертый день здесь. Не было вечера, чтобы они не встречались. Весна, и опять, в который раз, какое-то бешеное буйство любви… Чего стоил Мухтару сегодняшний холодный разговор?!

Зайнаб права – разве не смешно, что, ревнуя к Анвару, он не ревнует к Гаюр-заде! Как объяснить ей это? Нет, как объяснить всё это себе? К Гаюр-заде у него не ревность, а зависть. Можно ли ревновать к человеку, к которому равнодушна твоя любимая? Мухтар даже себе не признавался… Потаенные темные мысли стыдливо прятались в глубине мозга: если Зайнаб станет женой Гаюр-заде, разве не может случиться так, что любовь всё-таки достанется ему, Мухтару… И еще: – Разве сможет Зайнаб совсем забыть его? Да, нет же, конечно. Жена заведующего областным отделом народного образования, это ведь почти то же самое, что дочь председателя облисполкома. Поменьше, правда, но зато имеет прямое отношение к его профессии, к его диплому. Не всегда же ему кормиться взятками и спекуляцией!.. Он гнал от себя эти мысли, но они сами лезли в голову. Такая уж, наверное, у него голова.

Ох, доведет она его до беды!

Глава 10.

Ты разлюбил меня – меня не унижай!

Я друг тебе, жена, – меня не обижай!

Тех, что меня чернят, порочат недостойно,

(Да сгинут дети их!), к себе не приближай!

(Из народной поэзии).

Сурайе весь вечер пробыла в клубе. За день до того в газете были опубликованы первомайские призывы ЦК КПСС. Нужно было отобрать те из них, которые ближе всего к жизни их кишлака. Нужно было отмерить и нарезать кумач, подыскать художников. Дел по горло. Сурайе любила вместе с молодежью вечерами сочинять и редактировать заметки для колхозной стенгазеты. Она уже два года была ответственным редактором. А теперь еще новость – на площади перед правлением комсомольцы соорудили трибуну, подобную той, что есть в столице. Там «Хорпуштак^[9] ходит по городу», здесь «Хорпуштак ходит по кишлаку и полям». Очень забавная, веселая затея. Месяц назад, когда они выпустили первый номер с карикатурами, сделанными учительницей рисования, весь кишлак собрался на площади. То-то было смеху!

Там, например, нарисовали бригадира четвертой бригады, как он, напившись, уселся в арык, запрудил его своей необъятной фигурой. Редколлегия теперь получала заметки – по десять, пятнадцать в неделю. О чем им только ни писали: и о каких-то подозрительных махинациях, которые проводят заведующий складом при помощи секретаря сельсовета, и о непорядках с начислением трудодней. А какой-то чудак даже прислал рисунок, на котором девушка целовалась с молодым человеком. В сопроводительном письме сообщалось, что вот, мод, вместо политучебы такая-то комсомолка и такой-то комсомолец ушли в горы и занялись поцелуями. Было ясно, автор заметки, скрывшийся под псевдонимом «Бутон», долго высматривал влюбленную пару. Что, если не острая ревность, могло толкнуть его на выслеживание?..

По пути домой Сурайе с улыбкой думала о молодом ревнивце. Меняются кишлачные нравы. Время идет вперед. Смягчаются характеры. Если раньше ревность приводила к кровопролитию, теперь возникают безобидные формы.

Где-то недавно она вычитала, что даже в коммунистическом обществе возможны преступления, вызванные ревностью. Грабежи, воровство, подлоги, – все преступления, в основе которых лежат пережитки капиталистического строя и социального неравенства, неминуемо отомрут, а ревность – это один из наиболее устойчивых пороков рода человеческого. Слепое чудовище.

Вспомнить только шекспировского Яго и Отелло. Как легко мстительный и грязный человек может использовать в своих интересах это темное и страшное чувство. А «Маскарад» Лермонтова…

Сурайе шла, не торопясь. Наслаждалась удивительно мягким, певучим ветерком, и светом луны и звучащей издалека мелодией какой-то прелестной песенки. Радио? Нет, – опять Мухтар пустил свой магнитофон.

Странный он человек! Есть ведь и у такого какая-то далекая, прелестная мечта, своя Беатриче… Вечера не проходит, чтобы он не послушал этот дивный голосок. Когда-то Мухтар нравился и ей. Вот и верь первому впечатлению. В начале знакомства он ей казался блистательным остроумцем. Нужно было время, чтобы она поняла – это краснобай. Человек, который, согласно русской поговорке, ради красного словца не пощадит ни мать, ни отца. Неправильно сказать, что он глуп. Нет. Он и образован и по-своему умен. Современный человек? Неужели же наша молодежь стремится к этому образцу? Вот, молодежь кишлака – сколько в ней добрых устремлений, душевного благородства, скромности, целомудрия. В клубе готовится к Первому мая современный спектакль. По ходу пьесы герой и героиня должны поцеловаться. Не так-то просто объяснить кузнецу Файзулло и библиотекарше Зебинисо, что поцелуй этот условный. Сколько репетиций, столько поцелуев. И перед каждым поцелуем – смущение, растерянность… Сурайе не могла сдержать улыбки, вспоминая эту милую пару… О чем она только что думала? Ах, да Мухтар… Стоит ли он мыслей? Если бы только было возможно вычеркнуть его из памяти. Нет, лезет. Всюду-то он лезет, этот Мухтар!..

Не спеша, прогуливаясь, подходит Сурайе к своему дому при школе. Торопиться ей, действительно, некуда. Анвар на партсобрании, дети, конечно, давно легли спать. Мухаббат молодец – она и сама всегда ляжет вовремя и Ганиджона уложит.

Сурайе приближается к дому с постоянным и ровным чувством радостного спокойствия. Другого выражения не подберешь, именно так – радостное спокойствие домашнего очага, где всё создано твоими руками, где даже воздух – свой, семейный, родной. Женщина, не знающая этого чувства – не знает счастья!

Но что такое? Почему в окне детской комнаты свет? Сурайе взглянула на ручные часики – уже одиннадцатый. Ах, да ведь там их гостья, как можно было забыть!

И сразу на душе становится неуютно. Нет, не тревожно… И все-таки… Обычаи требуют радушия и гостеприимства. А тут вдруг деловой гость, да еще такой неудобный. Поздно приходит, поздно подымается, неизвестно – ждать ее к обеду или нет… С гостем принято беседовать, но если это гость Анвара – пусть он с ней и разговаривает. Увы – разговаривать с ней, развлекать ее приходится хозяйке дома. Сейчас, наверное, сидит одна, не спит, смотрит на луну, подперев голову рукой. Хочешь, не хочешь, а придется спрашивать: «Почему вы, Зайнаб-джон, не спите? Почему, Зайнаб-джон, лицо ваше затуманено грустью?»

Но оказалось, что гостьи дома еще нет. В комнате хозяйничает Мухаббат.

– Ты почему не спишь? И что ты тут делаешь?… Вот, Ганиджон молодец, видит уже третий сон, а ты забралась в чужую комнату…

– Как это в чужую? – Мухаббат обиделась. – Это моя, это наша с Ганиджоном комната… Мамочка, мамочка, посмотри! Что это такое? – она протянула Сурайе странный металлический предмет.

Сурайе машинально взяла. И правда – невиданная штука. Ножницы не ножницы, хотя всё устроено как у маленьких ножниц, но вместо острых кончиков – два металлических полумесяца. Хитрое сооружение. А для чего? Резать нельзя… Сжимать? Но что? Попробуй, объясни девочке!

– Мама, мама, у тети Зайнаб, посмотри, как много разных штучек, – взахлеб тараторила Мухаббат. – Какая она замечательная, какая красивая, правда? Она добрая… и у нее здесь в комнате так хорошо пахнет! Вот, ляг на ее подушку, – Мухаббат зарылась в подушку Зайнаб и глубоко вдохнула аромат духов. Нехотя оторвавшись от подушки, она опять защебетала: – Вырасту большая, мамочка, буду как тетя Зайнаб. Мамочка, ты ничего не понимаешь… Посмотри на меня… Видишь, видишь?… Ну, вот ты какая, мамочка, – не видишь даже, что у меня ресницы стали задираться. Красиво? Машинка, которую я тебе показала – для завивания ресниц. А это, – Мухаббат схватила с подоконника небольшой обтянутый кожей ящичек. – Знаешь, как это называется?! Несессер! Ты открой, открой, не бойся. Смотри, мама. Тут граненая бутылочка для одеколона. И две щетки – для платья и для волос. Зеркальце. А это прибор для ногтей, чтобы они стали такими розовыми и гладкими, как у тети Зайнаб. А здесь прячется гребенка. А здесь…

Сурайе резко, почти грубо оборвала дочку:

– Отправляйся спать! И если я еще раз увижу, что ты будешь приставать с расспросами к тете Зайнаб… Если ты еще раз посмеешь войти сюда, когда ее нет дома… И все равно, даже тогда, когда она дома…

Мухаббат еще не видела свою маму такой сердитой. Мама побледнела. У мамы тряслись руки. Почему? Что с ней могло случиться? Разве она не видит, что все эти бутылочки, щипчики, ножницы делают тетю Зайнаб молодой и красивой? Какая мамочка странная! Если бы она так же натиралась на ночь, если бы она завивала себе волосы и ресницы, если бы она душилась такими дивными духами…

Но тут размышления маленькой Мухаббат были прерваны громким стуком в дверь. Чужой. Никто из своих никогда так не стучит.

– Иди, доченька, иди, залезай скорей в постельку… Ну, иди же! – Сурайе, преодолев раздражение, поцеловала дочку в обе щечки и мягким материнским движением толкнула ее в сторону кухни, где временно спали дети.

Стук повторился. Громкий, требовательный, властный. Кто бы это мог быть?… Сурайе посмотрела в зеркало: не надо обнаруживать волнения. Нехорошо, что слова маленькой Мухаббат произвели на нее столь сильное действие. Болтушка – она не понимает, что затронула больные струны души своей мамы. «Тетя Зайнаб – красивая… Я буду такая…» – мелькнуло в ее уме. Она вздохнула и пошла отворять дверь…

Глава 11.

Еще один совет: ты послухам не верь!

Молва всегда молва: шумит! Но тем не менее

Услышанным словам, услышанным вестям

С увиденным тобой-не может быть сравненья.

Поэтому слушков, как зайцев, не лови:

Всему, что услыхал, потребуй подтвержденья.

И, наконец, еще: слова не есть дела.

Деянье это плоть! Слова же – только тени.

Носир Хисроу.

Как появилась у него эта идея? Скверная мысль, скверный поворот. Что толкнуло его в этот дом – страсть, ревность? Мухтар не мог владеть собой. Правда, говорят, что алкоголь, даже и в том случае, если ты не пьянеешь, – медленно и верно разрушает нервную систему: ты перестаешь отвечать за свои поступки, контролировать их.

Он действовал по плану. Как будто план всё решает. Как будто – если есть план, то он обязательно должен принести успех. Планы бывают разные. Некоторые из них возникают в затуманенном мозгу, продиктованы темными помыслами, страстью или глупостью, – а это одно и то же.

Как громыхал он в дверь Сурайе! Этот грохот тоже был частью плана: поразить воображение. Человек, который боится ночного стука в свою дверь, такой человек думает, что и другого стук непременно приведет в замешательство, вызовет животный страх, опасение за свое благополучие. Давно уж Мухтар не мог совладеть с ночными страхами…

А на его стук даже не сразу откликнулись. Он повторил. И в этом повторном стуке уже не было должной уверенности, было сомнение. В голове возникла запоздалая мысль о том, что он поступает подло. Но ничего уже нельзя поделать. Ему открыли. Как он рассчитывал, дверь отворила Сурайе. Единственная женщина, единственный человек во всем мире, которого он боялся.

Почему? Что страшного таит в себе обыкновенная сельская учительница, не умеющая даже хорошо одеваться? Если бы он шел сейчас к женщине, имя которой было бы чем-нибудь опорочено. Если бы он шел сейчас к женщине с предрассудками, которые может использовать любой мулла – как всё было бы просто… Еще в то время, три года назад, когда он входил в этот дом, куда его взяли жить добрые люди, он впервые испытал на себе силу женского характера. Впервые узнал, что таджикская женщина может и мыслить и действовать самостоятельно. Если бы Сурайе пожаловалась тогда Анвару – Мухтар обиделся бы на нее, затаил злость. Если бы Сурайе приняла его ухаживания – он презирал бы ее, он разговаривал бы с ней снисходительно, как говорит сейчас с той учительницей, с той молодой дурочкой, которая плакала, ждала, да и теперь еще ждет его к себе.

Нет, Сурайе не сама испугалась – его напугала. Ничем не грозила, никому не жаловалась. Страшно, в самом деле страшно, что женщина может быть сильнее тебя. Но ведь и она не камень. И у Сурайе должны быть чувства, которые умный человек может обратить себе на пользу.

Она открыла дверь широко, как желанному гостю. Так открывают простые души, люди, которым ничего не страшно. Люди, которых не обременяют ни опасение за свою судьбу, ни богатство.

– Пожалуйста, прошу вас, – сказала Сурайе, еще не зная, кто войдет в этот поздний час в ее дом.

И радушие смутило Мухтара.

Он не вошел. Он вполз. Дверь была открыта настежь – в прихожей, в теплом семейном доме, светила яркая лампочка: сейчас хозяйка увидит его лицо. Уж не разгадает ли она по первому же слову грязный замысел, таящийся в его голове?

Мухтар мнил себя человеком, способным разыграть любую сцену. Сейчас он изображал встревоженного нарушением морали представителя общественного мнения.

– Я… Я, – казалось, он задыхался от волнения.

– Вижу, что это вы, Мухтар-джон, – улыбаясь произнесла Сурайе. – Не закрывайте за собой дверь… Пожалуйста. Мужа дома нет, дети спят. Лучше пусть дверь останется отворенной.

– О, Сурайе-хон, вы всё еще помните о том ничтожном эпизоде, продиктованном безумной страстью… Но если уж вспоминать, если упрекать меня, – он снизил голос до шопота и с опасением оглянулся, – там…

– Что там? – Сурайе усмехнулась, – джины^[10]? – она продолжала серьезно и холодно: – Вы ничем не сумеете меня напугать, Мухтар-джон. Моя совесть чиста. Прошу вас – садитесь и спокойно расскажите, что заставило представителя власти в столь поздний час явиться в наш скромный дом.

– Я сейчас не представитель власти. Я человек. И только человек. Прежде всего – ваш друг. Друзья познаются в беде, не так ли?.. Простите, а где ваш муж?

– Вы знаете об этом не хуже, чем я, – не задумываясь и ничего не подозревая, ответила хозяйка дома. – Он на партсобрании в колхозе.

– Партсобрание окончилось полтора часа назад.

– Значит, он задержался. Мой муж – член бюро.

– Член бюро! – Мухтар расхохотался неестественно громко. – Непорочный коммунист и примерный семьянин, Анвар Салимов! А где ваша гостья? Тоже на партсобрании? Может быть, и она член бюро колхозной парторганизации?

Сурайе невольно покраснела. Мухтар с удовольствием обнаружил в выражении ее лица растерянность. Он продолжал уже гораздо нахальнее:

– Сурайе-хон, не тешьте себя наивной уверенностью… В некотором роде я сам виноват: навязал вам эту городскую штучку. Я чувствую себя ответственным перед вами. Сам привел ее к вам, в семейный дом… – Мухтар вскочил, схватил Сурайе за руку: – Идемте, идемте! Я покажу вам на каком партсобрании…

Сурайе брезгливо выдернула руку.

– Уходите, – спокойно и негромко сказала она.

В голосе ее было столько презрения и отчуждения, что Мухтар перенес на нее всю ненависть, которую до того питал к Анвару. Понял: Сурайе, и только она, разрушила дружеские отношения, возникшие вначале между ним и директором школы, добилась увольнения Мухтара и, если дело пойдет так дальше, добьется того, что он будет разоблачен до конца.

– Уходите! – повторила Сурайе чуть громче и показала на дверь… – Никогда больше не смейте появляться в нашем доме… Грязный человек!

Если б только можно, Мухтар готов был впиться в горло этой женщины. Нет врага хуже ее.

Согнувшись, опустив глаза, выскользнул он на улицу, и трава так зашуршала под его ногами, как будто проползло пресмыкающееся.

Глава 12.

Вся поникнув, дрожа, подбежала ко мне,

Словно птица, что насмерть стрелой сражена,

Охватила мне шею любовной петлей, —

Та петля захлестнулась, туга и нежна.

Абульнаджм Манучехри.

Директор кишлачной десятилетки – что это? Только должность?

В том-то и дело, что директор школы в сельской местности это человек, общественное положение которого волей-неволей обязывает его помнить об уважении народа, помнить, что он всегда в центре внимания. Любой его шаг будет замечен. И любой шаг необходимо, раньше, чем его сделаешь, обдумать. Можно быть ребячливым дома, в кругу семьи, можно повалять дурака где-нибудь в горах, на прогулке. Но в кишлаке, даже если ты идешь один поздним вечером, помни, Анвар – окна домов это те же глаза.

Вот Анвар идет с партийного собрания. Уважаемый человек, коммунист, член бюро колхозной партийной организации, директор школы. На партийном собрании шла речь о весеннем севе. Анвар председательствовал. И всё, что коммунисты говорили о необходимости правильно размерять квадраты, правильно организовать труд, хотя и не имело отношения к его непосредственной деятельности – было ему интересно. Он не кривил душой. Вникал во все подробности жизни колхоза. Так почему же сейчас, на улице, в этот лунный вечер, мысли его сразу же отключились от колхозных дел и голова зашумела, как у юноши?

Что-то случилось сегодня в его жизни…

Смутное ощущение каких-то надвигающихся перемен возникло в его душе до собрания. Душа праздновала и ликовала. Это не мешало думать, не мешало работать, не мешало участвовать в большом и горячем споре, возникшем на партсобрании между бригадирами. Нет, он, председательствующий на собрании учитель, сегодня был как-то особенно мудр и даже чуть-чуть снисходителен. Он как бы говорил: «Мое дело сторона, я не получаю трудодней, но вот, товарищи, по-моему яснее ясного – надо решить так». Его предложения собрание приняло с благодарностью. Какая-то живительная струя вошла сегодня в его жизнь. Откуда?

Он идет один – и очень доволен, что один – отделался от собеседников. Душа ликует. Весь он переполнен чувством силы и радости. Сам не зная зачем, ударил ногой по камню. Вот так солидный человек! Ведет себя как влюбленный мальчишка… Он с опаской огляделся. Слава аллаху – никто не видел. «Ну, ты, мыслитель, аналитик, – внутренне улыбаясь, говорит себе Анвар, – всё-то ты понимаешь. Объясни, почему ты так резвишься сегодня?»

И как только он задумался над этим вопросом – в памяти возникли глаза. Надо же, чтобы человеку были даны такие глаза. Инспектору. Такое строгое официальное слово и вдруг, пожалуйста, глаза.

Нечего сказать, женатый человек! Увидел в инспекторе девушку. Увидел блеск ее глаз. И все-таки он с удовольствием вспоминает проведенный им урок литературы. Но к удовольствию этому примешивается чувство неловкости: а вдруг его класс догадался, заметил. Они ведь никогда не видели его таким вдохновенным. Ну-ка, ну-ка, Анвар, признайся себе, кому было адресовано это вдохновение?

И тут директор школы, шагающий в лунный вечер с партсобрания, подмигнул самому себе. Так нередко поступают подвыпившие люди. Подмигнув, он тут же пожал плечами.

Человек лукавит сам с собой ничуть не реже, чем с другими. А такой человек, как Анвар, с другими вообще никогда не лукавил.

Впервые в жизни приходится ему задуматься об источниках вдохновения. Как объяснить то, что сегодня утром, проводя обычный урок, он вдруг почувствовал прилив сил и красноречия? Недаром некоторые из его уже почти взрослых учеников и учениц оглядывались на инспекторшу. Заметили направление его взгляда. А ведь как он старался не смотреть в ту сторону!

И сколько ни пытался Анвар упрекнуть себя, найти в своем поведении порочность – не получалось. Зайнаб – гостья и должностное лицо одновременно – живет здесь четвертые сутки. Ночует у них в доме. Живет и живет. Мало ли кто может приехать, мало ли кого приходилось принимать у себя. Судя по всему девушке-инспектору не больше двадцати трех лет. На добрый десяток лет моложе, чем я. Да и к чему этот расчёт по годам? Что за нелепость, почему в голове его роятся эти мысли, эти расчеты? Просто зло берет…

Вдруг он видит: один из тополей, стоящих вдоль дороги, как-то странно утолщен снизу. Что за наваждение! В такой поздний час у дерева стоит человек… Если бы двое – влюбленные, если бы мужчина – пьяный. Стоит девушка.

– Зайнаб-хон?! Откуда? Какими судьбами?

Она вскрикнула от неожиданности, но тут же улыбнулась и очень естественно ответила:

– Я люблю такие ночи. Весенние, лунные…

– И вы тоже? А я думал, что только я люблю…

…Люди трезвые и скучные, люди малонаблюдательные скажут, что совпадение и случайность не играют никакой роли в жизни человека. Пусть проверят – всё, что касается любви, и в их жизни почти всегда оказывалось случайностью… Вот он и проговорился, наш Анвар! Хотя бы в мыслях – уже признал, что увлечен. Конечно, это дает ему возможность объяснить откуда возник источник его утреннего вдохновения. – Глаза!

– Дорогая гостья, – говорит Анвар и сам слышит в своем голосе робость и смущение, присущее юноше, – мы с вами идем в другую сторону. Дом, в котором мы живем, остался позади…

Зайнаб шагает с ним рядом. Тусклая, темносерая, помятая. Шагает и молчит. В этой фигурке что-то жалкое и в то же время трогательное. Глаз ее Анвар не видит. Тех самых глаз, которые утром вызвали в нем вдохновение.

Можно ли сомневаться в том, что неверность – зло? Это аксиома, истина, не требующая доказательств. А влюбленность? Тоже зло? Хотелось бы задать вопрос железобетонным лекторам, выступающим на тему «Любовь и советская семья»: не случалось ли им хоть раз в жизни почувствовать нежность и необъяснимое тяготение к девушке или к женщине?… Да, да, – не до, а после женитьбы! Хотелось бы спросить у них – всё знающих и всё определивших заранее – положительный это фактор или отрицательный?

Анвар и сам может ответить за предполагаемого лектора: «Дело не в том, уважаемый товарищ, что возникает склонность и взаимовлечение. Это явление, оправданное биологически. Задача, стоящая перед человеком нашего социалистического строя, состоит в том, чтобы преодолеть стихийно возникающее чувство. Стихийность – враг советской семьи!»

– Анвар-джон, – произнесла робкая фигурка и повела глазами в его сторону, – я не знаю, что со мной делается… На душе моей смутно, Анвар-джон… Вы думаете, я не понимаю, что мы идем в другую сторону? Я не только это понимаю… Нет-нет – мы просто гуляем. Разве мы не имеем права? – тут робкая фигурка сделала такое движение плечом, что у Анвара явилось желание утешить ее, приласкать…

Внезапно он расхохотался. Громко, весело.

– Товарищ Кабирова, я вспомнил, что являюсь по отношению к вам подотчетным лицом.

И она рассмеялась. Благодарно и мило. Ответила стихами:

Прося у вельможи, жмут руки к груди,—

Пред богом я в памяти это храню.

Когда ж он низвержен, проситель его

Ему на чело свою ставит ступню.

Ничего предосудительного: идут, вдыхая горный воздух, насыщенный кислородом, директор десятилетки и командированный из облцентра инспектор отдела народного образования. Идут в сторону наиболее живописного места, самой природой предназначенного для прогулок Имеет ли право общественность осудить их?

Мягкая ночная птица – козодой мелькнула в воздухе Светлячок загорелся в траве. Далекий горный обвал вызванный весенним движением вод, донес сюда, в человеческое поселение, грохот, похожий на гром. Пыхтение трактора, постукивание движка электростанции, писк мошкары, кваканье лягушек – всё это было так же непохоже на «социальную среду», рисуемую в некоторых лекциях, как непохоже было робкое и застенчивое сближение двух душ человеческих на то, что принято называть нарушением советской морали.

Было ли в нем желание соблазнить?

Было ли в ней намерение сбить с пути женатого человека и директора школы?

Они сели друг против друга на большие камни. Рядом шумел небольшой водопад. Шевелились над головами длинные листики плакучей ивы. Зайнаб сказала:

– Утром, после того, как я побывала на вашем уроке, заведующий учебной частью пригласил меня к малышам…

– В первый класс? – спросил Анвар.

– Нет, я побывала во втором классе «Б». Гафурова вела урок арифметики… Мне понравилось… Вообще ваша школа лучше многих других… – тут глаза ее приоткрылись, в них сверкнул блик луны. – Анвар-ака! – воскликнула девушка, – вы, наверное, очень хороший человек…

Она не успела договорить.

– Я хороший?! – его вопрос прозвучал очень искренне. Как раз в этот момент он любовался склоненной к ручью фигуркой девушки. Любовался и думал: «Я, наверное, с ума схожу, я совсем не могу собой владеть…»

– Я сказала хороший, а подумала совсем о другом. С самого детства я ничем другим не занимаюсь, – только учусь. Правда, последние два года немного работаю… И сейчас я на заочном отделении. Впервые в жизни я услыхала урок, в котором учитель с таким мастерством и с таким проникновением говорил о литературе… – Она прервала себя, взглянула на часы. – Не могу разобрать. Кажется, уже двенадцатый час…

– Двенадцатый час, – как эхо повторил Анвар.

– Вы, наверное, рано ложитесь спать, не так ли? Мой приезд нарушил обычное течение жизни вашей семьи.

– Я? Нет… – Анвар отвечал механически. Он понимал, что ее вопросы вызваны смущением.

Он хотел бы молчать и любоваться этой девушкой, как любуются произведением искусства – скульптурой, картиной. Он и в самом деле нередко бродит один вечерами. Жители кишлака привыкли к этой странности, не обращают внимания. Сурайе – было время – сопровождала его в таких прогулках. Но женщины разделяют мужскую романтичность чаще всего до замужества. Тогда они охотно соглашаются, что и ночные прогулки радуют душу, и что человек наедине с природой как бы очищается. Некоторое время после замужества они тоже способны прогуляться с молодым супругом. Но прогулки эти уже наполняются разговорами о доме, о хозяйственных мелочах… А еще немного погодя, жена нехотя мирится с тем, что муж бродит по ночам. И не очень-то верит в его одиночество.

– Сурайе беспокоится? – спросила Зайнаб.

Анвар не ответил. Может и не слышал ее вопросов. Заметив ласково-внимательное и в то же время неопределенное выражение глаз, направленных на нее, Зайнаб капризно дернула плечом.

– Вот уже третий вопрос я задаю вам, а вы все смотрите, смотрите…

– Вопросы?.. Правда, вы спрашивали меня о чем-то и, кажется, хвалили мой урок… Вы даже сказали, что я хороший человек…

– Господи! – воскликнула Зайнаб и не очень естественно рассмеялась. – Вы совсем, как лунатик, что с вами, Анвар-джон? И вы так смотрите…

– Как я смотрю?.. Обычно такие ночные прогулки я совершаю один. Вот вам и ответ сразу на все вопросы. Правда? Сурайе не беспокоится, – знает о моей привычке бродить ночами. И вовсе я не хороший: поздно ложусь, заставляю ждать жену и на сон грядущий не целую детей. Я не хороший еще и потому, что совсем не умею поддерживать легкую беседу с молодыми девушками. Видите, сколько у меня недостатков… И сейчас мне тоже хочется молчать и слушать вас.

Она чужая ему – эта милая грациозная девушка. И не только потому чужая, что он знает о ней так мало. Всё в ней не похоже на тех женщин и девушек, с какими он обычно встречается. От нее пахнет духами. Губы ее накрашены, волосы завиты. И одета по моде. Раньше он всегда с неприязнью смотрел на таких. Уж не консерватор ли он? Если бы Сурайе оделась так, и надушилась и натянула прозрачные чулочки, как бы обнажающие ноги… Он был бы не только удивлен, – возмущен, а сейчас – любуется…

Привычка к самоанализу, свойственная педагогу привычка контролировать свои поступки, заставляла его и сейчас настороженно прислушиваться к себе, сдерживаться, размышлять. Он считал себя сухарем, подсмеивался над собой. Приверженность к добрым таджикским традициям он никогда еще не ставил себе в упрек. В прошлом году, когда Анвар ездил на экскурсию в Москву, в Историческом музее он впервые увидел национальные русские наряды… «Насколько же они красивее, – так подумал он тогда – чем нынешнее европеизированное и такое куцое платье!» А еще до того, побывав с делегацией таджикских учителей на Украине, он любовался прелестной народной вышивкой на женских платьях, блузках, сарафанах. Их он видел в селах. В Киеве он не встретил ни одной женщины, одетой по-украински. И возмущался этим. С гордостью вспоминал Таджикистан: даже в Сталинабаде улицы наполнены людьми в халатах, чалмах, тюбетейках. Как это красочно, самобытно! Ни разу в жизни не привлекла его внимания, даже самого беглого, женщина или девушка-таджичка, одетая по модному журналу. Вместе со стариками осуждал он проникновение в быт таджикской женщины всякого рода косметики; и всего больше оскорбляли его художественное чутье легкие, прозрачные наряды, бесстыдно, как ему казалось, обнажающие женские формы. Теперь же он с тревожным удивлением замечал, что с приездом инспекторши все его убеждения рассыпались в прах. Он не только не осуждал ее манеру одеваться и вести себя. Нет, в нем даже, бог знает откуда, появилась склонность к «прогрессивным» веяниям. Зайнаб однажды, посмотрев на его брюки, сказала, что сейчас другая мода: в Москве и в Ташкенте давно уже носят узкие. «Узкие! – воскликнул он с презрением. – Как у пижонов в карикатурах «Крокодила»? Но когда гостья, пожав своими хрупкими плечиками, заметила всего лишь, что «мода есть мода» – он с легкостью согласился, хотя довод был не очень-то убедителен.

– …и росла сперва в кишлаке… в таком же горном кишлаке, как ваш милый Лолазор. Только там у нас не было реки… Такой шумной. Но зато родник, прозрачный и чистый, как хрусталь. Недалеко от кишлака – озеро. Сейчас мне дни детства кажутся раем…

Анвару стало не по себе. Она уже давно говорит, а он ухватил только конец фразы. Неопределенно улыбнувшись, он закивал головой.

Полились строчки стихов:

На вершине высокой горы было гнездо мое,

Рок выпустил стрелу в плечо мое,

Рок выпустил стрелу, а острия в ней нет.

И переполнилось тоской сердце мое.

Зайнаб так продекламировала это народное четверостишие, что сердце Анвара заколотилось. В нем всегда теплился восторг перед талантом. Непринужденная выразительность, отсутствие какой бы то ни было экзальтации и в то же время проникновенная мягкость ее манеры читать, действовали подобно музыке ручья: просто и естественно. Произношение слов своей гортанностью напомнило Анвару речь горцев. Да и в позе, какую приняла сейчас Зайнаб, он увидел неуловимое сходство с горянками. Под влиянием стихов она как бы перевоплотилась.

– Да вы поэтесса! – с грубоватой наивностью воскликнул он. – Может, вы и в самом деле поэтесса?