Текст книги "Признаю себя виновным..."

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Мухтару всё давалось очень легко. Да это и немудрено. Ведь он был сын интеллигентного человека, с младенчества впитывал в себя культуру: любовь к музыке, к книгам, к театру, к кино. То, на что другие дети тратили много усилий, Мухтар воспринимал мгновенно. Может быть от этого и родилась в нем беспечность, самоуверенность, лень. В третьем и четвертом классе он учился уже значительно хуже. То и дело пропускал занятия, а чтобы оправдаться перед отцом и матерью – выкручивался, лгал. Отец в нем души не чаял и смотрел сквозь пальцы на все его проделки. Прощал ему резкость и грубость только потому, что его восхищала в сыне изобретательность и остроумие, какими он сопровождал свои шалости.

Мухтар еще не успел закончить начальной школы, как отец его тяжело заболел и вскоре умер. Мать Мухтара была женщиной слабовольной, безумно любившей мужа и своего хорошенького мальчика. Теперь же, после смерти главы семьи, она перенесла весь пыл своей души на ребенка. Можно сказать, что ради него, и только ради него, она послушалась советов соседок и вторично вышла замуж: как расти мальчику без отца?!

Абдулло, отчим Мухтара, до 1929 года был мелким торговцем. Теперь он заведовал продовольственным ларьком. Предприимчивый и ловкий человек, он чувствовал себя и на государственной службе, как рыба в воде: перенес сюда свои повадки лавочника. Пасынка он взял под свое крылышко: решил сделать из него хорошего продавца. Кто знает, уж не потому ли он женился, чтобы получить бесплатного помощника? Бывало, уедет на базу или еще по каким-нибудь делам, а Мухтар остается за прилавком. Благодаря этому, процент выполнения плана в ларьке Абдулло был наиболее высоким во всем квартале. Другие вынуждены были на часы своего отсутствия запирать ларьки, а тут маленький помощник делал большие дела…

Каким же это «большим делам» учил толстый солидный торгаш маленького шустрого мальчугана? Вот, например, мука. В школе, на уроках физики ничего не говорилось о том, что достаточно поставить ведро воды в небольшом закрытом помещении, где хранится мука, на горящую керосинку, и муки станет больше. Нет, конечно, не больше – просто она впитает испаряющуюся влагу и станет сыроватой, станет тяжелее. Абдулло умел преподносить свои уроки с веселой усмешкой добродушного человека. Он ловко разжигал в мальчике жадность. Давал ему деньги, приобретенные жульническим путем, и приобщал тем самым пасынка к своим нечистоплотным делишкам.

Обычно, принято думать, что отчим, так же как и мачеха, не может вызвать привязанность и любовь ребенка. Удивительное дело – Мухтар горячо полюбил Абдулло, видел в нем лучшего своего учителя, относился к нему, как к божеству. Мухтар не любил школу, не любил готовить уроки. Абдулло сумел ему внушить, что знания, которые дает школа, помогут потом в жизни. Помогут даже в ловкости, в быстром счете… Он привил ему мысль, которая позднее стала философией Мухтара: знания нужны для того, чтобы стать сильнее других и богаче других, для того, чтобы жить в свое удовольствие и уметь обходить препятствия, а если нужно, то и законы. Добрый человек Абдулло: он мог даже сделать за сироту его домашние задания. Он никогда не выгонял мальчика из комнаты, когда приходили гости. И если мать хотела увести Мухтара, Абдулло снисходительно говорил ей:

– Что ты понимаешь в жизни, моя милая? Я сделаю из твоего сына настоящего мужчину, самостоятельного и обеспеченного. Пусть слушает, пусть набирается ума-разума.

А когда Абдулло оставался наедине с Мухтаром, он подмигивал ему и говорил:

– Ну, что могут понять женщины, даже самые добрые и милые? Твоя мама – хороший и умный человек, но, видишь, даже она не может отличить дунганского риса от казахского, первого сорта от второго… Да и вообще женщины…

Восприимчивый мальчик, как губка, впитывал всё, что говорил ему отчим. В том числе – и его отношение к женщинам. Ведь Абдулло их любил, и даже так любил, что то и дело возвращался домой глубокой ночью.

Однажды, в доме Абдулло произошел большой скандал. Не дай нам бог гнева доброго человека! Мать Мухтара вдруг обрела самостоятельность. Она набросилась на мужа с упреками. Люди ей сказали, что мальчик, ее единственный сын, обвешивает покупателей.

– С сегодняшнего дня ноги его не будет в твоей проклятой лавочке! – кричала она.

Абдулло отшучивался, а между тем хитро выспрашивал, кто ей сказал об этом. Нитка оказалась длинной и крепкой. Удивительная вещь – из этого разговора с женой Абдулло сумел вытянуть очень важные Для него сведения. Попался Мухтар, но работники милиции по этому маленькому случаю уж верно сумели определить, что в ларьке не всё благополучно… В ту же ночь Абдулло бесследно исчез.

Шесть лет жил Абдулло в их доме. За это время Мухтар прошел своеобразную школу, помимо советской. Абдулло оказал на него не только плохое, но и хорошее влияние. Мальчик при нем вышел если не в первые ученики, то во всяком случае в устойчивые средние. И в девятнадцать лет, когда умерла его мать, он уже учился на первом курсе педагогического института.

Врожденные способности и здесь помогли ему занять не последнее место; к первому он никогда не стремился. Товарищи – а надо сказать, что товарищей он выбирал из среды наиболее беспечных и веселых ребят, – полюбили Мухтара. Он был щедр. Он мог быть щедрым: ведь ему в наследство остался дом, хоть и небольшой, но все-таки дом с садом. Студенты жили на стипендию, а бедный сиротка Мухтар, кроме стипендии, мог получить кое-какие «доходы» от продажи ковра, сюзане, ставшего лишним цветастого шелкового одеяла. Было ли это расточительством? Нет, оказывается Мухтар был последователен и по-своему расчетлив. Он считал, что нужно построить быт на новой, западной основе. Ему не нравились таджикские обычаи. Побывав как-то в Ташкенте в гостях у своего бывшего отчима, который был освобожден по амнистии – бегство не спасло его от тюрьмы – Мухтар пришел в неописуемый восторг от того, как жила семья заведующего тем магазином, где Абдулло устроился теперь начальником отдела.

* * *

В весенний день, такой же как сегодня, три года назад возле школы остановился грузовик и из кузова вылез молодой человек в запыленном ватнике. Он расплатился с шофером, и машина покатила дальше. Директор школы увидел через окно чем-то знакомое лицо и вслед за этим услышал, что молодой человек называет его фамилию. Гость? Откуда?

Оставив ватник в гардеробной, в кабинет директора вошел застенчивый, скромно одетый юноша и нерешительно остановился возле двери.

– Могу ли я надеяться, что вы меня припомните? – спросил он, учтиво улыбаясь. – Я – Махсумов… Да, да, Мухтар Махсумов, отца которого вы, кажется, хорошо знали.

Удивительно это свойство человека: даже самые строгие и принципиальные люди нередко охотно предаются воспоминаниям о каких-то жизненных пустяках, забавных подробностях, стоит им только встретить не то, чтобы товарища детства или юности, а всего лишь соседа или даже продавца того магазина, в который они часто заходили несколько лет назад. И что особенно странно: если эта встреча произойдет в том же самом городе, где вы жили и откуда не уезжали, вы просто поклонитесь друг другу, тем дело и кончится. Но, встретившись хотя бы в двадцати пяти километрах от родного города, вы уже радуетесь «земляку».

Анвар, действительно, помнил и уважал давно умершего старика Махсумова. Однако, он ничуть не уважал продавца их уличного ларька. Он и тогда слышал, что маленький Махсумов беззастенчиво обвешивает покупателей. Но сейчас Анвар обо всем этом забыл. Перед ним стоял человек с «нашей улицы». Анвар пригласил его к себе, познакомил с женой. Анвар с сочувствием слушал рассказы Мухтара о том, как умерла его мать, как трудно ему было учиться, как он страдал от своего сиротства и как теперь страдает от того, что комиссия по распределению намерена направить его бог весть куда, чуть ли не в Гармскую область, оторвать от могил отца и горячо любимой матери. Тут еще выяснилось, что молодой Махсумов учится в том же институте, который семь лет назад закончил Анвар. Опять поток воспоминаний: «А очень ли состарился Набиев? Еще когда я учился, ему, бедняге, трудно было читать лекции, потому что зубной техник плохо сделал ему протез…» «А помните, – отвечал вопросом Мухтар, – забавную привычку Набиева чесать нос перед тем, как вызвать девушку? Мы все знаем – раз чешет нос, значит, вызовет кого-нибудь из студенток… Да, он и сейчас еще преподает, такой милый старикан. Его у нас все любят… Кстати, он ведь тоже член комиссии по распределению. Если бы вы ему написали… Но, что говорить, это, наверное, трудно…»

Вот, оказывается, зачем приехал Мухтар! Он узнал в институте, что семь лет назад там учился такой способный, деятельный студент, как Анвар Салимов. Теперь Салимов уже директор десятилетки, тогда как многие его однокурсники все еще работают рядовыми преподавателями.

– Не думайте, что я хочу вам польстить! Желание поработать под руководством настоящего, любящего свое дело, опытного педагога – вот, что руководит мною.

Старое и верное оружие… Кто из нас не попадается в ловко расставленные сети похвал и преклонения?

На следующий день, провожая Мухтара в город, Анвар пожимал ему руку и говорил:

– Значит, условились. Вы будете в нашей школе заведующим учебной частью. В районо я сумею договориться. А старику Набиеву сегодня же напишу.

А еще через несколько месяцев Мухтар Махсумов перебрался в Лолазор.

Теперь-то Анвар знает – Махсумову нужно было устроиться неподалеку от города. Этим и только этим объяснялась его страсть к Лолазору и педагогической деятельности именно тут. Знает Анвар и то, каков характер бывшего завуча их школы. Целый год они сидели в одном кабинете. Впрочем, Мухтар Махсумов, действительно, только отсиживал положенные часы в школе, а всю его работу приходилось делать самому Анвару. Нельзя сказать, чтобы у Махсумова в школе не было никаких успехов. Молодые учительницы охотно выслушивали его комплименты, а одна из них так увлеклась остроумием завуча, что потом приходила на уроки с заплаканными глазами…

Короче говоря, с Мухтаром Махсумовым школе пришлось расстаться. И вот что удивительно, – (а может быть и не удивительно), – Махсумов, кажется, ничуть не жалел о том, что его педагогическая карьера оборвалась так скоро.

Но ведь известно, что человек, окончивший пединститут, должен отработать в системе народного образования положенный срок – три года. Это препятствие для находчивого человека несерьезно. Секретарь сельсовета – выборная должность. Махсумова… избрали.

Глава 3.

Ты должен различать, кто друг тебе, кто недруг,

Чтоб не пригреть врага в своих духовных недрах.

Где неприятель тот, который в некий час

Приятностью своей не очарует нас?

Носир Хисроу.

…И вот он идет навстречу – улыбающийся, веселый секретарь сельсовета Мухтар Махсумов. Рядом с ним какая-то приезжая… Хорошенькая, молодая. Уж не новая ли это подруга нашего сердцееда? А может быть невеста? Вряд ли. Когда Мухтар еще был близок Анвару и они считались чуть ли не друзьями, завуч неоднократно повторял свой принцип: «Нет у меня в стаде козы, нет и заботы о ней».

Анвар, тем более Сурайе, хотели бы пройти мимо незамеченными. И уж во всяком случае у них не было охоты разговаривать с этим человеком. Но не так-то просто отвернуться, если знакомый еще издалека кричит:

– Судьба нам благоприятствует! Мы пошли искать вас, а вы – тут как тут. Здравствуйте, здравствуйте! Вот, познакомьтесь, пожалуйста. Этот приезжий товарищ, эта молодая и, как видите, очень приятная женщина – гость нашего селения и прежде всего ваш гость, – он говорил как опытный конферансье, представляющий публике новую артистку: – Инспектор областного отдела народного образования Зайнаб Ка-би-ро-ва! Приехала не для ревизии, но для того, чтобы помочь вам освоить новейшие методы и так далее, и тому подобное.

Удивительно, что он еще не закричал «ура», столько восторга было в его голосе.

«Это, наверное, та самая женщина, которая приехала в такси, – мелькнуло в голове Анвара. – Что-то я ее не помню по облоно… Надо думать – недавно приступила к работе…»

Кабирова протянула ему маленькую изящную руку и так улыбнулась, так просияла, что и Анвар, и Сурайе, и дети не могли не ответить ей доброй улыбкой.

Теперь, когда она была близко, Анвар смог заметить, что, несмотря на молодость, на лице девушки лежали тени усталости. В движениях ее чувствовалась неуверенность, стесненность. Он приписал это неопытности и подумал, что зря назначают на инспекторские должности таких вот, только что окончивших институт, девушек.

Зайнаб была хороша, даже очень хороша. Что делало ее такой? Ведь если приглядеться – сразу обнаружишь, что черты лица непропорциональны: тоненький носик и полные сочные губы; суженный лоб и крутой кругленький подбородок. В целом же лицо было и чрезвычайно миловидным и каким-то по-детски пугливым. Словом, не черты делали его красивым, а выражение. Особенно живы и хороши были плутоватые миндалевидные глаза. Они меняли выражение лица почти поминутно. Они улыбались, удивлялись, восхищались, но чаще всего в них горело жадное любопытство и внимание, доброжелательное внимание ко всему, с чем они встречались.

По тому, как Сурайе легко и просто заговорила с приезжей, Анвар понял, что очарование гостьи действовало и на нее.

Они шли все вместе. Зайнаб обняла за плечи детей, и они заглядывали ей в глаза, ждали ее слов, хотя она еще ни разу к ним не обратилась.

Анвар, с трудом заставив себя увидеть в приезжей официальное лицо, сказал как мог серьезнее:

– Сегодня нет занятий. Мы не знали, что вы приедете и широко пользуемся своим выходным днем. Может быть и вы будете сегодня отдыхать? Конечно, мы можем, если вы очень спешите, пойти в школу, поднять нужные вам документы, материалы…

– Нет, что вы! – прощебетала приехавшая и очень мило покраснела. – Я… Я думала… я потому и приехала в воскресенье, чтобы воспользоваться случаем и после городской сутолоки… я вот просила товарища Махсумова… но товарищ Махсумов меня разочаровал. Я думала, что легко найду комнатку или койку в доме колхозника…

– Наш колхоз строит гостиницу, такую большую и красивую, – вмешалась в разговор Сурайе, – что я боюсь, как бы строительство не затянулось еще на несколько лет. Были запроектированы даже колонны. Понимаете?

Зайнаб расхохоталась. Звонко, весело.

– Жаворонок! Жаворонок! – закричали вместе Мухаббат и Ганиджон.

– Какие же вы молодцы! – воскликнула Зайнаб и опять покраснела, на этот раз, кажется, смущенно. – Как вы только могли узнать, что меня еще совсем недавно называли… Вернее, один человек называл «Жаворонком»…

Оборвав себя, она продолжала другим тоном:

– Я потому так рассмеялась, что вспомнила свой родной город. Там тоже до того разрослись архитектурные излишества, что колонны запроектировали даже в ветеринарной больнице! Так вот, значит, чему я обязана своей бездомностью в этом милом местечке с таким нежным названием Лолазор…

Тут, неожиданно для самой себя, Сурайе воскликнула:

– Пожалуйста к нам. У нас просторно. Мы сумеем освободить комнату.

– Нет-нет-нет, что вы! Как можно? – голосок Зайнаб звенел, словно колокольчик.

Анвар даже не понимал, о чем идет разговор. Он не мог отделаться от ощущения, что слышал когда-то этот милый, переливчатый, волнующий душу, голос. И тогда он тоже слышал от кого-то это сравнение с жаворонком. Кто-то сказал тогда: «А сейчас будет петь мой жаворонок». Странно… Не так уж часто Анвар слушал в домашней обстановке женское пение. А в театре, разумеется, никто не мог назвать артистку птицей. К этому еще примешивалось ощущение чего-то неприятного, какой-то душевной грязи…

– …муж никогда не отказывал никому в гостеприимстве, – услышал Анвар конец фразы, сказанной Сурайе.

Он смутился. Заметив это, Сурайе засмеялась и поторопилась объяснить:

– Вот, когда вы поближе познакомитесь, то узнаете, что товарищ директор точен, пунктуален и чрезвычайно внимателен. А товарищ семьянин бывает так рассеян, что может перепутать мальчика и девочку.

Все посмеялись немного, и тут заговорил Мухтар:

– К сожалению, – сказал он, и в голосе его появилась строго-официальная вежливость, – несмотря на всё желание, мне, как холостяку, никак невозможно приютить у себя нашу уважаемую гостью.

Это было и без того ясно. Анвар отметил про себя неестественность тона, звучавшую в речи Мухтара. «Ах, да что там – просто рисуется перед хорошенькой… Да и бывало ли, чтобы Мухтар оставался когда нибудь самим собой? Вечно играет какую-нибудь нужную ему роль», – подумал Анвар. Он почему-то до сих пор не поддержал приглашение жены. Никто еще никогда не имел основания заподозрить Анвара в отсутствии радушия и гостеприимства. Обычно, он первым звал к себе, а сегодня Сурайе… Впрочем, так оно и должно было быть. Ведь он директор: приезжая имеет право контроля. Если она остановится в его доме, недоброжелательные люди могут увидеть в этом повод для разговоров.

Зайнаб как-то притихла и потускнела. Казалось, она даже растерялась.

– Товарищ Махсумов, – произнесла она, растягивая слова. – Вы говорили, что есть один педагог, у которого…

– Бакоев?… Да, говорил, но там…

– У товарища Бакоева заболела жена, – перебила его Сурайе. – Право, вы нас обижаете. Видите, мы собрали вкусную зелень, сейчес я буду печь пирожки, а товарища директора мы заставим варить плов, а вы… вам надо прилечь и отдохнуть.

– Да, да, да, – поддержал с воодушевлением Мухтар. – Не отказывайтесь от гостеприимства Сурайе-хон. Я уверен, вы не встречали еще такой чудесной хозяйки. Я имел счастье пользоваться гостеприимством этого дома.

Тут дети схватили за руки Зайнаб и с веселым хохотом побежали вперед, заставив и ее прибавить шагу.

– К нам, только к нам! – кричали они.

– Этого инспектора я впервые вижу, – вполголоса сказал Анвар.

– Я посмотрел ее документы, – поспешно ответил Мухтар. – Она жаловалась, что послали ее чуть ли не насильно. Облоно готовит какой-то отчет для центра. Мобилизовали почти всех сотрудников. Ей поручили проверить методику и еще что-то… Думаю, что сама Зайнаб расскажет вам всё подробнее. Массу времени пришлось на нее потратить. Я собирался в город, но теперь уже, наверное, нет смысла. Поздно…

– Кстати, – добавил он, – выяснилось, что мы знакомы. Да и вы должны помнить ее отца. Он был председателем облисполкома. Несколько лет назад умер. Кабиров.

– Фамилия, действительно, известная, – ответил Анвар, – но когда я жил в городе, мне с высоким начальством общаться не приходилось… Но вот мы почти и дома …Прошу к нам.

Сухостью тона Анвар показал секретарю сельсовета, что его обязанности на этом закончены: приезжую он устроил, о чем еще разговаривать?

И Мухтар понял: надо уходить. Он поклонился Сурайе, пожал руку Анвару и крикнул Зайнаб, которую ни на шаг не отпускали дети:

– Я вас покидаю. Рад был встретиться с вами. Если понадоблюсь, – заходите, всегда к вашим услугам, – и не ожидая ответа гостьи, он повернулся и пошел в обратную сторону. Гордый, независимый человек. Административный деятель.

Глава 4.

Любила я тебя, глупа была,

Не знала, что на свете столько ала,—

Неверному дала воды – и вот

В руке моей пустая пиала.

(Из народной поэзии).

В окруженном дувалом дворе сельсовета стоит флигелек-времянка. Когда-то тут жил сторож, старый Олим-бобо, но после того, как он уехал к сыновьям, секретарь сельсовета занял его жилье – очень удобное для холостого человека помещение: просторная комната и кухонька. А сторож? Что ж, сторожа можно найти приходящего. Пусть сидит в конторе, возле телефона. Там есть диван. И уж если позвонит начальство из района – не нужно бежать через весь двор. Это нововведение дало возможность Мухтару Махсумову, секретарю сельсовета, устроиться по собственному вкусу.

Те, кто приходят к нему в вечерние часы, стучат в небольшую калитку в дувале, возле флигелька. Им не надо беспокоить сторожа. Удобно и то, что окна флигелька выходят в тенистый двор-сад. Любопытным взглядам сюда не легко проникнуть. Ну, и молодец же этот секретарь! Голова!

В один из весенних вечеров, в то самое время, когда Анвар председательствовал на колхозном партсобрании, гостья его дома, инспектор облоно Зайнаб Кабирова полулежала на тахте в той самой комнате, которая принадлежала раньше старику Олим-бобо.

Ах, если бы Олим-бобо заглянул сейчас в свое прежнее жилище! В комнате царил странный дух полуканцелярского, полугостиничного уюта. Стандартный конторский стол, оклеенный дерматином, с металлическим инвентарным номером на самом видном месте. На нем стекло и чернильница, стопка газет мирно соседствуют с одной пустой и с одной недопитой бутылкой коньяка. И тут же, в не очень-то хорошо отмытой стеклянной банке из-под рыбных консервов, веточка цветущей яблони – символ чистоты и непорочности. Тарелка с кусками мяса, разломленная на куски лепешка, два граненых стакана, пестрый фарфоровый чайник, пиалы.

Возле стола два шатких скрипучих гнутых стула, взятых из конторы. А на двери, совсем как в сталинабадской гостинице, портьеры зеленого жатого плюша. В углу горка одеял на таджикский манер. Ниша, в которой секретарь держит свой туалет, задернута полосатой дешевой тканью. На стене большое зеркало в черной раме, в которую воткнуты фотоснимки. Но самым замечательным, впечатляющим, здесь являлся овальный, великолепно полированный рижский столик и на нем два аппарата: радиоприемник Даугава и магнитофон Днепр-5. Оба, в отличие от книжной полки, тщательно вытерты, блестят и отражают свет голой стопятидесяти-свечовой лампочки. Описание будет не полным, если забыть о большом, доставшемся Мухтару по наследству, текинском ковре, опускающемся на тахту. Рисунок ковра скрыт под множеством фотографий киноактеров, а главным образом актрис.

Два небольших оконца в тот вечер были тщательно закрыты – одно цветастым ватным халатом, другое – модным шелковым дамским плащом.

Мухтар стоит посреди комнаты. На нем зеленая полосатая пижама, верхняя пуговица расстегнута. Он наливает в граненый стакан коньяк и говорит, отвернув лицо к стене:

– Кто сказал, что я ревную?… – сделав глоток и резко повернувшись к Зайнаб, он смотрит на нее с бешенством. – Разве не правда, что с той минуты, как ты его увидела, душа твоя воспламенилась?!

Даже в гневе Мухтар не может обходиться без пышных выражений, без кокетства фразой. То и дело он бросает косой взгляд на свое отражение в зеркале. Он нравится себе даже взволнованным. Да и взволнован ли он? Может быть и это игра? Игра с Зайнаб, игра с самим собой.

– Да, да, да, – ты переменилась! Что осталось от преданной мне женщины? Где восторженные глаза, где прежняя нежность? Признайся – любовь закралась в твое сердце… Как же я был глуп, устроив тебя в дом этих людей!

Зайнаб не отвечала. Она была задумчива. Глаза, хоть и смотрели прямо в лицо Мухтару, как бы не видели его. Косы Зайнаб были растрепаны, платье измято, краска с губ стерта. Но это не портило девушку. Состояние задумчивости, а, вернее, душевного оцепенения, как бы освобождало ее от необходимости отвечать на укоры Мухтара. Раньше, в городе, когда он упрекал ее в чем-нибудь, бранил или показывал свое равнодушие – Зайнаб плакала. Очень легко появлялись тогда слезы на ее глазах. А теперь? Неужели и впрямь она освобождается от чар этого человека? А может быть это всего лишь минутное охлаждение? Уж очень несправедливо всё, что говорит сейчас Мухтар.

А он продолжал:

– Почему ты так холодна со мной?.. Где былая ласковость? Где пламя страсти?.. Я требую ответа, слышишь? – Он резким движением протянул Зайнаб стакан с коньяком: – Выпей за меня, за нашу любовь, за наше будущее.

Зайнаб взяла стакан. В глазах ее затеплился огонек интереса. Кажется, она удивилась.

– За наше?.. Будущее?.. – Она уже прикоснулась губами к краю стакана, но потом решительно отвела руку, поставила стакан на стул и, поднявшись, заговорила:

– Мухтар, Мухтар, почему я должна вам верить? Когда-то, давно, я выпила первый раз в жизни эту ужасную гадость, только потому, что вы сказали: «Выпьем за наше будущее». Я это хорошо помню. Сейчас вы притворяетесь ревнивым… Но ведь вы отлично знаете, как и зачем я сюда приехала. Каких вам еще нужно уверений? Я здесь, я с вами и ни с кем другим. Вот вы только что сказали, что я не такая, как раньше. Но разве вам неизвестно сколько я пережила? Сколько мучений выпало на мою долю…

– Дорогая, прелестная! – Мухтар сел на тахту и притянул к себе Зайнаб. – Говори, говори, я снова слышу слова истинно-любящей женщины…

– Говорить? – Зайнаб вырвалась из его объятий и вскочила с тахты. Она даже забыла надеть туфли. – Говорить? – повторила она и глаза ее непривычно прищурились.

Мухтар еще не видел ее такой.

– Хорошо же! Я скажу! Вы только притворяетесь взволнованным. На самом деле вы спокойнее, чем вот это, – она постучала по столу и зазвенели стаканы, – чем вот это сухое дерево! Подумайте только, в какое я попала положение. Чем все это должно кончиться? Вы ищете моего тепла, огня женщины – что вам еще нужно? Да и нужен ли вам этот огонь, это тепло?… Люблю ли я вас? Никого другого я никогда не любила, но вы правы – я начинаю сомневаться в том, что чувство, которое влечет меня к вам – любовь.

Мухтар с изумлением смотрел на Зайнаб. Он любовался ею. Он даже предположить не мог, что эта маленькая хрупкая, изящная девушка, безропотная и нежная, может так измениться.

– Стойте, стойте, стойте так! Не шевелитесь! Ну я прошу вас, пожалуйста, и еще прищурьте свои прелестные глаза. Вы сейчас не Зайнаб – вы Наргис… Чудо перевоплощения! Талант!

Зайнаб знала – если Мухтар начинал величать ее на «вы», он непременно сравнивал ее с кем-нибудь из киноактрис. Раньше ей это очень нравилось. Раньше ей нравились и вычурность его речи, и Красивость движений – манера резко закидывать голову, прежде чем произнести фразу. Сегодня, кажется, впервые, она стала прозревать: полно, да так ли уж всё это украшает настоящего чело века… И что такое настоящий человек?

Заметил ли он по выражению ее глаз, по суровой складке на лбу, что в настроении Зайнаб происходят какие-то перемены, что мысль ее бьется над разрешением какой-то загадки? Трудно сказать! Но он сделал то, что делал во всех подобных случаях: подошел к девушке вплотную, крепко, не обращая внимания на сопротивление, обнял и стал покрывать ее лицо бесчисленными поцелуями.

– Зайнаб, Зайнаб, Зайнаб, – повторял он шопотом, – ты моя и только, никому не отдам своего Жаворонка! Никакой Анвар, никакой Гаюр-заде не уведет ее от меня!

Не разжимая объятий, он умудрился включить магнитофон. Согревались лампы в музыкальном ящике. Согревалось и сердце девушки. Мухтар почувствовал это по тому, как исчезало сопротивление, как вся она становилась мягче, податливее. Он пустил ленту и стал кружить Зайнаб между стульями, тахтой, столом.

– Ты говоришь, что я не люблю. Ты не веришь мне. Считаешь меня спокойным и холодным. Но, пойми, дорогая Зайнаб, могу ли я быть иным? Могу ли я тебе в этом моем, еще столь неустроенном, месте обещать то, чего ты хочешь? Ты говоришь, что я притворяюсь. Это правда. Я притворяюсь спокойным, притворяюсь равнодушным. Имею ли я право тебя, дочь известного всей республике человека, назвать своей женой и поселить в подобной обстановке?! Гордость и самоуважение не позволяют мне это сделать. Разве здесь должна протекать наша жизнь? Терпение, терпение!.. Всё будет хорошо, Зайнаб! Ведь ты знаешь – нигде не найду я такой стройной фигурки, таких ласковых рук, такой изящной шейки, таких выразительных глаз, такого очаровательного голоска…

Странное дело, на этот раз Зайнаб хоть и смягчилась, хоть и появилась в выражении ее лица привычная ласковость, – музыка, танцы, объятия – всё это не оказало прежнего властного и гипнотического действия. Она сняла со своего плеча руку Мухтара и опять заговорила. Голос ее, правда, не был резким, но слова… Да, о слонах надо подумать…

– Я уже не девочка. И вы знаете – не девушка. Имя моего покойного отца страдает гораздо больше от того, что я, не задумываясь, бросаю всё и еду сюда, к вам, чем от возможных материальных невзгод. Я вам писала. Вы знаете, что не инспекторская деятельность привела меня сюда, и не Анвар, и не его школа… Нам надо решать, Мухтар!

Лицо Мухтара стало серьезным. Но только на минуту. Мысль мелькнула в глазах и тут же исчезла. А с губ сорвалась грубоватая, привычно хвастливая фраза:

– Цель вашего приезда, конечно, ясна – притягательная сила моей личности заставила вас приехать!

– Если у человека нет сердца, то притягательной силы у него тоже нет.

– Так, а дальше? – самоуверенность и наглость Мухтара снова (в который раз!) привели Зайнаб в замешательство. Забыв о гордости, забыв о хорошо продуманной системе поведения, она вдруг раскисла, как девчонка, и жалобным тоном стала повторять давно уже надоевшие ему слова:

– Я была глупенькой, легкомысленной школьницей. Была проста и доверчива. Вы опутали меня, и теперь я очутилась… Есть ли у вас хоть немного совести?! Вот я здесь, у вас. Я рискую всем, и своей честью, и своим общественным положением… Сколько это будет продолжаться? Сколько мне еще ждать вас? Почему вы решили, что будете мне нужны только после того, как станете обеспеченным человеком? Я не боюсь нужды. Да и какая это нужда: магнитофон, приемник, ковры… У вас даже свой дом в городе, Мухтар!

– Какое тебе дело до моего дома?! – вырвалось у Мухтара, но он сейчас же вернулся к полушутливому тону:

– Ах, я вижу, прелестная пери готова ради любимого спать на соломе… Ты сама себя не знаешь, Зайнаб! Ты ведь избалованная штучка. Так я тебе и поверил, что ты сможешь долго прожить в Кишлаке. Терпение и еще раз терпение!

– Но ведь я должна дать ответ Гаюр-заде, – проговорила Зайнаб полушопотом, в котором уже слышались слезы.

– Ну что ж, не просвещение, так что-нибудь другое.

От этих слов Зайнаб совсем приуныла. Она села и уставилась в одну точку.

– Ясно одно, – уверенным голосом заключил Мухтар, – женитьба сейчас невозможна. Пусть уладятся твои дела, пусть я избавлюсь от необходимости жить в этой дыре. Вот тогда… И, кроме того, ты ведь знаешь, для женитьбы нужны деньги и деньги немалые. А у меня денег нет. И нужно очиститься от неприятностей.

– Разве их так много? – протянула Зайнаб.

– Да, много. Но прежде всего – твои вопросы… – стоило Мухтару начать разговор о том, что связывалось в его представлении с учреждениями и какой-либо государственной или общественной деятельностью – речь его становилась похожей на пункты инструкции: – Необходимо отрегулировать вопрос с просвещением. Возникает реальная угроза, того, что из-за тебя заведующего облоно снимут с работы…