Текст книги "Паутина"

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Кто-то из безумных истерично расхохотался:

– Нас освободят, куда поведут? Пускай лучше убьют, чем быть назиром, надевать мундир и брюки, ходить с длинными волосами и кататься в шайтан-арбе. Нет, никогда! Сами садитесь в свой автомобиль! Я стану хатибом^[45] большой мечети, и будут у меня даровые плов и шурпа…

– Браво, молодец! – ответил ака-Мирзо. – Дело твое, только не забудь пожалуйста нас, когда станешь хатибом… – Он зевнул. – Спать, однако, пора, уже поздно, сейчас будет светать. Постарайтесь хоть немного соснуть.

Но сумасшедший не дал спать. Он издал протяжный вопль и, причитая, забился головой о столб, поддерживающий навес. Ака Мирзо пытался удержать его, а он все вырывался и тянулся к столбу. Подоспел Гиясэддин, вдвоем они с трудом оттащили сумасшедшего и брызнули ему в лицо холодной водой – единственным лекарством в нашем зиндане. Сумасшедший также неожиданно утих.

Однако следом поднялся другой и, приплясывая, затянул гнусавым голосом песню; третий чему-то рассмеялся и продолжал смеяться, не переставая, схватившись за живот, катаясь по земле… Ака Мирзо и Гиясэддин переползали, насколько позволяла цепь, от одного к другому и успокаивали их, а я, забившись в страхе в угол, дрожал всем телом и не знал, что делать.

Мне кажется, нет и не было на свете зиндана страшнее, чем этот. С чем сравнится душевная боль? Человек может перенести любые физические страдания, но когда топчут его сердце, когда в душу плюют, когда он знает, что заведомо оклеветан, нет пытки хуже… «Не родиться бы мне совсем, – думал я, – умереть бы, когда умирала мать, я не попал бы сюда. Что я видел на свете за короткую жизнь? Бедность, нищету, одиночество, притеснения Ахрорходжи и, наконец, этот зиндан…»

Меня лихорадило, зуб не попадал на зуб. Может быть, кинуться, как тот безумец, на столб и разбить себе голову? В кровь, насмерть?

Не знаю, сколько времени прошло, пока установилось какое-то подобие тишины, – минута казалась вечностью. Ака Мирзо притих в своем углу, один Гиясэддин продолжал сидеть.

– Нет, не спится, – сказал он. – О чем не передумаешь, стремясь вырваться на свободу…

Ака Мирзо, оказывается, не спал.

– Свобода… – вздохнул он и после небольшой паузы добавил:

«Ступит вновь Юсуф на землю Ханаана, – не тужи»^[46]

Предутренняя темнота еще не сложила своих черных крылев, хотя рассвет был близок.

На многое открылись у меня глаза в ту ночь…

4

Я уже говорил, что, вернувшись из кишлака, Ахрорходжа поселился в квартале Дегрези, в нашем доме. Болохону он приспособил для себя и своих гостей; туда не имели права подниматься ни я, ни его жена…

Остонзода на мгновение задумался.

– Если в сердце вспыхнет огонь любви, человек забывает о горестях жизни, – сказал он вдруг, без всякой видимой связи с предыдущим. – Глупец, я не послушался Лютфиджан и попал в капкан. Мир казался мне лучезарным. Не могло быть в таком мире зла, он сотворен для добра. Так думал я. Любовь ослепила меня!

Это произошло через год после революции. Ахрорходжа присвоил себе все наше имущество и постепенно превратил меня в своего слугу. Я мог не повиноваться ему, мог заявить властям, мог нарушить его запрет и пойти в школу… многое мог сделать, но не сделал. Ахрорходжа лисой влез в душу, и я поверил ему… Дядя! – горько усмехнулся Остонзода. – Из-за моей любви к Лютфи этот дядя и объявил меня сумасшедшим.

Вечером того дня, когда мы вернулись из кишлака, я вышел на улицу навестить друзей и соседей. За три-четыре дома от нашего на суфе сидел юноша, при виде которого у меня радостно забилось сердце. Это был Шарифджан, брат Лютфи! Нет, нет, это был… это была роза из сада моих надежд, – она расцвела у тех ворот в тот октябрьский ранний вечер, это была звезда моего счастья, неожиданно вспыхнувшая в сумрачном небе!..

Я кинулся к нему со всех ног, мы горячо обнялись. Перебивая друг друга, расспрашивали о делах, о житье-бытье, о родных… Отца их, машкоба, убили эмирские сарбозы, когда он перешел на сторону большевиков. Красные аскеры похоронили его вместе с другими жертвами контрреволюции, воздав все почести… Дом Шарифджана и Лютфи в квартале Мирдусти был разрушен, поэтому правительство поселило их в конфискованной у какого-то богача квартире. Богач, бросив все имущество, бежал следом за эмиром.

– Мать моя выздоровела, ее лечили в больнице, – сказал Шарифджан. – Я учусь в советской школе, сестра Лютфи – в женском клубе. Мы живем хорошо. Хочешь, идем к нам в гости?

Я не отказался, вошел, с любопытством оглядываясь. Квартира небольшая, но и не маленькая: из трех комнат, с подвалом и болохоной. Двор вымощен кирпичом, во дворе цветник и абрикосовое дерево. Матери дома не было, а Лютфи сидела в комнате и что-то шила при свете лампы.

– Салом, Лютфиджан! – сказал я, не сводя изумленного взгляда с ее прекрасного лица. – Узнаете, не забыли?

– Ассалом! – подбежала она к нам. – Это вы? Правда, вы? Откуда? Как вы нашли нас?.. Шарифджан?

Шариф засмеялся.

– Я поймал этого беглеца на улице и притащил к нам.

– Правильно сделали, – сказала Лютфи, улыбаясь. В то мгновение я забыл все беды, – такой чудесной была ее улыбка.

– Не называйте меня беглецом, меня увезли силой, только сегодня мы вернулись из кишлака. Бог, видно, не хотел нашей разлуки, поэтому мы снова стали соседями. Через три дома по той стороне – наш дом, мы жили здесь с отцом… Сейчас у нас Ахрорходжа: их дом разбило…

– Нет, – перебил меня Шариф, – с их домом ничего не случилось, это в наш дом попали снаряды.

Но я не слушал его, не в силах оторвать взгляд от Лютфи.

– Хорошо, что наш дом уцелел, – говорил я, – бог меня пожалел…

Шариф и Лютфи засмеялись.

– Не смейтесь, вы теперь мне самые близкие люди…

– Почему мы стоим? – сказала Лютфи. – Я сейчас…

Она быстро расстелила дастархан, заварила чай.

Втроем мы весело провели время.

– В клубе нам рассказывают о новой жизни, учат грамоте, помогают женщинам, которым тяжело, – рассказывала Лютфи.

– Значит, вы умеете читать и писать? – спросил я.

– Да, понемногу упражняюсь…

– Умеет, умеет! – вставил Шариф. – Даже меня учит.

– Тогда и меня научите, пожалуйста. Я тоже хочу уметь писать и читать.

Улыбка Лютфи показалась мне ярче солнца:

– Хорошо, приходите, я буду с вами заниматься.

Возвратилась с работы ее мать, тоже обрадовалась мне, сказала, чтоб заходил почаще.

Так восстановилась наша дружба.

На другой день я не находил себе места, и, едва наступил полдень, сел у ворот караулить Лютфи. Она должна была возвращаться из клуба. Я не сводил глаз с дороги. Каждая паранджа привлекала мое внимание, потому что Лютфи в то время тоже ходила на улицах в парандже, только вместо черного чимбета – сетки из конского волоса – закрывала лицо белой кисеей.

Тогда был такой обычай: девушка до замужества не носила чимбета, – и поэтому, стоило увидеть на ком-нибудь кисею, как я уже мчался навстречу, думая, что это Лютфи.

Она появилась, однако, далеко за полдень, часа через три. Я не знаю, как о ней думали другие, наверно, никто не называл ее прекрасной пэри, луноликой и другими поэтическими словами, но, по-моему, не существовало на свете такой красавицы, как Лютфи, только у ней одной была такая чудесная походка и ослепительная улыбка. Стоило ей улыбнуться, и, будь в то время холодная зима или слякотная осень, – в моем сердце расцветала весна…

– Салом, Лютфиджан! Наконец-то ты пришла.

– Я опоздала?

– Не знаю, но время тянулось страшно медленно.

– Я всегда прихожу в это время.

Лютфи откинула с лица кисею и, взявшись за руки, мы пошли к ней домой. Шарифа дома не оказалось. Как и вчера, Лютфи расстелила передо мной дастархан, приготовила чай, и лишь потом взяла букварь.

– Это «алиф»^[47], – показала она.

Я машинально повторил за нею – машинально потому, что глядел не в книгу, а на нежный профиль Лютфи, и в моей душе сами собой складывались пылкие и бессвязные фразы любви.

В тот день она обучила меня трем буквам – моя «учительница» оказалась терпеливой и настойчивой. Три буквы… Я не только отличал их от других, но умел написать, – и Лютфи засияла радостью. А я… я тогда, не в силах сдержаться, сказал ей все. Помните поэта?

Молчание отвергнув, на миг я дерзким стал:

Любимой – будь что будет – я о любви сказал.

Наверно, в то мгновение я был косноязычен, путался в словах, сбивался, повторялся, краснел и бледнел. Пот катил с меня градом и, только умолкнув, решился я взглянуть на Лютфи. Она не убежала, стояла, смутившись, опустив глаза, и длинные ресницы тенью лежали на лице… Я и сейчас не знаю, какая сила подняла меня, как я осмелился привлечь Лютфи к себе и поцеловать в щеку – туда, где чернела родинка.

Она вспыхнула, вырвалась и побежала, я – за ней. Она заперлась в кухне и бранилась оттуда, называя меня бесстыдником, сконфузившим ее, а я стоял под дверью и ликовал.

С улицы донесся голос ее матери; я сказал об этом Лютфи; она, отворив кухню, в смятении схватилась за нож, начала кромсать лук и морковь. Это получилось кстати – мать принесла с собою рис и мясо; смеясь, она сказала, что сегодня придет некая гостья сватать Лютфи. На меня словно ведро холодной воды вылили.

Мать догадалась обо всем с первого взгляда.

– Пусть приходит, – ответила она. – Встретим, как полагается, в гостеприимстве не откажем, а насчет самого главного – ответим, что у девушки уже есть хозяин, – и ласково улыбнулась мне.

Я смущенно опустил голову.

Лютфи на другой день рассказала, что сваха ушла, ничего не добившись. Мать сдержала свое слово. Сколько сваха ни старалась выпытать, что это за «хозяин» объявился у Лютфи, мать не открыла тайны.

Быстро прошел месяц. Лютфи меня любила, а ее мать и брат уважали – я был счастлив. Никогда я не ждал так нетерпеливо отца, как в те дни, но он все не шел и не шел… Наконец Ахрорходжа сказал, что отец погиб, его похоронили и один из товарищей, участвовавших в похоронах, принес мне на память отцовский кошелек. Ахрорходжа достал из кармана кошелек, протянул его…

Я остолбенел, в глазах потемнело. Отец!.. Это был его кошелек, пробитый пулей, пустой… Отец всегда держал его при себе, там он бережно хранил к моей свадьбе золотую десятирублевку…

Теперь у меня осталась одна радость в мире – любовь к Лютфи… Она не была тайной для Ахрорходжи и принесла мне беду.

Как-то мы стояли у дома Лютфи: я – на улице, она – за воротами. Ахрорходжа бесстыдно подкрался сзади и глянул через мое плечо – Лютфи вскрикнула, закрыла лицо руками, убежала.

– А, с девочками забавляешься? Тоже новость, поздравляю!

Потом, уже дома, Ахрорходжа сказал, что он пошутил и обижаться не надо. Это, мол, было проверкой. Он давно догадывался и даже посылал узнавать сваху… Препятствовать он не будет, а что касается Лютфи, то пусть она заходит к нам, как в свой дом, скрывать тут нечего, ведь все равно придет день, когда нас соединит он сам, Ахрорходжа!.. Да, да, он, Ахрорходжа, сыграет мне, даст бог, свадьбу, однако сейчас, в это тяжкое время, я должен беспрекословно повиноваться ему и ничего от него не утаивать.

И опять я поверил ему – поверил и обрадовался, как радуется странник, встретивший в пустыне неожиданного друга!.. Лютфи призывала быть благоразумным, убеждала меня, что у Ахрорходжи грязные цели, он посылал сваху сватать не мне, а себе, – но я не слушал Лютфи. Ахрорходжа усыпил меня, коварно оплел паутиной, точь-в-точь как паук, который готовится высосать из своей жертвы кровь. Всякий раз, когда я заговаривал о Лютфи, он убеждал дождаться осени, потерпеть, «пусть пройдет хотя бы годовщина смерти отца, устроим ритуальное поминание, тогда и сыграем свадьбу»…

Я соглашался с ним. За это время Лютфи успела освоить грамоту, она читала толстые книги и умела считать. Занятий мы не бросали, занимались вместе, так что я тоже научился отличать буквы и складывать их в слова.

Никогда не забуду того дня, когда Лютфи сказала, что она стала комсомолкой. Что-то новое, еще неуловимое появилось в ее взгляде и в звучании голоса.

– Если хотите, комсомольцы помогут нам, мы сможем пожениться, – смело сказала она.

Но я, потерявший дорогу, опутанный ложью Ахрорходжи, не верил комсомольцам и заявил в ответ, что свадьба будет по нашим обычаям.

– Нам сыграет свадьбу Ахрорходжа, – сказал я.

Это была наша последняя встреча: через два дня Ахрорходжа привел меня в зиндан шейха Ходжаубани.

…Что мне было делать теперь? К кому взывать? Где искать выход? Если бы Лютфи узнала о моем несчастье!.. Неужели Ахрорходжа поймает в свои сети и ее?..

Я не находил себе места от горя, мысли давили, одна горше другой, и от них, казалось, лопнет моя голова.

«Ахрорходжа, думал я, теперь подстерегает Лютфи. А вдруг она попадется ему в лапы?! Нет, нет, она комсомолка, она свободная девушка, гордая, независимая, ей помогут!.. И все-таки… Да, надо бежать отсюда, сегодня же бежать, во что бы то ни стало!.. Но как?»

– Не ломай себе голову, сынок, – сказал ака Мирзо. – Спи, придет день – поговорим… Утро, говорят, мудренее вечера.

– Где выход? Выход где? – в отчаянии воскликнул я.

– Бог – наш падишах, все в руках властелина! – ответил ака Мирзо.

Снова тишина, на этот раз – ни звука.

* * *

Занималась заря.

Легкий, утренний свет медленно разгонял тьму нашего зиндана. Я так и не сомкнул век; лишь на мгновенье забылся, но, услышав густой и мягкий, трогающий сердце бас ака Мирзо, тут же пришел в себя. Он, по обыкновению, встречал рассвет стихами:

Вчера меня с зарей оставили все муки,

И влагой животворной поили чьи-то руки.

Терпение и твердость я сохранил вполне,

И память прошлых дней вернула счастье мне.

– …Если бы и нам это утро принесло избавленье от мук, если бы и нам, как Хафизу, счастье увидеть, ведь и мы стойко держим себя в беде! Разве не так, Гиясэддин?

– Так! – ответил Гиясэддин.

– Я хочу вам сказать кое-что, – сказал ака Мирзо и понизил голос. – Идите сюда.

Мы подползли к нему.

– Сегодня ночью я заново продумал всю свою жизнь. Нельзя опускать руки, нельзя! – возбужденно зашептал он. – Не на время у нас установилась Советская власть – навсегда утвердилась! Крепнет она, ей уже никто и ничто не помешает, основа у нее прочна – народная основа… Я подумал об этом и решил, что нам надо действовать. Ты говорил, что Лютфи ходит в женский клуб?

Я кивнул.

– Если не возражаешь, я пошлю ей записочку.

– О, если бы… Если вы сделаете это благое дело, я буду благодарен вам до конца жизни.

– Но с кем вы отправите записку? – спросил Гиясэддин.

Ака Мирзо улыбнулся:

– Записку пошлю любимой… И тут нас поддержит любовь!

Мы ничего не поняли.

– Все просто, – объяснил ака Мирзо. – Гулямали, которого ты назвал «медведем», влюблен, он любит одну из работниц женского клуба. Понимаете теперь? Как-то он просил меня написать ей письмо, все рассказал… У меня сохранился клочок бумаги, мы сейчас напишем записку Лютфи, – и ака Мирзо торжествующе глянул на нас.

– Пусть Лютфи идет в партийную организацию, к дяде Халимджану, он, наверное, вернулся из Восточной Бухары, – откликнулся Гиясэддин. – Он меня хорошо знает и любит!

– Можно! – сказал ака Мирзо, вытаскивая из какой-то щели клочок бумаги. – Где наш калам, Гиясэддин?

Тот достал откуда-то кусочек угля. Ака Мирзо призадумался, потом быстро написал на листке несколько строк и, сложив бумагу, вновь сунул в щель:

– Пусть подождет здесь «медведя».

«Медведь» не заставил себя долго ждать. Он поздоровался с ака Мирзо, потом улыбнулся мне.

– Как, братишка, прошла ночь? – спросил он. – Хорошие сны снились тебе?

Я промолчал. «Медведь» обошел всех узников, справляясь о самочувствии, проверил все цепи, кандалы и наручники, затем громовым голосом объявил:

– Сейчас господин Ходжа вернутся из мечети и станут заклинать вас. Приготовьтесь! Будьте почтительны, не показывайте его светлости свою строптивость, потому что, сами знаете, вам же будет хуже.

– Ладно, знаем, – ответил за всех ака Мирзо. – Подойди-ка лучше сюда, у меня к тебе дело одно.

«Медведь» настолько приблизился к ака Мирзо, что совсем закрыл его; они пошептались, потом «медведь» раскатисто расхохотался (я испуганно вздрогнул) и, поднявшись во весь рост, сказал:

– Если проголодались, будьте довольны и радуйтесь – это добрый знак. Бог захочет – будет и завтрак, и все, что душе вашей угодно.

Когда он ушел, ака Мирзо на мой смятенный взгляд улыбнулся и кивнул головой – все благополучно. Я успокоился.

Примерно через час появился шейх – началось «заклинание», сопровождаемое, как всегда, избиением. Шейх бормотал под нос молитвы, опуская на головы и спины несчастных толстый камчин. Извиваясь под ударами, одни сумасшедшие отвратительно бранились, других била лихорадка, они кричали и это доставляло Ходжи – по лицу видно – наслаждение… Очередь дошла до ака Мирзо. Он даже не взглянул на шейха, словно били не его. Шейх торопливо пробормотал над ним «заклинания» и направился ко мне, хмурый и злой; я услышал одно только слово – «бисмиллах» – и чуть не вскрикнул от дикой боли. Не знаю, откуда только во мне взялись силы: смерил своего мучителя презрительным взглядом и не закричал… Стиснув зубы, я смотрел ему прямо в глаза, не мигая. Шейх, наконец, отвернулся, что-то пробормотал и ушел.

– Молодец! – сказал мне ака Мирзо. – В наших условиях мы не можем мстить ему лучше. Если будешь плакать, унижаться, молить о пощаде, то только доставишь этому палачу наслаждение, он сдерет с тебя кожу. Его надо лишать этого удовольствия.

Несколько позже нам принесли по куску сухой лепешки (видимо, давние остатки со стола Ходжи – измызганные, замасленные, плесневелые), и каждому сам «медведь» разлил ржавым железным черпаком по пиале горячей воды.

– Теперь можно отдохнуть. Будет у Ходжи настроение, придет «заклинать» вечером, нет – нас оставят в покое, – сказал ака Мирзо.

До полудня действительно ничего не произошло. Но только солнце пошло на убыль, ворота вдруг с треском распахнулись – Лютфи!!!

Она с плачем кинулась ко мне.

– Что с вами, почему вы попали сюда? – закричала она. – Это сделал Ахрорходжа, вы не сумасшедший, я знаю, вы не сумасшедший!..

У меня нет слов, чтобы описать вам мое состояние в тот момент. Я и обрадовался, и смутился, и испугался. Разве бывает любовь сильнее, чем эта, когда цветущая, точно роза, девушка, презрев страх и пересуды, вбегает к закованному в цепи несчастному узнику и, обнимая, уверяет, что он совсем не безумец!.. Паранджа у нее спала с головы, волосы растрепались, а в черных глазах ее я увидел слезы.

Да, я не сумасшедший, я пленник и раб твой, я узник твоей любви! Мне страшно, я боюсь за тебя, почему ты пришла, о цветок?

– Почему ты пришла одна? – спросил ака Мирзо.

– Нужно было идти в партийный комитет, – сказал Гиясэддин.

– Ходила, там собрание, – ответила Лютфи. – Заведующий нашим женским клубом побежал в милицию, оттуда сейчас должны прийти.

– Э, милиция!.. – махнул рукой ака Мирзо.

– Сделайте все, чтобы найти Халимджана и сообщить ему! – сказал Гиясэддин.

Лишь я не мог ничего говорить, спазмы давили горло. Я только гладил голову Лютфи и боялся, как бы шейх не обидел ее. А он уже спешил в сопровождении слуги, хищно осклабившись. Чем ближе подходил, тем мягче ступал… Слуга вырвался вперед, стал оттаскивать Лютфи.

– Не трогай ее! – гневно сверкнул глазами ака Мирзо. – Я расшибу тебе голову вашими же цепями.

Слуга отскочил.

– Он не сумасшедший, – метнулась Лютфи к шейху, – пощадите его!..

Она осеклась под взглядом его колючих глаз-буравчиков, торопливо подобрала паранджу, натянула на голову.

– Не надо! – крикнул я. – Не проси у них пощады, пусть они ее ищут у нас!

Шейх улыбнулся.

– Вот видите, дочь моя, этот юноша чуть-чуть тронулся. Вы хорошо сделали, что пришли, только больше одна к ним не приближайтесь, сперва ко мне заходите…

– Сейчас же отпустите его, или я заявлю властям! – требовательно сказала Лютфи.

Шейх прищурился.

– Дело ваше, заявляйте! – нагло ответил он. – Только не забудьте, что власти способны выслушивать не только вас, но и нас.

– С ним бесполезно разговаривать! – сказал я. – Уходи, Лютфи!

Лютфи выбежала, шейх, продолжая улыбаться, повернулся и скрылся во внутреннем дворе.

Не успели мы прийти в себя, как нагрянула милиция. Впереди не то чтобы шел – бежал плотный, приземистый, короткошеий, в кавказской, из золотистого каракуля, папахе и с лихо закрученными кверху пиками усов, мужчина. Он был явно чем-то взволнован, револьвер, болтавшийся у него на поясе, съехал куда-то назад, и, казалось, короткими шлепками подгонял его вперед. Милиционеры пронеслись, не глядя на нас.

– Хамдамча! – сказал ака Мирзо. – Пронеси, о боже, гнев свой, как бы чего опять со мной не случилось… Эта встреча может стать последней.

– Для кого? – спросил я.

Мирзо ака промолчал.

Хамдамча просидел у шейха с полчаса и также поспешно удалился со всей своей свитой.

– Кажется, моя записка встревожила их, – сказал ака Мирзо. – Иначе Хамдамча не появился бы так открыто. Что-то будет… Гиясэддин и ты, Мурадджан, берегите себя. Если со мною что случится, если меня сейчас заберут, не падайте духом, помните: не долго им еще лютовать осталось. Дни их сочтены. Видите, как они забегали, будто пауки в разоренном гнезде. Хороших людей на свете много, помните об этом!

Слова ака Мирзо меня испугали. За одну ночь я привязался к нему всей душой, как к старшему брату или родному отцу. Я беззвучно молил бога избавить этого чудесного человека от всех бед и несчастий.

– Смерть мне не страшна, – продолжал ака Мирзо. – Сердце болит за вас! Вы ведь еще молоды, у вас впереди вся жизнь, только теперь перед вами должны отвориться ворота счастья… Я в эту ночь много передумал и решил, что вам надо спасаться. Больше молчать нельзя! Нужно использовать любую возможность… Вы молоды, будьте в другой раз осмотрительнее, умейте разбираться в людях и событиях, все случившееся должно послужить вам хорошим уроком…

Он вздохнул.

– А мне, видно, не дожить и до полуночи…

Мы молчали, подавленные.

В тот день больше ничего не случилось. О нас словно забыли. Ака Мирзо сказал, что шейх испугался, но под покровом ночи обязательно займется нами… Ночью все решится.

Удивительнее всего было исчезновение «медведя». Сумасшедшие, проголодавшись, заволновались, захныкали, запричитали. Крики и вопли огласили двор.

Вечер мы встретили в мучительном ожидании расправы. Никто не сомкнул глаз. Гиясэддин молчал, не отвечал на вопросы ака Мирзо. Мы подползли к нему – лоб у него горел, дыхание стало прерывистым… Скинув халат, я накрыл Гиясэддина, а ака Мирзо принялся растирать ему ноги и руки.

Перевалило уже за полночь, когда со стороны внутреннего двора вдруг послышался топот, замигали, забегали огоньки фонарей и к нам в сопровождении нескольких людей вошел Ходжа. Люди были в сапогах, в милицейской форме, поверх которой они надели халаты. Ходжа, ни на кого не глядя, прошел прямо к ака Мирзо, прошипел сквозь зубы:

– Проклятый богом, да падет на тебя гнев пророка! И здесь ты, падарсаг^[48], не усидел спокойно!

Он ударил ака Мирзо камчином.

Забыв о кандалах, я вскочил, но тут же растянулся на земле, успев только крикнуть:

– Перестаньте!

Ходжа бешено сверкнул белками глаз.

– Взять! – приказал он.

На ака Мирзо накинулись, возникла свалка. Он вырвался и, поднявшись во весь рост, ударил цепью, которой были скованы руки, одного, сбил с ног второго… Ходжа подскочил к нему, замахнулся: удар пришелся по голове – ака Мирзо рухнул.

Мы с Гиясэддином закричали. Но кто слышал наш крик?.. Люди Ходжи поволокли ака Мирзо. Тогда я и еще кто-то из сумасшедших – тот, конечно, бессознательно – накинулись на них. Нас били по головам, по лицу, по рукам, я падал и снова поднимался, снова падал…. Это была какая-то слепая ярость. Потом я потерял сознание.

Ака Мирзо утащили, Гиясэддин метался в бреду, стонал, выкрикивал: «хозяин, хозяин» – тогда непонятное мне русское слово.

Я не знал, у кого спросить совета, и не было никакой возможности что-то предпринять. Теперь одна надежда на Лютфиджан: успеет она или нет?

Я понимал, что у Ходжи сильные покровители, он действует заодно с Хамдамчей, судя по всему, – не малым чином в милиции. Иначе откуда пришли ему на помощь люди в сапогах? Под халатами я ясно различил милицейскую форму… Они убьют ака Мирзо и избавятся от его обвинений. Если вдруг кто и спросит, скажут, что умер от «безумия»… Они теперь вынуждены будут уничтожить всех живых свидетелей своего преступления! Говорят, что когда бандиты грабят дом, они не трогают хозяев только в двух случаях: если те не сопротивляются и если ни при каких обстоятельствах не смогут узнать их… А я знаю грабителей и убийц!.. Я запомнил их лица на всю жизнь. Они должны замести следы до рассвета, сегодня же ночью… Успеет Лютфи или нет?

Порой мои опасения проходили, я успокаивал сам себя, – ведь за темной ночью всегда приходит светлое утро!.. Не может быть, чтобы Лютфи не успела!

Я стоял между жизнью и смертью; сумасшедшие галдели, позванивая кандалами, смеялись и плакали; Гиясэддин продолжал метаться в бреду; в спертом воздухе стояла пыль, а время текло медленно, очень медленно: казалось, оно нарочно застыло в своем извечном течении и долго-долго еще не взойдет яркое солнце, которое должно явиться вслед за этой мрачной, ужасно темной ночью…

Я снова и снова мысленно обращался к Ахрорходже. Что делает в эту ночь он? Что думает обо всем случившемся моя янга? Она всегда относилась ко мне хорошо, выгораживала и защищала перед мужем… Мне вспомнилась поездка в Лаклак, тесть Ахрорходжи Абдулхафиз, его старший сын, мой друг… Я вздохнул…

РАССКАЗ ЖЕНЫ АХРОРХОДЖИ

Вот что рассказала янга, когда я вернулся домой.

– Ты был беззаботным, племянник, – сказала она, – и очень доверчивым, ты не умел разобраться в людях и не знал Ахрорходжу, будь проклято имя его!.. Даже отец мой не догадывался о вероломстве, подлости и преступлениях зятя. Одна я знала все, знала – и молчала. Я вынуждена была молчать, потому что, пока не окрепла Советская власть, глаза мои не видели защитника, который избавил бы меня от сетей этого паука. Ахрорходжа и моего бедного отца сделал должником, грозил разорить, если отец не отдаст меня за него. Силой женился Ахрорходжа на мне…

Ей было тяжело рассказывать, слезы душили ее, а я подумал о том, как жестоки старые обычаи и законы, делавшие жену рабой своего мужа. Беззащитная, бессловесная, втоптанная в грязь и пыль бытия… Шариат не считал ее человеком, она – всего лишь вещь, раба в доме мужа. Муж властен над ее жизнью и смертью. Убьет – и никто не спросит с него.

– Когда мы вернулись в город и остановились в вашем доме, – продолжала янга, – я спросила у него, почему он так поступил. Тебя тогда не было, Ахрорходжа пришел в тот день откуда-то пьяный и весело ответил, что ваш дом правительство отдало ему в счет долга Останкула. Останкул контрреволюционер, эмирский сарбоз, он уничтожен и никогда больше ни поднимется из праха!..

Я не знала, что сказать. Одумавшись, Ахрорходжа строго-настрого приказал мне не говорить тебе ни о чем.

– Прикуси язык, – сказал он, – если этот паршивец о чем-нибудь пронюхает, голова твоя отлетит от тела!

Сердце мое обливалось кровью при взгляде на тебя. Бывало, лью слезы, а сама отворачиваюсь, чтобы ты не видел. Я не знала, для чего ему нужно было скрывать смерть Останкула, отчего он хитрил с тобой.

Наконец, в один из горьких дней я узнала, что бессовестный Ахрорходжа стал заглядываться на твою любовь, на Лютфиджан. Он сам сказал мне об этом… Я постаралась превратить все это в шутку, а сама надеялась только на одно: Лютфи, думала я, умная девушка, она ходит в женский клуб и любит тебя, она ни за что не согласится выйти за Ахрорходжу. Хоть и взял он меня силой, купил за долги отца, хоть и не любила я его, но он был моим мужем и, если бы привел вторую жену, то оскорбил бы меня, опозорил перед людьми.

За день до того, как увести тебя в дом Ходжаубани, он пришел откуда-то поздно ночью и опять пьяный. Проклятия так и сыпались на твою голову, на голову Лютфи и ее матери.

– Я покажу этим безродным нищим, кто я! – кричал он. – Я жалел это бесприютное ничтожество, а он в самом деле вообразил себя человеком, он думает, что возьмет в жены мою девушку!?.. Беду наживешь, скоропостижную смерть возьмешь, а не жену! Я покажу тебе, собачий сын!

– Кто ничтожество? – спросила я, притворившись, будто не понимаю, о чем речь.

– Ничтожество? Ты спрашиваешь, – кто ничтожество? Мурад, вот кто! Он осмелился думать о ней! О той, которую я выбрал себе. Нет, будьте покойны, никто другой не получит Лютфи! Она будет, будет моей!

Ахрорходжа замолчал, глядя на меня и, словно обращаясь к кому-то из друзей, а не ко мне, к жене, деловито сказал:

– Что ты посоветуешь? Как бы мальчишка на наши головы беды не навлек! Отец, дом, теперь эта… Лютфи? Что ты думаешь?

Екнуло и оборвалось сердце. Я поняла, что Ахрорходжа способен на все, на любую подлость, он хитер и жесток!

– Нет, – сказала я, как можно мягче, – Мурадджан не такой, он послушный, тихий, трудолюбивый юноша, дядей родным называет вас, в жертву себя принесет, если потребуете… Вы не думайте о нем плохо.

– Щенки вырастают в собак. Зазеваешься с ними – в беду попадешь. Такие сопляки действуют исподтишка, знаю я их. К тому же между нами стоит девушка, а в таких случаях мужчины способны на все.

– Разве Мурадджан уже мужчина? – спросила я, все еще не теряя надежды образумить Ахрорходжу. – С каких это пор вы стали его бояться?

Но случилось самое страшное: Ахрорходжа промолчал и больше не раскрыл рта. Если он неожиданно умолкал, то я знала, что он решился на что-то нехорошее.

Так и вышло: вечером другого дня он увел тебя. В гости, сказал он, пойдем, а мне хотелось заголосить, вцепиться и не отпускать тебя, стать стеною у вас на пути. Но тогда было бы плохо мне и еще хуже – тебе. И решила я так: пусть только он попробует сотворить что-нибудь черное – не смолчу, пойду куда надо, найду нужных людей и раскрою все его преступления.

Ахрорходжа вернулся один. Я встретила его на пороге, спросила, где ты, – он ничего не ответил, завалился спать. Что предпринять? К кому обратиться?.. Я не сомкнула глаз, понимая, что бесполезно искать тебя. Сперва нужно выяснить, потом действовать…

Наконец пришло долгожданное утро. Быстро поднявшись, я развела огонь, приготовила кабоб^[49] и, когда Ахрорходжа, наскоро умывшись, уселся за дастархан, поставила перед ним. У него заблестели глаза.

– Ох, – сказал он, – сюда бы еще бутылку вина!

Я заставила себя улыбнуться.

– А если найду, чем отблагодарите? – спросила я.

– Душу свою отдам!

– Ваша душа пусть останется при вас, пользы мне от нее никакой. Вот если бы что-нибудь другое…

– Ладно, ладно, отдам все, что захочешь!

Я спустилась в подвал и принесла припрятанную там четверть вина.