Текст книги "Паутина"

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Племянник?

– Ахрорходжа родственник моей матери. Сейчас, кроме него, у меня никого нет.

– В детские дома не ходил?

– Я не знаю, что это такое.

– Новое правительство открыло дома, куда собирает всех сирот и бездомных детей. Разве ты не слышал?

– Нет, я боюсь таких мест, у меня же есть дядя…

– Дядя! – желчно рассмеялся Ходжа. – Побудешь здесь, сразу станешь и умнее, и храбрее. – Он отвернулся от меня и, похлопывая камчином по голенищу ичигов, задумался.

– Я не сумасшедший! – сказал я на этот раз требовательным тоном. – Развяжите меня, а то буду кричать, придут красные аскеры, большевик придет!..

– Большевик?! – Ходжа приподнялся с подушки и сел. – Ты слышал и про большевиков и красных аскеров?

– А что, если слышал? Не делайте мне зла, иначе пожалеете!

– Я?! – Ходжа отрывисто засмеялся и, испытующе оглядев меня, сказал:

– Ты сосунок! Кто попадает ко мне, целым не выбирается. Если дорога тебе жизнь, положись на судьбу! Раз хвачу камчином по дурьей твоей башке, сразу запляшешь, а после второго раза – сдохнешь, как собака, и никто о тебе не вспомнит и не спросит. Потому что здесь сумасшедший дом. С-ума-сшедший! Понял?

Мурашки пробежали у меня по телу.

– Но вы же знаете, что я не сумасшедший. За что же меня так? Чем я провинился перед вами?

– Эй, ахмак^[15]! – сказал Ходжа. – Откуда тебе знать, сумасшедший ты или нет? Лучше…

Но он не договорил что «лучше», – за дверью послышались шаги. Ходжа заговорил другим, с нотками участья, тоном:

– Если есть у тебя счастье, ты поправишься, бедняжка…

В комнату вошел слуга.

– Где твой брат? – спросил у него Ходжа.

– Вот…

В дверях стоял здоровый, как медведь, мужчина.

– Отнеси этого угнетенного раба, – чуть приметно усмехнувшись, приказал ему Ходжа.

– Слушаюсь! – ответил «медведь».

Не обращая внимания на мои стоны и вопли, он легко, словно пушинку, поднял меня, прижал к могучей груди и, перед тем как выйти, спросил у Ходжи:

– Раздеть? На шею тоже одеть цепь?

– Нет, – ответил Ходжа, поднимаясь. – Пока только на ноги, а там посмотрим.

– Хорошо, – сказал «медведь» и потащил меня под навес к сумасшедшим. Я словно оцепенел, хотел кричать – пропал голос, вырываться не хватало сил, да и, как говорится, «земля была тверда, а небо высоко», – никто бы не услышал меня, не помог бы, потому что слишком высоки и недоступны были стены этого злосчастного и злодейского дома.

Я еще почувствовал, как меня бросили в угол, на сырую землю, и тут же, закатившись в беззвучном плаче, потерял сознание… Очнулся я от холода на лице. Кто-то сидел рядом и брызгал мне в лицо водой. Это был «медведь», улыбавшийся в полутьме.

– Благодари бога, безумец, – сказал он, – теперь ты быстро поправишься. Когда тут теряют сознание – это хороший признак. Помолись теперь и можешь спать спокойно.

«Медведь» ушел, а я забился в угол, сжался в комок, обхватил голову руками и только теперь почувствовал, что на ногах у меня оковы. Трудно сказать, сколько я просидел так, но вдруг скорее ощутил, чем увидел, что ко мне кто-то приближается не то ползком, не то на четвереньках. Я поднял голову, перед глазами у меня заплясали круги, перехватило дыхание, я неистово закричал:

– Спасите! Убивают!

Темная фигура отпрянула назад. Из противоположного угла раздался густой бас:

– Ну и глупец ты, Гияс! Говорил тебе, не ходи, нет, все-таки пошел.

Другой голос ответил:

– Хотел узнать, как он себя чувствует, утешить его хотел.

– Утешить! – сердито прозвучал бас. – Утешения безумца – пытка здоровому.

Кто-то сказал: «Правда!», тоненький голосок захихикал, затем все стихло. Неведомо отчего страх покинул меня, и вся горечь обиды вылилась в слезы. Я долго плакал, пока совершенно не обессилел. И подумалось мне о том, что вот здесь, под этим навесом, должно быть немало было выплакано слез, немало безутешных в своем горе людей побывало здесь, орошая землю этого зиндана слезами; но от них не осталось и следа… Вот так же никто не услышит и не пожалеет меня.

В молчании медленно и страшно тянулось время. Потом вновь послышался бас:

– Ты еще не спишь, Гиясэддин?

– Не спится. Сердце горит по несчастному.

– А у кого должно гореть за тебя? Сердца этих безумных?

– Да, да! Верно сказал, отлично сказал! – вмешался неожиданно тоненький голосок. – Наши сердца, сердца безумных будут гореть! Погорят-погорят и превратятся в пепел. Пепел закружит ветром, пеплом засыплет глаза Ходжи. Ходжа ослепнет и возьмет в руки палку. А я, придет счастье, возьму жену. Я женюсь на жене эмира Саид Алим-хана… Сам эмир убежал, а жены остались одни, олган-олганники^[16]. За три горячих лепешки и одно яйцо, говорят, можно взять жену. Ур-ра! Яшасун хуррият, адолату мусоват^[17] – пропел он и захлопал в ладоши.

– Ур-ра! – поддержал другой голос, потом раздался хриплый смех, потом кто-то зарыдал…

– Никто не спит, – сказал бас. – Все мучаются. И без того тут не место для покоя… Но я скажу одну вещь, Гиясэддин, поверь мне, что иногда слезы лучше смеха. Они уносят из сердца часть нашего горя. Когда у человека портится кровь, ее выпускают, и человеку становится легче. От слез – тоже. Если человеку тяжело и от печалей разрывается сердце, ему лучше выплакаться. Поэтому и мне хочется плакать, рыдать и кричать… Но я вспоминаю слова поэта:

С тобою разлучен, опять рыдаю я

И оглушаю дальние края.

Мой плач навзрыд, когда густеет ночь,

Уносит вновь покой соседей прочь.

Но долго ль мне в тоске главу склонять?

И о тебе далекой вспоминать?

В какой из дней, увидевшись с тобой,

Взор прояснится, заблистает мой?

Неожиданно громкий хохот одного из сумасшедших прервал чтение стихов. Отсмеявшись, сумасшедший исторгнул невероятно дикий вопль и затих.

Слушая спокойную речь баса, попав под обаяние стихов, я было забылся, но этот вопль и этот хохот снова вернули меня к действительности, бросили в лихорадочную дрожь.

– Брат, не бойся закованных в цепи безумцев, – сказал Гиясэддин, почувствовав мое состояние. – Они сами страдают и не обидят тебя. Ты бойся тех, кто бросил нас сюда.

– Я не сумасшедший, я здоров, – ответил я.

– Знаю, – сказал бас, – знаю, брат. Если ты не сумасшедший, то станешь им! Трудно здесь не сойти с ума. И я почти…

– Нет, я не сумасшедший, я совсем здоров! Меня оклеветали, я жертва…

– Губы твои еще пахнут молоком, – иронически ответил бас. – Кто тебя оклевещет, за что? Были причины оклеветать Гиясэддина, есть основания клеветать на меня… Я был свидетелем их преступлений, они знают, что пока я буду ходить по земле, им не будет покоя. Они нашли повод объявить меня сумасшедшим и уверили в этом людей. Язык у меня острый, говорю все, что думаю. А это, сказали они, признак безумия… И теперь я сам порой сомневаюсь: уж не сошел ли я действительно с ума? Страшно здесь… Но умею взять себя в руки, болтаю с Гиясэддином, смеюсь и плачу, мешаю спать другим, потому что так нужно… Так изгоняешь из сердца печаль… С Ходжой говорить бесполезно… И ты не печалься, брат, держись! Если не хочешь разговаривать, плачь и кричи – на это ты имеешь все права, никто тебя не осудит.

Он помолчал, потом спросил:

– Тот, кто тебя привел сюда, – кто он тебе?

– Дядя, – ответил я.

– Все сделал он, – уверенно сказал бас. – Я видел его, он несколько раз бывал тут, у Ходжи…

– Но за что? – спросил я, обращаясь к себе и к своим собеседникам и не веря услышанному. Чем я мешал дяде?

– Значит, чем-то мешал…

Я задумался.

Я вызвал перед мысленным взором одну за другой картины моей жизни…

2

…Дом наш, доставшийся матери в наследство, был расположен в квартале Дегрези и состоял из двух комнатушек, с надстроенной небольшой болохоной^[18], под которой находился узкий темный проход в маленький дворик. Жили мы на скромные заработки отца-сапожника, его звали усто Остон. Я целые дни проводил с отцом, понемногу обучался его ремеслу.

Не было у нас в семье иных печалей, кроме одной, – отца зачислили в так называемые «вторничьи солдаты» – «сешамбеги». Это значило, что каждый вторник, в установленный час, отец, возложив все свои дела на меня, надевал сшитую из карбоса, красную с синим форменную одежду, брал хранившееся дома шомпольное ружье и отправлялся на военные учения. Отряды «сешамбеги» набирались главным образом из сапожников, ткачей, машкобов-водоносов и пекарей. Вторник у них был занят учениями обычно до полудня, потом они расходились по домам и снова принимались за свои дела.

После колесовских событий^[19] и избиения джадидов мать встревожилась, как бы, не дай бог, не началась война и не забрали отца. Судьба была милостива к ней: она умерла за месяц до боев, оставив нас в безутешном горе. Расходы по ее похоронам заставили отца влезть в долги. Он обратился к Ахрорходже, и тот, прежде чем занять нам деньги, оформил на наш дом закладную.

Бои начались в субботу, в тринадцатый день месяца зулхиджа^[20]. Я никогда не забуду тот день. Ранним утром, еще не взошла заря, отец растолкал меня.

– Вставай, ты же хотел посмотреть на учения солдат и на стрельбу из пушек, – сказал он.

– Еще рано, я посплю немножко, – ответил я и снова положил голову на подушку.

– Да ты послушай, послушай! – тормошил меня отец. – Слышишь, пушки стреляют?

Издалека действительно доносились громовые раскаты орудий. Я сел на постели и стал недоуменно прислушиваться.

– Отец, ведь до этого всегда стреляли позже?

– Сам удивляюсь, – ответил отец. – Может быть, теперь стало по-другому…

Мы так и не успели решить, в чем дело: постучали в калитку. Я побежал открывать и увидел нашего пойкора^[21]; он пришел вместе с солдатом.

– Скажи отцу, чтобы скорей собирался, в Кагане война.

Я растерялся, побледнел, и, едва передвигая ногами, как во сне, вернулся в дом. Когда отец спросил меня, кто приходил, я с трудом ответил:

– Пойкор, солдат… В Кагане война…

Отец вышел за калитку, потом снова вернулся ко мне – он смеялся!

– Чего боишься, глупыш? Чего загрустил?

– Война!..

– Ну и что же, что война? Войны боятся только баи, муллы и чиновники, а нам-то что?

– Вы уйдете на войну, а я останусь один…

Отец, осмотревшись по сторонам, словно кто-то мог прятаться в комнате, зашептал мне на ухо:

– Не бойся, воевать я все равно не буду, перейду к большевикам. Если суждено, придет к нам счастье, вздохнем и мы свободно…

Я не узнавал отца. До сегодняшнего дня он ни одного слова об этом не говорил, а тут совсем преобразился. Я ничего не понимал и с тяжелым сердцем наблюдал за ним. Быстро переодевшись в форменную одежду, он обнял меня, крепко расцеловал и сказал:

– Ты здесь не оставайся, уйди лучше пока к Ахрорходже. У них в Мирдусти будет все-таки безопаснее… Иди, иди, за меня не волнуйся. Как только кончим с эмиром и большевики войдут в город, я приду за тобой.

Отец ушел. Я все еще не мог прийти в себя, когда где-то совсем рядом вдруг разорвался снаряд. Двор окутало пылью и дымом. Тогда я быстро схватил ключи от ворот и стремглав выбежал на улицу…

В квартале Мирдусти царили страх и растерянность. Семья Ахрорходжи, во главе с самим хозяином, забилась в подвал. Перед дядей стоял чайник с чаем. Увидев меня, все и удивились, и обрадовались.

– Что делается на улице? – спросил Ахрорходжа. – Правда, что «пушку Джахангира»^[22] направили на Каган?

– Я не знаю, пришли за отцом и забрали его на войну. Он сказал, чтобы я побыл у вас.

– Хорошо сделал, что пришел, – сказала моя янга, жена Ахрорходжи, женщина добрая и отзывчивая. – Садись, выпей чаю!

Я не заставил себя уговаривать.

– Твой отец вспоминает твоего дядю только в черные дни, – буркнул Ахрорходжа.

Я промолчал, но янга возразила:

– Черные дни наступили для всех, не стоит укорять его.

– Ты что, хозяин моего языка?

– Правда вас злит…

– Замолчи, дура!

Женщина отставила пиалу и пересела в противоположный угол. Я тоже поднялся.

– Куда? – спросил Ахрорходжа.

– Никуда…

Я вышел в сад, где широко разрослись яблони, груши, вишневые, гранатовые, абрикосовые и персиковые деревья и виноградник. Фрукты уже созрели. По саду ходил соседский сын Шарифджан. У него была сестра Лютфи, старше его на год. Мы с ним познакомились, благодаря ей. А знакомство с самой Лютфи произошло при обстоятельствах случайных и памятных.

Как-то годом раньше, в месяц рамазан, когда все правоверные соблюдали пост, я шел с каким-то поручением матери к Ахрорходже и у самого хауза Мирдусти вдруг услышал крик. Я подбежал к хаузу, гляжу – в бассейне барахталась девочка, она то погружалась в воду, то всплывала на поверхность. Вокруг – ни души, а промедлишь секунду – девочка утонет. Я тут же, не раздеваясь, прыгнул в воду, подплыл к утопающей и помог ей выбраться на ступеньки хауза.

В это мгновенье показался какой-то водонос; он увидел девочку и с криком: «Лютфи, Лютфиджан, что с тобой?» – подбежал к нам и схватил ее на руки. Девочка потеряла сознание, она была похожа на мертвую. Машкоб закинул ей голову, изо рта полилась вода… Потом, когда девочка очнулась, он уложил ее на небольшой суфе у хауза и стал расспрашивать, как все это случилось. Я начал было рассказывать, но сама девочка приподнялась и объяснила, что когда она брала из хауза воду, у нее вдруг закружилась голова, онемели ноги и она упала… (Лишь через несколько лет я узнал, что в тот день Лютфиджан не держала во рту и крошки.) Водонос грустно усмехнулся.

– Верно говорят, что гончар пьет воду из черепка, – сказал он, вздохнув. – Других заливаю по горло, а занести домой бурдюк воды не хватает рук. (Он с утра таскал воду в дом имама квартала.)

Узнав о том, куда я направляюсь, водонос сказал, что они соседи с Ахрорходжой, и пригласил меня идти с ними. «Мать Лютфиджан будет молиться за вас», – добавил он.

Я согласился и, взвалив на плечо кувшин, с которым Лютфиджан пришла к хаузу, пошел следом за отцом и дочерью.

Мать ее испугалась, когда ей рассказали о случившемся Воздев руки к небу, она прочла благодарственную молитву и не знала, куда меня посадить и как угостить. Она выстирала мою одежду, хотела было повесить ее сушить, однако я сказал, что это сделает дядина жена, и, попрощавшись, ушел.

Но через несколько дней я снова пришел к дяде, и мы с Лютфи и Шарифджаном играли весь день. С тех пор мы стали такими друзьями, что, как говорится, водой не разлить.

Встретившись теперь с Шарифджаном, я спросил у него, как поживают Лютфи и ее мать.

– Лютфи хорошо, а мама наша заболела, ничего несколько дней не ела, только сегодня вдруг захотела винограду. Этот скряга Ахрорходжа не позволяет сорвать даже малюсенькую кисточку…

– Ладно, ладно, – остановил я его, – не беда! – и сам, приподнявшись на цыпочках, сорвал громадную гроздь шибиргонийского винограда.

Довольный Шарифджан скрылся за забором. Я съел кисть мелких, брызжущих соком виноградных ягод и уселся на суфу, подставив лицо ласковым лучам еще не жаркого солнца.

Удивительно все же устроен наш мир! В десяти чакримах^[23] отсюда люди убивают друг друга, грохочут пушки, трещат пулеметы, гремят ружейные залпы, а здесь как ни в чем не бывало сияет солнце, безмятежно переливаются красками цветы, наливаются соком виноградные гроздья, а ветви яблонь гнутся под тяжестью плодов. …Вот по суфе ползут, запасаясь на зиму, муравьи. Над цветами порхают пестрые бабочки, – кажется, что, радуясь чему-то, они надели свои самые лучшие, самые яркие наряды. Гул сражения, грохот артиллерийской канонады и взрывы бомб, бросаемых с аэропланов, их не трогают. Что им за дело, что отец мой сейчас в самом пекле боя? Кто знает, удастся ли их отряду перейти благополучно к Большевику? Кому известно, кто окажется в этом бою сильнее, – эмир или Большевик? Скорей бы вернулся целым и невредимым отец, зажить бы нам спокойно в нашем доме!

Я не знаю, долго ли я сидел, предавшись думам. Вернул меня к действительности Шарифджан. На этот раз мальчик пришел вместе с сестрой. Он сказал, что второпях забыл меня поблагодарить и теперь решил сделать это вдвоем… Увидев Лютфи, я обрадовался.

– За что меня благодарить, Шарифджан, – улыбнулся я. – От сорванной кисти винограда дом моего дяди не обеднеет.

– Мама помолилась за вас, будьте здоровы, Мурадджан! – сказала Лютфи.

– И вы будьте здоровы!

Они присели рядом, на край суфы, – потекло в разговорах время. Выяснилось, что их отец тоже ушел вместе с отрядами «сешамбеги» на войну. Они были бедны и очень нуждались. Несмотря на свои неокрепшие мускулы, Шарифджан уже вкусил горький хлеб водоносов, а Лютфи занималась золотошвейной работой, но все добытое этой трудолюбивой семьей, тонуло в бездонных карманах Ахрорходжи.

– После моего туя^[24]– объяснил Шариф, – умер наш дедушка. Отец занял у Ахрорходжи денег, и этот долг стал нашей бедой. Ему не видно конца.

Слушая Шарифа, я искоса поглядывал на Лютфи и несколько раз встречался с нею взглядом. Не знаю, что за сила была в ее глазах, но она заставляла меня забыть все на свете и властно притягивала к себе. Лютфи смущалась, опускала глаза, и тогда длинные ресницы легкой тенью ложились на ее лицо…

Да, ведь я ничего еще не говорил вам о том, как она была красива! Но где мне найти такие слова, чтобы вы поняли? Если вы можете представить себе красоту легендарных пэри, тогда смело говорите, что видели Лютфи. Она была среднего роста, с маленькими изящными руками, смуглая, черноглазая, чернобровая, с длинными ресницами… Нет-нет, все это не то!.. На щеке у нее чернела родинка, красивее которой не найти в целом свете. Лютфи по тем временам считалась уже взрослой и должна была закрываться, прятать лицо от мужчин и даже подростков моего возраста, своих одногодков. Однако, как говорили брат и сестра, – мать у них женщина умная, любит детей и разрешает иногда дочери повеселиться со своими сверстницами и друзьями сына, «чтобы отдохнула от земных забот»…

Я тоже рассказал им о себе и о своем отце. Лютфи уверенно сказала, что отцы наши возвратятся целыми и невредимыми, а потом, – конечно же, с нашей помощью, – познакомятся друг с другом.

Мы не замечали, как быстро текло время, только появление Ахрорходжи помешало нам. Он испуганно оглядывался по сторонам, шел, втянув голову в плечи, и лишь наш беззаботный вид придал ему немного смелости.

Ахрорходжа подошел к нам. Лютфи тотчас же сорвалась с места.

– Что вы тут делаете? – спросил Ахрорходжа.

– Ничего, – ответил я. – Так, сидим, разговариваем.

Ахрорходжа проводил взглядом убегавшую Лютфи; она уходила, прикрыв лицо широким рукавом платья. Шариф шел следом за ней.

– Что им тут надо? – сплюнул Ахрорходжа. – Винограду и яблок, наверное, захотелось?!

– Но вы же сами видели, что руки у них пустые!

Ахрорходжа, мне показалось, смутился, потому что тут же заговорил о другом.

– Кажется, утихла стрельба, а? – сказал он. – Даруй, аллах, победу воинам ислама! Отведи от наших голов большевистскую напасть!.. Идем, пусть янга сготовит что-нибудь горячее, ты помоги ей.

Мы пошли. Ахрорходжа снова направился в подвал, а я – на кухню…

Утром следующего дня сражение разгорелось с новой силой; артиллерийские снаряды доставали уже и сюда. Мне надоело сидеть в подвале и молчать, – о чем, в конце концов, говорить с Ахрорходжой и его женой?! Я вышел в сад. Как и вчера, он был залит солнцем. Но теперь тут изредка свистели осколки. Должно быть, поэтому я не увидел ни Лютфи, ни Шарифа. Поев немного винограду, я подошел к дувалу, отделявшему их дом. Лютфи торопливо переходила дворик.

– Лютфи! – крикнул я.

Она обернулась, на мой вопрос ответила, что Шариф пошел носить воду соседям, а она сама сидит у постели матери и вышивает золотом заказанную тюбетейку.

Я сорвал гроздь шибиргонийского винограда и попросил передать матери; самой же Лютфи протянул большую красную розу.

Лютфи вспыхнула, смутилась и тихо поблагодарила. Когда я простился с ней и направился к суфе, она вдруг окликнула меня:

– Выходите позже, может быть, Шариф вернется… – сказала она, улыбаясь. Ох, эта улыбка!.. Не улыбка, а стрела, пронзающая сердце.

То же самое повторилось и на следующий день. Эти встречи и беседы изгоняли из моего сердца все печали той поры. Вечерами я засыпал, думая о завтрашней встрече с Лютфи, облик ее стал неизменным спутником моих снов. Какое-то неведомое до этого чувство вдруг пришло и властно заполнило сердце до краев…

…В среду утром появился тесть Ахрорходжи, высокий костистый старик по имени Абдулхафиз. Тревога за судьбу дочери погнала его в город. Он предложил переждать события у него в кишлаке. Ахрорходжа тут же решил переезжать. Но мне не хотелось покидать город. Я ждал отца. Где он будет меня искать, когда вернется? А отец вернется, обязательно вернется!.. Кроме того, мне не хотелось расставаться с Лютфи и Шарифом.

– Мне нельзя ехать, – сказал я и объяснил, что хочу дождаться отца.

– Глупости! – ответил Ахрорходжа. – Какой сумасшедший оставит тебя здесь?!.

– Не будь ребенком, – добавил Абдулхафиз.

Заплакала янга и стала уговаривать меня не отделяться от них в эти трудные дни.

– Если твой отец вернется, он разыщет нас, – злобно сказал Ахрорходжа. – Язык у него длинный.

Словом, меня заставили ехать. Пока мы собирались, в саду разорвался снаряд, повалил деревья и смял виноградник. Ахрорходжа носился из дома во двор, стараясь втиснуть на маленькую арбу тестя как можно больше вещей. С трудом нашли уголочек для янги, сам Абдулхафиз забрался в седло, а мы с Ахрорходжой должны были идти пешком. Едва арба тронулась, Ахрорходжа вдруг сказал, что ему нужно срочно повидать одного человека, которого потом в этой суматохе не разыщешь.

– Езжайте, я вас догоню…

Его уговаривали, но он стоял на своем и направился в сторону квартала Кушмедресе.

Все удивились: то человек от страха забивался в подвал, то пошел один в самое пекло, к эмирскому Арку, где находился квартал Кушмедресе. То ли на него подействовало количество людей на улицах, спешащих уйти из Бухары, то ли действительно дело было столь неотложным, что приходилось положиться на судьбу, – в любом случае я мог лишь удивляться и строить догадки. Но ни в то время, ни позже я так и не узнал о его намерениях, и это сыграло роковую роль в моей жизни…

Петляя по узким улочкам и переулкам, мы пробрались к воротам Ухлон. Народ валил сплошным потоком, мужчины и женщины шли пешком и ехали верхом. В большинстве это были люди состоятельные и зажиточные, что угадывалось по их одежде и вещам, которые они уносили с собой. Некоторые, несмотря на жару, надевали по три-четыре халата, набили карманы и украсили руки всевозможными драгоценностями. Казалось, узкие улочки, не выдержат такого скопища, разверзнется земля и мы все провалимся… Я задыхался в тесноте и давке, обливался потом, пытался подбодрить себя, – я надеялся, что за воротами дорога будет просторнее.

Но я ошибался. Дорога, которая вела в Лаклак и другие волости, с одной стороны была обсажена тутовником, а с другой – протекал арык. Люди шли, словно стадо баранов, стиснутые, зажатые, наступая друг другу на пятки; над ними висела густая пыль.

Абдулхафиз сжалился надо мной и, не обращая внимания на ругань, направил арбу к обочине, чтобы посадить меня.

Но мне никак не удавалось воспользоваться случаем, и я не мог дотянуться до верха… Абдулхафиз просил проходивших мимо людей помочь мне, я тоже просил их, но они шли, будто слепые и глухие, – ни один даже не взглянул в нашу сторону. Тогда я понял, что это не люди, а волки, – каждый заботится только о своей шкуре, о своем имуществе и бросит в беде даже своих родных. Свались сейчас кто-либо – не остановятся, пройдут по человеку.

Да, они думали только о себе. Животный страх перед огнем революции гнал их, и ждать от них помощи было бесполезно. Понял это и Абдулхафиз: он остановил арбу, слез и подсадил меня. Я крепко вцепился в толстый канат, которым Ахрорходжа перевязал свои бесчисленные узлы. Арба снова тронулась.

Над нами в высоком небе летели два аэроплана. Вдали, там, где находился Каган, я увидел повисший в воздухе большой черный шар; это, как я узнал позже, был аэростат, на котором подняли наблюдателя. Мы видели его всю дорогу, и всю дорогу нас провожал гул сражения. Но чем дальше мы уезжали, тем глуше он становился, да и путь стал просторнее – беженцы рассасывались по другим дорогам, – каждый шел туда, где, по его расчетам, мог надежнее укрыться от революции…

Через час мы уже подъезжали к кишлаку Лаклак. Неожиданно над нами низко пронесся аэроплан и скрылся в направлении Гиждувана. Люди заволновались, кто-то пустил слух, что он погнался за эмиром.

– Значит, эмир направился в Гиждуван, – пробормотал себе под нос Абдулхафиз. – Хорошо, что он не вздумал остановиться в Лаклаке, иначе нам пришлось бы свернуть с дороги…

Лаклак был большим кишлаком со своим раисом и кази^[25]; по пятницам сюда обычно на базар съезжалась вся округа. Но в этот час кишлак будто вымер. Изредка прошмыгнет кто-нибудь и скроется за прочной глинобитной стеной – дувалом. Только у базара мы наткнулись на людей. Это были эмирские солдаты; раздав корм лошадям, они расселись в чайхане и пили чай. Наше счастье, что начальник отряда оказался знакомым Абдулхафизу, а не то нас могли очень просто ограбить и убить. Отъехав от Лаклака приблизительно на версту, мы увидели на обочине дороги истерзанную, в луже крови женщину; рядом заливался в плаче годовалый ребенок…

– О боже! – тихо воскликнул Абдулхафиз и остановил арбу. Запричитала янга, у меня похолодела спина: никогда мне еще не приходилось видеть подобного изуверства. Проклиная убийц и призывая на их головы все земные и небесные кары, Абдулхафиз взял на руки ребенка, передал его дочери, потом наломал веток с колючего кустарника и прикрыл убитую.

– Это сделали убегающие сарбозы^[26], – сказал он, снова взбираясь в седло. – Ограбили несчастную, надругались, а потом убили… Ничего, будет господня кара и на них…

Кишлак, в котором жил Абдулхафиз, был расположен на берегу Зеравшана и утопал в зелени. Казалось, что это один громадный сад, разгороженный дувалами на отдельные участки. Зелень радовала глаз и озаряла все вокруг каким-то светлым умиротворяющим сиянием.

Усадьба Абдулхафиза находилась в самом центре кишлака, у большой дороги; она состояла из внутреннего и внешнего дворов с различными хозяйственными постройками, с садом и огородом. Внешний двор занимал и большой айван – терраса с высокой аркой, скрывающей вход во внутреннее помещение, комната для гостей, амбар, конюшня и коххона – специальный сарай, в котором хранили сено, солому и другие корма для скота.

Домочадцы обрадовались нашему приезду. У ворот нас встретил старший сын Абдулхафиза, юноша чуть младше меня, очень хороший, тихий и скромный. Разгрузили арбу, Абдулхафиз выпряг лошадь и отвел в конюшню. Мы успели умыться и перекусить, а Ахрорходжа и не думал появляться. Янга начала волноваться. Абдулхафиз, видимо, хорошо знавший своего зятя, принялся ее успокаивать.

– Ничего с вашим мужем не случится, никакая беда его не подцепит, – говорил он. – Будьте покойны, обойдет всех своих должников, припрячет как следует денежки и благополучно доберется до нас.

Но Ахрорходжа не появился ни в этот день, ни в следующий. Только на третьи сутки, проснувшись рано утром, я увидел его, невозмутимо, словно в мире ничего не произошло, попивающим ширчай^[27].

– Город горит, – говорит он. – Какие-то люди грабят дома и лавки, а потом поджигают их. Революционеры тушат пожары и ищут эмира, его визиря, кази и других чиновников. Эмира нет, он бежал, кушбеги^[28], кази и городской раис – попались. Что и говорить…, – махнул рукой Ахрорходжа. – Теперь, пока народ успокоится, пройдет еще семь-десять дней. Вы сидите здесь спокойно, не волнуйтесь. Главное – переждать.

– А вы? – спросила его жена.

– Я буду уезжать и приезжать… Да, чуть не забыл, в наш дом попал снаряд и сравнял мехмонхону с землей.

– А вы где были? – вскинулась янга, как-будто, будь Ахрорходжа дома, он сумел бы задержать артиллерийский снаряд. – Что стало с вещами?

– Вещи я спрятал, – все так же невозмутимо продолжал Ахрорходжа. – У них, – кивнул он в мою сторону. – Но надо за ними следить.

– А мой отец? Отца не видели? – нетерпеливо спросил я.

Ахрорходжа пристально поглядел на меня. Мне стало не по себе.

– Отец твой не вернулся, – ответил он и больше ничего не добавил.

Утром следующего дня Ахрорходжа взял у тестя осла и снова уехал в Бухару.

Отец, отец! Нет, я был уверен, что отец мой вернулся, что просто в суматохе он не нашел Ахрорходжу, но теперь обязательно встретит его, нападет на мой след и придет ко мне. Я верил в это и ждал отца.

Мы подружились с сыном Абдулхафиза, ходили вместе купаться к реке, ездили в поле, где набивали соломой мешки, которые потом взваливали на ослов и привозили домой.

Однажды, помнится, в полдень, едва мы занялись делом, как вдруг увидели группу вооруженных всадников; они ехали со стороны города по направлению к кишлакам Вобкенд и Шофирком. Мы находились от дороги примерно в ста – ста пятидесяти метрах. Я впервые в жизни видел солдат в шапках, брюках и куртках, перепоясанных патронными лентами. Среди всадников двое или трое носили чалму и халаты, однако на руках у них ярко горели красные ленты.

– Урус! – вскрикнул сын Абдулхафиза. – Прячься!

Мы заметались, зарылись в солому.

Но всадники, не обращая на нас никакого внимания, проехали своей дорогой. Как только они скрылись, мы побросали пустые мешки на ослов, галопом примчались домой и кинулись к Абдулхафизу. Он играл в саду с малышом, которого подобрал на дороге.

– Отец!.. – закричал мой друг. – Мы испугались! Вот он… вот они… – Он не мог говорить от волнения.

– Мы видели урусов! – выпалил я.

Абдулхафиз рассмеялся, потом сказал:

Не бойтесь, дети мои, придет время, когда вы будете есть с русскими из одной тарелки. Зачем им обижать вас, они ведь ищут своих врагов.

– А кто враги русских? – спросил я.

– Кто же еще, как не эмир и люди эмира! Они враги русских и всех революционеров, их и ищут…

Абдулхафиз неожиданно помрачнел и, передав малыша жене, куда-то ушел.

Прошло десять дней, я ничего не знал об отце, если не считать того, что в каждый свой наезд Ахрорходжа спокойно и даже как-то деловито сообщал:

– Отца твоего не видел.

Но почему-то мне казалось… Впрочем, нет, казаться мне стало позже, а пока я просто затосковал по дому. Легко представить как я обрадовался, когда, возвратившись однажды с поля, увидел Абдулхафиза и Ахрорходжу, грузивших арбу.

– В город едем, – сказала янга. – Скорее одевайся!

На этот раз арба была почти пустой. Из слов, сказанных Ахрорходжой жене, я понял, что он боялся обыска у городских ворот, и поэтому решил все ценные вещи припрятать у тестя.

В городе мы остановились в нашем доме, в квартале Дегрези.

Я вбежал во двор, но отца не увидел.

– Где отец, куда он мог уйти? – спросил я, словно бы отец был дома, только куда-то на минутку-другую вышел…