Текст книги "Паутина"

Автор книги: Джалол Икрами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Каган управлялся русской администрацией. На промышленных предприятиях города: двух хлопкоочистительных заводах и одном маслобойном, в большом депо, железнодорожных и кузнечных мастерских работали люди разных национальностей: русские, армяне, татары, персы, азербайджанцы, узбеки, таджики… Занятые преимущественно квалифицированным трудом, русские рабочие оказывали воздействие на рабочих-таджиков и узбеков, обучали их профессиям и – самое главное – азам новой жизни.

Мирзо Латифу повезло в том, что ему удалось устроиться в Кагане. Не случись этого, духовенство могло бы обвинить Мирзо Латифа в вероотступничестве и натравить на него толпу фанатиков. Основания для этого имелись довольно веские: он знал русский язык… Однако в Кагане были другие порядки, и Мирзо Латиф жил спокойно. Днем он был занят на работе в заводской канцелярии, вечера проводил в семейном кругу или среди друзей. Иногда собирались и у него – приходил инженер завода, кузнецы, рабочий Халимджан, родом из Зироабада, острослов и весельчак; порой захаживал на огонек русский учитель, чиновник с железной дороги, несколько юных бухарских торговцев… Гиясэддин в такие дни помогал отцу принимать гостей, готовил для них чай, расстилал дастархан с угощениями и, естественно, слышал их беседы.

Учитель уговорил Мирзо Латифа отдать детей в русско-туземную школу. Гиясэддин с сестрой стали ходить в европейской одежде и дружить с детьми товарищей отца. Дом их стоял на территории завода, а потому они очень скоро перезнакомились почти со всеми рабочими и служащими. Особенно полюбил Гиясэддин Халимджана.

Халимджан был высокий, широкоплечий, большеголовый и длинноносый мужчина; его густые черные, с проседью усы свисали к самому подбородку, а руки вечно были вымазаны в масле или саже.

Тем не менее, при всех этих внешних несуразностях, он имел веселый нрав и доброе сердце. Семьи у Халимджана не было, поэтому он с удовольствием заводил дружбу с заводскими ребятишками. Несмотря на малый заработок, он всегда носил в кармане конфеты, которыми одаривал Гиясэддина и его сестру.

В перерыв Халимджана всегда окружали рабочие, в надежде услышать забористое словцо и веселую шутку, до которых он был большой охотник. Халимджан пел и танцевал, и умел даже играть на гребенке: вставит в нее кусочек тонкой жести, приладит к губам и начинает выводить музыкальные рулады, да так искусно, что заслушаешься.

Иногда хозяин завода выговаривал ему за это, но он тут же отвечал:

– Э-э, хозяин! Платишь нам мало, так дай хоть наиграться вволю. Недаром ведь говорят, что музыка изгоняет из сердца все печали.

Как-то раз Гиясэддин возвратился из школы и увидел Халимджана очень грустным; его всегда смеющиеся глаза были строгими и смотрели в одну точку. Гиясэддин подбежал к нему:

– Дядя Халимджан, что с вами?

Халимджан рассеянно потрепал его по голове.

– Машина оторвала руку у друга Хачатура, – вздохнул он. – Проклятые хозяева! Им наплевать, умрет рабочий или нет, чтоб им лопнуть!

– Как оторвало руку? А где же он сам?

– Руку до локтя раздробило, а сам он потерял сознание. Хозяева даже внимания на наши крики не обратили. Дай бог счастья инженеру, он остановил машину, вызвал фаэтон и увез Хачатура в больницу.

Халимджан помолчал, потом, криво усмехнувшись, добавил:

– Хозяин пригрозил инженеру вычесть из его жалования за простой машины… Ладно, ничего, пейте нашу кровь, пейте, придет день, когда вы в ней захлебнетесь! – и он погрозил кулаком дому, где был кабинет хозяина.

Гиясэддин пришел домой опечаленный.

Не успел Мирзо Латиф вечером переступить порог, – он подбежал к нему:

– Папа, машина раздробила дяде Хачатуру руку!

– Знаю, сынок, знаю – ответил отец. – Нужно было сразу остановить машину, сразу…

– Халимджан-амак говорит, что виноваты хозяева.

– И хозяева, и он сам… Значит, такая у него судьба…

– Халимджан-амак говорит, что хозяева пьют нашу кровь.

– Это он сгоряча сказал, ты забудь эти слова…

Мирзо Латиф болел душой за рабочих, но был осторожен. Он знал, что человеку, высказывающему недовольство, долго не протянуть; в лучшем случае его выгонят с работы, а то и посадят. Когда пришел к ним Халимджан, он сказал:

– Напрасно вы не остерегаетесь, Халимджан! Сейчас такое время, что скажете «бале», а вам ответят «бало»^[36]. Дурных разговоров не оберешься. Опасное сейчас время!

Халимджан немного подумал и ответил:

– За совет спасибо, ака Мирзо, однако чего мне бояться? С работы выгонят, арестуют, в Сибирь сошлют? Но какая разница, что тут быть, что в Сибири? Бедному человеку все одно – был бы кусок хлеба да крыша над головой.

– Упаси бог, и врагу не пожелайте увидеть Сибирь!.. Здоровье и спокойствие – два богатства, которым нет цены. Мы только потом начинаем понимать, как они дороги… – Мирзо Латиф задумчиво качнул головой: – Не к лицу вам заниматься пустопорожними жалобами.

– Я не жалуюсь – некому жаловаться. Если и сболтнул что, так и то вашему сыну, но ведь он мальчик смышленый! – сказал Халимджан и твердо добавил: – Я знаю, что делаю, ака Мирзо!

– Вот это другой разговор! – облегченно вздохнул Мирзо Латиф.

Однако предупреждения Мирзо Латифа оказались напрасными: то ли друг какой поусердствовал, то ли враг постарался, но через два дня полицейские забрали Халимджана, а вместе с ним и еще двух-трех рабочих.

Гиясэддин в это время играл с заводскими ребятишками у ворот. Увидев Халимджана в окружении полицейских и в наручниках, он пустился со всех ног к нему:

– Халимджан-амак, куда вас ведут?

Халимджан улыбнулся и ответил по-русски, явно адресуясь к полицейским:

– Нас пригласили на большие должности и ведут в падишахские чертоги, мы теперь всегда будем ходить в сопровождении лакеев.

Окружающие рассмеялись.

– Мы очень довольны, радости нашей нет границ, – добавил Халимджан.

Полицейский, сжимавший в кулаке револьвер, ударил его в ухо:

– Хайван^[37], шагай!

Халимджан остановился, лицо его потемнело, он повел плечами – и вдруг, взметнув кверху скованные руки, опустил их на голову полицейского. Звякнули наручники, полицейский отлетел к стене.

– Гад! – выругался Халимджан. – Кто еще?

Но на него накинулись всей сворой, повалили в дорожную пыль, стали пинать ногами… Что было потом, Гиясэддин не знал, потому что выбежала мать и утащила его домой. Несмотря на утешения матери, он плакал до тех пор, пока не вернулся отец.

– Что, что случилось? – спросил отец с порога. – Почему ты плачешь?

– Где дядя Халимджан? – не унимался Гиясэддин.

Мирзо Латиф привлек сына к себе, вытер на его лице слезы, сказал:

– Не плачь, сынок, Халимджан-амак вернется и сам станет хозяином завода.

– Они его били, они его могут убить…

– Нет, у них не хватит сил, – сказал Мирзо Латиф. – Халимджан-амак богатырь и у него сильные товарищи… Их много, полиции с ними не справиться!

Слова отца успокоили Гиясэддина, но Халимджан-амак и его товарищи так и не вернулись. А через некоторое время хозяин вызвал к себе и Мирзо Латифа.

– Полиция сообщила нам, что вы связаны с большевиками и джадидами, – сказал хозяин. – Это верно?.. Так-то вы платите за мою хлеб-соль?.. – Он с шумом отодвинул кресло, встал из-за стола. – Завтра чтоб я не видел вас на заводе! Завтра же! Если не исчезнете, считайте себя арестованным! Сгною!!! – завопил он, потрясая кулаками.

Мирзо Латиф молча повернулся и вышел.

К вечеру семья покинула Каган.

Так Мирзо Латиф вновь попал в Бухару и поселился в небольшом домишке в квартале Бозори Алаф.

Все эти события произвели на юного Гиясэддина тяжелое впечатление. Отец с сыном несколько дней просидели дома, переживая каждый по-своему случившееся.

Но долго оставаться без дела Мирзо Латиф не мог. Чтобы прокормить семью, необходимо было зарабатывать хотя бы три-четыре теньги^[38] в день.

Ранним душным утром он вышел к одному из торговых куполов, которые стоят и по сей день на перекрестках главных улиц Бухары, – к куполу Токи-Тельпак-Фурушон. Здесь обычно сидело немало книготорговцев, знавших Мирзо Латифа.

– Салом, Мирзо! – сказал один из них, тот, чья лавка была ближе к входу под купол. – Заходите, заходите, пожалуйста, давно мы вас не видели.

Мирзо Латиф поблагодарил, присел на краешек небольшой суфы у входа в лавку.

– Как ваше здоровье, дела, семья? Дети? Все благополучно, все здоровы?

– Благодарю, спасибо, как ваши? – ответил Мирзо Латиф.

– Слава богу, большое спасибо, ходим, на хлеб детям находим. Однако торговля идет слабо, людям не нужны книги. Хорошо, если еще купят Коран или «Хафтияк»^[39], а других… сладкоустого Мирзо Бедиля, например, Ходжи Хафиза, Шамси Табрези даже и не спрашивают… Разлюбили люди поэзию, не до стихов стало теперь людям.

– Я вышел искать работу, – сказал вдруг Мирзо Латиф. – Хочу заняться переписыванием книг…

– Переписыванием? Никто вам не найдет подобной работы, люди живут в большом страхе… Неужели вы не видите, как читающих книги хватают – хватают без разбора и, называя джадидами, тащат в зиндан?! Светская книга стала знаком крамолы. Плохое время вы выбрали, Мирзо, очень плохое… А так, почерк у вас, как жемчуг, мы же знаем!

В эту минуту к ним подошел купец-афганец. В руках он держал старую книгу.

– Ассалому алейкум! – поздоровался купец. – Мы нашли этот диван Ходжи Хафиза, очень хороший, только в некоторых местах очень потрепанный. Взялись бы вы нам его восстановить, а?

– Очень хорошо, очень! – проговорил книготорговец, забирая у афганца сборник стихов Хафиза. – Пожалуйста, садитесь! Этот диван действительно редкая вещь! Вах-вах-вах, вы только посмотрите на эти заставки, полюбуйтесь этим чудесным письмом! Однако …да, потрепан он изрядно. Господин, а не оставить ли его вам как есть и купить у меня другой диван Ходжи Хафиза? Диван, который…

– Нет, бобо!^[40] Нам не нужен другой, нам нужен свой. Восстановите этот диван за небольшую цену, и мы будем вечно благословлять память вашего отца.

– Нет, брат, это дело нелегкое и дорогое, одними благодарственными молитвами тут не отделаешься, – усмехнулся продавец книг. – Доход не живет без хлопот!

– Э, бобо, брось канителить, – сказал нетерпеливо афганец. – Сколько ты хочешь за работу?

– Работа требует труда, брат, большого труда… А ну-ка, назовите свою цену?

– Тебе работать, ты и называй!

– Эта работа мне не по силам, ее выполнит он, – кивнул продавец книг на Мирзо Латифа.

Мирзо Латиф взял книгу, с интересом разглядывая безукоризненную каллиграфию букв.

– Чудесно! – не сдержал он восхищения. – Я с радостью возьмусь за работу, и, бог свидетель, книга будет, как новая.

– Сколько возьмешь?

– Право, не знаю, – развел руками Мирзо Латиф.

– А нам откуда знать?

– Ладно, – вмешался книготорговец, – товар лицом продают. Пусть ака Мирзо выполнит работу, а потом оценим ее сообща. Согласны?

– Мы согласны! – сказал афганец.

Мирзо Латиф взялся восстановить книгу за неделю. Домой он возвращался легкой походкой человека, у которого отлично идут дела. Сына Мирзо Латиф увидел на улице в окружении мальчишек квартала. Он замедлил шаг…

– …Такой большой, а ни разу не читал Коран, – петушился один из мальчишек. – А я вот уже кончил один раз, и снова прочел до половины…

– А я два раза!

– Ты читал, пропуская! Пропуская, читал!

– Ну и что ж, зато я два раза прочел, а Гиясэддин ни разу.

– Я прочел «Хафтияк», я знаю азбуку, – оборонялся Гиясэддин. – А завтра вечером я тоже прочту Коран.

Увидев отца, он подбежал к нему.

– Папочка, отведите меня в школу, я хочу учиться!..

– Конечно, сынок, конечно! Ты будешь учиться, я буду работать – все у нас пойдет хорошо.

На другой день Гиясэддин пошел в школу, а Мирзо Латиф вооружился тростниковым пером – каламом, бумагой, положил перед собой книгу и занялся работой. Трудолюбия и упорства ему занимать не приходилось: не прошло и недели, как диван Хафиза был вручен купцу-афганцу таким, будто его переписали заново. На вырученные деньги Мирзо Латиф купил кое-что из домашней утвари и необходимые продукты. Все как будто наладилось, – но недаром ведь говорят, что беда никогда не приходит одна.

Как-то во время игры с мальчишками своего квартала, Гиясэддин произнес несколько русских слов. Ребята удивленно уставились на него.

– Я разговариваю совсем как русский, – похвалился Гиясэддин. – Я в Кагане одевал русскую одежду и играл с русскими мальчиками.

– Может быть, у тебя есть и русская одежда?

– Есть.

– А ну, надень, мы посмотрим.

– Ладно, завтра надену.

Утром следующего дня, воспользовавшись отсутствием отца, Гиясэддин переоделся в форму, в которой ходил в каганскую школу, и незаметно выскользнул на улицу. Мальчишки тут же окружили его, загалдели: «Русский, русский!..» Гиясэддина схватили под руки, потащили к мечети. Здесь сидело несколько мулл и стариков. Увидев среди детей «русского мальчика», они растерялись. Откуда он взялся?

Продолжая галдеть и перебивая друг друга, мальчишки объяснили, что это вовсе не русский, а Гиясэддин, сын «того самого Мирзо Латифа».

– Тьфу, кафир!

– Тьфу, неверный!

Муллы и старики возмущенно зашептались, злобно поглядывая на сбитого с толку мальчика. Неведомо откуда появившийся домулло, учитель Гиясэддина, больно схватил его за ухо и завопил:

– Это еще что такое? Ты одел одежду кафиров, чтобы осквернить наш квартал?

Он плевал Гиясэддину в лицо, на одежду, выворачивал ему ухо, топал ногами и изрыгал проклятия.

– Чтоб ноги твоей не было в школе, если сейчас же не сожжешь эти одежды! – кричал он. – Отец твой джадид, он отрекся от веры и тебя тащит по этой дорожке! С корнем надо вырвать ваш род, с корнем, чтоб и следа не осталось!

Гиясэддин возвращался домой весь в слезах. Вечером мать рассказала о случившемся отцу. Мирзо Латиф не ругал сына, но очень спокойно сказал, что пусть эта беда послужит уроком и что впредь Гиясэддину следует быть осторожнее.

– Все это, конечно, глупости, – добавил он, – религия не имеет никакого отношения к одежде. Религия – это убеждение, вера, живущая в сердце. Если человек повяжет на голове большую чалму, но в сердце у него пусто, веры от этого не прибавится. Однако таково уж наше время, оно судит о человеке по размерам чалмы и покрою одежды… Не носи пока свою форму, сынок, потерпи немного: твой день впереди. Он еще придет.

Да, отец Гиясэддина верил в иные дни, был убежден, что они не за горами. Людям, подобным Мирзо Латифу, трудно жилось тогда в Бухаре – в самом сердце исламистского средневековья, изуверского фанатизма и мракобесия. Но несмотря на гнусную клевету, преследования и жесточайший террор, число таких людей неуклонно росло. Они, как известно, в конце концов победили. День, о котором мечталось, пришел.

Сам Мирзо Латиф, однако, не дожил до счастливых дней. Через год после переезда в Бухару за ним пришли люди кушбеги. Дело было под вечер. Мирзо Латиф сидел дома, переписывая рукопись. Услышав топот ног во дворе и мгновенно поняв, в чем дело, он не испугался и не убежал, а достал из сундука какие-то бумаги, бросил их в огонь, затем мужественно шагнул навстречу пришедшим. На него посыпался град ударов.

– Джадид!

– Кофир!

– Бей его, вяжите!

Мирзо Латифа сбили с ног, поволокли, как мешок, пыльной улицей, сквозь злобно неистовствовавшую толпу мулл и торговцев, каждый из которых норовил пнуть несчастного ногой. Слезы и вопли жены Мирзо Латифа и его детей никого не трогали. Толпа напоминала дикого зверя.

С тех пор Гиясэддин не видел отца. Месяца за четыре до революции семья узнала, что по высочайшему повелению эмира Мирзо Латиф после долгих и мучительных пыток был казнен. Родные не смогли даже оплакать его: в квартале Бозори Алаф жили в основном баи и муллы, реакционеры и контрреволюционеры. Едва заслышав плач, они сбегались, требуя замолчать и осыпая сирот проклятиями и бранью.

После того, как люди кушбеги увели отца, Гиясэддин вынужден был, так и не дочитав до конца Коран, бросить школу и поступить учеником к цирюльнику.

Но вскоре взошла их заря, заря всех обездоленных – революция изгнала эмира, кази и других властелинов… Новое правительство помогло семье Мирзо Латифа, выдало единовременное денежное пособие и стало выплачивать пенсию. Гиясэддин опять пошел учиться, на этот раз в новую советскую школу.

Однажды сюда пришла какая-то комиссия. Среди ее членов Гиясэддин узнал одного. Сердце у него готово было выскочить из груди, он обрадовался так, словно наконец-то увидел отца.

– Халимджан-амак! – вскрикнул он и бросился на шею своему старому другу.

– Братишка, дорогой! – обрадовался Халимджан. – Неужели это ты? Как мать, как сестра? Где вы живете?.. Наконец-то! Я ведь давно ищу вас… Значит, в квартале Бозори Алаф? Хорошо, очень хорошо… Тяжела была весть о твоем отце, – вздохнул он, – успели палачи отомстить ему… Обязательно зайду к вам, вот только закончим работу, освобожусь немного…

Вечером того же дня Халимджан пришел к ним домой. Мать Гиясэддина не закрывала лица при нем еще в Кагане; теперь, увидев его, она вспомнила покойного мужа, зарыдала, но вскоре успокоилась, расстелила дастархан с нехитрым угощением… Сидели долго, рассказывая друг другу о пережитом и наболевшем, потом Халимджан сказал:

– Кончилась ночь, кончаются страдания бедняков. Советское правительство Бухары поможет труженикам, остатки контрреволюционных элементов постепенно будут уничтожены. Я работаю в Центральном Комитете партийного объединения^[41]. Мне поручили заниматься молодежью. Мы открываем школы, будем направлять молодежь на учебу в Ташкент и в Москву, дела теперь пойдут хорошо…

– Вчера, – заговорила мать Гиясэддина, – один наш сосед сказал, чтобы такие, как мы, не зазнавались, чтобы помнили, кто мы на самом деле, потому что, хотя и революция и правительство новое, но все в руках стоящих людей, – так сказал он, – в руках старых чиновников… и даже среди Назиров есть их друзья… Мне страшно стало, вот я и хочу попросить Гиясэддина, пусть лучше не ходит в школу, не торопится, пусть пока поработает у своего цирюльника учеником, посмотрим, что и как будет дальше!..

Халимджан внимательно и серьезно слушал.

– Не придавайте такого значения словам соседа – сосед, очевидно, враг Советской власти, – сказал Халимджан. – Если и затесались в наши ряды чужие нам люди, то не сегодня-завтра мы разоблачим их. Однако Назиры наши и основная масса служащих – люди преданные. Советское правительство Бухары – правительство бедняков и тружеников. Во главе нашего партийного объединения стоят люди опытные, свои, прошедшие длинный путь революционной борьбы. Таких людей много и в правительстве… С другой стороны, правда, сильна и контрреволюция, она старается запугать людей, потащить их за собою. Но вы не волнуйтесь, пусть Гиясэддин учится, пусть учится и Малахатджан, пусть она посещает женский клуб.

Мать пожелала Халимджану добра и благополучия и попросила его помочь в воспитании сына. Халимджан обещал.

Через неделю Гиясэддин прибежал из школы сияющий и радостный, горячо расцеловал мать.

– Поздравьте! – сказал он. – Меня сегодня в комсомол, в члены молодежного партийного объединения приняли, дали членскую книжку! Вот она!

Мать не знала значения слов «комсомол», «партийное объединение», не могла понять, что за книжку показывает Гиясэддин, но обрадовалась за сына, воздела руки, моля бога ниспослать ему счастье.

– В квартале Кафши Олак, – сказал Гиясэддин, – открылся женский клуб, там учатся женщины и девушки, изучают разные науки и ремесла. Пусть Малахатджан завтра пойдет туда.

– Довольно с нас и того, что ты учишься, – сдержанно ответила мать. – А Малахат пусть занимается по хозяйству.

– Нет, она должна пойти в клуб, – возразил Гиясэддин. – Халимджан-амак так сказал!

– Нельзя! – покачала мать головой.

– Пойду! – подала вдруг голос сама Малахат. – Соседская дочь ходит, а чем же я хуже нее?

– У дочери соседей своя дорога, у тебя – своя!

– Нет, нет и я буду ходить!

Уговоры матери не помогли, Малахат все-таки пошла учиться. В судьбе бедной женщины все перевернулось: в последнее время жизнь стала задавать ей так много вопросов, что ответить на них было просто невозможно. Не успела она еще примириться со своевольным поступком дочери, как Гиясэддин принес новую весть.

– Сегодня четверых из нас вызвали в Центральный Комитет… в контору молодежного объединения, – объяснил он, увидев на лице матери недоумение. – Сказали, что нас отправят в Ташкент на комсомольские курсы. Мы все согласились и через два-три дня поедем в Ташкент.

– Что, что? В Ташкент?

– Да, мамочка, в Ташкент! Это совсем ненадолго, всего на три-четыре месяца…

Мать вздохнула.

– Что мне сказать тебе? Сам ты разве не видишь, какие времена? Говорят, опять будет война, инглис^[42], говорят, придет, Большевика будет убивать, а ты в Ташкент едешь!

– Ничего не случится! – спокойно возразил Гиясэддин. – Это опять мутят воду контрреволюционеры. Откуда здесь возьмутся англичане? Да и как им справиться с Большевиком? Ведь Большевик – это весь народ. Больше не быть нам в руках угнетателей, мамочка, не бойтесь!

– Дай бог, чтобы было так!

Три дня проплакала мать, собирая сына в дорогу.

Гиясэддину с товарищами не терпелось сесть в поезд. Неожиданная поездка в Ташкент представлялась им большим праздником.

После шестимесячной учебы и возвращения в Бухару Гиясэддина назначили заведующим отделом городского комитета комсомола. В его обязанности входила работа с учащейся молодежью, организация пионерских отрядов и руководство ими.

Работа захватила Гиясэддина, увлекла, он редко стал бывать дома. Первые пионерские организации были созданы в пионерских домах и при школах-интернатах. Если приходилось сталкиваться с той или иной трудностью, Гиясэддин неизменно обращался к Халимджану, и Халимджан-амак охотно помогал ему советом, подсказывал наиболее разумное решение трудного вопроса, а иногда и нажимал на некоторых волокитчиков… Так было, когда шили пионерам форму. Халимджан-амак помог пробить стену равнодушия в Назирате просвещения, и Гиясэддин, уже отчаявшийся, получил для своих пионеров триста рубашек-полурукавок, триста коротких штанишек и триста тюбетеек.

Пионеры прошли по улицам Бухары под развевающимся красным знаменем, с барабанным грохотом, поражая горожан своими стройными рядами. Их провожали изумленными либо радостными взглядами. Встречалось немало и злобных, но о них в такой день не хотелось думать.

Вскоре Халимджана командировали по важным делам в Восточную Бухару. Уезжая, он похвалил Гиясэддина за работу, велел не зазнаваться, а потом, как бы между прочим, сказал:

– Мать жаловалась, что дома редко бываешь. Это нехорошо, ты ведь сейчас самый старший в доме.

Халимджан-амак был прав.

Гиясэддину действительно не мешало бы больше знать о том, что творится дома. Проводив Халимджана, он забежал с вокзала домой, прилег отдохнуть. Тянуло ко сну. Мать подсела рядом, осторожно сказала:

– К сестре твоей, к Малахатджан, сосед сватался.

– Какой сосед? Не знаю такого, – удивился Гиясэддин, потому что поблизости не было никого из молодых, кто мог бы сойти за жениха.

– А наш сосед Назир? Назир по охране здоровья?

– Назир? Но ведь Назир… Не может быть, вы просто не так поняли.

Мать обиделась.

– Дожила до седых волос и перестала понимать, о чем может толковать сваха, – сказала она. – Этот Аткияходжа, Назир по охране здоровья, человек авторитетный, уважаемый… и приданое будет хорошее, и махр^[43]…

Сон с Гиясэддина как рукой сняло, он вскочил, хмуро уставившись на мать. Судя по ее словам, она согласна отдать дочь за Аткия, этого толстого безродного эфенди Назира здравоохранения, который в свои пятьдесят лет решил жениться, имея жену и взрослых детей.

– Все в твоей власти, – сказала мать. – Если согласишься, благословим и начнем готовиться к свадьбе…

– Разве эфенди Назир забыл, в какое время живет, кем и где работает? – раздраженно прервал ее сын. – Разве не уничтожены власть эмира, ее законы и обычаи? Кто позволит ему брать вторую жену?! Сами подумайте, моей сестре только пятнадцать лет, она учится в школе. Я никогда не дам согласия на то, чтобы сделать ее несчастной паландж^[44]… Пойдете на это своей волей, на меня не обижайтесь!

– Неужели я сделаю что-нибудь без твоего согласия? – кротко ответила мать. – Ты ей старший брат, власть над нею в твоих руках.

– Отправьте назад все подношения, – сказал Гиясэддин, на этот раз уже спокойнее. – Передайте, что Малахит еще рано выходить замуж. Когда подойдет время, она выберет себе мужа сама.

Гиясэддин долго не мог заснуть. Он хорошо понимал, что навечно свергнуты с лица Бухарской земли гнет и насилие; бедный люд, трудящиеся массы взяли власть в свои руки. Свобода и равенство, все блага народу, – народ сам хозяин своей судьбы – вот лозунги нового правительства.

Но почему же тогда в числе руководящих работников подвизаются и бывшие богатеи и бывшие муллы? Почему члена правительства Народного комиссара называют господином? Почему купцы и зажиточные люди продолжают процветать: землю у них не отобрали, конфискованный эмирский скот им распределяют наравне с бедняками?

Гиясэддина давно волновали эти вопросы, нет-нет, да и задавал он их себе, а искать ответы забывал в суматохе дел и забот. Он пожалел, что Халимджан-амак находится так далеко… Тот бы объяснил, отчего темные дельцы частенько выходят сухими из воды и почему некоторые эфенди Назиры – господа Народные комиссары попирают законы, будто они не представители народной власти, а эмирские наместники.

Все смешалось в голове Гиясэддина. Откуда ему в ту пору было знать законы классовой борьбы и исторического развития? Он мог лишь догадываться, мог исходить из фактов, лежащих на поверхности. И эта зыбкость предположений была мучительнее всего…

Гиясэддин скрипнул зубами, перевернулся на другой бок. «Женщины равноправны с мужчинами, – подумал он, – никто, говорят, не смеет посягать на права женщин, но большинство из них по-прежнему сидят рабынями дома, а мужья не боятся приводить вторую жену… Даже Назир здравоохранения – Народный комиссар, член правительства!»

Гиясэддин твердо решил выяснить волнующие его вопросы и не оставлять без последствий поступок Назира. Уехал Халимджан-амак? Что ж, есть другие, они ответят, разберутся, помогут!..

Рано утром, отправляясь на работу, он столкнулся в воротах со свахой, которая пришла, по всей вероятности, за ответом. Гиясэддин хорошо знал эту развратную, крикливую женщину, грязную посредницу в темных делах, и загородил ей дорогу.

– Уходите, – сказал он, – моя сестра не хочет выходить замуж. И запомните: чем дальше вы будете обходить наш дом, тем меньше будет у вас неприятностей.

Сваха, вздрогнув, отступая, замахала руками, завизжала на всю улицу:

– Сгинь, сгинь! Провались вместе с сестрой, у меня от страха разорвалось сердце, душа ушла в пятки… Сумасшедший! Сгинь, проклятый!

«Сумасшедший!»

Мало ли что можно услышать от женщины со скандальным нравом? Тогда Гиясэддин пропустил это слово мимо ушей, но сколько страданий оно доставило ему потом! Слово пошло гулять по кварталу, он слышал его отовсюду, оно неслось с высоких стен и из-за крепких ворот, ползло следом змеей – шепотком: «девона! девона! девона!..»

Гиясэддин, посоветовавшись с товарищами, написал в газету «Бухарские известия» статью, в которой призывал защищать права женщин и девушек и подробно рассказал случай со сватовством Назира здравоохранения.

Статью печатать не хотели; редактор газеты – человек с кудрявой шапкой волос на голове, в очках с золотой оправой, сером костюме и жилетке, по которой сползала золотая цепочка часов, – посоветовал не распространяться на подобные темы; но под нажимом вышестоящих организаций он вынужден был подписать статью в набор. Там она пролежала еще некоторое время и только после неоднократных напоминаний вышла в свет, вызвав смятение среди некоторой части читателей. Вопрос о Ходже Аткия обсуждался на совместном заседании Центрального Комитета партии и революционного Совета; ему было объявлено взыскание, несмотря на все запирательства и попытки обвинить Гиясэддина в клевете.

Вот тогда и начало раздаваться отовсюду слово «девона» – «сумасшедший»…

В дни торжеств Гиясэддин обычно надевал пионерскую форму – короткие, до колен, штаны, красный галстук, тюбетейку. Видя его в такой одежде, некоторые люди, особенно старики, хватались за голову, недоуменно покачивали головами, злобно перешептывались. Только потом Гиясэддин понял, как умело воспользовались этим враги, окружив его липкой паутиной лжи.

– Девона, девона, – неслось отовсюду.

Даже мать стала сомневаться:

– Сыночек, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, а что?

– Но может быть… – Мать замялась, не зная, как сказать, потом решилась: – Люди говорят, что у тебя повредился рассудок, ты, говорят, ходишь по улицам босиком, с непокрытой головой… Это правда?

Гиясэддин рассмеялся и ответил, что не следует верить подобным словам: их распускают глупые, сами выжившие из ума, люди, вроде свахи; все это ложь.

Но старушка стояла на своем.

– Не дай бог, если в тебя вселилась нечистая сила, что мне тогда остается делать, несчастной?! Пропадем мы с Малахат. Пожалей хоть сестру…

Кто вам сказал эту чушь? – возмутился Гиясэддин.

– Все говорят! – всхлипнула мать. – Почему ты не стыдишься людей, почему ходишь в коротких штанах, в одежде неверных, с непокрытой головой, почему?! Брось эту одежду, сыночек, одевайся, как все люди…

Гиясэддин растерялся.

– Хорошо, мамочка, – сказал он, – я не буду больше носить пионерскую форму, буду ходить как все… Но неужели и вы считаете меня сумасшедшим?

Сердце матери, конечно, отказалось верить такой беде. Она обняла сына, заплакала.

– Есть еще у нас враги… Чем мы виноваты перед людьми? Почему они не оставят нас в покое?

– Врагов у нас пока хватает, – ответил сын. – Им не по нраву наша новая жизнь. Но я не покорюсь и буду бороться с ними!..

… – В том темном зиндане, – продолжал свой рассказ Остонзода, – в доме для умалишенных Ходжаубани, я понял, что людей, подобных ака Мирзо и Гиясэддину, бросали сюда сознательно, по заранее выработанному плану. Очевидно, здесь сводились не только личные счеты…

Гиясэддину удалось успокоить мать, но он не мог заткнуть рты своим врагам. Сплетня росла с каждым днем. Знакомые стали избегать его на улицах, товарищи – поглядывать с сомнением и всерьез справляться о самочувствии. Гиясэддин изо всех сил крепился, потом пытался отшучиваться, наконец, начал сердиться. Все это принималось за признаки безумия. Паутину лжи и клеветы ткал опытный паук, она прочно опутала Гиясэддина.

И наступил день, когда двое или трое друзей (друзей ли?), обманув, привели его сюда, к Ходже. Здесь на него не замедлили надеть цепи.

– Откуда мне знать, – говорил Гиясэддин, – может быть, эфенди Назир женился на моей сестре, забрал ее к себе и теперь самодовольно ухмыляется? Кто знает… Но я верю в свою победу. Я знаю, Советская власть крепнет изо дня в день, и врагов у нее становится все меньше. Вот увидите, не сегодня-завтра возвратится Халимджан-амак, он придет сюда и уничтожит это гнездо негодяев. Мы снова станем свободны, не отчаивайтесь, не забывайте, что есть партийцы, комсомольцы, и если мы как-нибудь дадим им знать, они освободят нас из этого зиндана!