Текст книги "Родные и знакомые"

Автор книги: Джалиль Киекбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– К слову, набрёл я сегодня у Кызылташа на медвежью ловушку. Лежит на земле, завязки порублены. Несколько брёвен из середины вынуты, поперёк валяются. Кто, думаю, ловушку ставил? Может, кто из Тиряклов?

– Вон как!.. Вагап вроде бы там насторожил. Не его ли ловушка сработала?

– Кто знает… Могли и из баловства спустить.

– Или ж это ловушка Ахмади-бая?

– Так он же рассказывал – застрелил…

– А мне сказал, что медведя придавило брёвнами, уж потом пристрелил.

– Гм… Странное дело…

Солнце стояло уже низко. Адгам решил воспользоваться попутной подводой, и они вместе отправились в аул.

Подъезжая к дому, Самигулла увидел у себя во дворе на привязи осёдланного коня. «Чей бы это мог быть?» – удивился он. Быстро распряг свою лошадь, выгнал её, спутав, за ворота – иди, мол, пасись.

Дома Салиха угощала чаем гумеровца Гиляжа. Тут же был вернувшийся с реки Сунагат. Самигулла отдал гостю салям, справился о здоровье и тоже сел пить чай.

– Как, свояк, промысел? – спросил Гиляж.

– Как сказать… Работаем вот да работаем, а дохода большого пока нет. На чай-сахар только.

– Без этого тоже не обойтись.

– А чем у вас люди сейчас заняты?

– У нас дело с камнем связано. Жернова вытёсывают.

– Цену за них, должно быть, дают неплохую?

– Да, мельничный камень – вещь недешёвая. На прошлой неделе тукмаклинским мельникам свезли. Из Мензелинского уезда просьбу передали нам, просят три-четыре камня. Собираемся на следующей неделе выехать в ту сторону, коль ещё постоит хорошая погода.

– Ай-бай! Далеко ехать-то!

– Неблизко…

Салиха вновь наполнила чашки чаем и, обращаясь к мужу, сообщила:

– Езнэ приехал, чтобы пригласить всех нас в гости.

– Что ж, очень хорошо, – бодро отозвался Самигулла. – Сказано же: зовут – иди, гонят – улепётывай. Не так ли?

– Так, так, – подтвердил Гиляж.

Сунагат молчал. Допив свой чай, он опрокинул чашку на блюдце и ушёл во двор. К приглашению отчима отнёсся он холодно, даже парой слов с ним не перекинулся. Надо сказать, после возвращения с завода он всё же сходил в Гумерово, повидался с матерью, но никакой радости в доме Гиляжа не испытал.

Самигулла вышел проводить свояка. Сунагат тут же вернулся в дом.

Отвязав коня и сунув ногу в стремя, Гиляж наказал:

– Так вы постарайтесь поспеть к заходу солнца.

– Ладно, – пообещал Самигулла.

Салиха занялась приготовлениями к поездке: сбегала к жене Шагиахмет-бая, выпросила взаймы три пригоршни пшеничной муки, быстренько испекла пресные хлебцы – без гостинца ехать неудобно. Между тем Самигулла сходил за своей лошадью.

– Ну, ты готова? – крикнул он жене, хлопотавшей в летней кухне.

– Почти готова, запрягай лошадь.

– Уже запряжена.

Салиха кинулась в дом. Достав из сундука своё единственное сатиновое – с оборками – платье, она переоделась.

– А ты что не шевелишься? – спросила она Сунагата, молча смотревшего в окно.

– Я не поеду, апай.

– Ах-ах! Это как понимать? – изумилась тётка. – Не совсем же чужие они тебе. Родная ж мать у тебя там. Была бы жива моя мать – за сорок гор побежала бы к ней, не то что в Гумерово. Пожилой человек, не считаясь с возрастом, приехал с приглашением, выказал тебе уважение, а ты нос воротишь. Некрасиво так-то!

– Поезжайте без меня, – продолжал упорствовать Сунагат.

– Ты посмотри-ка на него! – обернулась Салиха к вошедшему в дом мужу.

– Что стряслось?

– Шуряк-то твой отказывается ехать.

– Раз уж мы собрались, давай вместе поедем. Посмотрим, что за угощенье приготовил свояк, послушаем, что скажет. На худой конец, и у нас есть языки, – принялся по-дружески увещевать Самигулла, памятуя, конечно, какие отношения сложились между его шурином и свояком.

Ехать Сунагату не хотелось по двум причинам.

Во-первых, он терпеть не мог Гиляжа. Не из-за отчима ли он попал к Кулагиным, испытал в пастухах все прелести собачьей жизни, и в дождь, и в осенний холод день-деньской дрог под открытым небом? «Из-за него, козлобородого, все мои беды», – не раз думал Сунагат. Правда, теперь он не раскаивается в том, что ушёл из дому. Работать на заводе ему нравится. А всё ж простить Гиляжа не может.

Во-вторых, – и это, правду сказать, самое главное, – он не хотел ехать потому, что надеялся на встречу с Фатимой. В доме он останется один, езнэ с тёткой вернутся поздно, а то и заночуют в Гумерово. Возможно, Фатима заглянет по какой-нибудь надобности. В крайнем случае, нетрудно известить её, хотя бы через Асхата, что хозяева дома уехали…

А в гости можно отправиться в любое время. К матери он сходит и без приглашения. «Я от Гиляжа не завишу, – думал Сунагат. – Это он от меня зависит. Если захочу, потребую от него, что мне причитается. Ведь есть в его богатстве и моя доля».

Всё ж его уговорили ехать. Езнэ подкупил тем, что на Гиляжа смотрел тоже косо.

– Подкуём мы его! – развеселился Самигулла. – Разорим на медовухе. Мне после работы, с устатку, она придётся в самый раз!

– Я не из-за медовухи поеду, езнэ, а только послушавшись вас, – уточнил Сунагат.

Тётка надела поверх платья елян, отороченный мехом норки, запеленала свою младшенькую. Мастурэ давно уже сидела в телеге. Но Салихе пришлось ещё сбегать к соседке, попросить, чтобы вечером подоила корову. Наконец, погрузившись в длинную тряскую телегу, на которой Самигулла возит лубья, тронулись в путь.

– По такому случаю мог бы, езнэ, одолжить у Шагиахмета тарантас, – сказал Сунагат шутливо.

– Не хватало ещё, чтоб я унижался перед ним! Да и не даст он, хоть петлю ему на шею накинь…

* * *

Гиляж пригласил в этот вечер двух своих братьев, живущих в Гумерове, двух компаньонов по торговле жерновами и только что отделившегося сына Закира. К прибытию гостей из Ташбаткана все они уже были в сборе, пришли с семьями. Встречать новоприбывших вышел во двор сам хозяин.

В доме обе половины – и мужская, и женская – по-праздничному прибраны. На стенах – расшитые полотенца, хлопчатобумажные и пуховые. На перекладинах над нарами висят новые одежды, цветастые платки, отрезы ткани – вытащили из сундука, чтобы увидели гости. Нары в мужской половине покрыты большим нарядным паласом, вдоль стен разложены подушки.

В женской половине и в сенях путаются под ногами ребятишки. Навстречу Сунагату кинулась пятилетняя дочь Сафуры. Он погладил её по головке, но ничего, кроме холодка отчуждённости, в сердце не почувствовал. Цепляясь за краешек нар, неуверенными шажками направился в его сторону и годовалый сын Сафуры. Сунагат задержал на малыше взгляд и, неожиданно улыбнувшись, подумал: «Этот мальчонка для здешних не пришлый, хоть мы и единоутробные братья. Ему в Гумерове выделят землю». Вновь отчётливо вспомнились Сунагату детские ссоры и драки с сыновьями Гиляжа, обидный выкрик, что ему здесь землю не дадут…

Старшая жена Гиляжа умерла два года назад, дети её выросли. Сафура, нажившая здесь дочь и сына, была теперь в доме единоличной хозяйкой, сновала из одной половины в другую, ухаживая за гостями.

Гостям сначала был подан чай. Но мужчины, предвидя, что будет ещё напиток покрепче, лишь слегка утолили жажду: как ни потчевал хозяин, чай пить не стали, опрокинули чашки на блюдца. Тогда Гиляж крикнул жене:

– Убери самовар!

Сафура прибежала из другой половины, проворно вынесла самовар, убрала чайную посуду и, встряхнув скатерть, расстелила её заново. Гиляж вытащил из-за печки бочонок с медовухой, поставил посреди скатерти. Сказал прибедняясь:

– Особого угощения нет, побеспокоил вас ради этой малости. И Сунагатулла как раз в отпуске…

Сафура подала деревянный ковшик с резной ручкой и большую чашу. Гиляж открыл бочонок. В ноздри ударил острый запах перебродившего мёда. Гиляж наполнил чашу, окинул взглядом сидевших кружком гостей.

– Ну, будьте здоровы! – сказал он и, гулко глотая, выпил налитое. Затем, взяв на себя обязанности аяксы [68]68
  Аяксы – букв. «стоящий на ногах», тамада.


[Закрыть], стал наливать гостям.

Вскоре мужчины захмелели. Старший брат Гиляжа бросил в поданную ему медовуху серебряный рубль и, протянув полную чашу обратно хозяину, запел:

 
На горе Магаш, на кряже
Зеленеет девясил.
Близких сердцу ты уважил —
На веселье пригласил.
 

– Живи! – вскричали гости.

Этот крик словно послужил сигналом для другой половины дома: тоненькими голосами завели песню и женщины.

Глава седьмая

1

Парни с Верхней улицы задумали устроить вечеринку. Сунагату об этом сообщил Зекерия. Сунагат с удовольствием примкнул к компании: эти ребята ему нравились, он общался с ними охотней, чем с молодёжью Нижней улицы. Он теперь вообще старался пореже проходить по Нижней улице, особенно мимо дома подрядчика Ахмади. Ему казалось, что начнутся разговоры – мол, ходит, высматривает ахмадиеву дочку, а это было бы оскорбительным для чувства, которое он испытывал к Фатиме.

На Верхней улице живёт большей частью беднота, живёт дружно, друг друга здесь в обиду стараются не давать, и все одинаково не любят баев Нижней улицы – Шагиахмета, Багау, Ахмади, Усмана. Но бедны парни Верхней улицы, да веселы, горазды на всякие выдумки, на шуточки-прибауточки.

Решив устроить вечеринку, ребята скинулись: кто три копейки выложил, кто пятак. Сунагат, дабы не осрамиться перед ровесниками, дал за себя пятнадцать копеек и за дружка своего Зекерию – гривенник. Пошли за покупками к Галимьяну, который теперь заимел лавку и считался в ауле богатым купцом. Галимьян заартачился, не хотел открывать лавку, – дескать, беспокоите по пустякам в столь позднее время, – но; ребята не отстали от него, пока не получили то, что хотели.

Из лавки отправились прямиком к Ахмади-кураисту, гурьбой ввалились в дом. Объяснили, зачем пришли, попросили поиграть на курае. Ахмади, уже собравшийся ложиться спать, тоже поартачился, придумал отговорку:

– Нет, не выйдет, братишки, курай у меня переломился…

– Да нам хоть какой-нибудь звук, лишь бы поплясать! Так не уйдём! – настаивали ребята, и кто-то даже накинул на дверь крючок.

– Мы ж с угощением, Ахмади-агай!

Зекерия извлёк из-под полы бешмета длинную связку баранок и протянул хозяйке:

– На-ка, енгэ, повесь пока на гвоздь.

– И ставь самовар, енгэ!

Зекерия выгреб из кармана горсть конфет:

– Это тоже – к чаю!

Хозяин сдался. Он достал с притолоки курай, подул в него, с сомнением покачал головой:

– Не знай, получится ли с этим что-нибудь…

Затем, набрав в рот из стоявшего у двери кумгана [69]69
  Кумган – высокий сосуд с носиком, как у чайника, использовался для умывания.


[Закрыть] воды, впрыснул её в свою певучую трубочку. Присел на нары, опробовал инструмент, выдув протяжную мелодию.

– Вот так-то лучше! – одобрили парни.

– Ну, Ахмади-агай, давай-ка подровняем твои половицы!

Хозяин заиграл плясовую. Парни ударились в пляс.

Кто-то постучал в дверь.

– Откройте!

Узнали голос Талхи.

– Откроем, коль ты с деньгами…

– А сколько надо?

– Двадцать копеек.

Денег у Талхи не было. Побежал просить у отца. Усман-бай, узнав, зачем понадобились деньги, разгневался, даже пощёчину сыну дал. Чтоб помнил, с кем должен водиться.

А в доме кураиста парни, наплясавшись досыта, разбились на кучки, оживлённо беседовали.

Аитбай, обращаясь к хозяину, спросил:

– Слышал – говорят, тёзка твой ловушку Вагапа обчистил?

– Иди ты! Нет, не слышал.

– Кто, говоришь, обчистил? – заинтересовался один из парней, уловивший слова Аитбая краем уха.

– Да бузрятчик этот, с Нижней улицы.

– С него станется! Украдёт и не покраснеет.

– О чём речь? Кто украл, что украл?

– Говорю же – Ахмади медведя украл.

Теперь все обернулись к Аитбаю.

– Так он же его застрелил!

– А придавленного ловушкой медведя нельзя, что ли, застрелить?

– Вот именно! Очень удобно: приставляешь ружьё, куда хочешь, и стреляешь, а?

– Не-ет, ребята! Не украл он. Медведя-то можно считать хоть вагаповым, хоть ахмадиевым.

– Что ты этим хочешь сказать?

– А то, что Ахмади-бай винит в краже своего жеребчика Вагапа и Самигуллу. Они, говорит, конька зарезали и мясо съели. А голову, копыта и всякую там требуху Вагап сложил в ловушку для приманки. Потому Ахмади попавшего в ловушку медведя и забрал как своего. Сын его, Абдельхак, рассказывал.

– Выходит, бузрятчик не проиграл.

– Как же, проиграет он тебе! Он же не хуже того самарского вора…

– Что за вор?

– Есть сказка такая. Жили-были, говорят, два знаменитых вора. Один в городе Оренбурге, другой в городе Самаре. И решили они встретиться.

– Дружбу, стало быть, завести, а?

– Да. Вот однажды оренбургский вор отправился в Самару, отыскал того и говорит: «Рассказывают, будто ты очень ловко воруешь. Покажи-ка своё уменье». – «Нет, сначала покажи ты», – отвечает самарский.

– Ишь ты!

– Ладно, согласился оренбургский вор. «Ставь, – говорит, – свои условия». Самарский привёл его на берег реки и показал на дерево: «Вон там на верхушке ворон высиживает яйца. Заберись на дерево и вытащи яйца так, чтобы ворон не заметил». Оренбургский вор мигом забрался на дерево и вернулся с яйцами – ворон и не пошевелился.

– Надо же! Вот это ловкость! А дальше?

– А дальше оренбургский должен поставить своё условие. Думал-думал и, наконец, придумал. Показывает на человека, идущего по улице: «Оторви на ходу от его сапога каблук так, чтобы он и не заметил».

– Алля-ля! Ещё и на ходу!

– А самарский вор отвечает: «Зачем от его сапога отрывать? Я уже от твоего оторвал». И вытаскивает из кармана каблук от сапога оренбургского вора. Тот, пока на дерево слазил, оказывается, каблука лишился… Так вот, наш бузрятчик не хуже этого самарского вора. Не из тех он, кто проигрывает, – заключил Аитбай.

Сунагат выслушал сказку, не проронив ни слова. Когда парни засмеялись, он тоже выжал улыбку, но чувствовал в душе неловкость, даже слегка покраснел от стыда: ведь речь шла об отце Фатимы.

А парни продолжали промывать косточки подрядчика Ахмади, даже в родословной его покопались. Каждый старался сказать о богатее что-нибудь позлей. Хозяин дома, Ахмади-кураист, тоже вставил слово:

– Всю жизнь он такой – за чужой счёт ест…

– Материнскую линию тянет. У него дядья со стороны матери воры были известные.

– И он в течение всего дарованного всевышним дня только о воровстве и думает. В прошлом году, рассказывают, Ахмади пытался у сосновского Ефима жеребчика оттягать.

– Руки у него длинные, что твои жерди.

– При таком богатстве не к лицу бы ему у бедняка последний кусок хлеба изо рта вырывать.

– Ловок по чужим ловушкам шастать.

– Так ведь, чтобы свою построить, надо плечи крепкие иметь.

– Ловушку строить – это вам не лубья, сидя на коне, пересчитывать, – снова вставил слово кураист. – Не кнутовищем тыкать…

– Да уж, надо попотеть. На ловушку брёвен уходит почти как на полдома.

– А и тычет-то он не по совести, приворовывает.

– Ничего! Нарыв когда-нибудь да прорвётся.

– Надо его, борова, под суд отдать. Хватит, попользовался чужим!

– Старик Вагап больно смирный, не получится у него…

– А если бы подал в суд, то заставил бы заплатить за медвежью шкуру.

– Как же, вырвешь кость из собачьей пасти!

– Самигуллу в краже винил, а сам украл, а?

– Вор кричит: «Держите вора!»

– Точно!

* * *

Вечером о воровстве подрядчика говорила молодёжь Верхней улицы, а утром заговорил весь аул.

Самигулла злорадствовал. Едва люди заводили речь об украденном медведе – он пользовался случаем, чтобы посрамить своего обидчика.

– Вот где вор-то! Вот оно воровство! – встревал он в разговор. – А ещё сваливал на меня задранного зверем коня!

Вагапа подговаривали подать на Ахмади в суд. Тот колебался. Обратился за советом к старшим по возрасту, сходил к старосте.

– Решите это дело по-мирному между собой, – посоветовал Гариф.

Разговор о том, что Вагап будто бы собирается судиться, дошёл и до Ахмади. Он тоже отправился к старосте, но не стал спрашивать совета, как быть, а только выразил своё отношение к намерению Вагапа:

– Люди у нас готовы друг другу глотки перегрызть!

Впрочем, ясно было, что Ахмади всё ж пришёл за советом и поддержкой. Однако староста лишь повторил ему то, что сказал Вагапу:

– Решите это дело по-мирному между собой.

Обескураженный Ахмади отправился к мулле Сафе. Но и тот, кажется, настроился подпевать голодранцам.

– Священная Книга осуждает рибу [70]70
  Риба – (араб.) – лихоимство, присвоение плодов чужого труда.


[Закрыть], – сказал мулла. – Что случилось, то случилось, об этом знать тебе. Коль допустил ошибку, ублаготвори бедняка чем-нибудь, договорись с ним, и делу конец.

Жители Верхней улицы – в большинстве своём по фамилии Галиевы – настраивали Вагапа на решительные действия. Усердствовал и Самигулла, вновь и вновь приходил к Вагапу, уговаривал:

– Ты это дело, сват, так не оставляй. Подай в суд. Я свидетелем пойду. Надо проучить его хорошенько.

Ахмади поначалу не хотел ронять своё достоинство – ни приглашать Вагапа на переговоры, ни идти к нему не собирался. «Чтоб я пошёл на поклон к этому нищему! – думал подрядчик. – Сам заявится».

Но Вагап не заявлялся, а страсти в ауле накалялись. В конце концов Ахмади послал на переговоры Исмагила.

– Ахмади-агай предлагает договориться по-мирному, – сообщил посол Вагапу. – Обещает тебе на расплод козлёнка, просит на том и покончить…

Вагапа это разъярило.

– Не видал Вагап козлёнка! – закричал он. – Ишь, чем хочет откупиться! Суд разберётся!

Получив через Исмагила такой ответ, Ахмади тоже разозлился, сказал высокомерно:

– Ладно, пускай судится. Судом нас не удивишь…

2

Пришла ягодная пора.

Чуть свет ташбатканские девушки, собираясь по ягоды, устроили переполох.

– Эсэй, я тоже пойду с подружками, – сказала Фатима матери.

Факиха, взглянув на принарядившуюся дочь, выразила удивление:

– Атак-атак! Собралась по ягоды, а надела новое сатиновое платье! Что от него в лесу останется? Могла б сходить в чём-нибудь похуже.

– Полосатое платье зацепилось за гвоздь в двери и порвалось, – виноватым голосом объяснила Фатима.

– И на голову можно повязать платок постарее. Не в гости же идёшь!

В Фатиме вскипела обида, но она промолчала. «Всё бы ей скаредничать, – подумала она о матери. – Носи платье в заплатках и рваный платок – будет довольнешенька. И так уж каждое платье по нескольку лет ношу, штопать устала. Другие девушки не могут наряжаться, потому что нарядов нет, а у меня есть, да надевать не велят».

В сердцах Фатима рванула платок с головы, бросила на пол.

– Куда девала моё холщовое платье? – закричала она на сестрёнку, срывая злость на ни в чём неповинном человеке, и принялась раскидывать висевшую на перекладине одежду. Делала она это не из желания отыскать вещь, а в отместку матери. – Вот одна среди всех и буду ходить в холстине!

– Ах-ах! И слова ей, своевольной, не скажи! Тут же бес в ней просыпается. Ладно, иди как есть, – пошла на попятную Факиха. – Только поаккуратней там…

Фатима вышла, громко хлопнув дверью.

В последнее время она стала внимательнее к своей одежде, ходила принаряженная. Боялась попасться в каком-нибудь старьё на глаза Сунагату. Ей не приходило в голову, что Сунагат будет любить её, как бы она ни одевалась. А может быть, и приходило, кто знает… Но так или иначе, Фатима теперь, оставшись в доме одна, не упускала возможности оглядеть себя в засиженном мухами зеркале, что висело на простенке, между окнами.

Факиха не могла не заметить перемен в поведении дочери. Мать даёт ей поручение, а Фатима не слышит, думает о чём-то своём. Мать окликает её погромче – Фатима вздрагивает. Рассеянной стала: не закончив одно дело, начинает другое, а то и вовсе о порученном забудет; с посудой обращается неаккуратно.

Иногда Фатима надолго задумывается, уставившись в одну точку. Рядом ходят люди, о чём-то говорят, но для Фатимы они – лишь силуэты, лишь бесплотные тени, девушка не слышит их слов.

Задумчивость порой сменяется чрезмерным возбуждением. Фатима чувствует необыкновенный душевный подъём, громко поёт в летней кухне или, отправившись с коромыслом и вёдрами за водой, напевает про себя.

И в это утро, когда собирались идти по ягоды, она была настроена радостно, возбуждена. Мать подпортила ей настроение.

Факиха теперь знала, почему изменился характер Фатимы, почему дочь так вспылила из-за пустяка, но повода, чтобы не отпустить её с подругами, не было. Для собственного успокоения Факиха велела младшей дочери:

– Иди, догони сестру. И будь всегда рядом с ней, а то… заблудишься ещё в лесу или умыкнёт тебя какой-нибудь разбойник.

Аклиме только это и было нужно. Побежала со всех ног, решив подождать сестру в конце улицы.

Об отношениях дочери и Сунагата Факиха узнала из разговора женщин, пропускавших молоко через её сепаратор. Завела разговор Вазифа, для которой и новость – не новость, если её не преувеличивать.

– Фатима-то неспроста к Салихе бегает. Каждый день меж двумя домами снуёт.

– Может, Салиха метит женить на ней племянника, который у урысов живёт?

– Какое там «метит»! Женю, говорит, на Фатиме, и всё тут.

– Ну, что ж, Сунагат – неплохой парень.

– И то верно…

Гнев Факихи обратился в первую очередь против соседки: «Вот кто, выходит, сбивает мою дочь с толку. Ну, погоди, неряха безрукая, поучу я тебя уму-разуму!» – мысленно пригрозила Факиха и в тот же день пошла ругаться к Салихе.

– Ты испортила мою дочь! – закричала Факиха ещё с порога. – Бессовестная! Ты её приворожила!..

Салиха прикинулась ничего не понимающей.

– Атак-атак! С чего это я должна была портить твою дочь? Ах-ах, бисмилла, вот тебе и на!

Разъярённая Факиха продолжала кричать, брызгая слюной:

– И не помышляй, что дочку мою, яблочко моё, получит бродяга, путающийся где-то с урысами!

– Да что твоя Фатима, ханская дочь, что ли? – огрызнулась Салиха. – С тобой не хочешь, да разозлишься.

– Не тянитесь к тому, до чего не дотянетесь!

– А ты богатством своим не похваляйся. Невелик в богатстве прок – оно не на долгий срок. Сегодня оно у вас, завтра будет у нас.

– Слава аллаху, шайтан беден, мы пока богаты. Хотела б я посмотреть на ваше богатство.

– Посмотришь ещё! Только наше богатство не будет неправедным, ворованным, как ваше.

– Ай-хай! Откуда тут такие праведники взялись? А не вы ли нашего коня зарезали и съели? Вы!

– Как бы не так! Ты лучше о муже своём вспомни.

– Конокрады!

– Это вы… медведекрады!

– Конокрады, конокрады!

– Жулики ловушечные!

Видя, что обыкновенной руганью верха не взять, Факиха разразилась бранью, какую и от мужчин не часто услышишь. Но и тут Салиха не поддалась, ответила тем же.

Плюясь и выкрикивая угрозы, Факиха отправилась восвояси.

Салиха, стоя на пороге сеней, провожала её насмешками.

Попадись Фатима под горячую руку матери – несдобровать бы ей, но она, к счастью, как раз куда-то отлучилась. К её возвращению Факиха уже остыла и ничего дочери не сказала. Решила только, что последит за негодницей и если собственными глазами увидит её с Сунагатом, то за шиворот, с позором, уведёт домой – пусть вся улица смотрит.

Но… попробуй ухвати девчонку за хвост! Хоть и не догадывалась Фатима, что мать следит за ней, а всё ж путала следы.

Да и Сунагат вёл себя осторожно.

Разбуженный утром девичьей перекличкой, Сунагат не сомневался, что Фатима тоже пойдёт собирать ягоды. Это был удобный случай, чтобы встретиться с ней и решительно поговорить. Но на улицу, где табунились девушки, он не вышел, а спустился на зады и пошёл к ягодным местам вдоль по речке, кружным путём.

Девушки и молодые женщины опередили его. Вскоре они рассыпались по горному склону, по вырубкам, – звонко перекликаясь, принялись наперегонки рвать ягоды. На лесной опушке дикой клубники – видимо-невидимо, ягодники расстилаются коврами. А чуть углубишься в лес – гроздьями висят красные пуговки малины: можно, не наклоняясь, ссыпать их в туесок.

Остановившись под высоким осокорем, Сунагат приставил руку козырьком ко лбу, чтобы солнце, поднявшееся из-за гор, не било в глаза. День родился ясный, но далёкие вершины были подёрнуты дымкой и выглядели синими. В безветренном небе неподвижно висело несколько белогрудых облачков.

Склон горы, где девушки собирали ягоды, пестрел разноцветными платками и платьями – белыми, красными, жёлтыми. Сунагату они казались небольшими пятнышками. Пятнышки подвижны – то скрываются в зелёной траве, то вновь появляются. Которое из них – Фатима? Издали не различить. Но скоро Сунагат встретится с ней, встретится – и ничего ему больше не нужно. На душе у него так хорошо, что петь хочется. Ему вдруг вспомнилась частушка, которую распевают парни, прогуливаясь вечером по улице:

 
По поляночке бежит
С туеском красавица.
Знать, к кому-нибудь спешит,
Знать, ей кто-то нравится…
 

Сунагат, сам того не замечая, улыбнулся и пошёл через просяное поле, по меже, к вырубкам. Посеянное на целинной земле просо стояло ему по пояс. Порой он задевал склонившиеся к меже растения, и тяжёлые метёлки долго ещё покачивались. Миновав поле и вырубки, Сунагат шёл некоторое время по краю леса. Теперь он был озабочен тем, как остаться наедине с Фатимой. Девушки, конечно, догадаются, зачем он пришёл, и как бы случайно разбредутся, но к Фатиме, оказывается, приставлена сестрёнка, – придётся придумать какую-нибудь хитрость, чтобы отослать в сторонку и её.

Чем ближе подходил Сунагат к собирающим ягоды девушкам, тем сильнее билось его сердце. Им овладела нерешительность. Увидев нескольких девчонок, чуть отставших от старших, он даже присел в высокую траву. Подумал удивлённо: «Что это я прячусь, как вор, ведь эти-то ещё недогадливые…» Но продолжал сидеть. Вокруг в траве пунцовели ягоды. Машинально сорвал одну, кинул в рот и тут же забыл о ягодах. Ему вдруг отчётливо представилась Фатима: её чёрные волосы расчёсаны с аккуратным пробором и сплетены в одну толстую косу; чёрные брови изогнулись коромыслами, смуглые щёки – как две полные луны; стройная, невысокая – ростом как раз до плеч Сунагата – стоит она, потупившись, а на лице – смущённая улыбка…

Видение было таким явственным, что он ничуть не удивился, услышав её голос:

– Сунагат!

Спустя мгновение он осознал, что голос Фатимы прозвучал не в его воображении, а на самом деле. Огляделся – рядом никого. Неподалёку в кустах подлеска шевельнулась ветка. Сунагат вскочил, подошёл к кустам и увидел Фатиму. Раздвинув листву, девушка с улыбкой взглянула на него, потупилась и стала точь-в-точь такой, какой ему только что представлялась. Лишь округлое лицо – то ли оттого, что припекло солнце, то ли от смущения – было почти пунцовым.

Сунагат шагнул в кусты и обнял любимую. Монеты её сулпы тоненько звякнули.

– Ну вот, сразу же… – сказала Фатима, мягко отталкивая его. Она поставила туесок на землю и, чтобы чем-то занять руки, сорвала с ветки листочек, стала теребить его. Сунагат снова обнял, провёл ладонью по её волосам. Фатима положила голову ему на грудь и замерла. Ей было хорошо, – такое же чувство она испытывала давно-давно, в детстве, когда её ласкала мать.

– Я тебя очень люблю, – еле слышно прошептал Сунагат.

– Я тоже.

Сердце парня забилось учащённо – от благодарности за её признание: ведь до этого Фатима ещё ни слова не говорила ему о своей любви. Они молча переживали свою ошеломляющую радость. Сунагат иногда чуть отстранялся, чтобы взглянуть на неё, полюбоваться её лицом, её фигурой. Фатима, смущаясь, тут же прятала лицо у него на груди.

Казалось, они могут стоять так вечно. Но подруги, наверно, спохватятся, начнут искать Фатиму. Подумав об этом, Сунагат грустно сказал:

– Сегодня у нас последняя встреча. Завтра или послезавтра я уйду…

– На завод?

– Да.

– Опять ты уходишь на завод…

Фатиме, никогда не покидавшей свой аул, этот таинственный завод представлялся недостижимо далёким, для неё он был расположен где-то за семью сказочными горами. Уйдёт туда Сунагат и никогда больше не вернётся, никогда больше они не встретятся… Глаза Фатимы вдруг затуманились. Она попыталась скрыть это, но Сунагат увидел покатившиеся по её лицу слёзы.

– Зачем ты плачешь? – ласково сказал Сунагат. – Это же недалеко. Поближе к осени я снова приду. Придётся немного потерпеть.

– А потом?

– Потом? – Сунагат прижал её к себе крепче. – Потом уведу тебя на завод, Пойдёшь?

Фатима вместо ответа неожиданно привстала на цыпочки, поцеловала его, густо покраснела и отвернулась.

– Значит, пойдёшь? – Пойду.

– Тогда готовься. Я вернусь через полтора месяца. То, что нужно взять с собой, незаметно отнеси моей тётке.

– Змея под землёй проползёт – и то моя мать заметит…

– Не заметит. Меня не будет, и до осени обо мне она забудет. А я приду за тобой ночью.

– Узнает отец…

– Если ты не решишься, ничего у нас не получится. Отец тебя без калыма не отдаст, это и слепому видно. Значит, остаётся одно…

Сунагат не договорил слова «бежать», но Фатима поняла его.

– Так-то оно так… – всё ещё колебалась она.

– Ты не бойся. Я всё устрою. И будет всё так, как захочешь.

Фатиме пока не приходило в голову спросить: «А почему бы нам не уйти вместе, не дожидаясь осени?» Но такой вопрос мог возникнуть. Сунагат решил предупредить его.

– Мы не можем уйти вместе сейчас. Твои родители настороже…

Объяснение получилось не очень убедительное, но он не решился сказать, что должен ещё подыскать квартиру, подкопить денег. Разговор об этом был бы слишком будничным для их праздничного часа.

Фатима ничего не сказала в ответ. Она снова, со счастливой улыбкой, припала к его груди. У Сунагата кружилась голова от прихлынувшей нежности к ней.

Им обоим не хотелось расставаться. Но Аклима, встревоженная исчезновением сестры, уже громко звала её. Девочка дважды прошла рядом с кустами, в которых затаились Сунагат с Фатимой.

Они попрощались. Сунагат уходил первым. Не успел он сделать и десятка шагов, как Фатима догнала его и протянула кисет. Она отдала бы подарок раньше, но кисет был спрятан под платьем на груди. А какая ж девушка решится достать вещь из такого тайника на глазах у парня!

Молча отдав подарок, Фатима побежала догонять подруг. Проводив её взглядом, Сунагат залюбовался кисетом. Он был сшит из лоскутов зелёного и красного атласа, украшен вышитым узором, а по углам – небольшими кисточками; на концах кисточек светились разноцветные бусинки. В кисете лежал белый ситцевый платочек, тоже вышитый. По краям – цветы, а в середине – две буквы: «С. Ф.» «Сунагат – Фатима», – так, видимо, расшифровывались эти буквы.

Сунагат бережно свернул подарки и положил их в карман.

3

Салиха с вечера приготовила Сунагату на дорогу просяные лепёшки, масло, корот [71]71
  Корот – кислая творожная масса, получаемая путём кипячения заквашенного молока – катыка. Засушенный корот не портится очень длительное время.


[Закрыть]. Они долго беседовали вдвоём, Самигуллы не было дома. Салиха всплакнула.

– Неужто, Сунагатулла, вся твоя жизнь пройдёт на чужой стороне? – говорила она, всхлипывая.

– Живы будем – не раз ещё встретимся, апай, – утешал Сунагат тётку. – Не так уж далеко я ухожу. К осени ещё раз приду. И вы с езнэ побываете на заводе, приедете ко мне в гости.

– Всё завод да завод у тебя на уме, будто там родня тебя ждёт. Вон Гиляж-езнэ готов тебе невесту подыскать и скотину на развод дать. Самигулла помог бы дом подновить.

– От Гиляжа мне ни скота, ни невесты не надо. Дом пускай стоит, как стоит, – есть не просит. А к тебе, апай, у меня просьба. Осенью я вернусь, и мы уйдём вдвоём с Фатимой. Уйти придётся скрытно, ночью. Пусть она занесёт к тебе свои вещи. Только об этом никто не дол жён знать. И о том, что я приеду, никому ни слова! Я месяца полтора поработаю, подкоплю малость денег. И место, где жить, подыщу.