Текст книги "Родные и знакомые"

Автор книги: Джалиль Киекбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Стало быть, Аберяй-батыр провёл турка вокруг майдана нарочно, чтобы показать народу.

– Ловко же он его!

– Умен этот Аберяй, а?

– Да уж…

Слушатели оживлённо обсуждали рассказанную стариком Адгамом историю, только Ахмади думал о своём. Вторую часть рассказа он слушал вполуха, мысли его были заняты предсказанием хынсы о том, что в долине Агидели появится скакун, который превзойдёт Аласабыра. Не его ли буланый должен был стать таким скакуном?

Ахмади попытался мысленно проследить родословную пропавшего двухлетка. Происходит он от буланого жеребца с белыми бабками. Тоже в своё время неплохой был скакун. Когда состарился, его откормили и закололи. А от какого жеребца он произошёл? Нет, Ахмади этого не помнит. В человеческой родословной разобраться проще. Своих предков Ахмади знает до седьмого колена. Отец его – Сальман, деда звали Гильманом, прадеда – Вильданом, прапрадеда – Ногманом, дальше идут Байегет и Ишкул. Как звали Ишкулова отца – уже неведомо. Шестерых Ахмади знает не только поимённо, но где и чем они занимались, каким владели состоянием. Ногман, например, получил звание хорунжего, имел трех жён. У Гильмана насчитывалось до тысячи бортей. У Ишкула было много скота, зимой он жил в горах на хуторе, и то место до сир пор называют Ишкуловым хутором.

Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б – не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет – о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, – думает Ахмади, – всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»

2

По житейской надобности Ахмади заглянул к Самигулле. Тот у себя во дворе возился с телегой. Ахмади, как водится, отдал салям, справился о здоровье.

– Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?

– Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.

– Телегу налаживаешь?

– Вот подушку переднюю и дрожину сменил.

– Ладно получилось.

– Надо бы колёса оковать, да шин нету.

– Может, у Демьяна в Сосновке есть?

– Спрашивал. Нету, говорит.

Самигулла приподнял оглобли, сравнил – одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:

– Эй, самовар приготовь!

– Готов уже, – отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.

Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:

– Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.

Ахмади приличия ради заартачился:

– Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.

– Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…

Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:

– Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…

Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.

– Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, – сказал Самигулла. – Приди чуть пораньше – поспел бы к шурпе [46]46
  О человеке, пришедшем в дом как раз ко времени приёма пищи, говорят, что он хвалит, уважает хозяев, об опоздавшем – что он хает, дурно о них думает.


[Закрыть]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась – мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..

– А сегодня живность, что ли, какую заколол?

– Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47]47
  Кодаса – младшая родственница по отношению к свату или свахе.


[Закрыть], говорит, шурпы похлебайте.

– Стало быть, он заколол.

– Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.

– Вон оно как!.. – неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.

– Ну, айда, хоть чайку попьём, утолим жажду, – предложил Самигулла.

Гость налил чаю из чашки в блюдечко, стал прихлёбывать. Самигулла сменил тему разговора:

– Наверно, Ахмади-агай, и нынче, как всегда, промыслы дадут нам кое-какой доход?

– Скоро должны подъехать денежные люди.

– Хорошо бы! Миру вышло бы облегчение… А ты угощайся, угощайся, Ахмади-агай, вот сметану попробуй…

Самигулла старался уважить соседа, подчёркивал его старшинство, называя агаем.

А вскоре после этого жителей Ташбаткана взбудоражила поразительная новость. Её обсуждали и стар и млад.

– Самигулла-то, оказывается, конокрад…

– Да что ты! Чью лошадь увёл?

– Так, буланого у Ахмади, говорят, он украл.

– Да-да! Сват его Вагап в горах дёготь выгоняет. К нему увёл и там зарезал.

– Вот тебе и на! Недаром ещё предками нашими было сказано: жди напасти от смирненького.

– То-то и оно. Но шила в мешке не утаишь…

– Вот именно!

– Самигулла, значит, на боку полёживает да казылыком наслаждается…

Однако не все в ауле поверили слуху.

– Пустое! Мыльный пузырь! – говорили иные. – Кому-то за каждым деревом волк чудится. Зряшный разговор, Самигулла не из таких…

Но толки не прекращались. Слух обрастал подробностями. Говорили, будто бы Ахмади целую неделю выслеживал злодея. Самигулла-то каждое утро запрягал лошадь и уезжал на целый день. Куда, зачем? Ахмади будто бы втихомолку послал вслед за ним сына своего Магафура. Самигулла якобы сказал, что едет к Кызылташу, где выгоняют дёготь, а сам свернул в сторону, в лес, захрюкал там по-медвежьи; Магафур с перепугу повернул обратно. Ахмади, прикинувшись, что ему нужно точило, всё во дворе и в доме Самигуллы обсмотрел. Самигулла пытался отвести подозрения, чаем его поил, но дом-то весь пропах варёным мясом. А в летней кухне у него полным-полно костей. Буланого он будто бы зарезал у Кызылташа, там со сватами своими стариком Адгамом и Вагапом мясо поделил и себе каждый день понемногу привозит…

Такие вот толки шли по аулу. Самигулла отправился с недоброй вестью в горы к дегтярям.

– Слышь-ка, сват, нас хотят в воровстве обвинить, – с горечью сообщил он старику Адгаму.

– Кто хочет? Что на нас валят? – равнодушно спросил тот. Сообщение Самигуллы ничуть его не тронуло.

– Сосед мой Ахмади, говорят, думает, что украли его буланого мы.

– Ну и пускай себе думает, – вмешался Вагап. – Думать ему не запретишь.

– Коли на нас имеет подозрение, пускай в суд подаст. Суд разберётся, – всё так же равнодушно заключил старик Адгам.

Но у Самигуллы в душе всё кипело.

– Я ему покажу «вора»! – пообещал он.

К вечеру, взяв несколько батманов дёгтя, Самигулла отправился домой. Ни о чём другом, кроме выдвинутого против него обвинения, он в пути думать не мог. «Я ещё притяну тебя к ответу за навет! – мысленно грозил он Ахмади. – Не я, а ты всю жизнь воруешь, чужим потом живёшь. Богатством своим чванишься. Знаем, откуда оно, твоё богатство! Обманом нажито…»

Чем дальше, тем сильней ярился Самигулла и в ауле направился прямо в дом старосты. Даже не отдав саляма, не справившись о здоровье, закричал:

– Напраслина! Навет! Мне Ахмади «конокрада» пристегнул! Давай зови сюда этого бузрятчика! Коль есть у него совесть, пускай в глаза мне скажет, а не наговаривает за спиной!

Староста Гариф, знавший аульные новости, прикинулся ничего не ведающим:

– Постой, постой, Самигулла-мырза! Что стряслось? Что за беда? С чего ты так разгорячился?

– Хе! Ахмадиева буланого якобы зарезал я! Разгорячишься, коль тебя облыжно вором назовут!

Староста сделал попытку успокоить Самигуллу:

– Погоди-ка, остынь. Тут надобно выяснить, кто прав, кто виноват. Чего только люди не наговорят! Назвавший вором должен представить доказательства. Кто видел? Где? С налёту это не решается. На то есть суд, есть закон…

А Самигулла твердил своё:

– Нет! Поставь нас лицом к лицу, пускай в глаза мне скажет!

С тем и ушёл от старосты.

4

В один из дней Киньягул, живущий в Верхнем конце, обнаружил, что скот потравил около тридцати шагов его гречишной полосы. Киньягул обратился к старосте, попросил для удостоверения случившегося назначить понятых. Понятые, определив размер потравы, сочинили что-то вроде акта. Выяснилось, что на поле побывали лошади Ахметши. В акте упомянули, что изгородь между выгоном и посевами не была как следует укреплена.

Для рассмотрения этого дела староста объявил аульный сход. Но народ спешил во двор мечети, полагая, что будет разбираться обвинение, которое выдвинул Ахмади против Самигуллы. Занимали места поудобней, рассаживались на зелёной траве. Ахмади пришёл одним из первых, потом подошёл Самигулла, молча сел в сторонку. Спустя некоторое время появился староста с большой, как тарелка, бляхой – знаком власти – на груди. Он рассеял недоразумение, сообщив по какому поводу созван сход. Понятые высказали мнение, что потравленный участок мог бы дать двадцать пять – тридцать пудов гречихи и что Ахметша должен осенью возместить убыток зерном.

– Я не отказываюсь, возмещу, кто ж, как не я, возместит, раз мои лошади потравили, – сказал Ахметша. – Но через чей участок попали они на поле? Почему до сего времени изгородь не укреплена? Ведь сеять-то когда уже кончили! Не справедливо ли будет посмотреть на дело и с этой стороны?

По правилам ташбатканцев с нерадивого хозяина, не следящего за состоянием изгороди на своём участке, обычно спрос строгий. И на этот раз виновному, окажись им кто-нибудь победней да посмирней, не миновать бы «подведения под артикул [48]48
  Артикул – параграф законоположения.


[Закрыть]». Однако староста Гариф решил замять дело.

– Лошади прошли по участку погодка твоего Ахмади, – сказал он обращаясь к Ахметше. – Изгородь там была подправлена, понятые могут подтвердить. Но, видать, колья подгнили – скотина потёрлась, и вся изгородь упала.

– Крепкая она была, – подал голос Ахмади. – Малаи [49]49
  Малай – мальчик, парнишка.


[Закрыть] мои проверяли.

Людям не понравилась явная попытка старосты обелить виноватого, а пустячный довод Ахмади подлил масла в огонь. Послышались насмешливые голоса:

– Далеко ты на своих малаях уедешь!

– Что же это за крепость, раз колья сгнили?

– Вот именно.

– Пускай за потраву Ахмади с Ахметшой вдвоём заплатят, – выкрикнул Апхалик.

– Правильно! Очень правильно говорит Апхалик-агай.

– Кто бы ни заплатил – мне всё едино, лишь бы крупа была, – сказал Киньягул.

– Как опчество смотрит на это? – спросил староста, обводя взглядом участников схода.

– Пускай вдвоём заплатят!

– Так и надо порешить!

Самигулла, искавший случая унизить Ахмади перед всем народом, почувствовал, что наступил благоприятный для этого момент, и решил воспользоваться им, ибо ещё предками сказано: «Не лежи, спрятав голову, когда можно выпустить стрелу».

– Чем облыжно называть человека вором и разносить по улицам бабьи сплетни, починил бы изгородь! – крикнул он, обернувшись в сторону Ахмади.

– Иди ты! – взбеленился тот. – Без тебя, черноликий, обойдусь.

Самигулла встал.

– Старики! Вы всё, должно быть, знаете: Ахмади распустил слух, будто я украл его буланого. Хочет пристегнуть к моему имени кличку вора. Я об этом говорил и Гариф-агаю. Пускай Ахмади вот тут перед всем опчеством скажет, кто видел, где видел… Носить безвинно кличку вора я никак не могу.

Он сел на место. На некоторое время воцарилось молчание. Нарушил его Апхалик:

– Ничего не доказано, и не след наносить обиду человеку только из-за того, что он бедняк.

– Воистину! Коль можешь уличить в воровстве – подай в суд. На то есть закон. А возводить поклёп – не дело.

– Да хоть и пропал конь, у Ахмади он не последний. Вон какой у него косяк!..

– Верней всего, медведь задрал буланого-то. Такая напасть не первый раз приключается.

– Кабы не напасти, я бы давно каменный дом поставил, боярином стал!

– И лавку бы открыл, а?

– А ну вас с лавкой! Пускай Ахмади всё-таки ответит: кто видел, где?..

Староста посмотрел на Ахмади: говори!

– Ладно уж, – сказал Ахмади язвительно. – Украл так украл. У Самигуллы от этого бешмет длиннее не станет.

Самигуллу будто подкинуло с места:

– А, ты – опять за своё! Ну, я покажу тебе «украл»!..

Он петухом налетел на своего обидчика, ткнул кулаком пару раз, но и тот не растерялся, – вскочил, ответил ударами и слева, и справа. Самигулла, намертво вцепившись в ворот противника одной рукой, другой ударил его по скуле. Драка завязалась нешуточная. Вокруг поднялся шум. Несколько человек бросились разнимать дерущихся, а озорные люди, напротив, принялись подзадоривать:

– Покрепче, Самигулла! Костяшками его, костяшками!

– И за изгородь вломи!

– Да, про изгородь-то забыли! Давай уж заодно!

– Ахмади-агай, не поддавайся!

Драчунов развели, усадили – запыхавшихся, побагровевших – на свои места. Самигулла с победоносным видом вытер полой бешмета пот со лба, выкрикнул:

– Ну что – получил? Ишь ты, нашёл вора!

Ахмади, однако, тоже не считал себя побеждённым. Он отозвался мстительно:

– А ты вор и есть! И деды-прадеды твои были воры.

– Ты могильный прах не трогай, гад! Ты вот меня попробуй тронь!

– Ещё трону! И не так, как ты…

– Слышите – стращает! В суд, что ли, подашь? Айда, подавай. И мы не безъязыкие, найдём, что сказать!

– С тобой, голодранцем, и разговаривать не стоит. У тебя, как рот разинешь, все потроха видать. Тьфу!

Ахмади встал, плюнул и демонстративно ушёл со схода.

– Ты своим богатством, нажитым чужим по том, не чванься! Ещё встарь было сказано: не велик от неправедного богатства прок, оно не на долгий срок, – прокричал вслед Самигулла.

Народ группками начал расходиться по домам.

– Ловко отделал Самигулла твоего тёзку, а? – сказал Апхалик Ахмади-кураисту. Идти им было в одну сторону.

– Что заслужил, то и получил.

– Теперь пожалеет, что сболтнул.

– Запомнит урок.

– Через кого же он этот слух пустил?

– Да через жену, через кого же ещё? У неё ж рот – во! Как будто лопатой прорубили.

– И язык змеиный. Ахмади, говорят, сам её побаивается. Крепко она его держит.

– Ну, это ладно… Вот жалко Киньягулову гречиху. Бедняга, кажется, весной последнее отдал, чтобы полоску ему вспахали. И на тебе – потрава!

– Хе-хе… Потравы-то не было. Я ж понятым ходил, видел: там две или три лошади через полоску прошли, немного наследили. Просто нашёлся повод пощипать богатеев.

– А-а… Тогда ущерба, значит, нет.

– А Ахмадиеву изгородь, думаю, Самигулла нарочно свалил. Не похоже, чтоб скотина об неё тёрлась.

– С него станется: сумасброд же…

– И верно. Вон ведь давеча – моргнуть не успели, а он уже тумаков надавал. Всё ж молодчага этот Самик. Как он его, а?

– Молодец! Коль баев хоть так вот под артикул не подводить, совсем на шею сядут…

Глава четвёртая

1

В Ташбаткан приехали большие люди – скупщики мочала. Ахмади вышел встретить гостей на улицу. Он ждал их уже целую неделю.

– Арума [50]50
  Арума – здорово!


[Закрыть], Ахмади Салманыч! – поздоровался один из сидевших в тарантасе.

Ахмади – их местный агент. Он должен заинтересовывать народ в том, чтобы летом в пруд закладывали побольше луба, к осени надранное мочало хорошо промывали, просушивали и связали в аккуратные тюки. Зимой по санному пути Ахмади отправит тюки в Уфу. И заготовка мочала, и перевозка его оплачиваются, с точки зрения ташбатканцев, неплохо; в ауле относятся к этому промыслу с почтением, скупщиков называют «мочальными начальниками», а Ахмади, их агента, – «бузрятчиком».

Как говорится, подражая отцу, и сын выстругивает стрелы, – Ахмади унаследовал звание подрядчика от отца. Впрочем, сам Сальман-бай больше занимался пчёлами, а к пруду в горячую пору посылал сына с работником. Ахмади подсчитывал, кто сколько привёз луба, и выводил, кому какая положена плата.

Старший сын Сальман-бая Шагиахмет, отделившись от отца, увлёкся скотоводством, старался приумножить поголовье своих лошадей, коров и мелкой живности. Младшего сына, Багау, подрядное дело тоже не интересовало, его больше занимали пчёлы. После смерти отца Багау досталось всё подворье с крепким, из звонких сосновых брёвен, домом, пасека с тремя сотнями ульев и немало скота. Попытка Ахмади отобрать по возвращении из японского плена свою долю наследства кончилась почти ничем. Поэтому он с головой ушёл в торговые дела. Тут только не дремли – не натечёт, так накапает.

Вот и сейчас Ахмади заключил договор с «мочальными начальниками». В договорной бумаге подробно указал, какие ему предстоят расходы, на что требуются деньги: укрепить запруду, нанять караульщика и так далее. У повеселевших от медовухи скупщиков ни один пункт договора возражений не вызвал. Они гостили у Ахмади несколько дней. Прощаясь, оставили довольно много денег и велели съездить в Аскын за чаем, сахаром, тканями, мукой.

Таким образом, очень важный для ташбатканцев вопрос был решён.

– Значит, чай-сахар будет? – уточняли они при встречах с «бузрятчиком». – Аршинный товар нынче тоже предвидится?

– Будет, всё будет, – отвечал Ахмади. – Вот собираюсь в Аскын за товарами.

– А помногу ли будешь раздавать?

– Сколько заработаешь, столько и получишь. Хоть товарами, хоть деньгами – твоя воля…

Народ дружно двинулся в лес валить липы.

2

Заготавливая лубки возле хребта Кызылташа, Вагап и его старший сын Хусаин набрели на останки лошади. В удивлении разглядывали они оголённые рёбра, разбросанные вокруг кости, клочья шкуры.

– Видать, медведь пировал. Чья ж это была скотинка?

– А не пропажа ли Ахмади-агая? – высказал предположение Хусаин.

– Так у него ж пропал буланый, а этот, похоже, был рыжий. Наверно, из Тиряклов забрёл…

Ещё раз внимательно всмотревшись в остатки шкуры, Вагап пришёл к окончательному выводу: нет, не ташбатканский был конь, а скорее всего – тиряклинский, потому что на сырте Кызылташа пасутся и косяки из аула Тиряклы.

«Устроить бы здесь помост на дереве да засесть вечерком двоим-троим с ружьями, – подумал Вагап. – Медведь должен вернуться к трупу. Налажу-ка ловушку на злодея. Проголодается – придёт…»

Погрузив снятые лубки на волокушу, Вагап отправил с ними сына к тележной колее, а сам принялся рубить лесины для ловушки. Пока вернулся Хусаин, свалил десятка полтора осин.

Вырубив брёвна, они свезли их на волокуше в одно место, сложили рядком, словно собираясь сплотить плот. Затем, поднимая брёвна с одного конца, подвязали их лыком к висящему сверху, на поперечине, крюку – сторожку. Получилось сооружение, похожее на боковину шалаша. Под него положили останки лошади, привязав их к жердине, соединённой со сторожком. Притронься медведь к падалине – крюк соскочит с места, и брёвна придавят зверя, как мышь.

Завершив дело, Вагап удовлетворённо обошёл ловушку.

– Здорово получилось, да ведь, атай? – радостно сказал Хусаин.

– Так медведей брал твой покойный дед…

Провозившись с ловушкой почти весь день, Вагап вернулся домой уже после захода солнца, в сизые сумерки. Жена, ждавшая его и сына с расстеленной скатертью, беззлобно проворчала:

– Кто ж до таких пор ездит! Ждёшь – не дождёшься вас, уже и ойрэ [51]51
  Ойрэ – похлёбка, заправленная пшеном.


[Закрыть] остыла…

– Да вот старались побольше заработать. Иль не хочешь в новом сатиновом платье покрасоваться? – пошутил Вагап. – Ахмади обещает дать аршинного товару.

– Как же, даст он вам! В смертный час ложку воды в рот не вольёт.

– Отчего бы и не дать, коль заработаем?

– Давеча на малаев своих орал, чуть не лопнул. Телегу, что ли, вовремя не смазали…

– В Аскын, стало быть, собирается за товарами. Контора-то мочальных начальников как раз там…

Вагап занялся ужином. Пристроившись рядом с отцом, склонился над миской и Хусаин.

Младший сын Вагапа Ахсан, сунув в рот привезённый братом гостинец – стебель борщевника, погнал лошадь в пойму Узяшты, чтобы спутать её там на ночь.

3

В разгар роения пчёл Багау-бай, привязав к седлу кирэм [52]52
  Кирэм – ремень для лазания на деревья.


[Закрыть], поехал осматривать борти. Он направился сразу в горы, потому что бортевые деревья близ аула уже были проверены.

У Багау-бая одно из самых больших в Ташбаткане пчеловодческих владений. Оно досталось ему согласно завещанию отца. В своё время пасеки и борти составляли главное богатство Сальман-бая, вкладывавшего в уход за пчёлами всю душу. Бывали годы, когда число пчелиных семей переваливало у него за тысячу. Но год на год не приходится. Если лето выдавалось дождливым, число это заметно убавлялось. Причина тут известная: в дождливую погоду нет взятка, пчёлы не успевают запастись мёдом и, оголодав за зиму, весной вымирают. Некоторые семьи погибают уже в омшаннике, другие на воле, перед самым появлением первых цветов. Голодающих пчёл надо подкармливать, но где наберёшься мёду или сахару, когда ульев слишком много. В дождливое лето и роение идёт вяло, многие борти пустуют. Вдобавок ко всему в такие годы появляются пчёлы-воры, они высасывают мёд из чужих сот. Обворованные семьи погибают. Но вновь приходит благоприятный год, пчёлы быстро размножаются – случалось, что старик Сальман за лето ловил на пасеке двести-триста роев. А те, что улетели, оказывались опять же в его, Сальмана, бортях и поднятых на деревья колодах.

Багау был первым помощником отца, с малолетства учился у него подсаживать в молодые семьи маток, вырубать борти, поднимать на деревья колоды. Всё лето он проводил на пасеке. А его старшие братья не обращали на пчёл никого внимания. Их больше занимал скот. Да разве пчёлы не тот же скот? Нет, рассуждали Шагиахмет и Ахмади, пчела – тварь крылатая, её на привязь не посадишь, на ноги путы не наложишь. Залетит в улей – тут она, вылетит – нет её. То ли дело конь: можно ему ноги спутать, особо блудливого – стреножить. Для жеребчиков и нагульных кобылиц, пусть даже увёртливых, как рыба в воде, существует корок [53]53
  Корок – лассо.


[Закрыть]. Ну, а корову от двора и пинками не отгонишь.

Сальман-бай к концу жизни сильно одряхлел. Умер он зимой, в трескучие морозы. Перед смертью в бреду несколько раз подзывал младшего сына и, усадив рядом с собой, просил:

– Багаутдин, сын мой! Выбери-ка время, сходи к Узяшты – посмотри, не влетел ли рой в колоду, что на старой берёзе. А-ах, много мёду я там брал!

– Ладно, схожу, атай, – успокаивал его Багау. Доказывать, что на улице мороз, что в такую пору пчёлы не летают, было бесполезно. Старик ничего бы не понял. Он продолжал бредить:

– Надо на этих днях поднять колоду и на осокорь за клетью. Но прежде наладь леток, полочки внутри обнови и вощину новую поставь. И не забудь про дуб в Элешевом урочище. Удачное место. Там лучше осокоревую колоду поднять. Осокорь от жары не трескается… А где Шагиахмет и Ахмади? Почему не идут? Всё ещё скандалят из-за этой норовистой кобылы?

Да, Сальман-бай явно бредил: ведь от Ахмади в то время не было ни слуху, ни духу, хотя война с японцами уже закончилась.

Пришёл Шагиахмет. От его голоса сознание старика, кажется, на минутку прояснилось.

– Вы из-за скотины перед людьми не срамитесь, – сказал он. – Живите мирно, радуясь тому, что имеете…

Всё ж после смерти отца Шагиахмет и Багау поцапались из-за косячного жеребца.

Участвовавший в разделе имущества мулла Сафа пристыдил их:

– Не заставляйте страдать душу лежащего в могиле. Богатства у вас, у обоих, благодарение всевышнему, достаточно.

– Ладно, и без этого жеребца не обеднею, – согласился Шагиахмет, но в его голосе звучала обида.

Пчёлы целиком были завещаны Багау. И все помеченные отцовской тамгой деревья – раскидистые берёзы, вековые липы, могучие осокори в пойме Узяшты, высокие, прямые, медноствольные сосны на сыртах – стали его собственностью. По не писаному закону никто другой не имеет права пользоваться ими.

Сегодня Багау-бай как раз имел целью осмотр своих деревьев, бортей и колод. Ибо это – и богатство его, и слава, возвещающая о себе всей округе пчелиным жужжаньем. Пока есть всё это, Багау может благоденствовать. А чтобы ничего не потерять, надо почаще бывать у каждого дерева, помеченного трезубцем.

Проехав какое-то расстояние вверх по речке, Багау свернул влево, по заросшей травой тележной колее, ведущей вверх, к урочищу Саука-йорт. Он наметил свой путь через большую поляну в этом урочище к Лосиной горе, затем – к хребту Кызылташу и – в сторону дома.

Немало у него в этих местах бортей и поднятых на деревья ульев. Пока всё осмотрел, и день прошёл.

В конце пути Багау решил завернуть на свою пасеку. Выехав из гор, он миновал пасеки Шагиахмета и Ахмади. Нет-нет, а семей по сто держали пчёл и они.

Хотя уже вечерело, сыновья Багау-бая ещё не ушли домой. Локман торопливо чинил в шалаше лукошко. Гильман стоял рядом, отчаянно стуча камешком о камешек, чтобы вылетевший из улья рой опустился поблизости. Отроившиеся пчёлы и в самом деле начали скучиваться на стволе высокого вяза, растущего посреди пасеки.

– Из которого улья вылетели? – спросил Багау-бай, привязывая лошадь к шалашу.

– Во-он из того, с двойным летком, – показал рукой, Локман.

Багау отыскал взглядом толстую колоду, белевшую над сочной зеленью травы. В ней, как и во множестве других притенённых деревьями ульев, кипела незримая работа. Весь пчельник был охвачен невнятным гулом. Багау залюбовался своим богатством. Но долго любоваться было недосуг. Он взял из рук сына лукошко, для порядка проворчал:

– Нет, что ли, потяжелей?

– Готово! Рой сел! – возвестил Гильман.

– Сколько сегодня было роений?

– Двадцать восемь, – ответил Локман и выразительно посмотрел на братишку. Но тот, не замечая предостерегающего взгляда, возразил:

– Рассказывай сказки! Тридцать же!

– Какие тридцать? Забыл, что два роя в ульи вернулись?

– А, и правда… – спохватился Гильман.

У них был уговор скрыть от отца, что упустили два роя. Гильман, забыв об этом, едва не испортил дело. В действительности было тридцать роений. Но мальчишки замешкались, не успели приготовить лукошки и соответственно случаю одеться – два роя снялись с деревьев, на которые было сели. Как ни стучали камешками, посадить их обратно не удалось. Поднялись в небо две чёрные тучи и устремились в сторону гор. Мальчишки, разинув рты, как галчата, смотрели вслед, пока тучи не растаяли вдали.

В это время Байгильде, работник Багау-бая, был на соседней пасеке, отлучился, чтобы помочь сыновьям подрядчика Ахмади. Он заметил промашку мальчишек и, вернувшись, пригрозил:

– Вот скажу вашему отцу. Зачем упустили?

У Локмана с Гильманом был такой унылый вид, будто топор в воду уронили. Байгильде сжалился:

– Ладно уж… Недаром говорится, что крылатую тварь арканом не повяжешь. Отцу ничего не говорите – начнёт ворчать. Эти рои никуда не денутся, в ваши же борти попадут. Откуда бы пчёлам браться в лесу, как не отсюда?

Мальчишки повеселели и уговорились: о случившемся – ни слова.

К вечеру, решив, что пчёлы в поздний час роиться уже не станут, Байгильде ушёл домой. А тут взял да и вылетел ещё один рой. Мальчишки как раз суматошно готовились ловить его, когда подъехал отец.

Багау взялся за дело сам. Он надел на голову защитную сетку, плотно обвязал бечёвками рукава. Чтобы защитить руки, натянул варежки. С лукошком, подцепленным к поясу, полез по лесенке на вяз. Добравшись до места, повесил лукошко на сучок чуть ниже роя и начал осторожно сбрасывать в него пчёл большой деревянной ложкой. Рой был уже почти весь ссыпан, как вдруг сучок, на котором висело лукошко, обломился. Задевая ветви и кувыркаясь, лукошко полетело вниз.

– Ах, какая досада! Сучок-то, оказывается, гнилой, – пробормотал Багау-бай и крикнул сыновьям: – Эй! Быстро! Прикройте лукошко!

Локман и Гильман, путаясь в траве, вымахавшей им по пояс, побежали к вязу. Но было уже поздно. Высыпавшийся из лукошка рой грозно поднимался с земли. Пчёлы мгновенно напали на мальчишек, и они, отчаянно взмахивая руками, пустились наутёк к шалашу. В воздухе над всей пасекой замельтешили чёрные точечки, жужжание поднялось такое, словно из ульев одновременно вылетел десяток роев. Разъярённые пчёлы облепили лошадь, привязанную к шалашу. Она забилась, вскинулась на дыбы, оборвала поводья и, дико взбрыкивая, умчалась с пасеки.

– Лошадь! Ловите лошадь! – кричал с де рёва Багау-бай.

Да где уж там – ловить…

Понемногу пчёлы успокоились. Какая-то часть роя рассеялась, разлетелась, другая – вернулась в свой улей.

– Ах, какая досада! – вздыхал Багау-бай, сбрасывая возле шалаша пчеловодческое облачение. – Да обернётся потеря прибылью!

Пора было идти домой. Гильман вытащил из шалаша заткнутый за лубок узелочек с остатками хлеба, взял янтау – деревянный сосуд, в котором утром принесли катык. Но прежде чем уйти, Багау заглянул в омшанник, осмотрел висевшие там лукошки с посаженными в них днём роями, расспросил, из каких ульев они вылетели.

Направились домой. Впереди широко вышагивал Багау-бай, за ним семенили сыновья.

Местность, по которой они шли, называется Узяштинскими вырубками. Здесь несколько пасек. Расположены они по обеим сторонам пересекающей лес дороги на красивых полянах – травянистых островах среди разрежённых человеком деревьев. Днём на вырубках неумолчно звучат воинственные вопли и охотничьи кличи мальчишек. Здесь им привольно для игр. В полдень, сменяя друг друга на пасеках, они ходят купаться на Узяшты, а потом, добыв мёду из улья поспокойней, «подобрей», пьют чай.

Сейчас вокруг тихо. Лишь каркнет порой на дереве ворона, да постукивает по дереву на шагиахметовой пасеке сторож Янмырза: выпало свободное время, и он мастерит бадейку, квашню или бочонок для кумыса – это его побочный промысел. Старик живёт на вырубках всё лето, присматривая и за соседними пасеками.

Пройдя уже довольно приличное расстояние, Багау нашёл на дороге свою седельную подушку.

– В стойло, значит, направилась эта свинья, – сказал он об убежавшей лошади, сунув подушку под мышки. – Получилось по присловью: приехал в седле – обратно топай по земле.

– Наверно, шла да траву пощипывала, – подхватил Гильман, обрадованный тем, что в голосе отца не слышалось злости. До этого мальчишки помалкивали, полагая, что отец настроен сердито. – А сегодня у Ахмади-бабая [54]54
  Бабай – дедушка, старик.


[Закрыть] тоже улетели два роя, – опять ляпнул Гильман. Старший брат свирепо покосился на него и ткнул локтем в бок…

У околицы аула они увидели свою гнедуху. Ребята бросились было ловить её, но лошадь не далась в руки, пришлось гнать её перед собой по улице.

Возле дома Ахмади на брёвнышках, как обычно, сидели досужие люди. Багау отдал им салям.

– Ты что это, сосед, с подушкой в обнимку ходишь, не то на улице ночевать собрался? – пошутил Масгут.

Багау рассказал о приключившейся на пасеке истории.

– То-то, я гляжу, на выгоне чья-то гнедая под седлом ходит. Думал, какой-нибудь приезжий пустил попастись. Выходит, твоя… – сказал Апхалик.

– Ну как, сосед, нынче пчёлы? – спросил Масгут.

– Взяток очень хороший. Не знаю, как роение пройдёт. Пока что в две-три борти залетели…

– Год нынче для пчёл подходящий, – заметил кто-то.

Со двора выехал верхом Ахмадиев сын Абдельхак, направляясь на выгон, чтобы стреножить там коня на ночь. Старик Хатип, увидев его, спросил у Ахмади:

– Не нашлись следы твоего буланого?

– Нет. Как в воду ушёл.

– Может, в чужую сторону угнали – мало ли тут проезжих-прохожих…

– Или, опять же, медведь сожрал.

– К слову, сегодня возвращался я домой мимо Кызылташа. Чувствую – дохлятиной пованивает, – поддержал разговор Багау-бай. – Вот и думаю: не там ли хищник загрыз коня?