Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Джакомо Леопарди

 
Поверженная в прах фракийский, доблесть
Италии лежала
Громадою руин; на тибрский брег
И на поля Гесперии зеленой
Рок варварских коней направил бег
И готские мечи из голых чащ,
К медведице замерзшей
Враждебных, пригласил, чтоб совладать
С широкостенным Римом,—
Тогда-то Брут, покрытый кровью братьев,
Без сил, в пустынном месте, черной ночью,
Решась на смерть, богам неумолимым
И аду обвиненья
Бросал вослед бессчетным
Проклятьям, глохшим в воздухе дремотном.
 
 
Нрав шалый! Облака пустые, долы
С бредущими тенями —
Вот твой очаг, а за тобой в погоне —
Раскаянье. Вам, мраморные боги
(Коль все ж царите вы на Флегетоне
И в высях), вам игрушка и потеха —
Род жалкий, алтарей
У коего просили вы и ложной,
Гнетущей смертных веры.
Не потому ль людская жалость небо
Гневит? Не к нечестивым ли, Юпитер,
Ты благ? Не с тем ли рвется вихрь из сферы
Воздушной и разишь
Ты быстрыми громами,
Чтоб било в правых молнийное пламя?
 
 
Железная нужда и всемогущий
Рок угнетают смертью
Раба больного: если об отпоре
Нападкам их не думает, страданью
Плебей сдается. Но слабей ли хвори,
Коль нет лекарств? Не чувствует ли боли
Тот, кто лишен надежды?
До смерти эту брань ведет храбрец
С тобой, о рок злотворный,
Не уступая; и, когда тиранской
Десницей, торжествуя, ты терзаешь
Его, он встряхивает непокорной
Главой и в грудь вонзает
Мучительную сталь,
С насмешкой глядя в сумрачную даль.
 
 
Богам не мил тот, кто ретиво в Тартар
Стремится. Нет такой
У нежных небожителей отваги.
А может, наши гибельные страсти,
Трагедии, все наши передряги —
Спектакль небес, приятный и досужий?
Не в бедах и грехах,
Но в чащах, вольно, дать нам жить Природе,
Царице и богине,
Угодно было. Времена благие
Изгнав из их владений, злые нравы
Закон юдоли сей сменили ныне;
Так что ж, коль жизнь дрянную
Исчезнуть муж принудит,
Ужель Природа дрот не свой осудит?
 
 
В безвинности, в бесчувствии к урону
Животные блаженны,
Ведет до непредвидимой черты
Спокойно старость их. Но, если череп
Разбить об твердый ствол иль с высоты
Утеса бросить тело в пустоту
Страданье их толкнет,
Злосчастной воле их не станет тайный
Закон чинить преград,
Ни мудрованье темное. Один лишь
Ты, выбранный меж стольких жизней небом,
Род Прометея, жизни ты не рад;
И смертный час приблизить
Наперекор судьбе
Юпитер запрещает лишь тебе.
 
 
Из красного от нашей крови моря
Ты, белая луна,
Встаешь, тревожа мрачное безлюдье
Равнин, для мощи гибельных авзонской.
Глянь, победитель топчет братьев груди,
Холмы трепещут, рушится с высот
Величья древний Рим,
А ты спокойна? Ты рожденье дома
Лавинии и годы
Его благие видела и славу;
И будешь лить безмолвно на вершины
Лучи, когда Италии невзгоды
И рабство принесет
Рать варваров, из края
Глухого гром шагами высекая.
Меж тем средь голых скал или под сенью
Древесной зверь и птица.
Привычным сном отягчены, ни смены
Вселенских судеб, ни крушений грозных
Не замечают; но, чуть солнце стены
Селян трудолюбивых подрумянит,
Та – песенкой рассветной
Долины будит, тот – по горным кручам
Собратьев гонит слабых
И меньших. О случайность! О людской
Род суетный! Мы – мусор этой жизни.
Наш крах ни в кровью политых ухабах,
Ни в логовах визжащих Тревог не породил,
От мук людских не меркнет блеск светил.
 
 
К глухим владыкам Стикса и Олимпа,
Ни к низменной земле,
Ни к ночи, ни к тебе не воззову
Пред смертью, луч последний, справедливость
Потомков. Утешение ли рву
Могильному – рыданья, честь ли – речи
Презренных толп? Стремится
Век к худшему, и развращенным внукам
Доверить лишь во зло
Могли б мы честь достойных и отмщенье
Несчастных. Пусть же темной алчной птицы
Кружит и вьется надо мной крыло;
Пусть зверь иль буря прах мой
Невесть куда закинут,
А имя пусть и память в ветре сгинут.
 

Перевод А. Наймана

 
Да, солнце хвори неба
Целит, и очищают воздух стылый
Зефиры, разгоняя облака,
Чьи сумрачные тени исчезают;
Да, птицы грудкой хилой
Встречают ветер, и сиянье дня
Вселяет во встревоженных зверей,
Лес пронизав и иней растопив,
Страсть новую и новую надежду.
Но дней былых вернется ли порыв
К людским усталым душам,
Схороненным в скорбях, бедой сраженным
До времени и блеском
Зловещим правды? Фебовы лучи
Не навсегда ль зашли для них, померкли?
Душистая весна,
Разгонишь ли ты кровь в несчастных, чьи
Сердца, узнав в цветущие года
Вкус старости, покрылись коркой льда?
 
 
Жива ль ты, о святая
Природа, впрямь жива ли и увялым
Я слухом глас ловлю твой материнский?
Когда-то берега приютом были
Нимф белых, а зерцалом —
Прозрачные ключи. Стопы бессмертных
Таинственною пляской сотрясали
Хребет, покрытый непроглядной чащей
(Лишь ветром ныне движимой); пастух
Гнал в зной, размывший тени, на пестрящий
Цветами склон, к реке
Пить жаждущих ягнят, внимая звонким
Напевам сельских Панов,
Брег оглашавшим; видя, как бурлили
Теченья, мнил он в страхе, что незримый
То спуск колчаноносной
Богини в глубь, желающей от пыли
Отмыть, прилипшей к ней в кровавом гоне,
Свой снежный стан и девичьи ладони.
 
 
Живым был лес когда-то,
И поле, и цветы. Дружили тучи,
Сырые ветры и титанов факел
С семьей людей, когда безмолвной ночью,
На отмели иль круче,
Внимательным сопровождая взором
Тебя, лампада Кипра, странник мог
Вообразить и спутницей в дороге
Тебя, и покровительницей смертных.
От городских раздоров, и тревоги,
И грязи убежавший
В глубь леса человек, к стволам шершавым
Приникнув грудью, верил,
Что дышит лист, что огнь в бескровной жиле
Древесной бьется, что трепещут тайно
В мучительном сплетенье
Печальная Филлида с Дафной или
Что сын Климены, солнцем в Эридане
Утопленный, исторг у дев рыданье.
 
 
Суровые утесы,
И вас, бия, в волненье приводили
Людских скорбей стенания глухие,
Когда в пещерах горных жило Эхо,—
Не ложный шум стихии
Воздушной, но душа несчастной нимфы,
Злой изгнанная страстью и жестокой
Судьбой из плоти хрупкой. Нам сквозь дали
Унылые, чрез рифы и из гротов
На плач и вздох прерывистый печали
Под небом отзывалась
Она везде. И ты, гласит преданье,
Жила людскою жизнью,
Певунья-птица, в спутанной чащобе
Год обновленный славящая ныне,
И так просторам темным
И нивам спящим плакалась о злобе
Старинной, опозоренная дева,
Что день бледнел от жалости и гнева.
 
 
Но род наш чужд тебе;
Вдохновлены изменчивые трели
Твои не скорбью, не грешна ты больше —
И нам не так близка в твоем укрытье.
Олимпа опустели,
Увы, луга; по облакам и кручам
Блуждая, в души правых и не правых
Холодный страх равно раскаты грома
Вселяют; и неведома родная
Земля сынам, и с ними не знакома,
И скорбные лишь души
Растит, – так ты хоть, дивная природа,
О тяжкой пытке смертных
Узнай и древний пламень мне пошли
Вновь, если ты и впрямь жива и если
Есть место – в небесах ли,
Во глуби ль вод, средь знойной ли земли,
Где наши могут возбудить терзанья
Хоть любопытство, коль не состраданье.
 

Перевод А. Наймана

 
Отцы благие племени людского,
Вам снова песнь сынов, сраженных скорбью,
Воздаст хвалу. В вас более, чем в нас,
Нуждался вечный движитель светил,
И ясный день не столь плачевным видеть
Вы были званы. Судьбам жалких смертных
Недуги неисцельные, рожденье
Для слез, влеченье к тьме могильной, к бездне,
Сладчайшее, чем к светлости эфирной,
Не праведный закон небес иль жалость
Определили. Древнее преданье
О древней вашей пусть вине вещает,
Предавшей род людей тиранской власти
Болезней и страданий, – преступленьем
Гнуснейшим ваших чад, их беспокойным
Умом, а в большей мере слабоумьем
Вооружен был против нас сердитый
Олимп и длань кормилицы-природы;
Жизнь отягчилась с той поры для нас,
На плодородье матернего лона
Легло проклятье, бешенство Эреба
Окутало и разорило землю.
 
 
Отец и древний вождь людской семьи,
Ты первый созерцал сиянье дня,
И сфер вращавшихся пурпурный пламень,
И новых обитателей полей,
И ветерок, блуждавший лугом юным,
Когда с неслышанным доселе ревом
Потоки с Альп по скалам низвергались
В пустынный дол, когда на побережьях
Смеющихся, где славные народы
И грады обоснуются, царил
Мир, после неизвестный, на холмы же,
Не тронутые плугом, Феба луч
Немой светил и позлащенный месяц.
Отшельница-земля, сколь ты счастливой
Была, не зная зла и дней унылых!
О, сколько мук твоих сынам, злосчастный
Отец, какую пыток вереницу
Готовил рок! Вот брат, охвачен гневом,
Пятнает братской кровью и убийством
Пустую ниву, и эфир небесный
Всколеблен взмахом мерзких крыльев смерти.
Трепещущий беглец-братоубийца,
От мрака одиночества спасаясь
И ярости ветров, сокрытой в чащах,
Впервые кровли городов возводит,
Издерганных забот приют и царство;
Впервые безнадежное, больное
Раскаянье под общий сводит кров
Ослепших смертных; с той поры не тронут
Рукой нечистой гнутый плуг и низким
Стал тяжкий сельский труд; на наш злодейский
Порог вступила праздность, в косном теле
Угасла мощь природная; погрязли
В безволье души; и упало рабство,
Зло крайнее, на слабый род людской.
О ты, кто беззаконных чад от гнева
Разверстой бездны спас и волн, вскипавших
До гор, приюта туч; о ты, кому
Чрез мрак, чрез утонувшие вершины
Несла голубка знак надежды свежей
Впервые; ты, на западе пред кем,
Как после кораблекрушенья, солнце
Из туч взошло, высь радугой окрасив!
Людей порода новая, на землю
Придя, спешит к страстям вернуться лютым,
К занятьям нечестивым, прежних мук
Достойным. Длань кощунственная, далью
Карающих морей играя, учит
Несчастью новый брег под новым небом.
 
 
О праведный отец благочестивых,
Тебя и семя славное твое
Ум созерцает. Расскажу, как в полдень,
Под сенью сидя мирного шатра,
Средь пажити, что нежит и питает
Стада, ты исполняешься блаженства,
Узрев, под видом странников, в эфире
Небесных духов; или как, о мудрой
Ревекки сын, близ сельского колодца,
Среди Харранской сладостной долины,
Где пастухам раздолье и досугу,
Под вечер был пронзен любовью ты
К Лавановой красавице: любовью
Непобедимой, побудившей душу
Принять изгнанье долгое, и муки,
И рабства ненавистное ярмо.
 
 
Конечно, было (пусть не насыщают
Чернь алчную молва и аонийский
Стих заблужденьем и тенями) время,
Приятное и дорогое нам,
Когда земля была благой и знала
Жизнь трепетная золотой свой век.
Не то чтобы молочные ручьи
Склон орошали круч родимых, или
Сходился тигр с ягнятами в овчарне,
Иль гнал пастух в веселье к роднику
Волков; но, ни судьбы, ни бед своих
Не ведая, свободным жил от горя
Род человечий; тайные законы
Природы и небес за кисеей
Скрывались милых вымыслов, преданий,
Сказаний; и корабль наш безмятежно,
Довольствуясь надеждой, прибыл в порт.
 
 
Таким средь чащ калифорнийских племя
Блаженное рождается; заботы
Ему не точат сердце вяло; немочь
Не гложет плоти; пищу дарит лес,
Нависшие утесы – кров, а воду
Ручьи долин, и смертный час приходит
К нему нежданно. О природы мудрой
Владенья, беззащитные пред нашим
Преступным дерзновеньем! В глушь, в берлоги,
На побережье наша проникает
Свирепость; в чей ворвется дом, тех учит
Тоске небывшей и желаньям чуждым
Она и убегающую радость
Нагую гонит прочь, на край земли.
 

Перевод А. Наймана

 
Мрак мирный, и стыдливый луч закатной
Луны, и ты, пробившийся сквозь чащу
Немую над скалой посланец дня,—
О, как вас было созерцать приятно
Очам, когда ни рока, ни Эриний
Не знала я; но страсти безнадежной
Чужда улыбка зрелищ столь прелестных.
Исчезнувшая радость оживает
В нас, лишь когда через эфир текучий,
Чрез трепетные долы вьется пыльный
Смерч Нота и когда гремит повозка
Юпитера тяжелая над нашей
Главой, приоткрывая сумрак неба.
Нам мило по ущельям и по кручам
Блуждание в грозу, и бегство стад
Паническое, и напор ревущей
Реки на валуны
В тумане, и победный гнев волны.
 
 
Прекрасен твой, божественное небо,
Свод, и прекрасна ты, земля в росе.
Ах, рок и боги ничего не дали
В удел несчастной Сафо из красы
Бескрайной. В пышный впущенная твой
Чертог, природа, я, как гость презренный,
Как скучная любовница, напрасно
Тянусь к великолепью твоему
Душой и взором. Нет, не мне смеется
Луч солнечный иль утренняя ясность,
Из врат эфирных встав; и не меня
Песнь пестрых птиц приветствует и шепот
Рощ буковых; и коль под сенью ив
Склоненных чистый катится ручей,
То, стоит соскользнуть к нему стопе,
С пренебреженьем он отводит влагу
И, прочь стремя свой бег,
Виясь, теснит благоуханный брег.
 
 
Каким проступком гнусным до рожденья
Запятнана, какой виной, что кажут
Мне небо и фортуна лик враждебный?
Чем согрешила в возрасте я детском,
Безгрешном, что лишенная цветов
И юности кудель годов бежала
К веретену неумолимой Парки,
Темнея? Уст твоих неосторожны
Слова, ведь нам сужденные событья
Ведомы тайной волей. Кроме скорби,
Всё тайна. Племя брошенное, мы
Для слез родились, смысл чего в утробе
Богов сокрыт. О грезы, о надежды
Лет свежих! Форме дал, прелестной форме
Творец в сем мире вечные владенья,
И, хоть героем стань, хоть тонко лиру
Настрой для песнопений,
Не просияет в грубом платье гений.
 
 
Умрем мы. Сбросив наземь оболочку
Дрянную, скроется душа нагая
У Дита и исправит тяжкий промах
Раздатчика судеб. И ты, к кому
Привязана была любовью долгой,
И верностью, и тщетным гневом страсти
Неутоленной, счастлив будь, коль смертный
Родиться б мог счастливым. Нежной влаги
Из скудной бочки на меня Юпитер
С тех пор не пролил, как ушли обманы
И грезы детства. Нашей жизни дни
Чем радостней, тем раньше отлетают.
Являются недуги, старость, тень
Холодной смерти. Вот, мне не жалеет
Лишь пальм надежды Тартар и утешных
Химер. И славный гений мой – добыча
Тенаровой богини,
Зловещей ночи и немой пустыни.
 

Перевод А. Наймана

 
В душе не гаснет день, когда я, жгучим
Огнем любви охвачен в первый раз,
Шептал: «Коль то любовь – что ж так я мучим!»
 
 
И, от земли не отрывая глаз,
Ту видел лишь, что первая, невольно,
Нашла в мое ведущий сердце лаз.
 
 
Увы, любовь, как жалила ты больно!
Зачем зовется сладкой эта страсть,
Коль в ней желаньям и скорбям раздольно?
 
 
Зачем была не чистой эта сласть,
Не цельной, не сиянием, а мукой?
Как удалось тоске в нее попасть?
 
 
Душа, сколь тяжкой для тебя наукой
Сознанье это стало, коль одно
Смогло представить все утехи скукой?
 
 
И днем являлось льстить тебе оно,
И ночью, коей наше полушарье,
Казалось, было в сон погружено:
 
 
Я ж, сердце, спать ложась, готовый к каре
И вместе к дару, скорбен и устал,
При каждом трепетал твоем ударе.
 
 
Когда ж, сражен бессильем наповал,
Я закрывал глаза – гонимый бредом
И лихорадкой, сон меня бежал.
 
 
Был нежной тени каждый шаг мне ведом,
Средь сумрака встававшей, ибо взор
За ней сквозь веки устремлялся следом.
 
 
О, трепета сладчайшего напор,
Змеившегося в жилах! о, наплывы
Мильонов беглых мыслей и раздор
 
 
Меж ними! Так зефир, колыша гривы
Античных чащ, к речам склоняет их,
А речи – смутны, долги, торопливы.
 
 
Но что, пока я кроток был и тих
Ты, сердце, об отъезде говорило
Виновницы скорбей и грез твоих?
 
 
Уже меня не плавило горнило
Любви: огонь питавшая струя
Воздушная поникла вдруг бескрыло.
 
 
Раздавленный, прилег под утро я,
Но кони, мне сулившие разлуку,
Затопали близ отчего жилья.
 
 
Дрожа, терпя неведомую муку,
Взор тщетный направлял я на балкон
И к каждому прислушивался звуку,
 
 
Чтоб голос, если при прощанье он
Из уст ее раздастся, был мне слышен,
Коль остального небом я лишен.
 
 
Когда казалось уху, что возвышен
Вдруг средь толпы он, бил меня озноб
И трепет сердца быть не мог утишен.
 
 
Но вот тот голос, что душа взахлеб
Впивала, удаляться стал, взгремели
Колеса, прочь умчался конский топ.
 
 
Тогда, один оставшись, на пределе
Сил, сердце сжав рукой, глаза закрыв,
Вздыхая, прикорнул я на постели.
 
 
Затем бездумно стал бродить, чуть жив,
Меж стен: была нема моя светлица.
«Душе отныне страстный чужд порыв»,
 
 
Сказал я, горькой памяти вселиться
Дав в сердце, вместе с ней запрет вселя
Любить другие голоса и лица.
 
 
И сердце билось, болью той боля,
Какая гложет в долгий дождь нелетний,
Уныло затопляющий поля.
 
 
В тебе, любовь, я, двудевятилетний,
Дитя скорбей, тем меньше находил
Любви, чем казнь твоя была заметней,
 
 
Чем больше становился мне не мил
Мир дивный, и лужаек разнотравье,
И тишь зари, и пение светил.
 
 
Любовью к красоте от жгучей к славе
Любви я был избавлен: места той
Уж не нашлось в душе, ее державе.
 
 
На милые занятья взгляд пустой
Бросал я, их напрасными считая,
Их, делавших все прочее тщетой.
 
 
Конца изменам не было и края:
Любовь одна другую быстро столь
Смела! Ах, жизнь и впрямь тщета пустая!
 
 
Лишь с сердцем, чей был склеп исхожен вдоль
И поперек, предаться разговорам
Любил я, лишь его лелеял боль.
 
 
В себя и в пол я упирался взором,
Чтоб к девам – будь красива, будь дурна
Лицом – не обращаться ни к которым,
 
 
Да лика без изъяна, без пятна
Не замутят в душе моей, как глади
Вод – ветерком гонимая волна.
 
 
И эта грусть по отнятой усладе,
Грусть, что на нас наваливает груз,
Былую радость растворяя в яде,
 
 
Грусть по ушедшим дням мне жестче уз
Сжимала грудь: не думал я о сраме,
Не ранил сердца злой его укус.
 
 
Я, небо и святые, чист пред вами:
Мне был неведом темный интерес —
Жгло душу целомудренное пламя.
 
 
Та страсть жива, тот пламень не исчез,
И образу меж дум моих привольно
Тому, что дал мне радости небес
 
 
Вкусить. Мне одного его довольно.
 

Перевод А. Наймана

 
С верхушки башни древней[35]35
  С верхушки башни древней… – Имеется в виду колокольня церкви св. Августина в Реканати.


[Закрыть]
На всю округу одинокий дрозд
Поет, покуда не угаснет день,
И по лугам гармония блуждает.
Вокруг весна блистает,
Ликует средь полей,
И сердце млеет, глядя на нее.
Рев стад я слышу, блеянье отар;
Наперегонки радостные птицы
Кружатся и мелькают в вольном небе,
Встречая время лучшее свое:
Задумчивый, со стороны глядишь ты,
Ни к ним пристать, ни взмыть желанья нет
Веселья ты не любишь,
Забав бежишь; лишь свищешь – так ты губишь
И жизни всей, и года лучший цвет.
 
 
О, до чего моя
С твоей повадка схожа! Смех, утехи —
Дней молодых блаженная семья —
И ты, любовь, подруга юных лет
И горечь вздохов старости преклонной,
Не знаю почему, мне дела нет
До вас; я прочь стремлюсь чуть не бегом
Изгоем, чужаком
В местах моих родных
Весенние дни жизни провожаю,
Обычай существует в нашем крае
День этот шумно праздновать под вечер.
Ты слышишь колокольный звон знакомый
И громкую ружейную пальбу,
Плывущие вдали от дома к дому.
Веселой, разодетой
Вдруг молодежи смех
Доносится: на улицу выходят
Всех посмотреть и показать себя.
А я на край деревни
Бегу и в поле выхожу один.
От игр и от утех
Подальше; между тем
Сквозь ясный воздух на закате дня
Безоблачного солнце на меня
Бросает взгляд прощальный
И говорит, что юность меркнет в нас,
Как блеск его за той горою дальной.
Когда достигнешь ты заката жизни.
 
 
Которую тебе отпустят звезды,
Ты, пташка одинокая, конечно,
Страдать не будешь, ибо
Желанья ваши все – природы плод.
А я, коль миг придет
Стать на порог мне старости проклятой,
И больше не сумею
Другой душе сказать я что-то взглядом,
И опустеет мир, и день грядущий
Прошедшего окажется мрачнее,
Что буду думать о моих желаньях?
Об этом дне и о себе самом?
О, как же я потом
Раскаюсь, вспять влеком судьбой своею!
 

Перевод А. Наймана

 
Всегда был мил мне этот холм пустынный
И изгородь, отнявшая у взгляда
Большую часть по краю горизонта.
Но, сидя здесь и глядя вдаль, пространства
Бескрайние за ними, и молчанье
Неведомое, и покой глубокий
Я представляю в мыслях; оттого
Почти в испуге сердце. И когда
Услышу ветерка в деревьях шелест,
Я с этим шумом сравниваю то
Молчанье бесконечное: и вечность,
И умершие года времена,
И нынешнее, звучное, живое,
Приходят мне на ум. И среди этой
Безмерности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.
 

Перевод А. Ахматовой

 
Безветренная, сладостная ночь,
Среди садов, над кровлями, безмолвно
Лежит луна, из мрака вырывая
Вершины ближних гор. Ты спишь, подруга
И все тропинки спят, и на балконах
Лишь изредка блеснет ночной светильник
Ты спишь, тебя объял отрадный сон
В притихшем доме; не томит тебя
Невольная тревога; знать не знаешь.
Какую ты мне рану нанесла.
Ты спишь; а я, чтоб этим небесам,
На вид столь благосклонным, и могучей
Природе древней, мне одну лишь муку
Пославшей, – чтобы им привет послать,
Гляжу в окно. «Отказываю даже
Тебе в надежде я, – она сказала,—
Пусть лишь от слез блестят твои глаза»
День праздничный прошел, и от забав
Теперь ты отдыхаешь, вспоминая
Во сне о том, быть может, скольких ты
Пленила нынче, сколькими пленилась:
Не я – хоть я на то и не надеюсь —
Тебе являюсь в мыслях. Между тем
Я вопрошаю, сколько жить осталось,
И на землю бросаюсь с криком, с дрожью.
О, как ужасны дни среди цветенья.
 

Перевод А. Ахматовой

 
Я помню, благодатная луна,
Уж год назад на этот самый холм
Я приходил, чтобы тебя увидеть,
Висела ты тогда над этим лесом,
Как и теперь, деревья освещая.
Но зыбким и туманным из-за слез,
Мои ресницы щедро оросивших,
В моих очах плыл лик твой: жизнь моя
Была и остается полной мук.
И все ж, луна возлюбленная, мне
Отрадно вспоминать – и даже скорби
Сам возраст вычислять. О, как приятно
В дни юности, когда еще так длинен
Надежды путь, а памяти так краток,
Минувшее припомнить, пусть оно
Печально, пусть еще страданье длится.
 

Перевод А. Наймана

 
Настало утро. Из прикрытых ставен
Сквозь сумрак темной спальни пробирались
С балкона солнца первые лучи;
В тот час, когда особенно легко
И сладостно смежает веки сон,
Приблизилась и мне в лицо взглянула
Тень той, которая любовь впервые
Внушила мне, в слезах оставив после.
Казалась мне не мертвой, но печальной.
Как все несчастные; и, на чело
Мне руку положив, она спросила:
«Ты жив? Скажи, хоть тень воспоминанья
О нас хранишь?» – «Откуда, – я ответил,—
Ты появилась, милая? О, сколько
Я по тебе грустил; и я не верил,
Что можешь ты об этом догадаться,
И безутешна скорбь моя была.
Ужель ты здесь, чтоб вновь меня покинуть?
Мне страшно это! Что с тобою сталось?
Такая ль ты, как прежде? Иль твоя
Душа страдает?» – «Омрачен забвеньем
Твой ум, его окутывает сон,—
Она сказала, – Я мертва, ты видел
Меня в последний раз давно». Сдавила
Боль страшная мне сердце, как услышал
Я эту речь. Она же продолжала:
«Угасла я во цвете лет, когда
Особенно желанна жизнь и сердце
Еще не знает, сколь надежды тщетны.
И слишком мало удрученный смертный
Прошел, чтобы стремиться к той, чья власть
Освободит его от всякой муки;
И безутешной смерть приходит к юным;
И участь тяжела надежды той,
Что гаснет под землею. Тщетно знать
То, что таит природа от людей,
Не искушенных в жизни, и гораздо
Сильнее, чем их несозревший разум,
Слепая боль», – «О милая, – сказал я,—
Несчастная, молчи, терзает сердце
Мне эта речь. Ты, значит, умерла,
Моя любовь, а я, я жив, и было
Предсказано судьбой, что смертный пот
Прекрасное чело твое омоет,
А у меня нетронутой пребудет
Вот эта оболочка? Сколько раз
Я думал, что тебя нет больше в мире
И что тебя не встречу никогда,
Но был не в силах этому поверить.
Что смертью именуется? Сегодня
На опыте узнать бы мог я это
И беззащитное чело избавить
От беспощадной ненависти рока.
Я молод, но, как старость, увядает
И гибнет эта юность. Жизни цвет
Похож на старость, что страшит меня
И все же далека еще. В слезах,—
Сказал я, – родились мы оба, счастье
Не улыбнулось нам, и небеса
Страданьем нашим насладились жадно;
Но коль слезой ресницы увлажнялись,
И бледность покрывала мне лицо
Из-за ухода твоего, и муку
Терплю досель, скажи мне, ты любви
Иль жалости к влюбленному несчастно
Хоть каплю выпила, когда жила?
Тогда влачил печально дни и ночи,
Да и сейчас в сомнениях напрасных
Рассудок гибнет. Если раз хотя бы
Боль за меня тебе сдавила сердце,
Не утаи того, молю тебя,
Мне будет легче примириться с мыслью,
Что будущее отнято у нас».
Она в ответ: «Несчастный, ободрись,
Скупой на жалость не была тогда я,
Да и теперь ее не прячу – я
Сама была несчастна. Не рыдай
Над этой бедной девушкой отныне».
«Во имя всех несчастий и любви,
Терзающей меня, – воскликнул я,—
Во имя нашей юности и тщетных
Надежд позволь, о милая моя,
Твоей руки коснуться». И она
Печально, нежно протянула руку.
Я целовал ее и от блаженства
Томительного трепетал, к груди
Я, задыхаясь, прижимал ее.
Лицо мое покрылось потом, голос
Пресекся, день померк в моих глазах.
Тогда она, так ласково взглянув
В лицо мое, сказала мне: «О милый,
Ты забываешь, что красы своей
Лишилась я: и ты горишь любовью
Напрасно, друг несчастный, и трепещешь.
Теперь прощай! Отныне в разлученье
Пребудут наши души и тела,
Несчастные навеки. Для меня
Ты не живешь и больше жить не будешь;
Рок разорвал твои былые клятвы».
Тогда, от муки застонав, в слезах
Рыданий безутешных, ото сна
Освободился я. Но все в очах
Она стояла, и в луче неверном
Казалось мне, что видел я ее.
 

Перевод А. Ахматовой