Текст книги "Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2"

Автор книги: Джакомо Казанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Чувствуя себя виновным, я ответил Мануччи полным признанием и помимо извинений соглашался на любую другую сатисфакцию, какую он только пожелает. Тем не менее, я уведомлял его, что готов скорее подвергнуться любой опасности, чем покинуть Мадрид. Желая быть уверенным, что моё письмо достигнет адресата, я сам отнёс его в почтовую контору Прадо. Однако же Мануччи так ничего и не ответил мне. Досада и злость настолько овладели мною, что я два дня не выходил из своей комнаты. На третий я велел заложить карету и поехал к принцу Католика. Но привратник вежливо остановил меня и шепнул, что Его Превосходительство имеет веские причины отказать мне от дома. Я спешу к аббату Биллиарди – тот же приём. Снова сажусь в карету и еду к Доминго Барнери. Он принимает меня, но лишь для того, чтобы рассказать про синьора Мочениго, который везде называет меня пройдохой, не достойным быть принятым в хорошем обществе. Сии кинжальные удары, поражавшие моё сердце, не лишили меня мужества испить чашу унижений до дна. Я не был принят маркизом Гримальди и доном Эммануэлем до Рода. Герцог Лассада, открытый недоброжелатель посланника, допустил меня к своей особе, но единственно, чтобы просить о прекращении моих визитов. “Мне крайне неприятно отказываться от столь интересного для меня общества, как ваше, но я вынужден принести сие в жертву, требуемую правилами приличия”. После этого мне оставался один лишь граф Аранда. Несмотря на неудачно выбранное время, он принял меня с радушием и даже усадил рядом с собой – до тех пор я ни разу не удостаивался подобной чести. Это придало мне храбрости, и я рассказал ему о своих злоключениях.

– Господин Казанова, вы виноваты, хотя Мочениго и злоупотребил своим правом мести. Очень жаль, но придётся отложить наш проект, ибо, когда понадобится представляться королю, Его Величество, узнав, что вы венецианец, непременно осведомится о вас у посланника Республики.

– Монсеньор, значит я должен покинуть Испанию?

– Господин Мочениго потребовал этого, но я отказал ему. К сожалению, большее не в моих силах. Оставайтесь у нас безбоязненно, однако, прошу вас, не задевайте посланника и его фаворита.

После этой аудиенции я в течение месяца никого не видел в Мадриде, за исключением моего башмачника и его дочери. Несмотря на благосклонность девицы, подобная жизнь вскоре сделалась для меня непереносимой, и я подумывал, куда бы мне уехать. Один честный генуэзский издатель, синьор Коррадо (да спасёт Господь его душу!), согласился ссудить меня тридцатью дублонами, не требуя никакой гарантии, кроме моего слова, хоть я и предлагал ему в залог часы с репетитором и золотую табакерку. Это единственный долг за всю мою жизнь, который остался неоплаченным, так как бедняга скончался через недолгое время, не оставив наследников.

Имея эти деньги, а также несколько луидоров и свои драгоценности, я направился в Сарагоссу.

По прибытии в Валенсию я был вынужден довольствоваться дурным жилищем, так как болонец Марескальчи, хозяин оперы, занял все порядочные комнаты для актрис и актёров, ожидавшихся из Мадрида. Я пошёл к нему с визитом, и мы отправились прогуляться по городу. Когда я предложил зайти в какую-нибудь кофейню, он лишь рассмеялся и объяснил мне, что во всей Валенсии нет ни одного такого заведения. Таверны же грязны и посещаются людьми самого низшего общества, а вино, которое там подают, отвратительно, и самими испанцами почитается за истинную отраву, по каковой причине сии последние пьют там одну чистую воду.

Как любознательный путешественник, я осмотрел в этом городе всё, заслуживающее внимания, однако же ни в коей мере не разделяю всеобщих восторгов. Так оно всегда выходит, когда решаешься исследовать что-либо в подробностях и с близкого расстояния. Валенсия расположена в великолепном месте, неподалёку от моря на берегах Гвадалквивира и окружена прекрасными ландшафтами под вечно голубыми небесами. И этот город, изобильный самыми лучшими дарами природы, резиденция архиепископа и место сосредоточения многочисленного духовенства, получающего более миллиона экю дохода, населённый сильным и знатным дворянством и гордящийся если не самыми красивыми, то самыми умными женщинами во всей Испании, тем не менее не может доставить иностранцу приятного времяпровождения. Даже за наличные деньги там невозможно получить предметы первой необходимости  – повсюду плохие жилища, плохая еда и полное отсутствие общества. А на редких собраниях местной аристократии вы не найдёте ничего, кроме фривольностей, ибо в этом городе нет университета и, следовательно, ни одного достойного человека. Что касается достопримечательностей Валенсии, то её общественные здания и церкви, ратуша, биржа, арсенал, пять мостов через Гвадалквивир и двенадцать ворот нимало не привлекли меня, так как за их осмотр приходилось платить ценой крайней усталости. Улицы не замощены, тротуаров нет в помине. Правда, стоит лишь выйти за городские стены, и вы сразу же оказываетесь щедро вознаграждены, ибо окрестности Валенсии являют собой истинный рай на земле. Единственное, что мне понравилось в этом городе – быстрые и дешёвые средства сообщения, предоставляемые к услугам путешественника.

Множество маленьких экипажей разбросано по всем кварталам, и ими пользуются как для загородных прогулок, так и для поездок на три-четыре дня вплоть до самой Барселоны, то есть на расстояние пятидесяти лиг. Если бы я не опасался неудобств подобного путешествия, то непременно посетил бы провинции Мурсию и Гренаду, где виды природы, как рассказывают, превосходят самые значительные красоты у нас в Италии.

О, испанская нация, сколь великого сожаления ты достойна! В самих благах, коими одарила тебя натура, заключена причина твоего жалкого существования. Природные красоты и богатства взрастили безразличие и небрежение, а золотые рудники Мексики и Перу породили предубеждение и надменность. И кто может усомниться в том, что сей стране необходимо возрождение, которое может явиться лишь как следствие иноземного нашествия, кое зажгло бы в сердце каждого испанца огонь любви к отечеству и соревновательства? Если Испания и займёт когда-либо славное место в великой европейской семье, есть поводы опасаться, что произойдёт это ценой ужасного потрясения. Один лишь порох может пробудить сии застывшие в бронзовой окаменелости души.

Однажды, развлекаясь зрелищем боя быков, я заметил невдалеке хорошенькую женщину, выделявшуюся изящными манерами и безупречно одетую. Оказавшийся по соседству человек ответил на мой вопрос:

– Так это же знаменитая Нина!

– А чем она знаменита?

– Если вы ничего не знаете, то и рассказывать слишком долго.

Через некоторое время к моему собеседнику подошла какая-то благообразная личность, и они принялись тихо переговариваться. Наконец, сосед объявил, что донна Нина желает знать, кто я такой. На сие я отвечал, обращаясь уже к посланцу, что, если дама позволит, почту за честь самому засвидетельствовать ей своё почтение.

– Судя по вашему выговору, сударь, вы итальянец.

– Да, сударь, я родом из Венеции.

– Значит, вы соотечественник этой дамы, – и, отведя меня в сторону, он добавил: – Сеньора Нина танцует в театре. Генерал-губернатор Каталонии граф де Риэла сильно увлечен ею, и она вот уже несколько недель живёт в Валенсии под особым покровительством самого графа.

– Почему же она не в Барселоне вместе с Его Превосходительством?

– Дело в том, что ради общественной благопристойности епископ потребовал её удаления.

– И эта дама ведёт широкий образ жизни?

– Граф предоставляет на её содержание пятьдесят дублонов в день, и, несмотря на все свои безумства, она не в состоянии истратить такие деньги.

– Полагаю, в Валенсии это действительно не так просто.

Польщённый вниманием подобной женщины и любопытствуя поближе рассмотреть её, я с нетерпением ожидал конца представления, но даже и в мыслях не имел, что связь с нею приведёт меня на край гибели.

Когда зрители стали расходиться, я направился засвидетельствовать своё почтение сей прелестнице. Она встретила меня милым взглядом и с фамильярностью положила ручку на моё плечо. Я сопровождал её до экипажа, запряжённого шестёркой отменных мулов, и, прежде чем проститься, она сказала, что ждёт меня на следующее утро к завтраку. Легко представить, что я старался не пропустить назначенное время. Нина занимала очень красивый особняк с парадным двором и садом, ливрейными лакеями и пышной обстановкой. Повсюду бросалась в глаза лишённая даже малейших признаков вкуса роскошь. Пока я пробирался сквозь рой сновавших во все стороны камеристок, соперничавших друг с другом в элегантности, из соседней комнаты донёсся пронзительный голос – это была сама сеньора. Она осыпала оскорблениями какого-то беднягу торговца, явившегося с модными товарами. После первых любезностей, обращенных ко мне по-итальянски на жаргоне истинного борделя, дама пожелала узнать моё мнение о кружевах, которые этот дурак-испанец (тут она указала на него) хочет выдать за самые красивые и дорогие. Я уклонился, сославшись на незнание, и добавил, что в подобных предметах женщины понимают много лучше. “Этот болван не разделяет ваше мнение, кавалер, и даже осмеливается спорить со мной”. Здесь торговец проявил некоторое неудовольствие и раздражённо возразил, что если его кружева не нравятся, то их лучше оставить для других персон. “Да разве кто-нибудь решится надеть такое отрепье?” – отвечала Нина и, схватив большие ножницы, разрезала кружева на куски. Торговец же смотрел на это с улыбкой. Однако человек, который сопровождал вчера даму на бой быков и занимал при ней место чичисбея, заметил, что жалко губить такие прекрасные вещи.

– Это тебя не касается, музыкантик.

– Сеньора, – возразил сей приживальщик, некий Молинари, гитарист по роду своих занятий, болонец и превеликий интриган, – в Барселоне вас и так уже почитают безумной. А что подумают здесь, в Валенсии?

– Не твоё дело, болван! – и с этими словами она ударила его кулаком по лицу. Молинари, однако, нимало не смутился и ответил известным словом, коим столь красноречиво называют женщин дурного поведения. И что же? Представьте себе, Нина расхохоталась и, повернувшись к торговцу, немало поражённому сей сценой, сказала: “Ладно, пиши счёт”. Ловкач же хорошо понимал, что в гневе не рассуждают, а считают и того менее. Сеньора поставила свой росчерк и ударом ноги под зад выставила торговца, крикнув ему вслед: “Отправляйся за деньгами к моему банкиру!” Лицо сего честного человека, выражавшее одновременно и удовлетворение выгодной сделкой, и унижение от полученного пинка, являло собой вполне комическое зрелище. Вслед за ним удалился и Молинари, опасаясь, вероятно, такой же участи.

Как только мы остались одни, сеньора распорядилась подать шоколад.

Я не знал, как держать себя, поскольку был и поражён, и в то же время едва сдерживал смех. “Не удивляйтесь, что я так обошлась со своим гитаристом, – совершенно спокойным тоном обратилась она ко мне. – Этого бездельника граф Риэла поставил сюда шпионом. Я нарочно дурно обращаюсь с ним. Ведь, подставляясь под мои тумаки, он зарабатывает себе на жизнь. Без этого его служба превратилась бы в чистое безделье”.

Необыкновенная женщина, не похожая ни на одну из тех, кого я встречал в продолжение своих долгих скитаний! Ей очень хотелось рассказать мне историю своей жизни, в которой, однако, не было ничего интересного, кроме тона, каким она говорила. Нина была дочерью некого Паленди, знаменитого шарлатана, сбывавшего свои снадобья и притирания на площади Святого Марка. По словам сеньоры, отец отдал её одному танцовщику по имени Бергонзи, отъявленному обжоре, которого я помнил, также как и её отца. Про этого Бергонзи говорили, что он больше полагается на свои челюсти, чем ноги, и это было недалеко от истины. После своего вполне откровенного рассказа Нина отпустила меня, пригласив к ужину. “Я предпочитаю ужин завтраку и обеду, – добавила она. – Мы сможем изрядно напиться!”

Эта женщина, если говорить только о внешних достоинствах, была в высшей степени соблазнительна. Однако я всегда полагал, что для возбуждения любви одной лишь красоты мало. Я не мог себе представить, как вице-король Каталонии мог страстно увлечься подобным созданием. Несмотря на всю свою привлекательность, Нине не удалось вскружить мне голову. Однако же на закате, частью из чистого любопытства, а частью по привычке праздности, я всё-таки отправился к ней. Дело было в начале октября, но жара стояла, как у нас в августе. Сеньора дремала в саду рядом со своим чичисбеем. Их одежды являли собой полнейшее неглиже, а позы – откровенную непристойность: ножки сеньоры располагались выше головы, а приживальщик показывал как раз ту часть тела, в которую торговец получил столь чувствительный пинок. До того, как подали ужин, Нина развлекала меня непристойными историями, в коих она по большей части сама и была главным действующим лицом. А ведь ей не исполнилось ещё и двадцати двух лет! Наконец, мы сели за стол. Мясо было восхитительно, вино превосходно, сервировка – отменной роскоши. Фривольные темы возобновились, и я чувствовал, что скоро от слов перейдут к делу. Однако я не ощущал необходимого в подобных обстоятельствах расположения и, когда подали десерт, сделал даме прощальный реверанс. Провожая меня, она сказала:

– У вас озабоченный вид, как у трагического актёра. Я не люблю, когда в обращении со мной испытывают неловкость, запомните это. А завтра вечером я опять жду вас.

– Невозможно! У меня уже взято место, и завтра я уезжаю.

– Это ошибка, мой дорогой, вы уедете не раньше, чем через восемь дней, когда я отправлюсь в Барселону.

–Срочные дела...

– Не отговаривайтесь. Вы никуда не уедете. И не перебивайте меня. Я не потерплю, чтобы мной пренебрегали.

Тем не менее, я ушёл полный решимости уехать из Валенсии, что бы она ни делала и ни говорила. На следующее утро я отправился к ней с визитом, полагая его последним. Она встретила меня с притворным огорчением:

– Молинари занемог, и нам придётся ужинать вдвоём. А потом развлечёмся картами. Говорят, вы большой мастер в этом деле, посмотрим. Кроме того, мы можем погулять по саду, а завтра...

– Сеньора, к моему великому огорчению завтра я буду вынужден покинуть вас.

– Вы шутите!

– У меня взято место на семь часов утра.

– Ошибаетесь. Я заплатила вознице, и он в моём распоряжении на восемь дней, вот его расписка.

Всё это было произнесено тоном милой любезности, которая хотя и не допускала возражений, но в то же время не могла не нравиться мне. Что оставалось, как не уступить её капризу? Однако благоразумие советовало мне соблюдать осторожность, и я спросил:

– Но ведь ваш Аргус не замедлит известить графа Риэлу о сегодняшнем ужине?

– Тем лучше.

– Вы хотите сказать, тем хуже.

– Может быть, сударь считает, что это скомпрометирует его, или же сударь просто испугался?

– Если я и боюсь, то единственно за вас. Мне не хотелось бы явиться причиной разрыва, неблагоприятного для вас.

– Вы очень деликатны, но можете не беспокоиться. Чем больше я буду злить старого графа, тем сильнее он станет любить меня, а примирение после каждой ссоры обходится ему недёшево.

– Ах, так! Значит, вы не любите его?

– Мне? Любить его? За кого вы меня принимаете? Человека, у которого я на содержании!

– И который осыпает вас подарками, какие только можно вообразить. К тому же, ради вас он пренебрегает влиятельнейшими особами всей Испании.

– Но взамен он может удовлетворять свою безумную страсть, или вы полагаете, что это доставляет мне удовольствие?

– Вы рискуете прослыть неблагодарной.

– А мне наплевать, что будут говорить! Я соглашаюсь любить графа... чтобы разорить его. К несчастью, он настолько богат, что я уже потеряла всякую надежду.

Она велела принести карты, и мы уселись за примиеру, игру настолько сложную, что в ней бесполезны и ловкость, и умение. Остаётся представить всё воле случая. Я проиграл дюжины две пистолей, которые выложил с улыбкой, беспечной лишь с виду, принимая в соображение состояние моих финансов. Нина, смеясь, забрала выигрыш и обещала мне возможность отыграться. Ужин был восхитителен и неоднократно прерывался эротическими движениями. У этой странной женщины чувства были развиты нисколько не более, чем сердце – она предавалась наслаждению с холодной грубостью. Весь следующий день я провёл возле неё, и мы возобновили игру. Уже через несколько дней в моём кошельке появилось триста пистолей, в которых, понятно, у меня была большая нужда.

Наконец, сеньора получила от своего любовника уведомление, что может без опасений ехать к нему в Барселону. Король приказал епископу считать Нину особой, причисленной к городскому театру, и ей было позволено провести там всю зиму под условием пристойного поведения. Сообщая мне эту новость, Нина сказала: “Теперь вы можете ехать, но не забудьте явиться ко мне в Барселоне и бывать у меня каждый вечер, но никак не раньше десяти часов. В это время граф избавляет меня от своего общества”.

Само собой разумеется, что я не воспользовался бы сим приглашением, если бы не те пистоли, которые она так охотно проигрывала мне. Я покинул Валенсию за день до её отъезда и согласно нашей договорённости ждал в Таррагоне, где мы провели вместе ночь. В Барселону мы въехали по отдельности, и я остановился в гостинице “Санта Мария”. Хозяин, уже уведомленный о моём приезде, встретил меня с наивозможной предупредительностью и, напустив на себя таинственный вид, сказал, что получил приказ удовлетворять все мои желания. Эти действия дамы показались мне весьма неосторожными. Правда, внешность хозяина свидетельствовала о привычке к подобным делам, а его манера держаться показывала, что этот человек умеет молчать. Но, с другой стороны, Нина находилась под покровительством самого генерал-губернатора, к услугам которого во всякое время были все полицейские ищейки. И, скорее всего, сей достойный вельможа не испытывал ни малейшего желания сносить шутки по поводу предмета его чувств. Сама Нина говорила, что нрав у него вспыльчивый, ревнивый и мстительный. Когда хозяин сказал, что для меня приготовлен особый экипаж, я спросил его, кому обязан таковым лестным вниманием.

– Домне Нине, – отвечал тот с улыбкой.

– Я весьма поражён, что эта дама столь печётся обо мне, но подобный расход не соответствует состоянию моего кошелька.

– За всё уже заплачено, сударь.

– Но я не допущу этого.

– Однако и я не могу ничего взять от вас.

Его решительный ответ заставил меня задуматься и навёл на довольно грустные мысли. Я имел рекомендательное письмо к дону Мигелю Севаллосу и на следующий же день получил, благодаря его содействию, аудиенцию у вице-короля. Граф был небольшого роста, что сочеталось у него с неловкими и грубыми манерами. Он принял меня стоя, не желая, видимо, приглашать садиться. Я обратился к нему по-итальянски и получил ответ на испанском. Зная тщеславие графа, я в течение всего разговора усердно титуловал его превосходительством. Он больше всего говорил о Мадриде и столичных развлечениях, из чего я заключил, что в Барселоне не приходится надеяться на многое. Он также пожаловался на синьора Мочениго, который, вместо того, чтобы ехать в Париж через Барселону, как настоятельно приглашал его граф, отправился по более прямой бордосской дороге. Его Превосходительство пригласил меня отобедать, что мне было весьма приятно, поскольку свидетельствовало о его неведении касательно моих отношений с Ниной. О самой сеньоре я ничего не слышал в течение восьми дней.

У нас было договорено, что я явлюсь только после того, как она даст мне знать, но никаких известий от неё я не получал и терялся в догадках. Мне почему-то не приходило в голову, что граф проводит свой медовый месяц и занимает прелестницу все ночи подряд. Наконец, я получил записочку от своей принцессы, она назначала мне рандеву на десять часов.

Наша встреча была довольно церемонной, но я отнёс её сдержанность на счёт присутствия сестры – женщины лет сорока с внешностью настоящей дуэньи. По правде говоря, меня вовсе не огорчало то, что Нина называла препятствием, поскольку я не испытывал ни малейшего к ней влечения. Впрочем, из чувства деликатности я почитал себя обязанным продолжать свои визиты, хотя одно с виду незначительное происшествие и должно было бы побудить меня покончить с ними. Однажды я спокойно прогуливался по городу, когда ко мне подошёл офицер валлонской гвардии и учтиво произнёс:

– Сударь, я хочу обратиться к вам по делу, которое меня совершенно не касается, но зато должно в высшей степени интересовать вас.

– Объяснитесь, сударь, я буду весьма признателен за ваше сообщение.

– Превосходно. Вы иностранец и, возможно, не вполне знакомы с испанскими нравами, а поэтому даже не представляете, какому риску подвергаете себя, бывая каждый вечер у сеньоры Нины.

– И какая же опасность грозит мне, сударь? Граф знает о моих ночных визитах и, полагаю, не имеет ничего против.

– Вы можете ошибаться. Граф, конечно, осведомлён о ваших ночных посещениях его любовницы. И не выражает своего неудовольствия лишь потому, что страх перед ней пересиливает ревность. Но знайте, истый испанец не может любить и не ревновать. Поверьте мне, сударь, в ваших же интересах не видеться больше с Ниной.

– Благодарю за совет, но я не смогу им воспользоваться. Это означало бы заплатить даме за её благожелательность самой низкой неблагодарностью.

– Значит, вы будете продолжать свои посещения?

– До тех пор, пока граф не сочтёт нужным выразить мне неудовольствие, я буду иметь честь свидетельствовать сеньоре свои чувства.

– Граф счёл бы ниже своего достоинства обращаться к вам, как это делаю я. – Сказав это, мой офицер удалился.

14 ноября, явившись к Нине, я застал у неё некую подозрительную личность, которая показывала ей портрет-миниатюру. Человек сей оказался никем иным, как подлым Пассано, чьё имя, к моему великому несчастью, встречается на страницах этих воспоминаний. Кровь ударила мне в лицо, но я сумел сдержать себя. Я сделал Нине знак пойти в соседнюю комнату и там потребовал сейчас же выставить этого мерзавца за дверь. Она возразила, что это художник, который предлагает снять с неё портрет.

– Это никакой не художник, а жулик, и мне он прекрасно известен. Гоните его, или я сию минуту ухожу.

Тогда Нина позвала свою сестру и перепоручила ей окончить дело. Пассано ушёл в ярости, выкрикивая, что я  “ещё пожалею об этом”. И в самом деле, как явствует из последующего, мне пришлось раскаяться.

Двери дома, который занимала сеньора, выходили в довольно тёмный и узкий тупик. Его надо было непременно пройти, прежде чем оказаться на улице. Пробило полночь. Я простился с дамами и вышел, но не сделал и двадцати шагов, как меня с силой схватили за воротник. Мне удалось освободиться, нанести нападающему яростный удар локтем и отпрыгнуть назад. Я обнажил шпагу и сделал молниеносный выпад в сторону другого человека, бросившегося на меня с поднятой палкой. Засим я поспешил перелезть через ограду и очутился на улице. Оглушительный пистолетный выстрел заставил меня бежать со всех ног, но я упал, а когда поднялся, забыл подобрать свою шляпу. В полной растерянности и всё ещё не выпуская из рук шпаги, добрался до гостиницы и рассказал обо всём хозяину. Я не был ранен, но избежал этого каким-то чудом – мой кафтан был пробит двумя пулями как раз около груди.

– Вот неприятное происшествие, – отвечал мне хозяин, качая головой.

– Возможно, я прикончил одного из злодеев, но пусть знают, как нападать на меня. Сохраните мой кафтан, это свидетельство, которое никто не сможет опровергнуть.

– Вам лучше уехать из Барселоны.

– Вы принимаете меня за проходимца?

– Боже сохрани! Я вполне доверяю всему, что вы рассказали, и как раз потому-то вам лучше скрыться.

– Мне нечего бояться, я остаюсь.

На следующее утро я проснулся от какого-то странного ощущения – моя кровать была окружена сыщиками. Они опечатали мои бумаги, а меня арестовали, и я оказался в крепости. Мне поставили кровать подозрительного вида, возвратили чемодан, заперли на замок и оставили наедине со своими мыслями. Я никак не мог понять, почему вслед за ночным нападением последовала военная тюрьма. Что предпринять? Написать ли Нине или лучше выждать? Я остановился на последнем. За пять французских ливров мне принесли добрый обед, и несмотря на постигшее меня несчастье, я отдал ему должное. Осмелюсь даже сказать в похвалу себе, что никогда ещё у меня не было столь отменного аппетита. В течение двух дней со мной обращались вполне достойно и возвратили в целости кошелёк с тремястами дублонами, так что я оказался далеко не самым несчастным из людей.

На третий день, сунув нос в то, что тюремщик назвал окном – подобие дыры в стене, украшенное решёткой, я заметил во дворе этого мошенника Пассано, который приветствовал меня с иронической любезностью. Сие явилось ключом к разгадке. Значит, именно он выследил и донёс на меня. Но почему Пассано вхож внутрь тюрьмы? Он разговаривал с офицерами, и, похоже, солдаты даже слушались его. Что это за коварные силы, которые заставляют меня встречать сего злого гения повсюду, куда бы я ни направился? В девять часов вечера ко мне в темницу явился офицер, казавшийся весьма подавленным.

– Извольте следовать за мной, сударь.

– А что, есть какие-то новости?

– Сейчас узнаете.

– Куда мы идём?

– На гласис.

Я пошёл за ним. Холод был изрядный, падал мелкий, но густой снег – редкостное для Испании явление, где осень длится до декабря. Как только мы пришли, солдаты хотели отнять у меня плащ, который я взял на всякий случай. Видя моё сопротивление, один из них коротко и со значительностью сказал:

– Теперь он вам уж не потребуется.

Эти слова заставили меня вздрогнуть. Я поднял глаза и прямо перед собой, совсем недалеко, увидел ужасную картину – семь или восемь солдат, выстроенных в две шеренги с мушкетами наизготовку. Чёрные стены крепости придавали всей сцене более зловещий вид. При свете фонарей я смотрел, как приготавливается моя казнь, и уже не сомневался, что буду расстрелян. Я оледенел от ужаса, но в то же время моё сердце разрывалось негодованием. Что за непостижимое презрение к правам человека, толкавшее их на расправу со мной даже без видимости суда? В чём моё преступление? Какая вина, заслуживающая смерти, отягощает меня? Погружённый в эти размышления и совершенно подавленный, стоял я, прислонившись к стене. Офицер, бывший, судя по его виду, тоже не в себе, подошёл и спросил, нет ли у меня какого-либо желания. При этих словах, столь явственно говоривших о моей участи, всё моё негодование прорвалось наружу. Я принялся громко протестовать противу готовящегося убийства и, возвысив голос, заявил, что все участвующие в этом преступлении ответят перед Богом. И, наконец, потребовал священника. Тогда некая личность, закутанная с головы до ног в плащ, подошла к офицеру и что-то сказала ему тихим голосом. Офицер приблизился ко мне, взял за руку и отвёл в другую камеру, напоминавшую пещеру с вымощенным каменьями полом и едва ощутимой струёй воздуха. Словом, это был настоящий склеп. Он оставил меня как бы заживо погребённым под охраной нового тюремщика. Этот человек, внешность которого поразительно соответствовала его обязанностям, сообщил мне, что я должен заранее говорить, какие кушанья желаю иметь на следующий день, поскольку ни один человек, кроме него, не может входить ко мне. Его слова освободили меня от смертельного беспокойства. В моём положении отсрочка даже на двадцать четыре часа могла оказаться спасительной.

– Я просил священника, – сказал я своему Аргусу.

– А зачем это?

– Разве я не должен приготовиться к смерти?

– Священники никогда не бывают здесь. В этой тюрьме не содержат осуждённых на казнь.

– Но ведь вы знаете, что предшествовало моему перемещению сюда?

– Мне известно только одно – я не получил никаких распоряжений, которые обычно относятся к смертникам. У вас свободны руки и ноги, и мне приказано доставлять вам за деньги всё, что пожелаете.

– Значит, вас предупредили заранее?

– Сегодня утром.

Итак, они устроили спектакль приготовления к смертной казни. Я не сомневался, что обязан этим дьявольской изобретательности Пассано.

– Раз вам разрешено доставлять мне всё необходимое, прежде всего купите книг.

– Невозможно! Это не дозволяется.

– Тогда бумаги, перьев и чернил.

– Только бумагу, потому что писать не разрешено.

– Но, по крайней мере, могу я получить карандаш, чтобы набросать архитектурные планы?

– Сколько угодно.

– И вы принесёте мне свечи?

– Нет, вот только лампа, которая горит днём и ночью. Этого вполне достаточно.

– И всё это запрещено мне одному?

– Таковы правила для всех.

– Ну, а входит ли в ваши обязанности составлять мне компанию?

– Нет, у меня ключи от камеры, и я ответственен только за вашу особу. Кроме того, вас охраняет часовой. Если хотите, с ним можно разговаривать через окошечко в двери.

– А что дают заключённым?

– Хлеб и суп. Но после некоторых формальностей разрешается заказывать другие кушанья. Поэтому мне приходится проверять всякие печенья, дичь и прочее.

Посоветовав мне набраться терпения, как будто оно зависит от нас самих, добряк удалился. Всё-таки его слова ободрили меня, и, имея уже привычку к подобного рода превратностям, я спокойно провёл ночь. Наутро я изрядно позавтракал в присутствии моего тюремщика, который усердно прокалывал вилкой всё, что приносили, дабы удостовериться в отсутствии спрятанных писем. На приглашение разделить мою трапезу он ответствовал, что его обязанности не разрешают воспользоваться моей любезностью.

Я провёл в этой темнице сорок три дня и именно там, полагаясь лишь на собственную память и карандаш, написал “Полное опровержение венецианской истории Амелота”. Для цитат мне приходилось оставлять пропуски, поскольку у меня не было под руками самой книги.

28 декабря всё тот же офицер, который арестовывал меня, приказал отпереть камеру и предложил мне одеться и следовать за ним. Он сопровождал меня ко дворцу правосудия, где секретарь возвратил мне мои бумаги, а также вручил все три моих паспорта, подтвердив, что они не подложные.

– Так значит меня продержали в тюрьме сорок три дня только для того, чтобы удостовериться в этом?

– Единственно по сей причине, сударь. Но теперь вы оправданы. Однако оставаться в Барселоне вам не разрешено. Для всех приготовлений вы имеете три дня.

– Я не спрашиваю, какой тайный и всесильный враг преследует меня, но, согласитесь, эта история выглядит до крайности некрасиво. Отъявленный злодей и тот имеет возможность защищаться, а мне было отказано в этом.