Текст книги "Шарики патинко"

Автор книги: Дюсапен Элиза Шуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

В Синагаве началась реконструкция здания. Дом стоит закованный в строительные леса и затянутый плакатами с изображением будущего отеля «Обещание», и вход я нахожу с трудом. Система лифтов изменилась. Домофон сняли, и отпала необходимость звонить, чтобы получить возможность подняться, однако кабина останавливается за два этажа до последнего. То есть теперь до квартиры Анриетты и Миэко можно добраться только по пожарным лестницам.

Я оказываюсь перед огнестойкой дверью. Стучу. Не отвечают. Меня, наверно, не слышат. Дверь не заперта, и я вхожу на лестничную клетку. Я ее узнаю: мы с Миэко были здесь, когда забирались на крышу. Еще одна дверь, очень тонкая, открывается прямо на кухню.

Никого. В воздухе витает запах чеснока и пармезана. На столе початая бутылка с королевским молочным чаем. По дивану разбросаны книги. Все тонет в полутьме. Я пересекаю коридор и еще больше мрачнею при виде затянутой холстиной шахты лифта.

Я спускаюсь в бассейн.

__________

Анриетта лежит на спине на коврике для йоги и держит ступни руками. Бледно-розовый комбинезон покрывает ее до самых пальцев ног. На экране ноутбука жужжит тренер: «Вдох, выдох. Выполняем позу счастливого ребенка».

– Я здесь, – глупо говорю я с лестницы. – Было открыто…

Анриетта разворачивается и медленно, словно распускающийся цветок, поднимается.

– Давненько не виделись, – говорит она.

– Я вам писала: я болела. Вы не ответили…

Взгляд у нее делается туманным.

– Но ничего страшного, – быстро добавляю я.

– Ах… Да. Вам лучше? – Она мне улыбается. – Миэко в школе.

– Я думала, учеба начнется в следующий понедельник.

– Перед началом учебного года школа организовала летний городской лагерь.

– Что?

– Лагерь, – повторяет Анриетта. – Интенсив. Специально выделенная неделя. Все дети повышают уровень знаний.

– Я не знала.

– Ну и что? Вы же ее учительница, а не мать.

Она пристально смотрит на меня, потом начинает подниматься по лестнице. Я иду следом. Под комбинезоном ее мускулатура проступает больше обычного. Эта женщина держится очень прямо, скованно, что противоречит ее занятиям йогой. Отдает ли она себе отчет, как мучительно Миэко ненавидит школу? – задаюсь я вопросом, раздосадованная собственным бессилием.

Анриетта не ведет меня в гостиную. На верхней площадке хозяйка извещает меня, что ей нечем меня угостить, но, если я хочу, она может быстро сходить в магазин. Я отвечаю, что не стоит.

Анриетта ест крабов – этот образ стоит между нами.

Я указываю на полотно, которым закрыт лифт.

– Начался ремонт…

– И что? – перебивает она меня. – Что тут такого?

Неловким жестом я вынимаю из сумки компакт-диски и объясняю, что это для Миэко – музыка в исполнении моего отца, органиста.

– Миэко нравится орган?

– Не знаю, но я обещала дать ей послушать. Я занесла диски, потому что завтра уезжаю в Корею.

– С бабушкой и дедушкой?

– Да. Мы поедем на пароме.

Я описываю маршрут.

– Вам надо было попросить меня помочь, – говорит Анриетта. – Мне прекрасно знаком путь до Фукуоки. Я сто раз ездила по нему с мужем до рождения Миэко.

Она смотрит на меня с добротой, почти по-матерински. Интересуется, хорошо ли я провела каникулы.

– Хотелось бы успеть больше.

– А я еще заставила вас работать…

– Я не воспринимаю общение с Миэко как работу, – признаюсь я с легким чувством вины.

– Понимаете, летом преподаватели готовят программу лекций на год…

Я думаю о Матьё и отвечаю, что знаю. Какой курс она будет читать в этом семестре? Анриетта делает легкий жест, как будто разгоняет рукой воздух, и быстро объясняет: Жан-Жак Руссо, но это курс первого года, и он ее утомляет, поскольку большинство студентов еще не освоили французский. Она колеблется, затем спрашивает меня, хорошо ли, по моему мнению, Миэко будет чувствовать себя в Швейцарии.

– Откуда же я могу знать…

– Определенно не можете, – медленно признает она.

Я добавляю, что девочка привыкнет.

– Иногда я беспокоюсь за нее, – произносит Анриетта.

Некоторое время мы молчим.

– Миэко просила меня отвести ее в зоопарк, – говорю я.

– Ах да… Она любит животных. – В лице у Анриетты проскакивает искра нежности. – В юности у меня был пес, у родителей в деревне. Он умер от тоски после их смерти. Будь возможность, я бы завела для дочери собаку, но здесь, на верхнем этаже здания, это сложно… Может быть, когда-нибудь, попозже.

Она сообщает мне, что Миэко освобождается в шесть часов. Школа недалеко, я могу дойти туда пешком, чтобы отдать ей диски.

– Она будет рада вас увидеть, – добавляет Анриетта, провожая меня к пожарному выходу.

Я прихожу заранее. Ученики еще толпятся в обширном бетонном дворе. Сотни школьников, которых я никогда не вижу на улицах. Кто бы мог подумать, что их так много. Мальчики играют в мяч, девочки собрались вокруг скамеек. Ровный гул голосов. С другой стороны ограды, где стою я, шум приглушен, даже стук мячей. Я долго высматриваю Миэко и наконец вижу ее.

Чуть поодаль от остальных она пьет королевский молочный чай и прохаживается по двору. Порой ее взгляд задерживается на чем-нибудь, как я представляю, на камне или трещине в стене. Зеленая кепка, юбка в складку. В школьной форме она кажется мне похудевшей, вытянувшейся, а может, просто рукава пиджака ей коротки. С нашей последней встречи прошло десять дней. Миэко не ожидает меня увидеть. Я даже начинаю опасаться, что она меня не узнает, мне нужно было взять что-то привлекающее внимание. Но что? Я стою около ворот, перед толпой ожидающих матерей.

Звенит звонок. Дети выходят по двое. К моему облегчению, Миэко сразу направляется ко мне и протягивает руку, ничуть не удивившись моему присутствию.

– Ну как, у тебя новый класс?

Она недовольно морщится. Класс неплохой, хотя обстановка немного странная, поскольку один из учеников летом покончил с собой. В прошлом году учитель заставил его подписаться вместо имени словом «Боров», поскольку мальчик был толстый.

Мы разговариваем на ходу, я держу ее за руку, и она не спрашивает, куда я ее веду.

Мы садимся в поезд до станции Уэно. Увидев, что мы приехали в зоопарк, Миэко несколько раз подпрыгивает от восторга.

Дорожки обсажены деревьями гинкго. За период жары их плоды уже созрели. Старики собирают их щипцами на длинной ручке и бросают в корзины, висящие за спиной. Подняв голову, можно увидеть в другом конце парка скульптуру кита перед музеем естественной истории.

Мы ходим от клетки к клетке. Миэко отпустила мою руку. Я не решаюсь говорить. В соответствии с безмолвным соглашением мы оставляем визит к ланям на самый конец. Нам снова становится неловко, мы отдаляемся, как во время первой встречи. За Миэко тянется аромат сладкого миндального молока. Я говорю ей, что она хорошо пахнет. Она отвечает, что мама теперь тоже покупает такой шампунь, как я приносила.

Мы подходим к вольерам. Перед клеткой с ястребами дети бросают голубям кукурузу. Ястреб сидит к нам спиной на сухом дереве. Мы видим только его оперенье, ноги, крылья и втянутую шею. Зерна падают ему на голову, рассыпаются вокруг, но он не шевелится. Прилетевшие вороны прогоняют голубей. Они каркают, бросаются на решетку, пытаются схватить кукурузу. В конце концов ястреб встряхивает сильное тело. Шаг за шагом он взбирается на вершину дерева, пока его голова не касается решетки, и остается в таком положении, причудливо изогнув шею.

Миэко подходит ближе к нему.

– Как ты здесь оказался? – ласково спрашивает она.

– Понимаешь, – отвечаю я, – именно по этой причине я не люблю зоопарки, из-за клеток.

Она поворачивается ко мне.

– Я тоже больше не люблю их.

– Я думала, это тебя порадует.

– Я тоже так думала.

– Ты же сама хотела пойти в зоопарк.

– Это ты хотела. Мы сделали только то, чего хотела ты.

Миэко пристально смотрит на меня. Я сдаюсь:

– Ты выражаешься недостаточно вразумительно.

– Зато весьма сообразительно, – шутит девочка.

Все лани содержатся в общем загоне. Миэко забирается на ограждение и протягивает руку.

– Ты узнаешь их? Они такие же, как на Миядзиме? – весело спрашиваю я, не переставая думать об их сородичах в музее, которые ждут их, застыв навеки под легкую музыку из фильма про эволюцию.

Миэко тянет меня за руку дальше. Животные щиплют траву, не обращая на нее внимания. Я вынимаю испеченный бабушкой пончик и, стараясь остаться у девочки за спиной, вожу им в направлении ланей. Одна из них лениво поднимает нос, приближается. Останавливается. Придвигается ближе. Миэко дрожит от волнения:

– Онни, смотри…

В восторге она поворачивается ко мне. Я не успеваю спрятать пончик и делаю вид, будто ем его, но девочка все понимает и снова поворачивается к загону. Лань уже отошла.

Я кладу руку Миэко на спину:

– Знаешь, лани, которые живут в зоопарке, немного выродились…

– Это я выродилась, – говорит она, освобождаясь из-под моей руки.

Я не могу сдержать улыбку. Миэко бросает на меня грустный взгляд.

– Он совсем кривой, этот пончик, – замечает она.

Я отдаю ей его, показываю сумку и говорю, что бабушка напекла их много для нее. Миэко нюхает пончики, находит, что пахнет вкусно, но не притрагивается к угощению.

– А еще я принесла музыку в исполнении моего отца. Хотела также прихватить шарики патинко, но они тяжелые и грязные. Поверь мне, они того не стоят. Клянусь. Это не такие шарики, как ты думаешь, они не игрушечные.

Миэко едва слышно отвечает, что не хотела никаких игрушек. И вполне обойдется без шариков.

– А я завтра уезжаю. Везу бабушку и дедушку в Корею.

– Навсегда? – интересуется она.

Я мотаю головой. Девочка молча смотрит на меня.

– Что? – высоким голосом спрашиваю я.

Она откусывает пончик. Потом я улыбаюсь. Ничего. Она довольна. И желает нам счастливого пути.

Мы садимся в поезд в час пик и едем стоя, втиснувшись между пассажирами, наши сумки прижаты к икрам. Миэко не дотягивается до поручня, висящего над головой, и я придерживаю ее за пиджак.

– Я тут кое о чем думала, – говорит она через какое-то время. – Нужно умирать так, как линяют животные: чем больше стареешь, тем больше редеет кожа. В конце концов стали бы видны наши внутренности, вены, кости, чувства – всё. В то же время кожа была бы зеркалом, и люди отражались бы в нас, прежде чем мы сделались бы полностью прозрачными. В этот момент мы бы отдавали последнее дыхание своему ребенку.

– Ребенку?

– Да. Ведь он остается жить за нами.

Я поправляю: «после нас», а не «за нами». Девочка не отвечает.

– А если у человека нет детей? Или он этого не хочет?

Она размышляет. И говорит, что умирать все равно придется.

__________

Вагонная качка постоянно сталкивает нас.

Три станции мы проезжаем молча.

– А это не больно?

– Нет. Просто станет легче, и все.

Я провожаю Миэко до выхода со станции Синагава. На прощание отдаю ей диски и пончики. Ремни ее ранца немного ослабли, и я их подтягиваю. Она не возражает. В конце концов я хлопаю ее по плечу.

– Мы мало говорили по-французски…

– Да.

– Ты скажешь об этом маме?

– О чем?

– Что есть учителя намного лучше меня.

Миэко бросает на меня странный взгляд. Я начинаю смеяться, не снимая руки с ее плеча. Она тоже смеется. Наш смех переходит в хохот. Она обнимает меня за талию. Прохожие огибают нас на значительном расстоянии. Мы больше не можем смеяться.

– Ты прямо как моя мама, – говорит Миэко, прижавшись головой к моему животу.

Она крепче обнимает меня, потом отпускает, и не успеваю я и глазом моргнуть, как девочка пропадает в толпе.

Бабушка прижимает к стеклу ладони, такая маленькая, что помещается на сиденье в позе лотоса. С тех пор как мы вышли из дома, она следует за мной, не задавая вопросов.

В Хиросиме мы пересаживаемся на линию Саньё «Японских железных дорог» и едем до города Миядзимагути, откуда паром везет нас на остров Миядзима.

Наш пансион выходит окнами на море. В комнате недавно был ремонт. Пахнет бамбуком. С балкона открывается вид на паром и на тории – большой храмовый портик в воде. В свете заходящего солнца он кажется скорее оранжевым, чем красным, и я решаю, что цвет на фотографиях в туристических буклетах усилен.

Бабушка разворачивает футоны, застилает их бельем. Я изнурена, и хочется упасть и свернуться клубком до утра, но я знаю: если бабушка сейчас уснет, то разбудит нас посреди ночи, а потому предлагаю старикам прогуляться.

__________

Сейчас время отлива. На мелководье барахтаются утки. От храма Ицукусима до самого песка тянется, как кровавый след, дощатый ковер. Прежде чем войти туда, нужно миновать оранжевый деревянный ящик, откуда высовывается черная пластиковая голова лошади с глазами без зрачков. Я встаю на цыпочки, чтобы увидеть остальную часть ее тела, но в тени проступает только кормушка, наполненная монетами.

Мы немного прохаживаемся по берегу и возвращаемся в деревню. На торговой площади около тридцати стариков в спортивной одежде и с рюкзаками, жестикулируя, пытаются выстроиться перед фотографом. Они галдят, окликают друг друга, расставляя тех, кто пониже, впереди, а что повыше – позади. Заметив бабушку и дедушку, фотограф хватает их за воротники и запихивает в толпу, но другие старики возмущаются: «Они не с нами, они не с нами!»

И мамины родители, которые машинально подчинились указаниям фотографа, переходят из рук в руки, пока их не выталкивают в промежуток между двух женщин в синих кепках, которые фыркают на них.

Семеня, дедушка с бабушкой отходят подальше от группы и, обнявшись за плечи, топчутся на месте, ища меня взглядом. Я увожу их в сторону, к аквариуму, который можно посетить за несколько иен. Из-за ограды, за которой, видимо, находится зал для представлений, из репродуктора звучит: «Внимание, внимание! Встречайте морских львов!»

__________

Мы садимся на скамейку и наслаждаемся пончиками. К нам приближается семейство ланей. Бабушка делится с ними своей порцией, и они дерутся за угощение. Она раздает им лакомство прямо из мешочка. Я предостерегаю: не надо кормить диких животных. Бабушка возражает: пончики слежались, а лани голодные. Дедушка делает мне знак не настаивать. Мы смотрим, как бабушка кормит четвероногих попрошаек. Подходят их сородичи. Каждый раз, давая еду, бабушка восхищенно гладит их по голове.

Мы едим в ресторане угрей. Стены оклеены плакатами со знаменитыми борцами сумо. В Токио только что завершился большой турнир. На доске написан счет по результатам матчей. Какой-то мужчина в одиночестве хлебает суп. Пара молодых американцев заканчивает ужин, встает, бросает на нас взгляд и выходит. Я беру угря с рисом. Мякоть сладкая. Вкусно. Тает во рту.

Позже дедушка выходит покурить на балкон нашего номера. Я присоединяюсь к нему. Отсветы заходящего солнца золотятся позади водных ворот. Вдалеке Хиросима уже погрузилась во тьму. Мы наблюдаем за паромом, везущим последних туристов и местных жителей, возвращающихся с работы с другого берега.

– Не чувствуй себя обязанной, – говорит мне дед по-японски.

Я смотрю на него. Лоб у него наморщен. Безмерная усталость, кажется, сковывает его жесты, дыхание. Он говорит, что это путешествие может пройти вовсе не так, как я представляю. Мне хочется сказать ему, что я ничего не представляю. Он продолжает, делая длинные паузы между фразами:

– Когда Корея разделилась, страна была еще едина. Она называлась Чосон. При разделении японское правительство позволило нам сохранить корейскую самобытность, но нужно было выбирать между Севером и Югом. Многие предпочли Север из-за семейных связей, а может быть, потому что сочли, будто на Севере лучше соблюдаются наши национальные традиции. Никто не предполагал, как изменятся обстоятельства. Мы с твоей бабушкой выбрали Юг, поскольку происходим из Сеула. Это единственная причина. Обо всем остальном мы не знали. Нам неведомы были политические мотивы, холодная война, СССР, Соединенные Штаты. Для корейцев Японии никогда не существовало ни Севера, ни Юга. Мы народ Чосона, страны, которой больше нет.

Помолчав, он добавляет:

– Но у нас остался язык.

Я жалею о том, что забыла его, признаюсь я по-японски. Если бы мама не уехала, если бы я родилась не в Швейцарии… Дедушка прерывает меня, просит не осуждать выбор матери. Они с бабушкой сбежали из Кореи, чтобы их дочь родилась в стране, где нет войны. Он всегда ненавидел «Ошнец». Но мама выросла. Потом она захотела уехать и сделала это. Родители не желали для нее лучшей судьбы, чем жить в стране по собственному выбору.

Он смотрит на меня с нежностью, говорит, что теперь я здесь. Я чувствую, как краснею.

Мы сидим бок о бок. Дедушка прикуривает сигарету. Дым обволакивает его лицо ореолом, который ветер тут же рассеивает. Я предупреждаю его, что хочу немного пройтись.

Я выхожу на главную улицу. Холодно. Я плотнее запахиваю куртку. Она пахнет сыростью. Магазины закрыты решетками. Губы у меня сухие. Я изучаю торговый автомат. Кофе с молоком, чай с лимоном, кукурузный суп, пустые отделения. Я облизываю губы. За оградой аквариума громкоговоритель все еще повторяет: «Внимание, внимание! Встречайте морских львов!»

Мне представляются собравшиеся на трибунах дети, забытые родителями после отплытия последнего катера.

В конце деревни высится гора. В темноте видно большое строение в традиционном стиле, с загнутой по краям крышей, возможно отель. Сквозь гравий пробивается трава. Я прокладываю себе дорогу между папоротниками. Они шуршат. Ржавые медные канистры лежат в торфе. Пруд, мошкара. Я натыкаюсь на ворота, толкаю их и продолжаю пробираться к зданию.

Оно меньше, чем казалось издалека. Краска на фасаде шелушится. Я свечу в окно фонариком в мобильнике. Заваленный мусором прилавок, телефонный аппарат с диском. Дальше пустые комнаты с разбитыми окнами. Кухня. На столе коробка печенья, банка с корнишонами, которые парят в маринаде, как зеленоватые зародыши.

Хайкё. Здание, заброшенное владельцами, поскольку сносить его слишком дорого. На архипелаге таких огромное количество.

Я обхожу его сзади. Когда закрываю ворота, что-то влажное задевает мою руку. Я резко оборачиваюсь.

Лань. Она тоже отступает и недоверчиво смотрит на меня, «Вот ведь скотина», – бормочу я с колотящимся сердцем, и все же присутствие животного меня успокаивает: я здесь не одна.

Намеренно медленным шагом возвращаюсь в деревню. Идти быстрее значило бы признать, что я боюсь. Лань следует за мной по пятам, время от времени останавливается и снова рысцой догоняет меня.

Аквариум погружен в тишину. У входа суетится женщина с ведром и щеткой. Она кланяется мне и заходит в здание через служебную дверь.

Каменистые террасы, однообразные равнины, здесь и там разбросаны домики, светлые квадраты полей, островки деревьев, как фишки, которые игрок случайно сдул с поля. Лес клонится от ветра. «Синкансэн» тянется прямо в южном направлении, и чем дальше мы едем, тем больше сереет небо.

На станции Хаката мы садимся в автобус, идущий в порт Фукуоки. Он находится в промышленной зоне. Мы пересекаем деловой район, жилые кварталы, пустырь, и затем я различаю сквозь моросящий дождь подъемные краны, еще дальше грузовые контейнеры и наконец пристань. А также большое здание, где проводятся свадьбы, о чем свидетельствуют ресторан, бальный зал и эстрада с портретами, откуда открывается вид на панораму. Бабушка и дедушка ждут меня в свадебном зале, пока я регистрирую наши билеты. Откладывают встречу с другими пассажирами. Вернувшись, я нахожу их в ресторане. Бабушка заказала суп, дедушка – салат с кальмарами.

Я смотрю, как они едят, быстро втягивая в себя пищу. Даже дедушка. Оба насыщают свои состарившиеся тела в одном ритме. Я говорю себе, что они похожи. После многих лет совместной жизни неудивительно, что в конце концов у них сформировались одинаковые повадки.

__________

Зал ожидания на пристани заполнен корейцами, рассредоточившимися по сиденьям. Пара средних лет. Подростки. Шумная веселая бейсбольная команда. Плюющийся парень. Я чувствую, как бабушка крепко держит меня за руку, впиваясь ногтями мне в ладонь. Рука у нее потная. Я сжимаю ее в ответ и смотрю на улицу. Горизонт скрыт густым туманом. Даже корабли у причалов и контейнеры различаются с трудом – одни акварельные пятна.

– Смотри, у меня черные ногти. – Бабушка водит рукой у меня перед глазами.

Я мягко отталкиваю ее.

– Это нормально, ты ведь чесала ланей.

Дедушка гладит ее по спине, чтобы согреть. В течение нескольких минут он непрестанно встает, чтобы проверить висячие замочки на чемоданах, боится забыть код. Женский голос по трансляции громко сообщает на японском языке, что скоро начнется посадка. Спортсмены возвращаются от киосков с бутылками воды и печеньем. Бабушка беспокоится. У нас закончились пончики. Наверно, надо было тоже купить воды и закусок. Я машинально соглашаюсь. Сотрудница порта готовится открывать ворота для прохода на судно. Мы не двигаемся с места. Стоя втроем в зале, мы наблюдаем за ней.

– Мне больно, – говорю я бабушке, которая слишком крепко цепляется за меня.

– Я хочу домой, – произносит она.

– Пойдем.

– Нам не туда.

– Да нет же, – убеждаю я. – Пойдем. Поехали в Корею.

Она оглядывается вокруг.

– Я хочу домой.

Я не знаю, что делать. Под предлогом, что забыла что-то в ресторане, я выхожу на улицу.

Звоню Матьё. У него сейчас четыре часа ночи. Как ни странно, он отвечает. Он вернулся в Женеву и оставил телефон включенным на случай, если мне понадобится его помощь. Я рассказываю, что старики заупрямились. Сначала Матьё молчит. Потом просто спрашивает, не нужно ли ему приехать.

– Нет, я сама возвращаюсь в Швейцарию. Мне больше нечего здесь делать.

– Да, – говорит мне он. – Тебе пора.

– Если они сейчас не посетят Корею, то этого не случится никогда. Как же мне быть? Я не могу оставить дедушку с бабушкой одних.

От смятения я тараторю. Матьё отвечает:

– Они живут в Японии уже больше пятидесяти лет. Когда ты родилась, они уже жили там двадцать с лишним лет.

Я прижимаю телефон к груди. Морось переходит в дождь, который быстро стучит по бетону. Крановщики вылезают из кабин и бегут под навес. Я снова подношу мобильник к уху. Говорю Матьё, что если поеду в Корею, то не знаю, на сколько там останусь. Возможно, ему придется меня подождать. Он обещает ждать.

__________

Когда я возвращаюсь в зал, там пусто. Пассажиры уже сели на борт, остались только мои бабушка и дедушка; бабушка жестами объясняет, что я вернусь, – я понимаю это по взгляду сотрудницы, когда она меня видит. Она мне улыбается, спрашивает билеты: мы опаздываем, надо идти. Я чувствую, как бабушка толкает меня в спину:

– Ok, ok, go, go!

Я направляюсь к трапу. Скользко. Кладу руку на перила. Слышу голос по трансляции: «Добро пожаловать на борт!»; правила безопасности сперва зачитывают по-японски, а затем повторяют по-корейски. Из-за конденсата я плохо вижу, что там за стеклами корабля. Пассажиры делают рисунки на иллюминаторах.

На полпути я оборачиваюсь. Бабушка и дедушка так и не сдвинулись с места. Сотрудница порта закрывает проход. Я каменею. Дедушка обнял бабушку за плечо. Они машут руками, прощаясь со мной. Я бросаюсь к ним, но по губам читаю: «Go, go!»

Тогда я, в свою очередь, тоже машу рукой. От невозможности крикнуть поднимаю ее очень высоко, делаю им знак и поднимаюсь на корабль. Громкоговорители умолкают.

Слышно только гулкое эхо. Два языка смешиваются.