Текст книги "Шарики патинко"

Автор книги: Дюсапен Элиза Шуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Опершись спиной о стенку вагона, я смотрю на отражения пассажиров в окне напротив. Юноша в наушниках, склонившийся над телефоном. Три молодые женщины на высоких каблуках. Макияж одной сочетается с оправой очков ее соседки, третья надевает поверх костюма серую балетную пачку, которую потом снимает. Субботний вечер, напоминаю я себе. Несколько мужчин наблюдают за ними. Чуть дальше еще одна молодая женщина. Круглое лицо, мягкие руки. Брюки сидят на ней плохо, их надо укоротить. Двигая ногами, я замечаю, что это касается и меня тоже. Я выпрямляюсь и, чтобы скрыть смущение, делаю вид, будто играю в тетрис.

Попутно думаю о госпоже Огаве, Анриетте. О «Глянце». Его блестках, зеркальных шарах. Мама ограждала меня от них, хотя мы проводили у ее родителей всего две или три недели в году. Игроки чувствовали запах мяса на гриле, сигаретный дым. Зимой становилось холодно, когда открывались двери. Музыка, молчание посетителей. Запах пота. Сосредоточенность. По отношению к автоматам я испытывала смесь любви, страха и сожаления, словно завороженная, наблюдала, как шарики неустанно извергаются, сталкиваются, желоба едва только наполняются и тут же опустошаются, не переваривая их.

У дедушки тогда еще были волосы, тщательно расчесанные и приглаженные маслом, которое используют борцы сумо. Потихоньку от мамы он позволял мне расставлять призы на витрине. По вечерам он обходил автоматы, проверял каждый из них и записывал неисправности, чтобы устранить их. Не допускал ни малейших изъянов.

Может быть, только однажды произошел курьезный случай, связанный с поломкой. Какой-то человек опустил монету в булькающее чрево своего аппарата, но шарики не выпали. Вообще ни одного. Клиент бросил следующую монету. На экране вспыхнуло: «Ошибка». Мужчина уставился на экран. Экран заморгал. Раз, второй. И потух. Игрок позвал моего дедушку, и тот предложил ему пересесть к другому автомату, пока чинят этот, но посетитель принялся вопить, что это его машина, он никогда ее не поменяет, и попытался сдвинуть ее с места, обхватив руками. Дедушка старался вразумить его, однако этот тип, будто клещами, вцепился в автомат и, когда дедушка пригрозил позвонить в полицию, разразился слезами. Я испугалась и спряталась за стойкой администратора позади коробок с содовой. Наконец бузотер ударил кулаком в экран автомата, обозвал дедушку мошенником, заорал, что поломка машины подстроена, и указал на охранника. Но тот тоже не отреагировал на его обвинения. Тогда клиент обругал всех собаками и вышел. Не успел он скрыться из виду, как автомат изверг порцию шариков. Неостановимый поток. Они перелились через края всех желобов, посыпались на пол, поскольку подачу больше никто не регулировал, покатились, ударяясь о другие машины и ноги посетителей, пока не достигли стены, возле которой остановились.

Со своей обычной медлительностью, среди равнодушия игроков, дедушка собрал их один за другим и снова загрузил в автомат. Закончив, он пошел искать меня в моем убежище. Видимо, он почувствовал растерянность внучки, поскольку, посмотрев мне в глаза, сказал, что в происшедшем никто не виноват. Когда-то машины управлялись вручную, а теперь это компьютеры, которые порой выходят из строя.

Я прибываю в Ниппори. Семь часов вечера, небо антрацитовое. Над электропроводами кружат вороны. Перед китайским рестораном выросла очередь.

«„Глянец“ – это страстный танец! Заходи в „Глянец“, японец и чужестранец…»

Я замечаю, что микрофон снова крепится к кепке женщины-сэндвича. Обращаю внимание на ее обувь – белые кроссовки, шнурки с помпонами, как у меня, завязанные двумя узлами, один поверх другого. Она слегка поворачивает голову в мою сторону. Я делаю вид, что рассматриваю автоматы. У самой витрины играет Юки. За стойкой вижу охранника перед камерами и дедушку, который склонился над чем-то. Я бы с удовольствием зашла поздороваться с ним, посмотреть, что изменилось, какие призы он предлагает нынче, но вновь вспоминаю разговор с Анриеттой: я думаю о Миэко, и это меня удерживает. Вместо салона я иду в Family Mart и покупаю пончик.

Син-Окубо – корейская улица Токио. Магазины косметики, картонные знаменитости из мира поп-музыки и телесериалов в натуральную величину. Тротуары кишат японскими подростками. Они толпятся в очереди перед фургонами с японскими шашлыками, крепкий аромат карамели распространяется на триста метров. Син-Окубо. Небывало длинные шампуры с кусками курицы на гриле.

Мы с бабушкой искали ее парикмахера и не нашли его. Мы стоим в конце улицы, перед нами наводненный транспортом проспект. На другой стороне возвышаются небоскребы элитного квартала Синдзюку. Бабушка хочет перейти дорогу, поискать дальше. Я говорю ей, что мы уже достигли границы корейского квартала, заведение, должно быть, закрыто, нужно возвращаться.

– В любом случае тебе не нравится моя голова, – бормочет бабушка. – Ты всегда странно на нее смотришь.

– Что за чепуху ты болтаешь!

Я сразу же извиняюсь. Я устала. Это от жары. Из-за женщины-сэндвича. Не могу больше слышать ее, она мешает мне спать. Громкоговоритель неумолчно стрекочет. Бабушка тянет меня за рукав, чтобы сказать кое-что на ухо. Нужно быть добрее с этой девочкой. Она работала хостес в одном баре. Однажды вечером среди клиентов оказался ее отец. Опьянев, он стал приставать к ней, не отдавая себе отчета, что это его собственная дочь, и, когда она его оттолкнула, разбил бутылку о ее голову.

– Она простовата, видишь ли, – говорит бабушка, постукивая пальцем по виску. – У нас работает с января.

– Ей, наверно, так холодно… – бормочу я.

– Дедушка сделал обогрев.

– Ну как же, такой толстый картон, конечно, хорошо согревает!

Не заметив моей насмешки, бабушка охает:

– Айгу, йеппун секхи, бедная крошка, бедная крошка…

Я отвожу бабушку в парикмахерскую с самой броской вывеской и испытываю к ней жалость, увидав модную клиентуру. Женщина с розовыми волосами усаживает ее, спрашивая, чего она желает. Бабушка хочет покраситься в черный цвет с одной синей прядью. Парикмахерша взглядом спрашивает моего одобрения.

– Синей, – повторяет бабушка.

Что бы я ни сказала, она все равно на меня рассердится. Я углубляюсь в чтение журнала.

Во время мытья головы она начинает болтать. Парикмахерша кивает. Бабушка входит в азарт.

Она рассказывает обо мне, расхваливает мои языковые способности, загибает пальцы: внучка говорит на французском, немецком, английском, итальянском. Я недовольно кривлюсь: она преувеличивает. «Швейцария» она произносит как «Суитсари». Девушка слушает ее с фальшивым удивлением. Когда бабушка начинает заливаться соловьем, как хорошо я изучила корейский, я больше не могу выносить этого лицемерия и встаю.

– Ты бросаешь меня? – с беспокойством спрашивает она.

Я бормочу, что вернусь. Выйдя на улицу, я закрываю глаза и подставляю лицо солнцу. Под веками образуются точечки света. Ослепленная, я стою так несколько мгновений.

Еще не так давно бабушка играла со мной, обучая корейскому: наклеивала мне на лицо скотч и просила произнести слова «рот» – ип, «глаз» – нун, «подбородок» – тхеок, «губы» – ипсуль, «нос» – кхо. При каждом правильном ответе она осторожно снимала соответствующую часть ленты.

«Вот так накрываем твое кругленькое личико, самое красивое в мире, моей девочки, внученьки, моей конфетки, моей крошки, моей карамельки».

Смеялась, гладила меня. Но однажды вечером, когда я несколько раз споткнулась на словах, она оторвала весь скотч одним рывком, мне обожгло лицо, и бабушка заявила, что раз я забыла эти слова, то останусь умственно отсталой.

Я иду в супермаркет купить рыбный бульон, квашеную капусту, лапшу, которую хотела бабушка, и сгущенное молоко. Я заметила, что она его любит – вечером перед сном часто лакомится им даже после того, как почистит зубы.

Вернувшись к парикмахерской, я вижу бабушку на тротуаре. Она отчаянно крутит головой, высматривая меня. Волосы еще влажные.

– Пне ты ходишь? – брюзжит она, когда я приближаюсь.

– Тебе не высушили волосы?

– Я ушла, как и ты. Она мне не понравилась, эта особа. Иде ты была?

– Ты же видишь, – говорю я, приподнимая пакет с покупками. – Я взяла твою лапшу.

– Я хотела сама ее купить. Как ты выбирала лапшу? – Она копается в пакете. – Сгущенка! Ты тоже ее любишь! Почему же ты молчала?

Мы идем на станцию. Бабушка блаженно улыбается и цепляется за мою руку. Мы потихоньку ковыляем, я замедляю шаг, она поспешно семенит, синяя прядь порхает на уровне моего плеча.

– Ты заплатила за окраску? – внезапно спрашиваю я.

– А как же? Что я, по-твоему, воровка?

На станции она сообщает мне, что на ее проездном закончились деньги. Автомат на ремонте, приходится обратиться в кассу. Бабушка бросает взгляд на кассиршу, колеблется и передает мне билет:

– Иди ты. Я ничего не вижу.

Мы обмениваемся полными сомнения взглядами. Я прекрасно понимаю, что она меня обманывает: не хочет идти в кассу, потому что там нужно говорить по-японски. Сцепив руки, бабушка ждет меня в углу зала.

На перроне я интересуюсь, приходило ли им с дедушкой в голову, что настанет день, когда они не смогут заниматься салоном патинко. Бабушка раздраженно отмахивается. Она подсчитала: на свои сбережения они могут прожить четыре года. В любом случае, она уже старая кошелка и не протянет так долго, к тому же я ведь видела деда, он умрет раньше нее, а если он умрет, то и она тоже. Я смотрю на нее в потрясении. Бабушка смеется: она меня разыграла. Я настаиваю на своем вопросе. Всерьез. Лестницы в доме крутые, на них можно упасть. Не могут ли они переехать, а управление «Глянцем» передать кому-нибудь, например охраннику? Бабушка отвечает, что дедушка чувствует себя хорошо, зато охранник – дряхлая развалина, к тому же у него нет средств, он же японец.

Я забыла, какими налогами обременены японцы в мире патинко. Дзайнити же правительству не подчиняются.

– Я всегда могу печь пончики, – заявляет бабушка. – Моя мама пекла их в Сеуле. Мы жили на это во время войны. Я буду продавать их в Син-Окубо.

– Витые, как в Family Mart? Мы с Миэко их ели.

– Айгу! – фыркает она. – Эти слишком сладкие, японцы всюду сыплют сахар без меры.

– А пончики «Налим» ведь корейские, да? Миэко их обожает.

– А кто это?

– Ты прекрасно знаешь. Девочка, с которой я занимаюсь.

Бабушка молчит.

– Она хотела познакомиться с тобой.

Снова молчание.

– Зачем? – спрашивает она наконец.

– Не знаю. Просто так.

Я искоса смотрю на нее. Она не отрывает глаз от рельсов. Щеки у нее розовые. Слышен гул прибывающего поезда. Я хватаюсь за бабушку.

– Э-э! Не беспокойся, – заверяет она меня. – Когда я стану старой каргой, буду печь пончики!

Поначалу нельзя понять, что это – приближение поезда или подземные толчки. Я такого катаклизма еще не переживала. Это не столь сильная тряска, которую чувствуешь даже во сне. Каждый раз перед сном я пытаюсь принять устойчивое положение на случай мощного землетрясения, хотя и знаю: случись оно, ничто не поможет.

Уже в девятом часу мы прибываем домой. Я проголодалась, бабушка тоже. Я предлагаю приготовить одно из ее любимых блюд, например лапшу, я сварю. Она отказывается, сказав, что нужно подождать дедушку. Возражаю, что мы ему отложим порцию. Но бабушка качает головой: есть одному очень грустно. Так что лапша в другой раз, сегодня разогреем остатки бэнто.

Каждый день бабушка ходит покупать набор готовых блюд в ларек на углу улицы, и пустые контейнеры в конце концов громоздятся горкой за кухонной дверью, едва ополоснутые и еще жирные. Это меня просто поразило. Я храню воспоминания о часах, проведенных вместе за стряпней – приготовлением рыбного паштета, лепешек с говядиной, бульона с водорослями, рагу с квашеной капустой, иногда сладостей, блинчиков с красной фасолью, парфе с медом. Мы запирались на кухне на весь день, бабушка повязывала мне свой фартук, сама изображала шеф-повара, а я – поваренка, отвечающего за чистоту. Бабушка никогда не приступала к делу, пока кухня не была вымыта до блеска. Мы стояли друг напротив друга, чтобы можно было развернуться в тесном помещении. Давно ли бабушка начала покупать готовые блюда?

«Ничего, ничего, я сплю», – заверяла она меня, гладя по спине, когда я с беспокойством осведомлялась, не скучает ли она одна в доме.

А есть ли что-нибудь почитать? «Почитать?» – переспрашивала она с пренебрежением. Я не настаивала. Думаю, это был ее способ скрыть стыд из-за необразованности. Она хотела бы быть юристом. Адвокатом. Это Матьё мне доложил. Но случилась война в Корее, побег в Японию, да и в любом случае родители запретили бы ей посещать университет, поскольку она была девушкой.

Чтобы забыть о пустом животе, я кипячу воду и завариваю кувшин черного чаю, который остужаю, бросив туда кубики льда. Добавляю концентрированное молоко. В гостиной бабушка включает телевизор. Я предлагаю ей вместо этого поиграть в «Монополию». Она с радостью соглашается.

Мы разворачиваем на низком столе игровое поле. Бабушка выбирает фишку в виде тачки, а я – наперстка. Мы с ней не играли уже двадцать лет. Мне приходится прочитать инструкцию, чтобы освежить в памяти правила. Для начала бабушка ставит отели на место домиков, которые считает слишком маленькими, не заботясь узнать, принадлежат они ей или нет.

– Это моя территория, – указываю я.

Она бросает кости. От удара дома сдвигаются.

– Видишь, – говорю я, – они сами вернулись в нужное место.

Увлеченная игрой, бабушка не обращает на меня внимания. Ей выпадает дубль, и она передвигает свою тачку на клетку «Простой визит», дающую право на еще один бросок. Снова дубль. Ее тачка прибывает в Лозанну, на рю-де-Бур, которую она покупает. Третий бросок.

– Дважды шесть! – восклицает бабушка. – Видела, как мне повезло!

– Вообще-то нет, – поправляю я, проверив. – На третьем дубле ты попадаешь в тюрьму.

За что? Я ничего не сделала.

– Это же игра. Такие правила. Дело случая.

– Ты просто завидуешь, – смеется она. – И жульничаешь.

Я не могу доказать ей обратное, поскольку инструкция на французском, немецком и английском, а ни одного из этих языков бабушка не понимает. У нее есть выбор: или заплатить выкуп и выйти, или пропустить три хода.

– Это не смешно, – говорит она.

Я ей уступаю. Логичнее было бы играть втроем. С моей мамой. Бабушка хочет начать заново. Чтобы не топтаться на месте, я предпочитаю позволить ей играть, чем остаться в тюрьме; я меняю наши фишки.

Лед в кувшине растаял. Над молоком проступает слой воды. Я перемешиваю чай своей ложкой. В кувшине образуется туман, и настой становится непрозрачным. Я делаю глоток. Вкус не отличается от королевского молочного чая, который я пила у Миэко, если только сахара меньше.

Когда я поднимаю голову, бабушка пристально смотрит на меня.

– Мой ход? – спрашиваю я.

Она интересуется, все ли у меня хорошо.

– Все прекрасно. А у тебя? – растерянно отвечаю я.

Она тоже смущена моим ответом, автоматическим, как будто чужому человеку.

– Все хорошо, правда. А у тебя? – медленнее повторяю я.

– Ты устала, – произносит бабушка. – Ты говорила это раньше, в Син-Окубо. Ты слишком много работаешь.

– Да нет же, я ведь ничего не делаю.

Это правда. За исключением занятий с Миэко я провожу большую часть времени в своей комнате на циновке, ища сведения о Корее или играя в идиотские игры на телефоне. Прошло уже две недели, а поездка так и не организована, в панике думаю я.

Бабушка вынимает из коробки новые фишки: башмак, утюг, коня и машину – и расставляет их на игровом поле.

– Тебе неинтересно.

– Почему? Интересно.

– Я тебя не заставляю. Иди играй. А я посижу в гостиной. – Она указывает на лестницу: – Ok, ok, go, go[3]3
  Ладно, ладно, иди, иди (англ.).


[Закрыть].

– Но мне и здесь хорошо, с тобой!

Она снова поднимает голову:

– Правда?

– Конечно! Давай продолжим.

Я бросаю кости и передвигаю свою фишку, не обращая внимания на цифры, которые выпали. Мы обе сосредотачиваемся на игре, на бросании костей, пока не заменяем их столовыми приборами, когда возвращается дедушка.

Позже вечером я заглядываю в интернет. Сентябрь – лучший месяц, чтобы отправиться в Корею. Паромы, связывающие японские острова с Корейским полуостровом, отходят из Фукуоки и прибывают в Пусан. Ночные рейсы длительные, дневные же дороже, но занимают всего три часа. Мы могли бы поехать таким рейсом. Но что потом? Нужно ли нам поспать по прибытии, прежде чем продолжить путешествие, или лучше проделать весь путь без остановок? Бабушка и дедушка, конечно, устанут, но боюсь, что так мы потеряем много времени. Если набрать в поисковике «порт Пусан», появляются фотографии мостов. Очевидно, их в бухте очень много. Самый большой снят с разных ракурсов. Корабли проходят под ним. Это огромное сооружение видно издалека, когда прибываешь в Корею из Японии морем. Ночью оно освещено и напоминает натянутый лук со стрелой, направленной в небо.

Матьё прислал весточку. Работа продвигается, но сейчас большой поток туристов, и у него масса дел. Прошлой ночью на дом обрушилась буря. Одна пара прибыла с девятимесячным ребенком. Могу ли я себе такое представить? С младенцем! Я отвечаю, не упоминая о ребенке и не заикаясь о Миэко.

__________

Мама напоминает мне о последнем концерте отца. Я так и не отреагировала на письмо с перечислением отцовских выступлений, пришедшее пять дней назад. Подозреваю, что она беспокоится, не решаясь сказать мне об этом. Постскриптум: «Что они говорят обо мне?»

«Даже не вспоминают».

Перечитываю и стираю.

«Все хорошо. Они тебя обнимают».

Я выключаю компьютер и ложусь на пол. Машины орошают дорогу. Ребенок скачет по лужам, мама держит его за руку, и он как будто летит.

Прошло уже почти двадцать лет со времени нашего последнего совместного путешествия.

Мама, бабушка и я. Музей естественной истории в Уэно, зал Эволюции. На вращающемся экране демонстрируют фильм, где показывают театр теней – вереница мужчин, женщин и детей пешком, на лошади, в экипаже, на машине, затем в космическом корабле. На каждом этапе они берутся за руки, разбегаются и прыгают, приземляясь в новой эпохе. Фонограмма напоминает мне песенку из сериала «Да-да: Расследование в стране игрушек», с задорным мотивом на четыре такта. Мама тихо ругается с бабушкой по-корейски, я не знаю, по какому поводу, только несколько раз слышу, как мама произносит слово «раб». Я жду. Смотрю фильм снова и снова. Мне становится скучно. В соседнем зале показывают животных. Я спрашиваю у мамы разрешения пойти туда, она отказывает и собирается возвращаться домой. Бабушка замечает ей, что в кои-то веки она могла бы и разрешить мне что-нибудь, я ведь всего лишь хочу посмотреть на животных. Мама мечет на нее сердитый взгляд.

«Ладно, ладно, – говорит она, подталкивая меня в спину, – иди, иди!»

И я скачу в зал с чучелами. Мои шаги отдаются под каменными сводами, которые поддерживаются колоннами. На Ноевом ковчеге медведи, тигры, лани, панды. Их сухая шерсть осыпается на пол. День клонится к вечеру. Облака затягивают небо, зажигаются люстры. Я подхожу ко льву. Пасть открыта. На языке пыль. Глаза тусклые. На стенах висят огромные стенды с насекомыми, пригвожденными брюшком или спиной вверх, со скрещенными лапками. Я оборачиваюсь и замечаю, что я одна – мама и бабушка остались в другом зале. Я бегу туда и прячу слезы, уткнувшись в мамино платье.

«А ты что думала? – говорит она по-французски, глядя на бабушку. – Это не животные, а только шкуры. Старые шкуры с бусинами вместо глаз».

Вернувшись домой, бабушка отвела меня в сторону, чтобы узнать, что сказала мама.

«Ничего», – солгала я. Я смотрела «Короля Льва» по телевизору и отговорилась тем, что хотела увидеть настоящего льва в музее, только боялась. Бабушка не знала Уолта Диснея. Я поставила кассету, и мы посмотрели мультфильм вместе. Так у нас появилось обыкновение смотреть мультфильмы. Впоследствии она сама включала их фоном, пока готовила еду или делала уборку в доме. Особенно она любила популярные песни, которые в конце концов стала понимать, несмотря на французские тексты.

В тот год мама увезла меня от бабушки раньше, чем предполагалось. Дедушка проводил нас до аэропорта, бабушка осталась дома, сославшись на то, что боится самолетов. Мама посещала родителей все реже и реже, на протяжении двух лет отправляла меня на каникулы одну, затем я поступила в старшую школу и лето посвящала другим занятиям. В Японию я вернулась только несколько лет спустя вместе с Матьё.

Около часа ночи меня будит шум в ванной – какая-то смесь кудахтанья и текущей воды. Я встаю и стучу в дверь. Ответа нет, и я открываю сама. Бабушка с мокрыми плечами наклоняется над умывальником. Она хотела проверить, держится ли на волосах краска, и все сошло. Она давится от смеха и делает мне знак молчать: наверху спит дедушка. Я помогаю ей сменить рубашку. Она продолжает тихонько смеяться. Я сушу ей волосы. Она замерзла. Я растираю ее кожу в пигментных пятнах, мягкую, в синих разводах. Бабушка уже не смеется, а рассматривает себя в зеркало:

– Деревенщина, – произносит она наконец.