Текст книги "Шарики патинко"

Автор книги: Дюсапен Элиза Шуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

После урока Миэко хочет отвести меня на крышу и что-то показать. На улице уже темно. Анриетта спрашивала меня, не могу ли я сегодня задержаться подольше, поскольку у нее внеплановое заседание кафедры.

Мы взбираемся по пожарным лестницам. Они открываются на площадку, покрытую вентиляционными трубами, как пиявками. Из-за стелющегося по земле дыма не видно машин, только верхняя половина зданий, на высоте фонарных столбов, вывесок, освещенных окон, как будто плавающих, словно медузы, в небе. Миэко указывает на дом напротив:

– Пчела прилетала оттуда. Это токийские пчелы. Они делают мед из вишен, потому что в городе есть только такие цветы.

Я не сразу различаю ульи, многочисленными рядами расположенные на крыше.

– Мне холодно, пойду поищу, что накинуть, – говорит Миэко, возвращаясь в дом.

Я приближаюсь к краю. Крики ворон. Сирены скорой помощи. Поднимаясь сюда, звуки глохнут. Паук ткет на перилах густую паутину, которая отсюда кажется не меньше, чем бейсбольные поля на соседних крышах с их защитными сетками.

Вдалеке один игрок. Рука застыла в воздухе в ожидании мяча, которого никто не подаст. Медленно разворачивает тело, создавая впечатление, что ему потребуются годы, чтобы вернуться в начальную позицию. Я некоторое время наблюдаю за этим одиноким игроком, повторяю его движения, копирую эту безграничную медлительность, спрашивая себя, действительно ли он играет, или мое восприятие изменено, или, может, время попало в какую-то ловушку, где все заторможено.

– Онни?

Миэко пристально смотрит на меня, держа в руках термос и два махровых полотенца. Я стою с поднятой головой, одна согнутая нога впереди, вторая сзади. Выпрямляюсь и слишком радостно восклицаю, что термос – знак уходящего лета.

– Холодает, – смеется Миэко. – Это королевский молочный чай.

Мы закутываемся в полотенца. Для меня они слишком короткие, доходят только до низа живота.

– Пчелы умирают, – говорит девочка, – потому что в городе становится все меньше деревьев. И кажется, в тот день, когда они все умрут, мы умрем тоже.

Я поворачиваюсь к ней.

– Знаешь, я тоже боюсь…

– Пчел?

– Что деревья умрут… Все. Вот почему я люблю забираться на вершины гор, туда, где их нет по природе.

– А я никогда так высоко не была, – вздыхает Миэко.

– Может быть, еще побываешь.

Мы крепче натягиваем на плечи полотенца и пьем королевский молочный чай, передавая друг другу термос. Появился лежащий серп луны. Меня каждый раз удивляет, что в Японии луна как будто спит, тогда как в Швейцарии стоит прямо. Я делюсь этим наблюдением с Миэко. Она наклоняет голову набок, чтобы увидеть светило под другим утлом.

– Ты ждешь своего отъезда? – спрашиваю я.

– Мама говорит, это ради моего будущего.

– А ты? Что думаешь ты?

– Да я не знаю, это ведь еще не скоро… Когда мы пойдем в патинко?

– Не уверена, что у нас будет время, – бормочу я.

Но потом каникулы закончатся!

Я отвечаю: посмотрим. У нее дрожит подбородок. Из опасения, что она заплачет, я непринужденным тоном замечаю:

– В детстве я мечтала заниматься разложением хлорофилла.

Девочка вопросительно смотрит на меня. Я объясняю ей, что хлорофилл помогает дышать, он для растений почти как кровь. К тому же их молекулы похожи – четыре атома, собравшихся вокруг центрального. Единственное различие состоит в том, что в хлорофилле присутствует магний, а в гемоглобине железо.

– Я думала, если человеку удастся раздробить молекулу хлорофилла, извлечь магний для трансплантации в кровь, нужно будет только подставить тело свету, чтобы организм сам производил кислород. Мне хотелось заниматься такими исследованиями. Я была убеждена, что это может стать профессией.

– Почему же ты не стала ими заниматься?

– Потом я решила, что разложением атома можно также создать атомную бомбу.

Миэко задумывается.

– А кстати, сколько тебе лет?

– Тридцать. Ну, почти.

– Тридцать! А мне десять.

– Я знаю, – с досадой отвечаю я.

– А когда у тебя день рождения?

– Скоро.

– Когда скоро?

– Двадцатого августа.

Она принимается считать на пальцах, непонятно почему придя вдруг в восторг.

Бейсболист ушел. Покинутое поле блестит в свете прожекторов, создающих искусственный день. Поднимается ветер. Сейчас можно рассмотреть разные железнодорожные станции Токио, пересеченные наземными и воздушными путями.

– Тебе не кажется, что поезда напоминают рыб? – спрашивает Миэко.

– Возможно. Некоторые из них.

– Ты знаешь, – продолжает она, – что очень давно нашу планету полностью покрывал океан? Рыбы могли плавать повсюду, даже на высоте этого здания. Поэтому мой отец и хотел, чтобы его поезда были похожи на рыб. Или на драконов. Драконы – это эволюционировавшие рыбы. – Девочка смеется. – А еще есть поезда-слизни – трамваи – или дождевые черви – метро. Но их конструировал не мой отец.

Я говорю ей, что поезда «Синкансэн» – самые быстрые в мире и она, наверно, гордится тем, что столько людей могут ездить так далеко и так быстро благодаря ее отцу. Миэко отвечает, что ненавидит отца, – он построил эти поезда, чтобы сбежать от нее и матери. Девочка встает и складывает полотенца решительными жестами, которых раньше я у нее не замечала.

– Я хочу есть, – заявляет она. – Пойдем.

Миэко хочет омлет. Ее мать закупила все необходимое. Холодильник заполнен яйцами: перепелиными, куриными, есть яичный салат, нарезанный квадратами омлет из Family Mart. Имеется даже яичница-глазунья с похожим на лампочку желтком, герметично упакованная в прозрачный пакет. Я вынимаю один омлет. Миэко качает головой – она хочет приготовить свой.

– Уверена?

На этот счет ее мать указаний мне не давала.

– Ну да, я знаю как, – говорит она, разбивая яйцо о край сковороды.

Я напряженно наблюдаю за ней. Тягучий, как струйка слюны у спящего человека, белок течет по скорлупе, потом по ее пальцам. Я не притрагиваюсь к сырым яйцам с тех пор, как наткнулась на эмбрион цыпленка. Я мну готовый омлет через упаковку. Он выглядит как губка. Когда я нажимаю, появляется желтоватая жидкость, которая исчезает, как только я убираю палец. В это время Миэко разбила уже не меньше десяти яиц и зажгла газ.

– Мама говорит, что мне надо пробовать иностранные блюда, чтобы привыкать к ним. Она считает, что, когда все клетки организма обновятся из-за новой пищи, я буду готова.

Я пользуюсь тем, что она упоминает об Анриетте, чтобы спросить, почему ее мать просит звать ее так, это ведь, скорее всего, не настоящее ее имя. Девочка пожимает плечами.

– Думаю, из-за Хайди.

– А при чем тут Хайди?

– Полное имя Хайди – Адельхайд. Оба имени начинаются на одну букву.

Вскоре яйца начинают потрескивать, мягко лопаться, брызгая желтками. Миэко ловит один из отскочивших кусочков и сует его в рот.

– Готово, уже хрустит.

После ужина Миэко просит меня помочь ей принять душ. Она снимает одежду и, свернув клубком, бросает в раковину. В ванной нет места для двоих. Я сажусь на унитаз и от застенчивости смотрю в пол. Во взрослом возрасте я еще не видела маленьких девочек голышом. Хотя стало уже очень жарко, Миэко выкручивает кран с горячей водой на максимальную температуру. Нас тут же обволакивает паром. Я бросаю на нее взгляд. Она натирается банной перчаткой. Идеально гладкая кожа, руки, которые вызывают желание поддержать их из страха, что они оторвутся. Острые лопатки. Мыло не пенится. Я думаю о сухой коже Анриетты, и мне кажется, что им нужно более увлажняющее, менее агрессивное средство. Когда Миэко закрывает глаза, чтобы вымыть лицо, я рассматриваю ее в открытую. У нее еще не сформировалась грудь, только едва темнеют две ареолы, как две капли воды на бумаге. Возможно, как и ее матери, ей не понадобится лифчик.

Я была всего на год старше нее, когда у меня стала расти грудь. Бабушка увидела выпуклости и надавила на них большими пальцами, как будто чтобы они вернулись назад в тело, словно им нечего было делать снаружи. Перед самыми каникулами мама купила мне очень тесный бюстгальтер, который врезался в бока. Я этого стыдилась. Пряталась в туалете, чтобы помассировать кожу, боясь отсутствия ключа в двери, бабушки, которая может войти без стука.

От влажности дышать невыносимо. Я отодвигаю волосы, прилипшие к вискам, кручу юбку вокруг бедер. Миэко не прекращает намыливаться. Я ухожу ждать в гостиную.

Я изучаю книги. Между двумя изданиями из «Библиотеки Плеяды» я натыкаюсь на французский перевод «Хайди». Текст пестрит комментариями на японском, сделанными зелеными чернилами и потому похожими на высохшие между страницами былинки. Разобрать их почти невозможно. Несколько цитат жирно подчеркнуты.

Орел слетает к сельчанам с неба: «Если бы вы были меньше привязаны друг к другу, если бы каждый шел своей дорогой и поднимался ввысь, как я, вы были бы счастливее!»

Или бабушка пастуха признается Хайди: «Когда дует ветер, он пронизывает весь дом, все стучит и хлопает, вещи теряют опору. Ночью, когда все спят, я боюсь, как бы крыша не обрушилась на нас. Никто не сможет починить этот дом. И Петеру тоже не справиться!»

__________

Чувствуя неловкость, я ставлю книгу на место. Из нее вы падает рекламный буклет. Деревня Хайди. Я разворачиваю его. Парк аттракционов по одноименному мультфильму студии «Гибли». Он расположен в префектуре Яманаси, вблизи холмов Хокуто, в двух часах езды от Токио. Я кладу буклет на журнальный столик и задерживаю внимание на полке, отведенной под детские книги. Прямоугольные и квадратные, с яркими иллюстрациями. Названия мне незнакомы, кроме «Эрнеста и Селестины». Эту мне тоже читали, думаю я, открывая книжку.

Акварели. Бежевые тона. Огромный Эрнест в детстве казался еще больше. Селестина, наоборот, меньше. Они ставят палатку в лесу, и вскоре там поселяется бездомный. Меня удивляет экономное использование слов при значительном объеме. Когда мама читала мне эту сказку, в ней было много событий. Селестина пошла в школу, познакомилась с книгами, которые обогатили историю знаменитыми сюжетами, Эрнест влюбился в белую медведицу, с которой встретился в холодных странах. Сейчас я ничего этого не могу найти ни в тексте, ни в рисунках. Неужели мама это сочинила сама? Я просила ее читать медленно, чтобы удостовериться, что она ничего не выдумывает. Но сама я тогда еще читать не умела. А когда научилась, принялась за другие книги.

Вот и конец. Бездомный ушел, оставив подарки неизвестным хозяевам. Я закрываю книгу.

Медведь и мышонок. Странная парочка из сказки. Собственно, Селестина – сирота, чью маму съела кошка. И, если подумать, разве огромная сутулая спина Эрнеста не свидетельствует о том, от какого груза давней печали он освободил Селестину, приютив ее у себя? Я так никогда и не задала этот вопрос.

Шлепанье мокрых ног заставляет меня поднять голову. Миэко в материнском пеньюаре предстает передо мной и указывает на буклет «Деревни Хайди».

– Я была там с классом. Ничего особенного.

– А я бы хотела там побывать.

– Предупреждаю: это для детей.

Она делает глубокий вдох и прерывисто выдыхает.

– Тебе тяжело дышать? Я часто вижу, как ты так открываешь рот.

Она трясет головой и говорит, что все хорошо. Потом, увидев «Эрнеста и Селестину», спрашивает:

– Можешь мне почитать?

Я начинаю с первого абзаца, но она показывает мне страницу в середине:

– Я хочу отсюда.

Мы гасим свет, оставляем только бра возле дивана. По мере чтения я чувствую, как Миэко все тяжелее и тяжелее опирается на меня. Наконец она засыпает у меня на коленях. Так нас и обнаруживает Анриетта. Я не шевелюсь, боясь разбудить девочку. Когда я встаю, чтобы покинуть их, Миэко взмахивает рукой, чтобы подать мне знак, но издалека, как Селестина Эрнесту из палатки при свете карманного фонарика.

Назавтра Анриетта присылает мне сообщение. Миэко хочет поехать в «Деревню Хайди». Анриетта предлагает мне отвезти ее туда двадцатого, после чего, если я пожелаю, мы отпразднуем мой юбилей у них дома. А до того времени они проведут неделю на спа-курорте в Окинаве. Тон письма прохладный. Меня слегка обижает, что ни одна из них не сказала мне о поездке на курорт. Анриетте я не называла дату своего рождения. Видимо, Миэко сообщила ей. У меня ничто не запланировано на этот день, я даже не говорила об этом с бабушкой и дедушкой. В любом случае, в их представлении мне уже исполнилось тридцать лет, поскольку корейская традиция отсчитывает возраст с момента зачатия. Я принимаю приглашение.

Без Миэко я чувствую себя неприкаянной. Много времени провожу в своей комнате, изнывая от жары. Хотелось бы посетить музей, пройтись по кварталу, но я знаю: пока я остаюсь в доме, бабушка спокойна. Она вполголоса напевает колыбельные по-корейски, всегда один и тот же неизвестный мне мотив. Ничего похожего на то, что она пела мне, когда я была маленькая. Иногда я иду на прогулку на кладбище, где поют сверчки. Выхожу на тихую улицу позади станции, потягивая напиток из глазированного риса, сижу на лестницах, где собираются, кажется, все кошки квартала.

Через две недели надо отправляться в путь, а дедушка так и не подтвердил дату нашего отъезда. Я больше не решаюсь его спрашивать. В ожидании я навожу справки на железной дороге. Нужно сесть в поезд «Синкансэн», следующий на восток через Киото и Хиросиму. Дорога занимает пять часов. Для двух стариков это долго. Я обнаруживаю, что остров Миядзима, куда Миэко ездила с отцом, расположен всего в нескольких километрах от Хиросимы. Можно сделать там остановку.

Я говорю об этом с бабушкой и дедушкой. Они согласны и предоставляют мне свободу выбора. Отвечают рассеянно, не отрываясь от телевизора.

Время от времени я играю с бабушкой в «Монополию». Но сегодня, вскоре после начала партии, она указывает в сторону моей комнаты и говорит:

– Ok, ok, go, go.

Я делаю вид, что возражаю, задерживаюсь ненадолго и одновременно с облегчением и грустью спускаюсь по лестнице.

Через потолок я слышу, как они разговаривают. Дедушка упоминает патинко. Среди посетителей появляется все больше женщин. Но они не чувствуют себя в безопасности, и мало кто из них курит. Сегодня во многих салонах существуют отдельные залы для курящих и для женщин, где предоставляют услуги по присмотру за детьми. Возможно, ему следует подумать об изменениях в «Глянце».

Я раздражена. Я вообще не слышу, чтобы бабушка с дедушкой говорили о Корее. Наше путешествие приближается, а мне кажется, что они намеренно его оттягивают, пишу я Матьё. Дело вообще не сдвигается с мертвой точки. Я начинаю подозревать, что в конце концов мы никуда не поедем. Он отвечает, что я должна понять стариков: вероятно, они в тревоге, ведь в их родной стране все изменилось, они так давно покинули ее. Нужна ли мне помощь? Он может взять билеты, помочь мне с переводом. Нет, сама справлюсь, отвечаю я, уязвленная. Я займусь этим. Все хорошо. Что до него, то диссертация почти закончена, впереди уже замаячил финал. Матьё желает мне счастливого юбилея, в тот день написать мне не сможет, но обещает поздравить меня после моего возвращения.

Мне хочется марципана. Жирного, утешающего. Давным-давно мама разводила его для меня в воде и давала в детском рожке, даже когда я уже вышла из возраста грудного вскармливания.

Я побила свой рекорд в тетрисе: в течение нескольких дней не могу пройти пятнадцатый уровень.

__________

Дни понемногу становятся короче. В семь часов вечера небо уже черное. Лежа на полу, я смотрю в окно. Женские икры, мужские ботинки, каблуки, искривленные весом тела и долгим ношением обуви. Шаги клерков – я узнаю их по деловым костюмам, по напряженной походке. Ноги людей, в основном спешащих, реже медлящих. Часто я поворачиваюсь и никого не вижу, но тогда их тени движутся по стене моей комнаты, искривленные, увеличенные в свете ночных фонарей. Иногда у окна останавливается такси, и шофер спит, прижавшись лбом к рулю.

Я иду в Family Mart купить шампунь. Беру с миндальным молоком, мой любимый, увлажняющий. Через заднюю дверь вижу в «Глянце» дедушку. Он прогуливается по проходу между машинами, любовно похлопывает каждую по бокам, будто вьючное животное после тяжелого трудового дня. Потом направляется к стойке администратора и садится рядом с охранником. Один игрок выгружает свои шарики и уходит с плюшевым медведем.

Когда я выхожу из магазина, на улице гроза. Дождь горячий, но не липкий. Он стекает, не оставляя жирной пленки. Зонта у меня нет. Летний ливень длится недолго, я подожду.

Я приближаюсь к женщине-сэндвичу, прячусь за ее спиной. Ее волосы заплетены на сторону, между натянутыми прядями видна кожа. С навеса брызжет. Девушка не вздрагивает, когда капли падают ей на шею. Картонные листы прикрывают ее до лодыжек, хлопают на ветру, ударяются о тело, не облепляя фигуры. Я придвигаюсь еще ближе, пока не чувствую исходящий от нее запах стирального порошка, перемешанный с дождем. Увидеть ее лицо не получается. Надвинув на глаза кепку, она прикрывает веки и горбится. Прохожие на нас не смотрят. Они идут мимо. Некоторые останавливаются перед входом в «Глянец». Это их ноги я вижу через окно своей комнаты. Мне бы хотелось видеть их лица. Я делаю шаг в сторону. Шеи стиснуты воротниками, головы повернуты, руки в карманах. Я решительно ступаю на тротуар перед женщиной-сэндвичем и тотчас же промокаю до нитки. Отяжелевшая одежда сковывает тело, и мне кажется, что я в доспехах. Люди старательно огибают меня, не задевая. За спиной у меня девушка продолжает говорить в микрофон. У меня возникает желание выдернуть ее из-под навеса, прижаться к ней и крикнуть: «Посмотри на нас!»

В день моего рождения с самого утра стоит такое пекло, что в прогнозе погоды просят граждан, в особенности пожилых, без крайней необходимости не выходить на улицу, оставаться в прохладе и пить много жидкости.

– Ты слышала? – спрашиваю я бабушку, зашнуровывая туфли.

Я приготовила для нее бутылки воды, чтобы она могла пить в течение дня. Я слышу, как она суетится наверху. Со вчерашнего дня бабушка как-то странно возбуждена: мечется по кухне или ходит кругами, а во время завтрака я почувствовала, что она ждет, когда я уйду.

– Ok, ok, go, go! – торопит она меня из гостиной.

Я встречаюсь с Миэко на станции Синагава. Вместе мы садимся в вагон и едем по линии Яманотэ до Синдзюку, откуда отправляется поезд в префектуру Яманаси.

– У мамы все хорошо?

Девочка кивает, глядя в окно. С момента нашей встречи она практически ничего не говорит. Когда я в итоге интересуюсь причиной ее молчания, она отвечает, что ей грустно: каникулы почти закончились.

_________

Миновав городскую застройку, поезд углубляется в сельскую местность. За окном поросшие мхом леса, лощины. Спустя час, в конце линии Тюо, мы садимся в автобус вместе с несколькими пожилыми людьми, чьи головы повязаны платками. Машина трясется десять километров по гравиевой дороге, пока не привозит нас к каменной ограде «Деревни Хайди».

По неизвестной причине вход в парк сегодня бесплатный. В кассе никого нет. Пройдя через ворота, мы выходим на площадь, окруженную зданиями в средневековом стиле, смутно напоминающем эльзасский. Церковь, мэрия, ресторан, музей, посвященный мультфильму о Хайди, и смотровая башня. На фасаде мэрии висит табличка, где готическими буквами выбито «Цюрих». Не считая стариков, которые исчезли на лестницах, втиснутых между башней и церковью, мы с Миэко единственные посетители. Мы тоже поднимаемся по ступеням. Они приводят к миниатюрной железнодорожной станции, обрамленной скамьей. Рельсы тянутся в парк с густой зеленью, пересеченной тропинками. Колокол бьет одиннадцать раз. Воздух напоен ароматом скошенной травы.

– А нельзя пойти пешком? – спрашиваю я Миэко, которая садится на скамью.

– Нет, скоро придет поезд, – отвечает она, указывая в конец парка.

Прикрыв глаза ладонью, я различаю красный вагончик, зигзагами пересекающий поле подсолнечника, которое вспахивают, пропалывают и орошают старики.

В воздухе разлита мелодия. Я узнаю «Эдельвейс» из «Звуков музыки». Миэко наклоняется над прудом.

– Видишь серую рыбку с белыми пятнами? Это чистильщик. Ты знаешь, что они растут всю жизнь?

– Да. В детстве у меня был такой в аквариуме.

– Но в аквариуме они не могут расти, – возражает Миэко. – Живут меньше и умирают совсем маленькими.

Я киваю. Мой чистильщик умер по другой причине. Мне было тринадцать лет, я поступила в коллеж и только что увлеклась разведением рыб, уже не помню почему. Родители сначала относились к этому скептически, но в конце концов подарили мне аквариум на тридцать литров с парой гуппи, четырьмя неонами и королевским сомом, которого нам порекомендовал продавец под тем предлогом, что последний будет счищать со стенок сосуда водоросли и прочие загрязнения. Уход за аквариумом оказался сложнее, чем можно было предполагать. Водоросли нарастали так густо, что вскоре стало невозможно видеть сквозь стекло. К моему отчаянию, рыбы начали дохнуть одна за другой, кроме сома. Я думала, что он счастлив такому количеству еды на одного. Когда он тоже умер, мы завели кактус. Позже я узнала, что меня дезинформировали – одних водорослей недостаточно. Сому, как и остальным живым существам, требуется специальный корм, подходящий для его вида.

__________

Прибывает поезд, два старика выходят, мы садимся. Состав движется так медленно, что мы быстрее бы дошли пешком. Вагоновожатый в фуражке смотрит направо. Мы проезжаем едва сто метров, как он тормозит и объявляет: «Стоянка пятнадцать минут».

Мы посещаем бревенчатую хижину. Проем открытой двери перегорожен цепью. Дом дедушки. Единственная комната, деревянный стол, на котором расставлена силиконовая пища с этикетками на японском: «Сыр», «Мясо», «Хлеб». Приставная лестница ведет в мезонин, где находится постель Хайди.

Миэко смотрит внимательно, как разглядывают старого знакомого. Я обхожу хижину. На заднем дворе в землю вкопаны картонные кролики, держащие объявление на английском языке, покоробившееся от солнца: «Приносим извинения, мы отсутствуем из-за ремонта». Я чувствую первые признаки мигрени. На сей раз я рада снова сесть в поезд, где есть хоть немного тени, хотя под жестяной крышей жарче, чем на улице.

Между тем деревенская площадь оживилась. В ресторане женщины суетятся над котелком с оранжевым паром. Мы с Миэко садимся возле церкви. От пота девочка похожа на новую куклу в полиэтиленовой пленке. Она поворачивается ко мне. Имеет ли она право вернуться в сад?

– Имеешь.

Она тяжелыми шагами направляется к лестницам. Я прислоняюсь к стене, которая начинает вибрировать. Глядя через витражное стекло, я обнаруживаю, что это не постройка, а только гипсовый фасад, подпираемый металлической арматурой.

Я захожу в музейный магазин. Там можно купить деревянные фигурки коров с рыжими или черными пятнами. Они напоминают мне мою первую поездку от школы на ферму в Аппенцелль. Мне было тогда, должно быть, лет семь или восемь. Супруги-крестьяне выращивали карликовых коров. В конце посещения нам раздали понемногу сыра. Он сильно пах, поэтому мои одноклассники его выбросили; девочки, рисуясь перед мальчиками, с отвращением кривили лица. Я же спрятала свой кусочек в сумке – хотела приберечь его для мамы. В автобусе сыр начал источать характерный запах. В конце концов все стали поворачиваться ко мне и просить отсесть подальше, поскольку я воняю. Я пересела в хвост автобуса, прижимая к себе сумку, чтобы запах был не таким резким. Когда я открыла сумку дома, оказалось, что дневник пропитался жиром. Пикантный дух сохранялся до конца года, зато я очень порадовала маму подарком.

Миэко не спешит возвращаться. Я спускаюсь в парк и вижу ее присевшей на берегу пруда. Линия горизонта подрагивает от зноя. Я не хочу мешать девочке. Блуждаю по обсаженным цветами дорожкам, удаляюсь и углубляюсь в более густую и менее ухоженную рощу, пока не натыкаюсь на стоящую в тени мельницы стеклянную оранжерею размером с коттедж. На железной двери выгравированы фигуры переплетенных котят и надпись по-японски: «Санаторий Клары». Мне это кажется забавным, и я вхожу.

Внутри прохладнее. Там хранятся садовые инструменты и растет около тридцати крошечных оливковых деревьев в кадках. От плещущегося фонтана в чаше из искусственного мрамора на языке у меня появляется вкус оливкового масла, округлости, каникул. Пластиковая утка плавает задом наперед, клюв застрял в сифоне. По краю ползет гусеница. У меня кружится голова, и я чуть не давлю личинку, опираясь на чашу фонтана.

– Вам плохо?

Какая-то женщина наблюдает за мной из глубины оранжереи, в руках у нее поднос с сшивками и секатор. Безукоризненная униформа с красно-черной эмблемой парка на любопытном сочетании швейцарского и японского флагов. Она подходит и протягивает мне стакан воды, которую набирает из фонтана.

– В такую жару надо много пить, иначе можно получить солнечный удар… Вы здешняя? – спрашивает она, вытирая руки.

Я отвечаю, что кореянка.

– Надо же, – улыбается женщина. – Вы хорошо говорите по-японски.

Зубы у нее матовые, как будто во рту нет слюны, оливки на подносе сморщенные.

– Но я имела в виду – вы новенькая? Из персонала?

– Нет, я приехала из Швейцарии.

Моя собеседница хлопает глазами.

– В таком случае, – снова улыбается женщина, напрягшись, – мне очень жаль, но вам нельзя здесь находиться. Это написано на двери.

– Я не заметила. Извините.

Когда я ухожу, она с озабоченным видом добавляет:

– Вы действительно плохо выглядите. Вам лучше вернуться домой.

Миэко ждет меня у церкви, где мы расстались. На коленях у нее пустая упаковка от сэндвича и жестяная банка Pocari Sweat, которую девочка передает мне еще полной. Я делаю глоток содовой. Она горячая и слегка соленая. Я ставлю банку между нами. Миэко робко указывает на нее.

– Можно посметь? – спрашивает она по-французски.

Я тут же отдаю ей банку, стыдясь своей недогадливости: она ждала, когда я сделаю первый глоток. Я не удосужилась узнать, не хочет ли девочка пить или есть. Также я должна была ей объяснить, что мы не используем глагол «посметь» в такой ситуации. Теперь уже поздно. И кроме того, я втайне довольна открытием, что этот ребенок, оказывается, способен делать ошибки.

На обратном пути в автобусе Миэко держит меня за руку. Внезапно она отдергивает руку, отворачивается и прижимается ртом к окну, производя громкий звук засоса.

– Эй! Что ты делаешь?

Миэко быстро отклеивается от окна.

– Рыба-чистильщик.

Она глубоко вдыхает, намереваясь повторить шалость. Я беру ее за плечо:

– Перестань, стекло грязное!

Девочка, не сопротивляясь, откидывается на сиденье. Ее губы оставили на стекле слюнявый круг, застывший из-за кондиционера. Я закрываю глаза, чтобы не встречаться взглядом с другими пассажирами. Через мгновение я чувствую, как мне на плечо опускается голова. Я думаю, что Миэко заснула, но она произносит тягучим от дремоты голосом:

– Я очень рада, что ты придешь к нам сегодня вечером.