Текст книги "Шарики патинко"

Автор книги: Дюсапен Элиза Шуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Выпуклый синий потолок, иллюзия океана. Подвешенная на тросе маленькая русалка машет рукой, здороваясь; рыбий хвост из мочала оставляет за собой бледно-белый след. От страховочных ремней, прикрепленных под комбинезоном, живот бугрится. Внизу крутит головами публика, следя за ней глазами и размахивая камерами. Из искусственного тумана выскакивает король Тритон. Он не живой, это не артист, а робот. Громогласным голосом он предупреждает дочь о прибытии мурен. Ариэль издает крик, брызжет новая струя дыма, русалка делает последний круг и удаляется. Потемки.

На улице начался дождь.

– Тебе понравилось? – робко спрашиваю я Миэко.

– Да.

Минни Маус раздает непромокаемые плащи и розовые зонты. Посетители начинают тесниться вдоль главной аллеи, каждый под своим куском полиэтилена, и над головами образуется покров, напоминающий розовую пену.

– Чего мы ждем? – интересуюсь я у Миэко, обнаружив, что мы оказались в толпе.

– Шествия.

Она держится немного отстраненно.

– Тебе это интересно? – спрашиваю я.

– Мне все равно.

Что же ей нравится? Девочка оглядывается вокруг. Я предлагаю пойти смотреть «Необычайные миры», там почти не нужно ждать. Миэко делает недовольную гримасу, такую же, как при упоминании о «Доме с привидениями».

– «Путешествие Питера Пэна»?

– Хорошо.

Я думаю, она согласилась, чтобы сделать мне приятное.

– Или что-то другое, если хочешь.

– Нет. Это подойдет.

Мы проезжаем над декорацией детских комнат, макетом Лондона, Биг-Бена в полночь. Кабина липкая, пахнет потом. Я держу руки поднятыми, чтобы не прикасаться к подлокотникам. Даже при максимально затянутом ремне между ним и телом Миэко остается пространство. Я не вижу выражения ее лица. Оказавшись перед Капитаном Крюком на Острове пиратов, я нарочно громко смеюсь и преувеличенно восклицаю, когда вагон разгоняется и меня бросает к ней. Девочка оборачивается и слегка снисходительно улыбается мне. Я заканчиваю круг, хватаясь за сиденье.

Когда мы выходим, дождь усиливается. Мы ждем у магазина сувениров. Какой-то мужчина предлагает двум сыновьям выбрать плюшевую игрушку. Акцент австралийский. Оранжевый неопреновый свитер напоминает мне о Матьё. Матьё уже начал заговаривать со мной о детях. В этом парке их мало, в основном молодые пары. Мужчина замечает мой взгляд и улыбается мне. Наверняка думает, что я тоже родительница. Я отворачиваюсь.

Миэко разглядывает головную повязку с ушами Минни Маус.

– Купить тебе уши? – спрашиваю я.

Она мотает головой. Интересуюсь, не хочет ли она пить. Тоже нет. Я поправляю плащ. А вот я хочу. Пусть подождет меня здесь.

В кафе напротив, в «Пещере Али-Бабы», отдыхает Минни. Она сняла накладную голову и большие лапы. Я не спешу, отдыхая в отсутствие Миэко. Я бы хотела ее развлечь. Порадовать. Я бы хотела подергать девочку за уши, натянуть кожу ей на висках, наклониться к ней и настойчиво попросить: повеселись.

Австралиец следует за мной. Он сажает мальчиков недалеко от меня и идет делать заказ. Прибегает официантка, дает ему меню на английском, как и паре французов, и молодым китаянкам. Но только не мне. Меня считают японкой, хотя я никогда еще не чувствовала себя настолько иностранкой, как нынешним летом в сопровождении этого ребенка.

Отец возвращается с подносом, нагруженным булочками с корицей, которые его отпрыски принимаются уплетать, как голодные волчата. Я бегу к Миэко.

Она гладит фигурку Бемби.

– Тебе нравится Бемби? – с надеждой спрашиваю я.

Она кивает.

– Хочешь, чтобы я тебе его купила?

– Нет, не надо.

– Если он тебе нравится, я тебе его подарю. Мне это будет в радость.

– Но я не хочу. Его мама умерла, а папа в конце уходит неизвестно куда.

– Это потому, что он старый. Ему нужно найти укромное место, чтобы умереть.

– Я знаю, – насмешливым тоном говорит девочка.

Мне приходят в голову еще какие-то подробности этой истории. Не люблю эту сказку Уолта Диснея, нахожу ее раздражающей, поскольку олененок всего боится.

– Я не хочу! – повторяет Миэко, когда я направляюсь к кассе с фигуркой в руках.

– Я куплю его для своей бабушки.

Миэко таращит глаза. Заплатив, я кладу фигурку на дно сумки, которую защищаю от дождя рукой. Миэко не спускает с меня глаз. «Король Лев», «Русалочка», «Спящая красавица» – я привозила видеокассеты из Швейцарии в Японию, и мы с бабушкой целыми вечерами смотрели их.

– Это просто сувенир, – говорю я. – Все дети играют со своими бабушками…

– А я нет, – шепчет Миэко, опустив голову.

Тогда я меняю формулировку. Собственно говоря, мы с бабушкой не то чтобы играли, скорее это был способ вместе провести время; кроме того, я не часто виделась с ней, только на каникулах. А дедушка всегда работал в салоне патинко с утра до вечера.

– Патинко, – прерывает меня Миэко. – Вот куда я хотела бы пойти.

Я смеюсь. Она хотя бы знает, что это такое? Девочка поднимает глаза к небу: разумеется, все знают, что такое салоны патинко, они повсюду. Она никогда там не была и просит отвести ее туда.

– Понимаешь, это место не для детей, и…

– Знаю.

Она пристально и серьезно смотрит на меня. Дедушка, конечно, не увидит большой беды в том, чтобы я показала девочке «Глянец». Это проще и дешевле, чем ездить в Диснейленд, расположенный далеко от центра города. Тем не менее я выражаюсь неопределенно:

– Ну, тогда как-нибудь… Можно будет, да.

Миэко улыбается. Наконец-то, думаю я, она похожа на ребенка.

В ресторане квартала «Звездные войны» она выбирает омлет и рис, а я корзиночку с земляникой. Мы садимся около окна. Шествие началось. Ариэль, Золушка, Минни, Микки Маус, Дональд Дак идут вереницей, размахивают в зажигательных танцах руками и поют под фонограмму «Страну счастья». Все широченно улыбаются, даже артисты, привязанные шнурами к повозке Аладдина (рабы?), все выплясывают с довольным, ну просто невероятно счастливым видом.

Миэко равнодушно жует.

– Вкусно?

– Сытно.

Я рассматриваю свою корзиночку. Земляника сверкает на кремовой подушке. Компактно, резиноподобно. Мне приходится отрезать кусок ножом. Во рту вкус сливочного масла. Я выплевываю на салфетку. Земляника слегка помялась под тонким слоем желе.

Дедушка орудует ложкой быстрее обычного. Он опрокидывает стакан соджу и отталкивает полотенце, которое я ему протягиваю.

Накануне, пока я была в Диснейленде, бабушка ездила на поезде на Син-Окубо, корейскую торговую улицу. Она хотела купить длинную лапшу, но пропустила остановку, и ей пришлось бесконечно кружить по линии Яманотэ. Дедушка думал, что я отправилась с ней, и не сразу начал волноваться. Вернувшись, я позвонила в полицию, где нам посоветовали набраться терпения: старики непредсказуемы и сумасбродны. Наконец сотрудник компании «Японские железные дороги» привез бабушку домой – он нашел ее спящей на диванчике для пожилых людей.

– И все это ради лапши? – ворчит дедушка.

– В следующий раз я поеду с ней, – шепотом обещаю я.

– Я и сама могу добраться, – протестует бабушка.

Она уже вышла из-за стола и теперь делает вид, будто читает на диване журнал.

Я ошеломленно смотрю на них. Они живут, словно в монастыре, ограниченном периметром салона патинко. Их социальная жизнь сводится к обмену шариков на всякую всячину: сто шариков – вода в бутылках, тысяча шариков – шоколад, десять тысяч шариков – электробритва, нет шариков – утешительный приз, жвачка. Они не смешиваются с корейской общиной Японии – дзайнити, депортированными во время японской оккупации или бежавшими, как они сами, от Корейской войны.

– Нужно готовиться к поездке, – тихо произношу я. Я еще не заказывала билеты.

Дедушка возражает, что не может покинуть салон в разгар сезона. Я напоминаю ему, что мы собирались поехать на неделю в начале сентября. Он раздумывает. Поговорим об этом завтра. Сейчас время мессы. И согласно установившемуся ритуалу дедушка и бабушка отодвигают низкий стол и кладут две подушки перед телевизором, настроенным на корейский канал KBS World, который транслирует еженедельную протестантскую мессу. Сидя в позе лотоса, с Библией в руках, они внимательно следят за службой. Когда начинается пение гимна, бабушкин звучный голос и дедушкин дрожащий сливаются с хором. Бабушка смотрит вверх, дедушка водит указательным пальцем в такт мелодии. В это время они не обращают на меня никакого внимания.

Наши три миски стоят на столе, образуя рисунок лица: бабушкина и дедушкина – глаза, моя – рот, круглый, как будто удивленный. Я убираю их. Вымыв посуду, я беру пиво и спускаюсь в свою комнату. Говорю себе, что скоро уже не смогу оправдывать свои отлучки разницей во времени.

__________

Я получила письмо от мамы. Мой юбилей через две недели, но она хотела убедиться, что я прочитаю поздравление вовремя. Они сильно меня любят, я их цыпленок, они меня крепко обнимают.

К письму прикреплен аудиофайл – отрывок из радиопередачи из Вербье, транслирующей фестиваль классической музыки. В церкви играет орган. Фрагмент, которого я не знаю. Кода. Финал. Под аплодисменты орган вдруг начинает играть «С днем рожденья тебя». Застигнутый врасплох, организатор быстро бормочет, что, очевидно, сегодня у кого-то из прихожан праздник, и все радуются за неизвестного счастливчика. Аплодисменты усиливаются. Кто-то кричит «Ура!».

Также к письму прилагается фотография. Отец со спины, играет на органе, мама на первом плане, селфи. Она улыбается, лицо искажено неправильной перспективой, двойной подбородок, слишком большой рот и слишком узкий лоб.

Я рассматриваю снимок и скорее отправляю его в архив.

Матьё тоже прислал мне пару слов. Он спустился в деревню, чтобы написать мне. Я по нему скучаю, мне бы понравился домик, где с кровати виден Дан-Бланш. Он спрашивает, получается ли у дедушки работать поменьше, волнуется о здоровье бабушки. Он думает о нас, просит обнять их от его имени.

Его тон меня успокаивает. Он не сердится на меня за наш последний разговор в аэропорту. Матьё уверял меня, что при возникновении малейших проблем я могу рассчитывать на него, я же ответила, что это мои родные, а не его, все будет хорошо. Я прошла таможню и даже не обернулась.

Однако именно заботливость привлекла меня в этом мужчине, когда я посещала его семинар по японскому языку в Женевском университете. Матьё сразу же стал искать причины моего вялого энтузиазма. Я поделилась с ним своими сожалениями, что нигде в Швейцарии не преподают корейский. Это возможно в Берлине, Лондоне, Париже, но я не могла представить себя так далеко от дома и не поехала за границу. За неимением корейского я выбрала японский, рассудив, что знание этого языка облегчит мне поездки к старикам.

– Корейский ты сможешь выучить позже, – приободрил меня Матьё.

Ему легко говорить. С ним мои бабушка и дедушка говорили по-японски. Мы вместе дважды приезжали их навестить. Его присутствие маскировало мои сложности с общением. Матьё целые дни проводил с бабушкой, в то время как я прогуливалась по кварталу со смешанным чувством ревности и облегчения.

Вечером в этой комнате он докладывал мне содержание их разговоров, чаще всего о Корее, об их прежней жизни под японской оккупацией.

– Когда использование корейского языка стало наказываться смертью, мать твоей бабушки предпочла отрезать себе язык, чтобы не учить японский. Ты знала об этом?

Я не знала. Я не знала почти ничего из прошлого маминых родителей. Они не рассказывали об этом ни мне, ни маме. Мне было известно, что они прибыли в Японию на корабле в 1952 году, в возрасте восемнадцати и девятнадцати лет, убегая от гражданской войны в Корее, бабушка была беременна мамой. Ходили слухи, что в Японии процветают области экономики, развиваемые дзайнити. В послевоенные годы у населения не было развлечений – ни кино, ни театра. Господствовал черный рынок, где торговали в первую очередь сигаретами. Корейцы были лишены доступа на биржу труда из-за национальности. И они изобрели игру. Вертикальный экран. Шарики. Механический рычаг. Шарики против сигарет.

Именно Матьё объяснил мне, какое важное значение для японской экономики приобрели салоны патинко. В 1953 году, когда Корея разделилась, народ побежал кто куда мог, и вскоре на всем японском архипелаге уже насчитывалось приблизительно четыреста тысяч таких заведений. В шестидесятых годах, с расцветом других видов досуга, посещаемость салонов постепенно снизилась, но на сегодняшний день все еще осталось более двадцати тысяч залов патинко, управляемых практически только дзайнити и их потомками.

Матьё был удивлен тому, что мои бабушка и дедушка никогда не возвращались в Корею после стольких лет изгнания. В детстве я слышала, как они изредка упоминали, что однажды отправятся навестить родину. Учитывая их преклонный возраст, мы решили отвезти их туда. Матьё донес до них наше предложение. По его словам, мамины родители выразили готовность, и мы запланировали полет в Токио, рассчитывая организовать остальное на месте. Ни он, ни я не знаем Кореи. Через несколько месяцев, готовясь к защите диссертации, Матьё вынужден был отказаться сопровождать меня. Я же только что получила степень магистра, и мне не улыбалось все лето перечитывать его черновики об устройстве семьи в Японии двенадцатого века. Матьё уговаривал меня ехать. И я поехала одна.

Шаги на лестнице. Я оставила дверь открытой. Дедушка в пижаме проходит мимо моей комнаты, машет мне и направляется в ванную. Он, наверно, заметил пиво. Я закрываю дверь, гашу свет и растягиваюсь на полу. Начинаю играть в тетрис на телефоне. Экран мерцает в темноте. Периодически комнату освещают фары автомобилей. Я снова думаю о фотографии родителей. О себе, цыпленке. Цыпленке, который повсюду бегает, спотыкается и падает, и душу подступившее к горлу кудахтанье.

В уголке бассейна Миэко сидит перед перевернутым пластиковым горшком, обхватив руками колени. Только губы у нее шевелятся, открываются и закрываются со звуком лопающегося пузыря. Несколькими днями раньше в бассейн залетела пчела. От страха, как бы она ее не ужалила, девочка накрыла насекомое горшком и теперь боится выпустить.

Я делаю это вместо нее.

Пчела высохла и прилипла к краю горшка. Я ее стряхиваю. При падении на пол лапки и крылья отваливаются от тельца.

– Я ужасная, – стонет Миэко.

Кладу руку ей на плечо.

– Такое случается…

– Ты не понимаешь, – отвечает девочка. – Я хотела, чтобы она умерла. Я ужасная.

Она слабо стучит головой о стенку, повторяя, что она ужасная, ужасная.

Я поднимаюсь в ванную, чтобы сбросить мертвую пчелу в унитаз. Смотрю, как трупик кружится в потоке воды, и мне приходит в голову, что в Швейцарии пчелы не редкость, но откуда она взялась здесь?

__________

Когда я снова спускаюсь, Миэко ничком лежит на кровати, лицом в подушку, совершенно неподвижная под гривой черных волос. Меня посещает мысль, что она мертва.

– Тебе эта комната кажется странной? – приглушенным подушкой голосом спрашивает она.

– А?

Она поворачивается, лицо у нее раскраснелось.

– Ты странно смотришь.

Хотя я отнекиваюсь, она говорит, что и сама ее ненавидит, и мне жаль, что я обманула девочку.

– Ты умеешь плавать? – интересуюсь я.

Миэко отвечает, что очень хотела бы научиться, но мама считает бассейны источником инфекции. Я уверяю ее, что она не много потеряла. Я никогда не любила плавать.

– Патинко ты равно не любишь, – заявляет она. – Ты ничего не любишь.

– Надо говорить «тоже не любишь». И с чего ты это взяла? Неправда, что я ничего не люблю.

– Почему же мы туда не ходим?

– Мы пойдем, я же сказала.

– Когда?

– Скоро.

– Обещаешь?

– Обещаю, – не особо убедительно отвечаю я.

Я раскладываю на столе задания, которые на этот раз подготовила заранее. Миэко жалуется, что проголодалась. Я вынимаю из сумки сливы и пончики, купленные в супермаркете.

– Пончики! – восклицает девочка. – Мои любимые!

Она протыкает одну сливу и кладет ее на пончик, чтобы сделать человечка со скрещенными ногами.

– Это я, только блондинка, – говорит Миэко, водя им на уровне своих ушей.

– Прекрати, ты похожа на мою бабушку.

Она хохочет и выражает желание ее увидеть.

– Не знаю, возможно ли это, – осторожно отвечаю я.

– Почему? Когда мы пойдем в патинко…

– Бабушка не ходит в патинко, только дедушка. Она сидит дома. А в городе она теряется.

– Почему? Не знает его?

– Она старенькая. Токио – не совсем ее дом.

Миэко задумчиво кусает губы. Представляю, как отнеслась бы бабушка к перспективе подобной встречи: особенно ей не понравилась бы необходимость говорить по-японски.

– Она обрадовалась твоему подарку, Бемби? – интересуется Миэко.

Я бормочу «да» и спрашиваю, есть ли у нее цветные маркеры – я не нашла их в ящиках стола.

– Ты знаешь, – продолжает девочка, – однажды я видела ланей, на Миядзиме. Они гуляют на воле, но, поскольку люди дают им угощение, они глупеют и начинают умирать. Разучиваются находить себе пищу. Или заболевают диабетом.

Миядзима. Остров известен своим святилищем на берегу, с построенными на песке красными воротами, которые во время прилива возвышаются над водой. Матьё хотел его посетить, но в конце концов мы остались с бабушкой и дедушкой.

– Я ездила туда на поезде с папой. Мы сидели впереди с машинистом, и папа проверял, чтобы все работало правильно, это ведь он создал тот поезд. А я не кормила ланей. Но один олень все равно ходил за мной повсюду, даже утром стоял у гостиницы, ждал меня всю ночь.

Я поддразниваю Миэко: уверена ли она, что это был самец, раз их там много? Она смотрит на меня с удивлением, выпучив глаза. Я поскорее объясняю, что шучу. Девочка выпрямляется и опирается на локти.

– Когда-нибудь у меня будет настоящая комната. Но мы не можем уехать, пока не вернется папа.

– А где он?

– Ты разве не знаешь? Однажды он сел в поезд и не вернулся.

Я поворачиваюсь к ней. Миэко падает на матрас, и он содрогается. Я вспоминаю, как сказала ей в Диснейленде об отце Бемби, который должен умереть.

– Прости, я не знала.

Она отвечает, что ничего страшного, это было давно.

– Но как папа найдет нас, если вернется, а нас нет?

Она испускает долгий вздох, который кончается свистом.

Мне неловко, и я предлагаю приступить к занятию.

– А чем занимается твой отец? – спрашивает она.

Я вкратце рассказываю про орган, уроки, мессы, концерты. Миэко слушает внимательно, задает вопросы про инструмент. Я затрудняюсь на них ответить и немного сухо произношу:

– Ну ладно. Нам надо заниматься.

Девочка неохотно пересаживается за стол.

__________

У меня не хватило смелости взять упражнения из японского учебника. Вдохновляемая воспоминаниями, я подготовила сценки. Нужно разыграть диалог между девочкой и мальчиком, который я проиллюстрировала схематичными рисунками, выполненными цветными маркерами. Я начинаю:

– «Здравствуй, Кароль, меня зовут Мартин. Хочешь поиграть со мной?»

– «Почему бы и нет?» – отвечает Миэко.

Я сдерживаю смех. По-французски она говорит гнусавым голосом и меня больше не пугает.

– «Ну давай! Во что будем играть?» – Я смотрю на нее и сама тонким голоском произношу ответ: – «Во что хочешь!»

Она хмурится, не понимая: я взяла на себя ее роль. Объясняю ей, что не важно, кто за кого говорит.

– Я сейчас должна изображать девочку?

– Это все равно, – повторяю я.

Миэко откидывается на спинку стула:

– У меня не получается.

– У тебя очень хорошо получается. Продолжай.

Она пристально смотрит на меня:

– Вообще-то ты не настоящая учительница.

– Французский – мой родной язык.

– А я думала, японский.

– Разумеется, нет. Ты знаешь, что моя прабабушка отрезала себе язык, чтобы не говорить по-японски? – Я высовываю язык и изображаю: – Вот так. Ножом.

Ей, наверно, было больно, – кривится Миэко.

– Конечно. Она умерла.

Я выразительно смотрю на девочку. Она приступает к упражнениям, а я занимаю ее место на кровати. Я жалею, что меня занесло. Она еще мала, чтобы понимать такие вещи, на нее это не производит впечатления. По обоюдному согласию мы решаем отложить задания и побеседовать для души, по-французски, по-японски.

– Ты не расскажешь об этом маме?

– Нет, не буду.

Остаток дня мы проводим, играя в тетрис на моем телефоне. Я в рассеянности. Думаю про фотографию моих родителей. Меня беспокоит, что мама постарела. Я впервые заметила, что она стареет.

– Если хочешь, – предлагаю я, – поедем посмотрим ланей. Настоящих.

– Где?

– В зоопарке Уэно. Это недалеко от дома моих бабушки и дедушки.

Девочка сияет:

– Договорились.

Когда возвращается ее мать, Миэко рассказывает ей, как провела день. Меня переполняют чувства, и я запираюсь в ванной. Со времени моего первого визита там собралась пыль. Никакой косметики нет. Только мыло и флакон шампуня. Я тщательно мою руки. Я чувствую себя грязной. Непрерывный дождь закончился тем, что городской сор ручьи понесли по улицам, он проник в мои поры и пропитал пот, как будто земля извергает свои токсины через человечество, которое покрывает ее словно шерстью.

Сейчас госпожа Огава сидит одна на диване. Она приглашает меня присоединиться к ней, показывая на спинку, и расспрашивает о нашей поездке в Диснейленд. Я слегка приукрашиваю согласие между мной и Миэко.

– Она нелюдимая девочка, – наконец говорит госпожа Огава. – Я рада, что она с вами поладила.

Я вежливо улыбаюсь.

– Что вы думаете о ее французском?

Она хорошо говорит.

Я интересуюсь, почему госпожа Огава не попросила одного из своих студентов позаниматься с ней.

– Я преподаю литературу, не язык, – отвечает она. – Да и вообще мои студенты… это слишком сложно, понимаете… Визиты домой…

– Разумеется.

– Ну вот так. – Хозяйка слегка улыбается. – И к тому же это был подходящий случай познакомиться с вами. Мне бы хотелось отправить Миэко в Швейцарию, позже, когда она будет учиться в старшей школе.

Она говорит, что сама училась там, и вспоминает тот период жизни с любовью.

– Вы читали «Хайди»[2]2
  Роман для детей Йоханны Спири (1880).


[Закрыть]? – спрашивает она меня, перебирая книги.

Я пытаюсь припомнить сюжет романа о девочке, живущей в Швейцарских Альпах. Должно быть, мама читала мне его. У меня остались смутные представления, что-то там про кочергу.

– Я видела аниме задолго до того, как узнала, что существует книга, – продолжает госпожа Огава, – и была уверена, что это японская история. Йоханна Спири страдала от депрессии, но вы наверняка об этом знаете, раз живете в Швейцарии.

Я бормочу, что не знала об этом. А моя собеседница продолжает:

– Она не могла написать эту книгу, пока была занята воспитанием сына. У вас есть дети?

– Нет, – очень быстро отвечаю я.

Госпожа Огава бросает на меня быстрый взгляд.

– Если заведете, желаю вам мальчика. Девочка однажды будет сравнивать себя с вами. Поневоле.

Она берет с полки папку с фотографиями, просматривает ее и вынимает одну карточку.

– Швейцария так далеко… – говорит она, размахивая снимком, словно чтобы проветрить воспоминания, после чего вручает его мне.

Скрещение трамвайных путей, колокольня с зеленой черепичной крышей. Я узнаю Парадеплац в Цюрихе и думаю о «Монополии», о своей бабушке, которая ищет среди названий полей игры наш город, которого там нет. Мы с мамой забавы ради нестираемым маркером заменяли Парадеплац в Цюрихе на Ивердон-ле-Бен, что делало нашу площадь Песталоцци самой дорогой в Швейцарии.

«Понимаешь, – объясняла я бабушке, которая не догадывалась, что мы шутим, – это как если бы мама сказала, будто мы живем, я не знаю, на Манхэттене или на Елисейских Полях в Париже».

«Окей! – восклицала тогда бабушка. – Париж – окей, окей, Париж…»

Госпожа Огава вынимает другие фотографии, которыми размахивает точно так же, прежде чем показать их мне: собор в Лозанне, Федеральный дворец в Берне, Медвежий парк.

– Видите ли, – говорит она – я не могу отпустить туда Миэко, пока она не овладеет языком.

– Она может выучить его на месте…

– Исключено. Школа с очень высокими требованиями, она рискует просто не поступить туда. – И твердым тоном добавляет: – Но возможно, Миэко не сможет поступить. Это как и у вас, верно? В сущности, вы никогда не будете говорить по-японски.

Я аж поперхнулась, услышав подобное заявление. С первой встречи мы общаемся только по-японски. Я пытаюсь поймать взгляд собеседницы, но она отворачивается к окну. Лучи солнца причесывают город, обесцвечивают гору Фудзи. Последние из них проникают в здания.

– Я не знала, что ваши родители держат салон патинко, – произносит госпожа Огава.

– Дедушка с бабушкой. Откуда вам было знать?

– А на родине они не могли работать?

– В Корее?

Она наклоняет голову, как будто говоря, что это очевидно.

– Азартные игры в Корее запрещены. Здесь бабушка и дедушка чувствуют себя хорошо, у них много работы.

Я подчеркнула эти слова интонацией. В Японии тоже запрещены азартные игры. Патинко таковыми не считаются, поскольку шарики обмениваются не на деньги, а на сласти, туалетную бумагу, бутылки воды, зубную пасту. Или же на домино. А их уже по выходе из заведения можно продать в кассе, расположенной у каждого салона, на условиях анонимности.

– Они, наверно, скучают по своей стране.

Нет, – вру я.

– Это, однако, довольно близко – максимум два часа лету.

– Все не так-то просто.

На самом деле ничего подобного, думаю я. Бабушка и дедушка никогда не сядут в самолет, но ведь в Корею можно добраться на поезде и по морю. Токио, Нагоя, Киото, Син-Осака, Хиросима, Хаката. Три часа на пароме до Пусана, поезд до Сеула. Проще простого.

Госпожа Огава теребит фотографии:

– Я ничего не имею против самой по себе патинко. Но на улице постоянно находят детей, чьи мамаши играют, некоторые из малышей едят нерегулярно, в зависимости от проигрыша или выигрыша родителей…

– У моего дедушки в салоне не так, – заявляю я, униженная необходимостью оправдываться.

– Разумеется.

Она хочет что-то еще сказать, но передумывает. Я испытываю соблазн что-нибудь добавить, измыслить историю про мафию, но понимаю точку зрения собеседницы и неохотно заверяю госпожу Огаву, что не поведу туда ее дочь, отдавая себе отчет, что это обещание идет вразрез с данным мною Миэко.

Госпожа Огава с заметным облегчением отворачивается к окну. В нем появились наши отражения. Я замечаю, что она старается не смотреть на меня. Ее взгляд теряется где-то на Токийской башне, по форме повторяющей Эйфелеву.

– Собственно, – произносит она, – это не так-то плохо… Уехать жить в Японию, хоть бы и в Ниппори. Холм защищен от землетрясений. По этой причине там устроили кладбище.

– Миэко рассказала мне об отце.

Молчание.

– Что именно?

– Немного…

Госпожа Огава грустно улыбается.

– Знаете, в Японии каждый год исчезают тысячи людей. Некоторые даже обращаются в частные организации, которые помогают получить новые документы. – Она поворачивается ко мне: – Я вам это говорю, чтобы не было недоразумений. Это не имеет отношения ни к Миэко, но ко мне. Его уход, видите ли, не был… предательством.

Я смотрю на улицу. Гору Фудзи поглотил мрак. Город предстает в темноте грузной массой, живым ковром. Очертания квартиры тоже постепенно расплываются. Я начинаю двигаться с осторожностью. Без вида за окном мне невыносимо. Я задыхаюсь. Передо мной встает образ Матьё в его сельском доме, и я думаю вслух:

– Это был прекрасный день. Мы видели гору Фудзи.

– Вы находите? – Госпожа Огава приближается к окну.

А я не выношу эту высоту. У меня от нее головокружение. Я люблю, когда туман заволакивает окрестности. Он закрывает горизонт, создает впечатление, что бывают времена, когда мы имеем право ничего не видеть. Не видеть, как что-то наступает. – Она издает смешок. – Когда думаешь об этом… Поезда. Нужно бы скорее строить корабли и перевозить всех жить на воду.

Госпожа Огава включает свет, и квартира приобретает совсем другой вид. Я поднимаюсь.

– Думаю, мне пора.

– Вы не останетесь? Я имею в виду, на ужин. Я купила устриц.

– Меня ждут бабушка и дедушка…

Она просит меня задержаться на минуту, идет в кухню и, вернувшись, дает мне банку с сероватой жидкостью.

– Это для ваших стариков. Маринованные.

Я кладу банку в сумку. Внутри угадываются бултыхающиеся устрицы с почерневшими от соевого соуса ободками. Госпожа Огава вызывает лифт. Я прощаюсь с ней, называя профессором. Она поправляет меня. Просит звать ее Анриеттой и говорит при этом быстро, словно чтобы скрыть мгновенный стыд.

– Анриетта, – произношу я.