355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Драго Янчар » Этой ночью я ее видел » Текст книги (страница 12)
Этой ночью я ее видел
  • Текст добавлен: 10 апреля 2017, 03:30

Текст книги "Этой ночью я ее видел"


Автор книги: Драго Янчар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Пошли, сказал я, и мы отправились примерно к середине горы, откуда дальше вела протоптанная дорожка. Вверх вели лишь наши следы, потому что по старой привычке мы тащили за собой лапник, заметая следы. Все время он испуганно озирался и спотыкался. Скорее всего, он думал, что я выстрелю ему в спину. Мы не расстреливали невиновных, только агентов и предателей. А этот на самом деле оказался здесь случайно, и ему здорово повезло, что его отпустили. Собственно говоря, мне до сих пор неясно, почему Костя так решил. Может, потому что он был из наших, то и оказался в поместье уже до нас. И его для виду допрашивали, даже с мордобоем, нужно было сохранять глубокую конспирацию. Не знаю. Если он был из наших, то был хорошим актером, никто, кто принимал участие в операции, не должен был знать, что он сотрудничает с нами. Ну, а если он был не из наших, то ему крупно повезло. Дойдя до заснеженной опушки леса над дорогой, я огрел его цепью по ребрам, сказав, чтобы он проваливал. Я видел, как он скатился по тропке вниз, падая, кубарем по снегу, поднимаясь, весь вымокший и белый от снега. Отбежав уже порядочно, он все еще продолжал оглядываться. Ему не верилось, что он остался жив. Отломив от ели большую ветку, я тащил ее за собой, возвращаясь к охотничьему домику Зарника. Янко уже издали начал скалиться своими белыми зубами и, когда я поравнялся с ним, нетерпеливо спросил: ты ему начистил задницу? Мне показалось странным, что он говорит шепотом. Янко скорчил мину и затряс рукой, как человек, сунувший руку в кипяток. Жарко здесь становится, прошептал он. Только теперь я заметил приморца, который прислонился к дереву, заткнув уши.

Тут и я услышал тупые удары и крики Зарника, вслед за чем последовали тяжелые стоны. Раздался грохот, будто кто-то опрокинул стул, шаги взад-вперед, тяжелое дыхание, удары, стукнувшееся о стену тело. Я тебе все ребра переломаю, переводя дыхание, говорил Петер, все ребра.

Я услышал Вероникино всхлипывание. Пожалуйста, тихо взмолилась она, перестаньте… отпустите его… ну что он скажет, что он скажет?

Кто-нибудь заткнет эту немецкую шлюху? произнес комиссар Костя, свирепея. Ну как тут можно допрашивать, когда эта баба все время ноет? Выставите ее вон. Дверь отворилась, и при тусклом свете я увидел перевернутый стул, с которого упал Лео Зарник. Он лежал у стены, к нему подошел Петер и принялся подтаскивать его на середину помещения. Все лицо его было залито кровью, он моргал только одним глазом, между губами пенилась кровавая слюна.

Другой особист, молодой черноволосый парень с засученными рукавами, скрутил Веронике руки за спиной и толкнул в дверь. Стерегите ее, сказал он. Мы сначала с этим гестаповским агентом разделаемся. Потом она на очереди. Некоторое время он стоял в дверях, широко расставив ноги. А с этим что? прикрикнул он. Он смотрел на приморца, как тот прислонился к дереву, заткнув уши. Нежная душа, что ли? заметил он и повернулся к Янко, пошли его вниз в караул, чтоб не обделался. Он вышел и потер о снег свои испачканные в крови руки. Снег бросил себе в лицо и растер, ему было жарко. Потом зашел в дом и закрыл дверь. Вероника стояла на снегу, глядя перед собой. Я очистил скамейку и бросил на нее подстилку. Она с благодарностью посмотрела на меня. Только теперь она узнала меня. Я ждал, что она скажет, Иван, что все это значит? Может, даже: Иван, ты ведь наш, помоги. Она так ничего и не сказала, села на лавку, ее плечи подрагивали.

В доме продолжилось. Ты знаком с Валлнером? Знаком с Ремшкаром? С какого времени? Тебе было известно, что Ремшкар – агент? Мы его ликвидировали, и тебя тоже, если не будешь говорить. Ты знал, что он работает на Валлнера? Зарник отвечал неразборчиво. Кто такой Хубмайер? Он был связным между тобой и Валлнером? Удары сыпались. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Я еще никогда не слышал о Ремшкаре. Назывались и другие имена, ну они-то уж знали, о чем говорят. И сыпались тупые удары, рассекавшие ночь криками допрашиваемого. Меньше часа мне понадобилось, чтобы проводить того конюха до дороги в долину, а когда я вернулся, здесь была бойня. Не помню, сколько времени прошло, прежде чем они утомились. Я услышал, как Костя сказал: сейчас допросим шлюху, чем она занималась в Берлине.

Вероника слышала его слова. Испуганно и умоляюще она посмотрела на меня. Так же, как Йожи, когда я стоял на страже у входа. Взглядом, взывающим о помощи или хотя бы сочувствии.

Я переминался на снегу и смотрел в долину. Редкие огоньки мерцали далеко внизу. На дворах встают, пьют теплое молоко, идут в хлев, скоро утро. Янко бросил подстилку на скамейку рядом с Вероникой и подсел к ней. Снял перчатки, взял ее руки в ладони, дыша на них, чтобы согреть. Обнял ее за плечи. Я с удивлением смотрел на него: что это вдруг? Он что-то тихо говорил ей на ухо, мол, все будет хорошо. Она кивала головой, его рука скользнула по ее бедру. Он продолжал говорить, а я подумал, что, если дверь откроется и их услышит Костя, сообразив, что хуже чем с Костей, не стоило шутить с Петером, так он взбесился бы, если б заметил, что Янко разводит телячьи нежности с подозреваемой. Но ничего такого не случилось.

Потом в доме началось все сначала. Тело Вероники вздрагивало при каждом ударе и крике. Я многое пережил, видел и слышал за те месяцы, что мы исходили по горам Верхней Крайны, но этого я не мог вынести. Как, очевидно, и тот приморец, что стоял, прислонившись к дереву, затыкая себе уши, и все просил, чтобы его послали в караул подальше отсюда. Мне тоже хотелось быть подальше. Мне было тяжело, как ни крути, эти люди были для меня почти как родные. Больше всего хотелось сбежать отсюда, уйти по дороге, куда я отвел того конюха, и зарыться дома в сено. Я не удрал, только все же отошел по заснеженной пустоши от охотничьего домика подальше, чтобы ничего не слышать. Пусть это случится без меня. Наломав еловых веток, я уселся на них и прислонился к дереву. От усталости я задремал. Когда я очнулся, мне показалось, что я проспал всего несколько минут. Посмотрев на часы, я понял, что прошло целых два часа.

Когда я вернулся к охотничьему домику, занималась заря и готовились к отходу. Никто и не заметил, что меня столько времени не было. Мы были измотаны, как охотничьи собаки после долгой погони, не спали всю ночь. Я слышал, как Янко и Костя о чем-то переговариваются, Костя говорил, что лучше день переждать тут поблизости и выступить, когда опустится ночь. Янко ответил, что полицаи наверняка будут рыскать, и первым делом станут искать нас здесь. Не медлить, через ущелье до батальонного лагеря. Костя дал команду выступать, и мы двинулись. Я не осмелился спросить про допрошенных. Надеялся, что их прогнали в долину, как того конюха. Все время у меня перед глазами было ее лицо. Когда она вышла из охотничьего домика, и я очистил ей скамейку, чтобы она могла сесть. Свет из дома падал ей на лицо, из-под шапочки выбивались светлые волосы, она поблагодарила, узнав меня и взглянув, как если бы я мог чем-то помочь. Я не знал, что произошло потом. Прежде чем я ушел в лес, она еще раз взглянула на меня, мне показалось, что она скажет, я слышала, ты женишься, Иван. Когда я видел ее в последний раз, она сидела на лавке с Янко. Мне хотелось спросить, что случилось потом. Мы же карабкались в гору и у меня от усталости темнело в глазах. Перед глазами стояло окровавленное лицо Лео. Если он в таком виде вернулся домой, наверняка сто раз подумает, прежде чем снова якшаться с немецкими офицерами. Когда мы поднялись до вершины, перед нами открылась освещенная и заснеженная равнина далеко внизу, я прислонился к дереву рядом с Янко, который остановился там, копаясь в рюкзаке. Он взглянул на меня и, хоть глаза его слипались, подмигнул мне.

Вот и на мотоцикле не пришлось кататься, произнес он голосом висельника.

Холодный пот проступил у меня по спине.

Неужели ты… бедную женщину, задыхался я.

Да она сама согласилась, ответил он.

Я запихнул себе в рот комок снега, чтобы заглушить дикий вопль, который вырвался из груди. Я отказывался понимать.

И где они теперь? спросил я раздраженным голосом.

Спроси Богдана, странным голосом произнес Янко, поднимаясь с фляжкой в руках, он был с ней последний.

Как это последний, что значит последний, что значит последний? заорал я. Значит, что ее и другие тоже, сначала Янко, а потом еще и другие, это ее-то, Веронику. Последним был Богдан, дорожный рабочий со своими маленькими глазенками и руками с лопату. Янко попытался улыбнуться, но голос его был каким-то упавшим, его спроси, Богдана. О чем мне его спрашивать, сказал я со стоном, вдруг мне сделалась ненавистна его усмешка, его голос, и я набросился на него. С налету опрокинул его в снег, ударил и вцепился ногтями ему в лицо и шею, начал душить, так что у него глаза выкатились. Я душил его, откуда-то из гортани донесся сдавленный крик, будто он хотел позвать на помощь. Я услышал, как Костя закричал: вы с ума сошли? Бойцы, по пояс в снегу, спешили к нам, чьи-то руки схватили меня и оттащили от Янко. Двое скрутили мне руки за спиной, толкнули в глубокий сугроб, кто-то навалился на меня, сидел у меня на голове и окунал лицом в снег, мне не хватало воздуха, я чувствовал, как кто-то снял у меня с плеча ружье и отстегнул ремень с револьвером. Я слышал, как Костя спросил: разоружили? Тяжесть тела на мне уменьшилась, я поднял голову из снега. Значит так. Ты арестован. Ты напал на товарища во время выполнения боевого задания. В батальоне решат, как быть с тобой. Мы с Янко оба поднялись.

Черт, пыхтел Янко, проклятый дурень, деревенщина, ты спятил? Видя, что на меня нацелены ружейные дула, он старался сгладить ситуацию, это была дружеская потасовка, сказал он, пытаясь улыбнуться окровавленным ртом.

За такую дружескую потасовку, строго сказал Костя, пойдет в тринадцатый батальон.

Мне было известно, что тринадцатый батальон означает выстрел в спину.

Оружия мне не вернули. Я шел в середине колонны, сразу за мной шел Богдан, наставив ружье, и всякий раз, когда я отставал, получал тычок под ребра. Около полудня мы пришли в лагерь батальона под скалистым навесом. Я все еще был в неведенье, отпустили ли, в конце концов, Веронику? И что стало с жестоко избитым Лео. Не знаю, почему я надеялся, что его лишь проучат, проучат по-страшному, и что сейчас ему в поместье перевязывают раны.

Я открыл консервы, проглотил их, улегся в палатке и тут же уснул.

Когда проснулся, была уже ночь.

Кто-то рядом со мной вовсю храпел. Я долго тормошил его, на миг он затих, но потом продолжил еще пуще. В конце концов, я пошарил у него по лицу и зажал нос. Он застонал и приподнялся на локтях. Я зажег спичку, это был Богдан, стонущий, испуганный, моргавший маленькими глазками. Эй, черт, произнес он, узнав меня, чего ты меня разбудил?

Богдан, начал я шепотом, что случилось в охотничьем домике?

Я с тобой не разговариваю, отрезал он.

Все взъелись на меня из-за того, что я подрался с Янко и чуть не придушил его. Через некоторое время он сказал: знай – тебе крышка.

Возможно, ответил я. А вы этого… гестаповского агента, вы его отправили в долину? Как конюха?

Некоторое время он молчал. Богдан был тугодум. Ему было невдомек, почему я не знаю о том, что случилось, я ведь тоже принимал участие в операции. Потом лишь он сообразил своими тормозными мозгами: ты был… возле охотничьего дома… на страже?

Да, соврал я. Я не мог признаться, что мне почти плохо сделалось. Что я, как бы это сказать, спрятался подальше от охотничьего домика.

И ты не знаешь, что было?

Нет.

Концы отдал, произнес он. Петер немного рассвирепел, оттого что этот гад ничего не хотел говорить. Ну и влепил ему разок сверх меры, так что тот не очухался. Мы и водой его поливали и снегом терли, но он уже на тот свет отошел.

А она?

С ней мы немного развлеклись.

Кто?

Сначала Янко, а потом еще и остальные.

И ты тоже?

Он не ответил. Он сказал, что они не могли отпустить ее после того, что случилось.

А теперь кончай допытываться, произнес он. Лучше приготовься, завтра тебе придется на вопросы отвечать. Я не хотел знать, как они ее прикончили, теперь, когда мне стало известно, как умер ее муж. Я понимал, что не выстрелом, потому как мы были в тылу врага. Накануне отступления. Тогда стрелять нельзя.

Всю ночь я не сомкнул глаз. Слушая храп Богдана, меня трясло, когда я думал, что случилось с Вероникой. Этого я никак не желал, рассказывая начальнику станции то, что рассказал. То, о чем я догадывался со слов Богдана, хоть подробности мне и были неизвестны, было выше моего разумения. Уже того, что рассказал мне Янко, было чересчур. В последний раз я видел, как они сидели на лавке, а его рука скользнула ей на бедро. Он сказал, что не пришлось кататься на мотоцикле. А случись это, если бы они ехали на мотоцикле, то это было бы совсем другое дело. А это же… Я потерял голову, напал на него и начал душить. Этой ночью было не до сна. Мысли мои перескакивали от Янко к Веронике, к этому храпящему возле меня типу Богдану и обратно. И к допросу, который ждал меня на следующий день.

По крайней мере, хоть допроса не было. Еще порядком не рассвело, когда нас поднял на ноги одинокий выстрел. Некоторое время было тихо, потом прозвучало несколько выстрелов. Мы все уже были у палаток, когда прибежал караульный с криком: фрицы.

Весь день мы шли под гору, спустились в ущелье, мне не знакомое. Там немного передохнули возле обледеневшей бурной горной реки. Долго не пришлось ждать, как снова прозвучали выстрелы. Выстрелы раздались с той стороны, с которой мы меньше всего ждали, сверху. Передовая группа, которая уже выдвинулась вперед, налетела на полицаев, я видел, как мелькают их юркие фигуры между деревьями по обеим сторонам ущелья. Все позеленело от их мундиров, и очевидно было, что нет никакого смысла идти на риск столкновения. Мы спустились обратно, откуда пришли, перескакивая через камни и разломы льда, на бегу увлекая за собой караульных и через какие-то десять, кто его знает, двадцать минут, когда снова воцарилась тишина, двинулись по крутому склону среди заснеженных елей. Затем спустились с верха в другое ущелье и снова поднялись в гору, вряд ли и тут была засада, но если бы мы спустились вниз, это означало бы, что мы должны выйти на дорогу, что было равносильно тому, что дать себя перебить там, внизу. Так что мы снова лезли в гору, запыхавшиеся, мокрые, раздавленные, возникало такое чувство, что вот-вот испустишь дух. Лишь к вечеру мы оказались под скалистым выступом. Под ним была немного припорошенная снегом, но почти сухая скалистая площадка. Костя послал на разведку, все вернулись с хорошими вестями, зеленых поблизости не было, они повернули в другую сторону. Мы разбили лагерь. Янко сказал, что мы останемся здесь аж на несколько дней, если повезет, здесь хорошо просматриваемая и вместе с тем безопасная позиция. Он считал, что мы поступили благоразумно, что залезли на самый верх. Несмотря на то, что этой зимой мы сознательно передвигались по лесным опушкам или даже спускались в деревню, но после операции в Подгорном было ясно, что нас будут стараться окружить и схватить. Тут наверху это было бы сделать затруднительно. Полицаи были не бог весть какие вояки, главным образом, мужики в возрасте из наших мест или из Коротки. Те, кто действительно мог дать прикурить, были в Италии или России. Костя часто зачитывал нам дневные сводки о продвижении Красной армии и отступлении немцев из Италии. Однако, когда скапливалось много полицаев, с ними тоже шутить не приходилось, их ружья убивали ничуть не хуже, чем оружие эсэсовцев. Кроме этого, они ничего не пускали на самотек, и когда начинали погоню, тащили с собой тяжелые пулеметы и минометы.

Под скалистым выступом воцарился покой.

Я не находил себе места, ожидая, что меня будут допрашивать, теперь для этого был подходящий момент. Но ко мне подошел Янко, усмехнувшись, хлопнул меня по плечу и сказал: что, Ерко, дрейфишь? Я понял, что он хотел сказать. Не то, что я боюсь немцев, а допроса из-за драки во время операции. Из-за нападения на товарища по оружию. Ничего не бойся, произнес он, прежде чем я ответил, по-дружески, как бывало, смеясь: все уже улажено. Я сказал Косте, продолжал он, и командиру батальона, что это я первый начал. А ты, деревенщина твердолобая, мне сдачи дал.

Не помню, поблагодарил ли я его. Но у меня камень с души упал. И я в этот же миг заснул. От облегчения я забыл про Веронику и про все, что случилось там, в охотничьем домике. Когда речь идет о жизни человека, это самое главное, нет ничего важнее. А моя дважды висела на волоске, там наверху меня могли достать выстрелом немецкие снайперы, как они сняли того приморца, и его труп остался лежать в глубоком сугробе, могли и меня кокнуть или Янко, мы ведь как звери были, за которыми гонятся, а уж эти преследователи и охотники жалости не знали. И если не те, так меня бы прикончили наши, что было гораздо более вероятно. От этого меня спас Янко. Не только от трибунала, но и от очень вероятного приговора. Умело проведя отступление по горам и ущельям, которые были ему хорошо знакомы, он всех нас спас. Дважды спас меня. Позднее мы об этом никогда больше не говорили. Ни о том, что случилось в охотничьем домике, ни о том, что его ложь наверняка спасла мне жизнь. За такие дела тогда обычно отправляли в тринадцатый батальон, это все мы знали. Большое дело он для меня сделал. Несмотря на то, что за нами гнались полицаи, после его слов я совсем успокоился, залег на лапник в палатке возле крупного и теплого тела Богдана, которое уже сотрясалось от храпа, и тут же заснул.

Но как раз именно этой ночью под скалистым навесом впервые явилось мне видение, которое уже никогда больше меня не оставляло. Еще много лет после войны являлось оно ко мне часа в четыре утра, в тот странный час, когда ночь еще не кончилась, а день еще не занялся. Тогда оно явилось во сне на еловом лапнике под скалистым навесом. До сих пор является, до сих пор я лежу на еловом лапнике, Богдана уже нигде нет, смотрю на долину, как той ночью. Сперва я увидел далеко внизу темную груду перьев, которая колом стояла на макушке ели. Ночь была светлая, полная луна освещала местность подо мной. Нигде больше не было Богдана, который совсем недавно похрапывал рядом со мной, Янко, комиссара Кости и других товарищей, подумал я, просто ушли и оставили меня одного на вершине, где уже не было леса, только заснеженные скалы, лед, холод. Потом из этой серой пернатой груды показались крылья, это была крупная птица, расправлявшая свои члены, казалось, будто у нее были большие, похожие на лопату руки. Она взмахнула ими и поднялась. Какое-то время покружила над лесом, потом я увидел, что она заметила меня. Это было так странно, потому что она парила так низко над лесом, но, тем не менее, я видел ее глаза, желтые, слипающиеся веки, и все это вместе на голове, представлявшей некую помесь птицы и крысы. Ее клюв с крысиными зубками был большой, острый, мне было известно еще с детских лет, что такими хищники разрывают мясо заблудившихся ягнят. Я подумал о том, что у орлов и коршунов загнутые клювы, а у этой птицы был совершенно прямой и по краям с мелкими, острыми зубами. Я вспомнил, где я видел такой клюв: на стене в прихожей поместья, где было чучело аллигатора. Эта голова, казавшаяся мне помесью птицы и крысы, была головой аллигатора, покрытой старческой потрескавшейся и толстой кожей, она смотрела во все стороны, а потом снова обернулась ко мне и, широко взмахивая крыльями, стала приближаться. Я пустился бежать, передо мной открылось скалистое плато, я лихорадочно искал взглядом место, где можно было бы укрыться, какую-нибудь пещеру или открытую выемку под скалой. Надо мной кружила эта огромная пернатая тварь. Бежал я долго, этот бег длился словно целую вечность, потом я запутался в каких-то зарослях между скалами и упал. Я лежал на спине, как овца на закланье, как агнец, от которого огромная птица отрывает куски мяса, поедая и относя их своим птенцам. В этот момент мне в голову пришла мысль. Не меня, закричал я, не меня. Там, внизу, лежат два мертвеца, говорил я торопливо, туда ступай. Я показал в сторону высокой полоски леса, там лежали Вероника и Лео, их окровавленные трупы. Их мясо еще теплое, сказал я, давай, их рви, жри. Птица повернула голову со своим крысиным, птичьим, аллигаторским профилем, еще раз покружилась и улетела в указанном мною направлении. У меня в горле застыл крик, я залепетал какие-то нелепые слова, от радостного ликования моя душа рвалась в звездное небо, потому что птица улетела, но выговорить слов не могла, потому что это были и слова боли. Из-за нее, из-за Вероники, которая лежала там со своими светлыми волосами, а ее шапочка валялась на снегу, я четко видел ее лицо с открытыми остановившимися глазами, которые глядели на меня.

Когда я проснулся и выглянул из палатки, то увидел залитые серебристым лунным светом скалы, лес и наш лагерь. К скале прислонилась фигура в шинели, это был часовой, у которого веки наплывали на глаза. Богдан продолжал храпеть.

В ближних дворах разнеслась весть об исчезновении обоих господ из поместья, поэтому комиссар Костя написал в сводке о предании их суду. Чтобы знали, сказал он, зачитывая ее, чтобы запомнили. Осуждены были двое пособников оккупантов, используя связи, они работали на гестапо, в частности, на известного кровопийцу словенского народа Валлнера. Под предлогом деловых встреч Зарник принимал под крышей своего дома злейших преступников, а его жена ему в этом помогала. Пусть никого не вводят в заблуждение разговоры о том, что они помогали освободительной борьбе, потому что это была всего лишь личина и прикрытие предательской деятельности. Личина спала, и суд народа вынес приговор.

Листовку размножили на припрятанной технике на печатном станке, который нам достал Зарник. Вопрос, сколько народу держало его в руках, потому что еще много лет после войны на моем слуху разносились разговоры, что мы убили двух невинных и порядочных людей, так и говорили, они были порядочными людьми, которые хорошо обращались со своими слугами. И партизанам помогали. А также слухи, что они до сих пор у нас томятся в лесах Кочевья, и что они вернутся. Один осведомитель, мы ведь после войны сохранили сеть осведомителей и расширили ее, сообщал о слухах, каковые нашим людям особенно приходятся по душе.

В сорок четвертом году будто бы лесничий из Ясного нашел в лесу поблизости от охотничьего домика Зарников разлагающуюся женскую голову со светлыми волосами, которую из неглубоко выкопанной могилы разрыла и таскала за собой лисица. Такие слухи народ в наших краях любил больше всего, чем более жуткие и страшные, тем с большим удовольствием их пересказывают. Во время войны много слухов было, и позднее они забылись, но молва об этой женской голове не утихла и после освобождения. В сорок четвертом мы принялись искать этого лесничего в Ясном, но такого человека спустя несколько месяцев не нашли. Зато посадили вечно поддатого крестьянина из Гореньи Васи, который распространял эти слухи по трактирам. Значит, врал. Быстренько ему оформили срок два года за дезинформацию. Больше я его не видел. Да и не верил я ему. Постепенно я стал забывать об этих сплетнях, было много работы, все нужно было поднимать заново.

Спустя несколько лет из-за какой-то глупости по новой поднял бучу Богдан, из-за которого снова во весь голос начали говорить о тех событиях. В сентябре пятьдесят четвертого, это было такое время, когда всех нас разметало во все стороны, и мы встречались только по особым случаям, приезжали на поезде в Острожно. Там снова выступал Маршал, как в мае сорок пятого в Любляне. У него была зажигательная речь, народ пребывал в восторге, потом мы ели гуляш из котлов, пили вино и предавались воспоминаниям. На обратном пути Богдан ходил по вагону с плетенкой вина в своих лопатистых руках и хвастался своими наградами. В конце концов, он уселся с компанией молодых людей из наших мест, я видел, как он рассказывает им, а они слушают, широко раскрыв глаза. Такие сцены повторялись еще долго после войны, все хотели знать о нас, как мы боролись, и что нам пришлось пережить. Все бы ничего, если бы только Богдан не пил столько и не нес потом все, что ему заблагорассудится.

Через несколько дней ко мне наведался один человек из Любляны, показал удостоверение сотрудника госбезопасности и сказал, что его послал товарищ Петер. Он надеется, что я знаю, кто такой товарищ Петер? Конечно, знаю, еще когда мы сражались, знаю. Мы все знаем товарища Петера. Он спросил, знаю ли я и товарища Богдана, служащего в дорожном управлении. Ну, а как же, пошутил я, много ночей в лесах он прохрапел рядом со мной. Ну, вот об этом и речь, сказал оперативник, товарищ Петер считает, что лучше, если с ним сначала поговорит его соратник, прежде чем мы возьмем дело в свои руки.

Оказалось, что Богдан этой молодежи в поезде говорил, что зимой сорок четвертого он получил задание ликвидировать одну женщину. В лесу было много снега, и земля промерзла, да и времени не было, чтобы копать довольно-таки длинную могилу. Вот он и сломал женщине ноги, и дело было скоро сделано.

Петер приказал, чтобы я сходил к Богдану и объяснил ему, что не следует глупости говорить и нести околесицу, хорошо бы ему держать язык за зубами. Я сходил к нему и сказал об этом. Он смотрел на меня, моргая своими маленькими глазками. Свои огромные лапы он положил на стол, и мне казалось, что они немного трясутся. Может, оттого что на столе не было ни одного стакана. Я сказал ему, что было бы хорошо, если бы он не только помалкивал, но и поменьше пил. Ну уж это нет, возразил он. Нам слишком досталось в этих проклятых лесах. Это было все, что он сказал. Я не спросил его, правда ли то, о чем он трепался в поезде. Может, мне просто не хотелось слышать ответа.

Той же ночью, когда я узнал о его болтовне, мне снова приснилась эта черная птица, кружившая над моей головой, пока я торчал высоко наверху на скалистой площадке. То же самое приснилось мне после операции в Подгорном, когда я спал возле большого и теплого тела Богдана.

Должно быть, мы немного дали маху, как выразился товарищ Янко Краль четырнадцать дней назад, когда я зашел к нему в Любляне. У нас не было достаточно веских доказательств, это правда. Но надо понимать, что мы были молоды и обезумели от постоянных стычек, за нами гонялись, как за зверем, о чем и товарищ Янко говорил, и в ответ порой мы не знали пощады. Он был прав. Мой сын Янко, который носит имя моего друга, поймет, когда я ему однажды расскажу. О том, что мы умели и вынуждены были отвечать. Но о том, что случилось с господами в охотничьем домике, ему знать не обязательно. Достаточно того, что написано в книгах, которые стоят у меня на полке, того, что они были преданы суду. Пусть знает, что мы все время находились на волосок от смерти, все время в состоянии, когда не соображаешь – ночь или день. Когда с одной стороны еще висит краешек луны, а с другой – уже встает солнце. Когда я был молод, я в этом часу отправлялся косить и смотрел на небо, не появятся ли откуда облака. Тогда и он поймет, мой сын, почему у меня на стене висит, как он говорит, эта мазня и почему я иногда сижу в одиночестве с бокалом вина в руках среди товарищей, которых больше нет. Как нет больше Янко, которого мы сегодня похоронили, и его щуплое тельце лежит в гробу в нашей всегда холодной земле.

Вместо авторского послесловия

После прочтения романа Драго Янчара «Этой ночью я ее видел», открывшего еще одну неизвестную страницу трагической истории Второй мировой войны, казалось бы, давно проштудированная тема осветилась новыми печальными красками. И это книжное собрание обещает быть бесконечным, как бесконечно многообразие людских судеб. Описанные в романе события в основе своей взяты из реальной жизни и отражены в опубликованной исторической хронике поместья Стрмол в Верхней Крайне в Словении, что придает особый смысл их художественному обрамлению.

Роман, построенный по образцу знаменитого Расёмона, состоит из пяти частей, каждая из которых проливает дополнительный свет на случившееся. Подчеркнуто отстраненная и предельно исповедальная манера повествования лишает слова только главную героиню романа. Тем сильнее у читателя возникает желание услышать комментарий автора, который устраняется от оценки описываемых событий, ставя перед собой задачу показать «людей, которые просто хотели жить» в предлагаемых обстоятельствах, принципиально отказавшись от черно-белой изобразительной техники. Ведь и по признанию словенской критики, этот роман еще несколько десятилетий назад вряд ли бы увидел свет, поскольку, по понятным причинам, иной, отличной от позитивной, точки зрения на события прошедшей войны и на партизанское движение прежде существовать не могло.

Познакомившись с интервью Драго Янчара, опубликованном в газете «Погледи» (8 сентября 2010 г.) после выхода в свет романа «Этой ночью я ее видел», вопросы, которые хотелось ему задать, отпали сами собой. Надеемся, что публикуемые с разрешения автора выдержки из этого интервью наилучшим образом дополнят разговор о Веронике Зарник, которая случайно, в то же время неизбежно, попала под жернова истории.

Название вашего нового романа «Этой ночью я ее видел» – это одновременно и его начало: «Этой ночью я видел ее как живую». Первому предложению, с которым встречается читатель, автор, наверняка, уделяет большое внимание. В чем сила этой первой фразы?

Первая фраза, да еще и вынесенная в заголовок, надо признаться, вещь странная, однако, на самом деле однажды ночью я видел героиню романа. После того, как два года назад вечером, лежа в постели, прочитал документальную хронику о случившемся в Верхней Крайне времен войны, да так впечатлился, что мне мерещилось во сне, я просыпался, воображение рисовало картины, которые уже выстраивались в первые фразы прозаического текста.

Первая фраза уже задает композиционное решение романа, в котором повествование ведется от лица пяти рассказчиков, восстанавливающих картину событий: возлюбленный, мать, врач немецких оккупационных сил, экономка и бывший партизан вспоминают жизнь и исчезновение Вероники Зарник, которая фатальным образом была вовлечена в водоворот Второй мировой войны. Рассказ от первого лица не делает его отстраненным, но подчеркивает субъективный характер переживаний. Почему вы так решили?

Потому что я настолько близко к сердцу воспринял эту историю в ту тяжелую для сна ночь. И болезненно. Так и сверлил вопрос: почему какая-то женщина должна была так жестоко поплатиться своей жизнью, не дав своим убийцам ни малейшего для этого повода? Что за стечение обстоятельств, которые привели к такому концу, что за дикое время было тогда, что человеческая жизнь ничего не стоила? Она смотрела на верхушки елей, оставаясь лежать в зимнем лесу. Сознавала ли она вообще, что происходит?… Эта молодая женщина ничего не понимала. И мужу ее, скорее всего, не совсем было ясно, что дело неумолимо идет к концу, очевидно, ему так и не удалось убедить в несостоятельности выдвинутых против него обвинений, поскольку дело было изначально предопределено.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю