Текст книги "Северное сияние"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Обнаружилось, что тондихтер вполне прилично говорит по-словенски.

– Я не с вами говорю, – сказал Буссолин вежливым, но непреклонным тоном. – То, что я сказал, я сказал господину Эрдману.

– Однако господин Эрдман находится в моей компании!

– Разве не вы меня пригласили, – обернулся ко мне Буссолин. – Вы мне помахали или не вы?

Оба были рассержены и тем не менее, сохраняя полнейшую корректность, с достоинством отвечали друг другу. Наконец Буссолин откинулся назад и оглядел тондихтера внимательным взглядом.

– Что касается вас, то вы с вашей брахикефальной головой представляете для меня пустое место.

– С какой головой? – спросил я.

– Брахикефальной! – сказал Буссолин.

– Это уже оскорбление! – закричал тондихтер, и голос его стал неузнаваем. – Это очередная провокация, – кричал он, – это оскорбление личного достоинства! Человек даже в кафе не может посидеть, чтобы ему не плюнули в душу!

44

– Я не собираюсь тратить слова на этого представителя высшей расы, – сказал Буссолин прерывающимся голосом, – но вам я обязан высказать все. Вы сделали Маргариту несчастной, потом вы ее предали и, наконец, предали всех нас. Вы низкий и подлый человек. Вы аферист и лгун. Я не верю ни одному вашему слову. Ваше место там, – у него дрожала рука, когда он указывал в направлении Лента, – там, в этих грязных кабаках.

Он бросил деньги на стол и решительным шагом вышел из кафе. Красивую речь произнес, полную рыцарского достоинства. Как корректно и вежливо мне все высказал. Кажется, был способен влепить мне пощечину, выплеснуть коньяк тондихтеру в лицо. Мог бы даже плюнуть мне в рожу, коль скоро я такой подлец, как он тут изображал. Все оборачивались на нас. Тондихтер трясся от ярости.

– Теперь вы убедились, что это за люди. Шовинисты. Подлые душонки. Лавочники. Мразь.

И для такой мрази он красит небо в зеленый цвет.

Вот как получилось, что за вечер я не только выпил приличную дозу коньяка, но и превратился в подлеца, афериста, лгуна и предателя. Правда, зато я узнал о новой расовой теории. О теории господина доктора Вайнерта, знаменитого антрополога, которую тондихтер мне так подробно изложил. Он попросил у официанта бечевку и измерил мою голову. Что-то подсчитывал. Кивал.

– Ну что же, не так уж и плохо, – закончил он свои подсчеты. – Я полагаю, вы мезокефал.

Потом обвил бечевку вокруг своей головы. Он был яйцеголовым, а это означало, что его голова была носительницей высших культурных ценностей. Моя мезокефальная голова не слишком все это понимала.

– А что, если человек водяноголовый, что, если он Wasserkopf [34]34
  Водяная голова (искаж. нем.) – имеется в виду гидроцефалия.


[Закрыть]?

Тондихтер будто бы не расслышал вопроса. Его долихокефальная голова клонилась вниз. Признаться, и моя мезокефальная голова гудела от коньяка и выразительной Буссолиновой речи. Речь была краткая и волнующая. Когда я ее как следует осознаю, я, наверное, сжалюсь над собой и пойду туда, куда он указал, туда, где мое настоящее место.

45

Там, внизу, где было мое настоящее место, я невольно мысленно измерял череп Главины. Это был ярко выраженный широкоголовец. Тут уж ничем нельзя было помочь. Главина опять буйствовал. А Федятин блаженно улыбался, глаза его горячечно блестели. Главина бушевал, потому что женщина, от которой он только что вернулся, не моется. Никто от нее не требует, чтобы она купалась в пенящейся ванне, как эти бабы из твоей компании, орал он на меня, будто это я был виноват в том, что его подружка не блюдет чистоты. Я настолько уже привык к его крику, что не обращал никакого внимания, знал, что этот добродушный человек кричит просто так, чтобы выкричать свою кровь, которая бурлит под натянутой кожей. Это хорошо видно на щеках, где лезвие всегда оставляет красные ссадины.

– Почему она должна смердеть чужим мужиком? – добавил он и влил в себя стакан вонючего самогона. – Как гнилая рыба. Гнилая морская рыба. – За соседними столиками засмеялись, но Главина, набычившись, так посмотрел вокруг, что смех сразу утих. Этим своим взглядом, который обрывает любой смех, он блуждал по залу, пока наконец его глаза не остановились на мне.

– Почему не бреешься? – спросил он. Я пожал плечами. Он провел обратной стороной ладони по щеке и проговорил – Человек должен быть выбрит, как в армии. Даже если у него нет денег. Умыт и выбрит.

Я кивнул. Последнее время окружающие все больше недовольны мной. Недовольны моей бородой, моей одеждой, моей мезокефальной головой, моим поведением, хорошо хоть, что у меня есть еще поэтическая душа, которую так прекрасно чувствует тондихтер.

В этот вечер Главина был действительно недоволен мной. Этот человек мне симпатизирует, всякий раз радуется, когда я здесь появляюсь, любит поговорить со мной о мировых проблемах, хотя иногда посматривает на меня чуть свысока. А может, в нем просто переизбыток крови и энергии, и он недоволен не мной, а собой. Пожелал узнать, насколько я силен. Предложил помериться силой и поставил локоть на стол. Мне совсем не хотелось: это кабацкое панибратство заходит слишком далеко. Хоть мое место и здесь, тем не менее… Он обиделся. Если я слабак, то он-то очень силен. Хотел мне это доказать. Присел на корточки рядом с моим стулом и ребром ладони ударил себя по затылку. Федятин захохотал, за соседним столиком начали приподниматься. Я не сразу понял, чего он хочет, хотя было ясно, что начинается представление, тут хорошо известное. Он опять стукнул себя по обритому бычьему затылку, и какой-то мужчина показал мне, каким образом я должен сесть ему на шею. Тогда я встал и уселся на него. Он раскинул руки, в зале наступила тишина. Он заворочался и засопел подо мной. Потом стал подниматься, медленно-медленно. Я чувствовал, как напрягаются мышцы. Привстав, он чуть было не потерял равновесие, и я вынужден был схватиться за его короткие густые волосы. Он поднимался все быстрее и быстрее и наконец рванулся всем телом вверх. Я не из легких, и поднять меня требовало немалых усилий. Я почти врезался головой в потолок, раздались крики восторженного одобрения. Руки его были все еще раскинуты, он сделал несколько шагов, я закачался, будто огромный куль. Потом он медленно опустил меня вниз и потрепал по плечу. Его лицо сделалось совершенно багровым. Теперь на нем не было видно ссадин и порезов, ибо кровь прилила к голове, даже глаза налились кровью.

46

С восточной стороны от Главной площади отходит узкая улочка, о существовании которой иные городские обыватели даже и не догадываются. Если бы приезжий ночью забрел сюда, уверенный, что с Главной площади все улицы наверняка куда-то ведут, ему прежде всего бросилось бы в глаза, что улочка эта не освещена. Если бы приезжий к тому же был пьян, как в последнее время все чаще бывает пьян Йозеф Эрдман – коммивояжер торгового дома «Щастны & К ^о», поставляющего специальное лабораторное оборудование, – то он непременно врезался бы лбом в стену. И все потому, что улочка эта никуда не ведет, она безвыходна и слепа, и стена будто из-под земли вырастает перед человеком, когда бывает уже поздно. Так на этой улочке человек в буквальном смысле слова упирается лбом в еврейский вопрос, ибо позднее, когда он будет расспрашивать, как называется эта странная улица, сведущие люди сообщат, что именуется она Еврейской и не ведет никуда.

Шагах в десяти от Еврейской улицы, ближе к реке расположена синагога с окнами на Драву. Квартал вокруг называется Еврейским. Дома здесь в крайне бедственном состоянии, лестницы грязны и штукатурка всюду отваливается. Да и сама синагога медленно, но верно разрушается. Еврейский квартал очень стар, и в нем давно уже не живет ни одного еврея. В лето 1497-е их выгнали из города, ибо горожане задыхались от лихоимства ростовщиков. Тогда они рассеялись по всей Европе, и у многих осталась фамилия: Марпурго [35]35
  От названия города Марбург.


[Закрыть]. Конечно же, ростовщики были лишь предлогом, и мы прекрасно понимаем, что причины выселения кроются в глубоком прошлом и коренятся во временах незапамятных. Таким образом, Еврейский квартал существовал без евреев, и в году 1938-м в городе вряд ли можно было обнаружить хотя бы одного представителя этой нации. Во всяком случае, доктор Буковский не обнаружил ни единого. С евреями ему предстоит еще встретиться, однако, если в городе нет евреев, это вовсе не означает, что в нем нет также еврейского вопроса. А в лето 1938-е еврейский вопрос был одним из центральных вопросов во всей Центральной Европе от Балтики до Адриатики.

47

Я вышел из маленькой трафики на Державном мосту и лицом к лицу столкнулся с доктором Буковским. Его плешь была прикрыта большой черной шапкой. Я спросил, не холодно ли ему, то есть не холодно ли его голове без волос, но он, не ответив, прошел мимо. Я крикнул ему вслед, что пусть он передаст привет всей компании, и Маргарите, и Буссолину, и инженеру, всем. Тогда он резко обернулся и шагнул ко мне.

Скажите, вы всегда кидаетесь на людей посреди улицы? – спросил он. – Всегда кричите им вслед?

– Не всегда, – сказал я, – только знакомым.

– Даже когда трезвы?

Определенно намекал на то, что я пьян. Я сказал ему, что не пьян. Только плохо себя чувствую. Надо бы мне уехать, а я не могу, и пусть он не думает, что я какой-нибудь международный аферист. Кажется, голос у меня слегка дрожал. Он неожиданно заинтересовался. Подошел вплотную и посмотрел мне в глаза. Я увидел близко его зрачки, которые бегали, будто что-то выискивая.

– Две недели назад вы были другим человеком. Что с вами происходит? – спросил он.

Потом отступил и задумался.

– Не пройдете ли со мной на пару минут?

– Зачем?

– Я покажу вам нечто, что мгновенно заставит вас уехать.

Мы шли под мокрым снегом, и я видел, что Буковский косится на меня. Я должен был собрать все силы, чтобы не спотыкаться и идти ровно. Наверное, он опасался, что я упаду, иначе зачем было на меня так коситься.

Идти было недалеко, больница была поблизости от домика трафиканта и сидящего над ним турка, почти напротив моего теперешнего прибежища, гостиницы «Двор». Доктор Буковский раскланивался направо и налево, пока мы шли по больнице, наконец распахнул передо мной дверь в небольшой, пристроенный к главному корпусу флигель. Мы вошли в какую-то приемную, и нам навстречу поднялся служитель в кожаном фартуке. Буковский молча надел халат и какое-то время копался в шкафчике. Не найдя ничего более подходящего, он протянул мне нечто вроде синей робы, скорее всего, принадлежащей мужчине в фартуке. Затем он прошел в соседнюю комнату и с вежливым, несколько ироничным поклоном пригласил меня внутрь.

Первое, что бросилось мне в глаза, были голые ступни, торчащие из-под простыни. На мгновение я остановился и окинул взглядом зал, до половины выкрашенный белой масляной краской, которая уже успела стать грязновато-серой. На грубо сколоченных дощатых столах лежало несколько трупов, покрытых простынями в грязно-бурых пятнах. Столы чем-то напоминали мясницкие колоды для разделывания туш. У человека в кожаном фартуке, стоявшего за нами, была черная борода и птичьи глаза – не то галки, не то вороны.

Буковский резким движением сдернул простыню с ближайшего трупа. Голое мужское тело было по всей длине разрезано и грубо зашито суровой черной нитью. Ребра выпирали из-под кожи, голова была откинута назад, живот втянут так, что казалось, тело прилипло к доскам и его покрывает одна лишь кожа.

– Этого подобрали вчера в Ленте, – сказал Буковский. – Был почти без печенки. Цирроз, жуткий цирроз. Вот чем кончает человек, когда пьет.

Потом он ходил от трупа к трупу, сдергивая с них простыни, и что-то говорил, но я неожиданно перестал видеть и слышать. Тот, с черной бородой, в фартуке, поддержал меня. Видимо, привык, что люди теряют здесь сознание. Я прислонился к стене и закрыл глаза.

У меня и в самом деле закружилась голова, может, от спертого воздуха и тяжелого запаха дезинфекции, трупов и химикатов. Когда я открыл глаза, врач накрывал простыней труп в углу.

Он подошел ко мне, и я опять увидел его глаза совсем близко от моих, как на улице.

– Странно расширенные зрачки у вас, – сказал он.

Я представил себе свои странно расширенные зрачки.

– На вид вы здоровы, – сказал он. – Только вот глаза…

Взяв меня за запястье, посмотрел на часы. Кивнул и зашагал по помещению, оставив меня у стены рядом с человеком в фартуке, который стоял не шелохнувшись.

– Некогда вы говорили, что интересуетесь антропологией, – неожиданно сказал он. – Прозектура – прекрасное место для антропологических изысканий.

Его голос звучал неестественно звонко. Он ходил все быстрее и быстрее. Мне захотелось уйти, я не мог слышать его голос, видеть этот зал, его беготню между трупами. Он же продолжал бегать и говорить.

– Знаете ли вы, – воскликнул он, – что за всю свою жизнь я не видел ни одного еврея. Ни одного. Ни живого, ни мертвого. Весь мир занят еврейским вопросом, я же до сих пор не видел ни одного еврея.

Чего он от меня хочет? Может, у меня и зрачки-то расширены оттого, что мне страшно находиться в этой комнате и на меня волнами накатывает слабость, я стараюсь не смотреть по сторонам, вообще никуда не смотреть, уж не думает ли он, что мои расширенные зрачки означают, что с моей головой что-то не в порядке, с головой и мыслями. Зачем он притащил меня сюда? Может, потому, что сам не совсем здоров, что его мысли мечутся, что эта нервная беготня, махание руками, выкрики означают, что именно с ним не все в порядке? В который раз за время моего пребывания в этом городе я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Первый раз я отчетливо почувствовал это, когда стоял на лугу, где вместо травы был снег. Тогда пространство сдвинулось и начало сползать по направлению к реке. Нет, это не у меня земля уходит из-под ног, это не я помешан, не я тронулся, хоть у меня и расширенные зрачки. Это сама земля колеблется и плывет под ногами, это доктор кружится, и этот черный в кожаном фартуке кружится, и весь мир летит и кружится и несется к краю бездны. Доктор кричит и машет руками, говорит о разуме, разуме, разуме, разумные фразы говорит о разуме, восклицает, восклицает все громче, выбегает в приемную и возвращается с листом бумаги, сует его мне под нос, и теперь уже я, теперь уже я совсем близко вижу его зрачки, белков нет, вся поверхность глазного яблока – один огромный черный зрачок, который быстро поворачивается, и вертится, вертится там, у него внутри, в черепе, в то время как весь мир несется куда-то в бездну.

48

Вторую половину дня и всю ночь я проспал. Проснувшись, подсчитал на пальцах, сколько же часов я спал. Хотел побриться, но крем для бритья кончился. Да и лезвие было в таком состоянии, что я боялся порезаться. Не ходить же мне по улицам с порезанной физиономией. И пусть Главина говорит, что хочет. Он каждое утро так выскабливается, что вся кожа у него в ссадинах. Администрация гостиницы потребовала, чтобы я погасил счета. Потерпите немного, сказал я, совсем немного. Сколько? – спросили они. Каких-нибудь пару дней, я все оплачу и съеду. Я был собран, бодр и трезв и думал, что весь мир, по крайней мере та его часть, где находится город, стоит на ногах куда менее твердо, чем я. Вечером я слонялся по улицам, снова был в церкви на высоком берегу реки, в церкви святого Иосифа. Потом в Ленте искал Главину с Федятиным, но не нашел, опять бесцельно бродил, пока не повстречался с той женщиной.

Лизелотта потащила меня с собой. С вами и в самом деле что-то стряслось, сказала она, почему вы не бреетесь? Ведь вы побреетесь, не правда ли, ну, обещайте мне, что вы побреетесь, тараторила она, и я послушно кивал. Если бы она мне сразу сказала то, что сказала потом, я бы никогда не пошел с ней. А так она сказала мне это только перед самым домом: знаете, дорогой господин Эрдман, мы о вас самого высокого мнения.

– Правда? – спросил я, чтобы что-то сказать.

– Правда, правда. Ведь мы не такие, как те, с кем вы до сих пор водили компанию и которые вас так подло бросили в тяжелую минуту.

– Тондихтер тоже так считает, – заметил я.

– Кто?

– Тондихтер.

– A-а, наш гений, – засмеялась она. – Конечно, он думает так же, как и все мы. Мы никогда никого не бросаем в беде. Отверженные и забытые, мы всех принимаем в свои ряды.

Я хотел сказать, что не чувствую себя ни отверженным, ни забытым, как, впрочем, не нуждаюсь и в спасении, что я лучше пойду пить с Федятиным и Главиной, но сам не знаю, почему не сказал. Она несла несусветную чушь, но была так любезна и заботлива, что я – хоть и помнил, что говорили о них в салоне, среди восточных ковров, мол, эти люди даже души человеческие покупают, впрочем, и евреев там тоже не слишком-то жаловали (весь этот сумасшедший мир несет одну и ту же несусветную чушь!) – даже и не заметил, как мы оказались перед ее домом, и мне, естественно, уже неудобно было отказаться. Она и в прихожей продолжала щебетать о том, что тондихтер, их гений, который – как вы, наверное, заметили – слишком склонен к артистизму, хотя все гении склонны к артистизму, не правда ли? – трещала она звонким голоском, – что я, по мнению тондихтера, высокообразованный и интеллигентный человек, хотя в последнее время несколько себя подзапустил. Но все это не столь важно, все это мелочи, и дружбу такого человека, как я, они умеют ценить очень высоко, да и как же иначе – ведь вы непременно приведете себя в порядок, не правда ли?

Они меня ценят, подумал я, а что они обо мне знают, какие качества могут они оценить, какую ученость? Однако вскоре я убедился, что они знают гораздо больше, чем я мог предположить. Оказывается, они знают даже то, что я говорил в компании инженера Самсы, знают, что я терпимо отношусь к национальным проблемам, у меня миролюбивые воззрения относительно социальных битв, я индифферентен к классовым и расовым различиям, я великий знаток оккультизма и антропологии и без надобности изображаю из себя обычного и скромного человека, этакого постороннего, находящегося в городе проездом. Только о Маргарите они не знают ничего или же благодаря врожденному такту, неотделимому от их национального характера, не упоминают об этом. Известно им и то, что я попал в трудное материальное положение, и будут рады мне помочь с определением на службу, если я собираюсь остаться, или просто деньгами, если собираюсь уехать.

Я слушал и кивал, в то время как ее супруг гроссгрундбезитцер Маркони подливал мне лучшего вина со своих виноградников. Отборные вина, тончайший букет, он поставляет их в Германию, там его нижнештирийские вина пользуются доброй славой.

Учитывая, что до того я успел принять несколько рюмок шмарницы, я заметно опьянел. Лизелотта улыбнулась мне и спросила, не желаю ли я кофе. Вероятно, она считала, что я уже слишком захмелел и кофе меня отрезвит. Я согласился, хотя протрезвел бы и без кофе.

Лицо гроссгрундбезитцера неожиданно стало серьезным. Тут, сказал он, вы находитесь на немецкой культурной почве. И топнул ногой, обутой в мягкую домашнюю тапку: Deutscher Kulturboden [36]36
  Немецкая культурная почва (нем.).


[Закрыть]! В шкафу зазвенели чашки. Лизелотта подала кофе, и я был уверен, что из-за моей спины она подает гроссгрундбезитцеру какие-то знаки. Надеюсь, нам нет надобности скрывать, кто мы есть, сказал он, и я не понял, обращался он ко мне или к Лизелотте. Он встал, взял меня под руку и повел по большой гостиной. Теперь я мог разглядеть, что висит на стенах. Какие-то усатые мужчины в пробковых шлемах. Deutsche Südwestafrika [37]37
  Немецкая юго-западная Африка (нем.).


[Закрыть], любезно пояснил он. На следующей фотографии – салют в честь поднятия немецкого флага в Камеруне. На третьей запечатлена группа идущих молодых людей в военной форме. Они стройны и подтянуты, хотя ряд несколько неровен. Это семейный портрет: кайзер Вильгельм II с сыновьями. Молодые, красивые, решительные мужчины – кронпринц Фридрих Вильгельм, принц Оскар, принц Август Вильгельм, принц Адальберт, принц Фридрих и в центре старец с мужественным взглядом и твердой походкой. Плодовитый мужчина, заметил я. Гроссгрундбезитцер покосился на меня, будто хотел обнаружить в моих словах скрытый смысл, хотя я сказал это без тени иронии. Сила, выправка, амбиция, воля – все есть на этой фотографии, улыбнулся он.

Ногой в тапке он начал долбить в пол и забубнил какое-то подобие марша, отбивая такт ударами ладоней о подлокотники кресла.

49

Проблемы у Леопольда Маркони-старшего с его отпрыском Леопольдом Маркони-младшим возникли именно тогда, когда, по отцовским расчетам, мальчик должен был превратиться из зеленого юнца в мужественного молодого человека. Школьные неуспехи отец охотно прощал сыну, прекрасно понимая, что настоящей школой жизни является сама жизнь, а в ней – крепкая мужская дружба, спорт, армейская подготовка, деловые связи, гулящая девка, в конце концов, если она, разумеется, не больна и не слишком многого требует. Леопольд Маркони-старший прощал сыну и подростковое упрямство, и юношеский бунт, и даже странное пристрастие к тем приторным кексам, которые его Лизелотта постоянно выпекала вместе с кухаркой. И все же он не мог понять, почему его сын, которому, несомненно, была уготована судьба героя и который в один прекрасный день должен будет унаследовать все, что он, отец, создал и выпестовал, постоянно торчит на кухне, а его постель всегда полна крошек от кексов, которые Леопольд Маркони-младший по ночам в изобилии запихивал себе в рот. Тем не менее он прощал сыну и это, и многое другое, так как был уверен, что, когда придет время и мальчик созреет, все изменится. Однако неожиданно он с ужасом начал примечать разницу между своим единственным сыном и его сверстниками, которые становились волевыми и решительными парнями, достойными продолжателями дела своих отцов. Леопольд Маркони-младший был совсем другим. Не умел четко ответить на вопрос, который задавал ему отец или кто-либо из гостей. Не умел смотреть прямо в глаза. Не умел крепко пожать руку. Не умел высчитать процент прибыли. Не любил футбола. Не обладал твердым голосом и решительной походкой. Не хотел помогать в магазине. Не любил ездить на виноградники. Был нерешительным, вялым и нерасторопным. Был не похож на своего отца. Запирался в своей комнате. По ночам ел кексы в постели.

Леопольду Маркони-старшему стало ясно, что такой юноша, будь он спартанцем, погиб бы еще ребенком. Исторические условия, время, в которое мы живем, не раз говорил на собраниях культурбунда Леопольд Маркони, требуют воспитания спартанского духа в нашей молодежи. Иными словами, наше время – это не время миндальных пирожных и сдобных кексов.

Глубоко в душе Маркони-старший носил боль, о которой никогда никому не говорил. Боль сжимала его сердце и жила там, внутри, в грудной клетке, так что Маркони ночи напролет не смыкал глаз. Он отдавал себе полный отчет в том, что тогда, в девятнадцатом году, он ползал по мостовой от страха и при столкновении с настоящей опасностью почувствовал пустоту в желудке, холодный пот на лбу и дрожь в коленях. Хорошо помнил, что тогда он не смог совладать с жутким страхом, и ужас охватывал его при мысли, что в его сыне получила развитие и полностью воплотилась именно эта его мелкая черта. В нем самом она проявилась лишь несколько раз в жизни, а по-настоящему Маркони стыдился только одного случая, когда он ползал на брюхе перед грязным смердом в измятой униформе. Прочие случаи были столь незначительны, что не стоило бы о них даже и упоминать, если бы в сыне, в его единственном сыне, эта черта вдруг не расцвела столь пышно.

А посему Маркони-старший решил, что совершенно необходимо предпринять нечто кардинальное. Как истинный спартанец, он бросит сына в воду, и пусть тот выплывает, как знает и умеет. И он послал его в спортивный лагерь, где в юношах пестовали мужество, решительность и чувство той великой миссии, которая ожидает их в ближайшем будущем. Это были необычные спортивные лагеря, это была суровая военизированная школа жизни. Маркони был доволен, однако сведения, которые сообщил ему старый товарищ по культурбунду, оказались крайне неутешительны: мальчик сторонился сверстников, был замкнут, вставал последним, не умел заправить постель «кирпичиком», был неповоротлив, медлителен и рассеян и, возможно, даже несколько ленив. Слова старого друга ножами вонзались в сердце гроссгрундбезитцера, хотя товарищ, щадя отцовские чувства, говорил доброжелательным тоном. Следующий удар настиг его осенью. Леопольд Маркони-старший возвращался из служебной поездки. Сойдя с поезда, он увидел возбужденные толпы людей, духовой оркестр, отцов города и общественных деятелей. С недовольством проталкиваясь сквозь толпу, он заметил среди молодежи своего сына. Тот стоял под транспарантом, на котором большими буквами было написано: Наши сердца с братским чехословацким народом!Вот, значит, по поводу чего митинг. С трудом преодолевая знакомую пустоту в желудке, он будто во сне шагнул к юноше, сейчас у него было непривычно суровое выражение лица, черты которого отдаленно напоминали черты Леопольда Маркони-старшего. Не осознавая, что делает, он замахнулся: раздалась оглушительная оплеуха, знакомое лицо растянулось в маску удивления и испуга. Леопольд Маркони-старший схватил сына за ворот пиджака и, красного от стыда, потащил с вокзала домой. Однако самое ужасное было не то, что сын участвовал в антифашистском, а значит, в антинемецком митинге, а то, что пошел он на этот митинг не по собственной воле. Просто ему приказал какой-то фанатик. И его сын, его надежда, опустив голову, поплелся, не имея ни единой собственной мысли в голове, ни своего мнения. Неслыханно! Оба – и отец, и сын – в ту ночь не спали. Каждый лежал в своей комнате, смотрел в потолок и ненавидел другого.

Это была первая пощечина, которую Леопольд Маркони-старший влепил своему сыну.

50

Лизелотта потчевала нас кофе, когда я ляпнул, что это кайзерово семейство выглядело бы куда симпатичнее, будь оно запечатлено без униформы, по крайней мере дети.

– Без униформы? – озадаченно переспросил гроссгрундбезитцер.

– Ну да, в цивильном одеянии они выглядели бы куда лучше.

– Вы не любите форму? – еще более озадаченно спросил гроссгрундбезитцер. – Вы что же, и в армии не служили?

Я сказал, что я пацифист по природе.

Лицо гроссгрундбезитцера несколько омрачилось. Он задержал дыхание, будто готовясь к длительной и аргументированной речи.

– Видите ли, – начал он, – я человек дела. И потому во всем люблю точность. Всякая неопределенность мне претит. Знания я извлекаю из толковых словарей, а наши словари, и это вам придется признать, наиточнейшие в мире. Этот словарь, – он поднялся и направился в другую комнату, – этот словарь содержит, я в этом уверен, ответ и на вашу позицию. – Неслышно ступая в своих мягких тапочках, он вернулся ко мне.

– Лизелотта! – крикнул он, так как Лизелотта готовила угощение на кухне. – Лизелотта, где мои очки?

Лизелотта появилась с полной тарелкой кексов.

– Похваляется своими деловыми качествами, – произнесла она с легким укором, – а сам такой рассеянный. – Она пошла в комнату, где стояли словари, и принесла очки гроссгрундбезитцера. Посмотрела стекла на свет и протерла их бархоткой.

Гроссгрундбезитцер долго перелистывал книгу.

– А-а, – наконец сказал он, – вот. – И зачитал – Пацифизм. Всемирное движение, прошу заметить, что всемирное движение стоит в кавычках, – сверкнул он очками. – Всемирное движение, видящее свою главную цель в достижении вечного мира, построенного на принципах доброй воли и добрососедских отно…

– Я не говорил, что я сторонник движения, у меня лишь свои собственные воззрения на армию и униформу.

– Постойте, постойте, – воскликнул гроссгрундбезитцер, – …добрососедских отношений, носит явно утопический характер. И далее в скобках: в основе пацифизма лежит отказ от несения военной службы. А вот и ответ на ваш вопрос: пацифист – сторонник пацифизма, отрицающий войны в пользу международных, так называемых интернационалистских идей. Приверженцы пацифизма отказываются жертвовать своей жизнью во имя свободы и могущества родины. Национал-социализм категорически отвергает негерманский пацифизм, угрожающий единству и безопасности отечества.

51

В Федятине есть что-то пророческое. Порой мне кажется, что он меня прямо-таки гипнотизирует. Я пытаюсь объяснить себе это. Стараюсь внушить, что он не сможет воздействовать на меня, если я сам не захочу этого, если я не буду слепо подчиняться подсознательному воздействию, если пересилю раздвоение собственной личности и то состояние потери воли, которое может привести к распаду моего сознания.

Но все мои попытки противостоять тщетны, ибо этот человек находится в непрерывном трансе. Ему не надо защищаться от внешнего мира, внутри его, в его душе, идет битва каких-то неведомых непримиримых сил, и это состояние невольно передается мне. Но я постараюсь собраться, и он не сможет так влиять на меня.

А может, он и воздействует именно потому, что совсем не стремится к этому, он же никому насильственно не навязывает своего состояния.

Какие-то непонятные силы борются в нем, и я их чувствую. Эта борьба захватила и меня. Но я вырву из себя эту идиосинкразию.

Мне снилось, что у окружающих меня людей яйцеобразные головы. У инженера, у Маргариты, у плешивого доктора, у его супруги, у Буссолина и у всех их шелковых приятельниц. Они стояли среди восточных ковров и что-то говорили. Сначала я не мог понять ни слова. Только видел, что головы их удлиняются и удлиняются. Потом начал различать отдельные слова: говорили о брахикефалах и долихокефалах. Я утверждаю со всей серьезностью, произнес Буссолин, в то время как его голова удлинялась, 41 процент мезо и 14 процентов брахи, сказал он. Головы же продолжали удлиняться и через какое-то время стали такими же длинными, как и их тела. Врач держал Маргариту за маленькую руку. Нервный центр, произнес он. Пульсация 70 ударов в минуту. Сосуд пульсирует, сосуд пульсирует. Их глаза, рты, носы – все было вытянуто. Так что я вскоре установил соотношение: 1/3 – ноги, 1/3 – туловище, 1/3 – голова. Будто пекарь подцепил тесто и растягивает его, а оно стекает с рук. Словно невидимая сила хватает их за головы и тянет, тянет. Яйцеголовые говорили: индекс 3, индекс 3. Потом сгрудились в углу и смолкли. Из темноты вышел Федятин и вступил в круг света. Все с изумлением на него уставились, будто у него был какой-то иной индекс, а не 3, будто у него кровь пульсировала иначе. И Федятин неожиданно сказал: а у меня не 3.

Надо, чтобы человек жил только днем. Ночная жизнь становится все более невыносимой, во всяком случае, во время сна. Вспомнился сон о Ярославе, как он, окровавленный, падал вниз на разбитое стеклянное оборудование и как в него вонзались мельчайшие осколки лабораторного стекла. Счастье, что у меня еще есть Гретица и Катица. Хотя и они огорчены моим состоянием. Приготовились к моему визиту. Какое-то время не могли вымолвить ни слова. Потом Катица потребовала, чтобы я начал заботиться о своем внешнем виде. Чтобы нашел себе службу или вызвал того чеха, фамилия которого по-словенски будет Сречни [38]38
  Счастливый (словенск.).


[Закрыть]. Щастны, поправил я. Это совсем неважно, Щастны или Сречни, сказала Катица, важно лишь то, что вы слишком много пьете и шатаетесь по кабакам. Гретица заметила, что помнит, как она любовалась моими отглаженными брюками, а теперь даже смотреть стыдно. Болтаются, будто у какого-нибудь жандарма, а сзади отвисают аж до самых колен. Я обиженно молчал. Тогда они взялись меня уговаривать. Катица даже всплакнула. А Гретица заставила меня снять брюки. Я сидел в подштанниках и наблюдал, как Катица их гладит. И пиджак почистили. Когда я надевал брюки, они были чуть влажные и теплые. Все это я проделывал автоматически. Потом занял у них денег и пошел искать Главину. Не нашел. Опять где-нибудь таскается с подонками и готовит планы отмщения. А скорее всего, сидит себе в кабаке с Маркони-младшим – гроссгрундбезитцеровым наследником, молодым человеком в элегантном костюме в серую полоску и с мрачным лицом.