Текст книги "Северное сияние"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Так я думал. И той же ночью вступил в него тем бесповоротней, чем бесповоротней решил никогда не входить.

На почте моя белозубая приятельница объявила, что ответа пока нет. Но пусть господин не волнуется, как только телеграмма прибудет, мне немедленно доставят ее прямо в отель. Значит, пусто. Значит, еще одна ночь в городе, который меня не приемлет и от которого меня охватывает все большее раздражение.

Когда я вернулся, портье сообщил, что кто-то ожидает меня в ресторане. Сердце забилось быстрее. Ярослав? Не может быть!

Конечно же, это был не он. Был Ондра. Представил мне ярко-рыжего господина: его коллега по части прядильного оборудования инженер Франье Самса, старший мастер фабрики Гуттера, – все на одном дыхании.

7

Город – не тюрьма и не психбольница, для большинства путников город лишь промежуточная станция на пути следования. Только одного никто не знает – где конечная станция. Город же стоит на своем месте, на полпути между Веной и Триестом, и поджидает, с улицами и домами, салонами и кабаками, приютами и церквами, тюрьмами и больницами, домами скорби и мертвецкими, приготовленными для своих и чужих, для приезжающих и отъезжающих. Что ж, каждый может сойти с поезда, когда ему заблагорассудится. Так в году 1860-м сойдет с поезда поэт Иван Сергеевич Аксаков. Вещи оставит в камере хранения и с легким саквояжем отправится в отель «Вена». Провинциальный городок, запишет он в своем дневнике, почти немощеный, с кривыми улочками, окружен горами, повсюду зелень, тополя, сады, пустыри. Полнейший беспорядок. Покой и скука. Для Аксакова вся земля вплоть до Триеста представляется как некая terra incognita [5]5
  Неведомая земля (лат.).


[Закрыть], которую первооткрыватель исследует с огромным интересом. Terra incognita лежит на краю земли, и в ней живут славянские патриоты. В гостиничной комнате при свете догорающей свечи Аксаков пишет в свою далекую Москву, которая есть центр Вселенной, сообщение об этих необычайных краях, где ему средь бела дня в компании словенских ученых пришлось опорожнить не одну бутылку вина. Ученые эти были католическими богословами, однако, несмотря на свой католицизм, пишет Аксаков, у них наши, славянские души.

В году 1938-м из Брно прибыли Франц Грегорич, родом из Загреба, и Эдита Либер, дочь крупного промышленника. Любовники искали убежища. Однако через несколько дней сюда же прибывает господин Либер. В полицейском участке разыгрывается жуткая сцена: Эдита и Франц хотят соединиться в браке, а папаша Либер твердит, что если Франц желает получить руку и сердце его дочери, то должен перейти в иудейское вероисповедание. Влюбленные твердят; что жить друг без друга не могут, но, оказывается, могут, и, более того, им придется жить друг без друга, так как папаша Либер в тот же день увозит Эдиту домой, а Франц вынужден задержаться в полиции и ответить на некоторые вопросы. Таким образом, город оказывается свидетелем печального конца любовного романа, как об этом в сенсационном репортаже напишет хроникер местной газеты. Нечто совсем иное произойдет с австрийским подданным Петром Головитцем, сорока семи лет, механиком, который без каких-либо видимых причин рухнет на пол у стойки бара «Замок», чтобы никогда больше не подняться, и никто не сможет понять, почему это должно было случиться именно здесь. Другой случай произойдет с венским дирижером Штольцем, который не сможет забыть визита в этот город. Едва ступив на землю, он увидит столь грязные и уродливые фасады, что его тонкий эстетический вкус не выдержит и он быстро уберется восвояси. Другое дело – княгиня Елизавета Оболенская. Стоит ей сойти с поезда, как она окажется в западне, из которой не сможет выбраться двадцать лет. Сбежав от большевиков, она двадцать лет прослужила библиотекаршей в этом городе на самом краю славянского мира, как о нем пишет ее земляк Аксаков, и вновь бежала с немцами в году 1945-м.

В январе 1938 года в городе находилось 1417 иностранных граждан, среди них 239 австрийцев, 31 чех, 113 немцев, 4 румына, 6 поляков.

1 января 1938 года в ночь на праздник Св. Сильвестра с поезда сошел только один человек, австрийский подданный, направившийся по Александровой улице к гостинице.

В январе тридцать восьмого город притаился и ждет. Большинство из 1417 иностранцев отправятся дальше, тех же немногих, кто задержится, поглотят тюрьмы, лечебные заведения, полицейские участки и дома призрения. На первый взгляд все представляется очень просто, однако весь фокус в том, что ни один из уехавших или посаженных под замок не ведает наперед, что его ждет и что с ним произойдет, вернее, уже произошло именно здесь и нигде более. Тех же, кто внезапно сошел с поезда, ждет психиатрическая лечебница. Ибо такие блуждают по свету исключительно потому, что носят terra incognita в себе.

8

Самса хотел угостить Ондру чешским пивом, а Ондра хотел заказать вина. Я сразу понял, что все это кончится головной болью. А вскоре инженер Самса воспламенился. Точнее, воспламенилась его наружность – лицо стало ярко-багрового цвета, но движения оставались размеренными, а речь – бесцветной. И так как Ондра продолжал настаивать на добром вине, инженер Франье вышел из себя, разумеется, в границах дозволенного. Утверждал, что это дрянь, а не вино, что ни я, ни Ондра даже и не нюхали настоящего вина. Настоящее – это его вино, которое он делает сам. Вино, которое проходит путь от саженца до лозы и от лозы до спелой грозди, пока каждая ягодка не нальется, пока сок не забродит и молодое вино не заиграет, – и все это проходит через его заботливые руки. Вывод был ясен: мы непременно должны попробовать его вино. Пробовать же надо там, где оно вызревает. Но ведь зима, заметил я. Ничего, настаивал инженер Самса, вино имеет самый лучший вкус там, где вызревает. Ондра пришел в восторг от такого предложения. Так мы отправились на автомобиле инженера Франье Самсы в непроглядную тьму. Это рядом, говорил Самса, недалеко от Троицы, лишь бы дорога не подвела. Дорога, разумеется, подвела. Только бы добраться до развилки, твердил Самса, дальше и пешком рукой подать. Мне совсем не улыбалось ночное блуждание по сугробам, но Ондра был в восторге. Конечно же, все произошло именно так, как я и предполагал. Автомобиль увяз в снегу. Мы пошли пешком и добрались до какой-то деревянной лачуги. Там проживали Самсовы виноделы, «его люди», как он непрестанно повторял. Самса забарабанил в окна, больше напоминавшие щели, прорубленные чуть ли не у самой земли. Дверь открыл сгорбленный старик с изборожденным морщинами лицом. Самса спросил, есть ли путь дальше. Старик не советовал идти вверх. Дорога проходит по седловине, и снег там глубок. И хотя это совсем рядом, но лучше не лезть. Самса вскипел. Его план срывался. Я подозревал, что ему очень уж хотелось похвастать своим загородным домом перед чешским коллегой. Мы прошли в низкую черную горницу, где на нас удивленно таращилась старуха. Детей не было. Дальше все пошло как-то быстро и бессмысленно. Меня перестало интересовать, чем это кончится. Самса кривился от своего вина. Ондра же пил от души. Старик все носил и носил кувшины на стол. Кажется, за весь вечер он не вымолвил ни слова. Ондра учил нас чешской песне: там, где пиво льется, там легко живется, или что-то в этом роде. Мы должны были петь вместе с ним. Вино льется, поправлял я. Пиво, настаивал Ондра. Из песни слова не выкинешь, нельзя менять песню, нельзя менять мир, ничего нельзя менять. Потом он уронил голову на стол. Самса говорил о том, как он заботится о своих виноделах, что у него, у Самсы, исключительно развито социальное чутье. Старик со старухой старательно кивали. Ондра вдруг потребовал песню, желал слышать в настоящей народной среде настоящую словенскую песню. Старик со старухой должны были петь, подобно тому как в таких лачугах дети поют пьяному отцу. Они долго не решались, и Самсе пришлось их уговаривать. Наконец, хлебнув винца, робко начали. Она вела визгливым фальцетом, он бубнил и подтягивал, я не разобрал ни слова. Ондра сказал, как это мягко, как по-славянски. Объяснял нам, что это за штука – нежная славянская душа, особая душа. Даже я почувствовал где-то внутри свою пьяную славянскую душу.

Потом мы вытаскивали машину из снега. Потом звонили в дверь, на которой была табличка с надписью «Инж. Франье Самса, старший мастер». Нам открыла привлекательная, даже, пожалуй, красивая, но пребывающая в дурном настроении и несколько растрепанном виде молодая женщина.

– Мой друг, – сказал Самса, – мой друг Йозеф Эрдман вернулся, видишь ли, в свое детство.

Окинула меня отсутствующим и равнодушным взглядом.

– Торговый дом «Я. Щастны энд компани», сложное лабораторное оборудование, – добавил Ондра.

– «Я» – это «Ярослав», – сказал я.

– Буду очень рада, если вы когда-нибудь нас посетите, – сказала она, и Самса протрезвел в мгновение ока, краска сползла с его лица.

– Марьета, – воскликнул он, – как можно? Мой друг Йозеф, мой друг Ондра…

Я сразу же загрохотал вниз по лестнице. Кто-то меня тянул за пиджак и что-то объяснял. Потом я долго блуждал по пустынным улицам проклятого города. Войдя в номер, дважды повернул ключ. Кружился потолок, и постель, и город, все кружилось, и та чайка кружила над черной гладью, влача свой бесконечный круговой полет, и ее тянуло вниз, к воде, и я отлично помню, что среди этих бессмысленных образов сознание пронзила острая как бритва мысль, что я заперт в этой комнате и в этом городе, что Ярослав никогда не приедет и мне отсюда не вырваться.

9

Зовут ее Маргарита, или Марьетица [6]6
  Маргаритка (словенск.).


[Закрыть], как называет ее муж и что ей явно не нравится. Кроме того, ей не нравится, когда трое пьяных мужчин ранним утром ломятся в дом, даже несмотря на то, что один из них – ее муж, господин Франье Самса, а двое других – его приятели. Не нравится ей ранним утром стоять у раскрытой двери растрепанной и в халате. Она любит персидские ковры, затемненные абажуры с бахромой, разговоры о гипнозе и феминистическом движении.

Мне до сих пор не ясно, зачем я туда поперся, и это на следующий вечер после нашего неудачного похода к виноградарям инженера Франье Самсы, старшего мастера трикотажной фабрики Гуттера. Иногда я просто не умею вовремя сказать «нет». И, кроме всего прочего, в этот вечер мне хотелось побыть одному. Я устал от всех этих знакомств и компаний. Но на какой-то миг я убоялся одиночества, неизменно наваливающегося в гостиничном номере, убоялся голосов с улицы, позвякивания посуды в коридоре, давящего потолка, превозмогания времени. Однако, стоя перед теми же дверьми, где еще утром объяснял, что «Я» означает «Ярослав», я испугался больше прежнего. Сильнее одиночества я боялся незнакомых людей, которым непременно меня будут представлять, пустых разговоров и особенно досадного любопытства, от которого они из-за своего провинциального голода на новости не смогут удержаться. Испугался бесконечных расспросов, точнее, допросов, которые наверняка возникнут, как верно то, что я сейчас стою здесь, перед этой дверью, с дурацким букетиком в руках и жму на кнопку звонка, у которого такой неприятный звук, будто кто-то с той стороны двери ударяет по медным тарелочкам, обладающим различной силой и высотой звучания.

Разумеется, все было именно так, как я и думал: смертельно скучно. Исключая ее и некоторые поступки, которым я не могу найти точного объяснения, хотя вроде бы все ясно как божий день. Она, естественно, знает, что ей нравится и что нет, и высказывает это тоном, не терпящим возражений. Несомненно, что больше всего ей нравится свободно вращаться в как можно более многолюдном обществе и незаметно привлекать к себе всеобщее внимание. Я сидел под абажуром с бахромой, на самом почетном месте, и слушал восторженные инженеровы дифирамбы в адрес его могущественного патрона, который только и делает, что заботится о своих станках, рабочих и служащих, а значит, и о нем, Самсе, пока не пришел к поразительному выводу: этот человек не знает другой темы. Потом вспомнил: есть еще одна – его виноградники. Хотя и прошлой ночью он преимущественно говорил о социальном обеспечении, о текстиле и о служащих своего фабриканта. На вечере присутствовали несколько государственных умов с супругами, переполненные чувством собственного достоинства, но среди друзей вели себя по-домашнему, без церемоний, соблюдая, однако, светскую благопристойность.

Запомнился мне врач с совершенно голым черепом, весь вечер он загадочно усмехался, будто видел насквозь всю компанию, а меня – тем более. Я бы даже сказал, что его ухмылочки были не без некоторого ехидства. Фамилия врача Буковский. Запомнился также красивый молодой господин с красивыми усиками, хозяин торгового дома «Буссолин», производящего мухоловки. Какие-то дамы беспрерывно щебетали, пили чай с ликером и все время хохотали, чего же еще было делать. И наконец, запомнился мне один эпизод, непосредственно связанный с красивым господином и Маргаритой, и отчасти со мной. Кто-то рассуждал об оккультизме, скорее всего плешивый доктор. Несколько нетактично я вклинился в беседу и коротко поведал о Еве Ц. Марьета, то есть Маргарита, госпожа Самса, была потрясена моим рассказом о медиумических способностях Евы Ц. Подсела ко мне и предложила, чтобы я выступил с докладом о ней в культурно-феминистической секции Женского общества. Но суть не в этом, а в том, что сидела она ко мне вплотную и неожиданно тыльной стороной ладони коснулась моей руки. Это было прикосновение, от которого возникает какое-то магнитное поле и от которого человек, это я должен признать, невольно вздрагивает. Я был поражен. Поражен тем, что это не было непроизвольным жестом, совершенным как бы в забывчивости, не было это и случайностью. У всех на глазах она коснулась моей руки, пока я говорил. Очевидно, жест заметили все, и прежде всего Буссолин, или как там зовется этот производитель мухоловок. Мне стало ясно: этих людей что-то связывает и это демонстративное касание нечто им говорит. И прежде всего Буссолину, который явно взволновался. Позже я слышал, как на другом конце стола он сыпал остротами о мухоловцах, которые ловят мух лучше, чем он, или что-то в этом роде. Что бы у них там ни было, я в их играх участвовать не собираюсь. Больше туда не пойду. В конце концов, все это смертельно скучно. Еще пару дней подожду Ярослава или хотя бы вестей о нем и – адью. Не знаю, может, мне кажется, но белозубая барышня с почты тоже как-то загадочно улыбается. Засыпая, я видел ее белые зубы и улыбку, странно прилепленную на лицо плешивого доктора. Во сне ко мне явился Ондра, который вчера отбыл в свой Брно. Вот он сидит в своей моравской деревушке и довольно улыбается, глядя на цветы, благоухающие прекраснее, чем где-либо на свете. Лежа в постели, я совсем забыл, что на улице зима и что цветов и в помине нет, и Ярослава также все нет и нет. Проснувшись, я и сам невольно улыбнулся этой череде загадочных улыбок.

10

Сотрудница почты, что принимает телеграммы, сильно хромает, так хромают люди, у которых от рождения поврежден таз. Это означает, что хромоту нельзя исправить никакой гимнастикой или скрыть какими-либо ухищрениями, ибо она невероятно перекашивает при ходьбе все тело. Дважды в день девушка испытывает ужасные страдания по дороге из Магдаленского предместья, где она живет со старухой матерью, ковыляя через Державный мост, Главную площадь и дальше по узкой Престольной улице к почте. У хромоножки румяные щеки и белые зубы. Говорят, люди привыкают к своим телесным недостаткам, однако девушка в окошке для телеграмм из тех, кто с этим не сможет смириться всю жизнь. Поэтому каждый ее день распят между страданием и радостью. Каждое утро и каждый вечер, стискивая зубы, она отводит глаза от взглядов на улице, скользящих от ее лица вниз, к бедрам и ногам, а потом опять вверх, встревоженные ее несчастьем, полные смешанного выражения сострадания и удовлетворенности собственной телесной полноценностью. Ей знакомы все их оттенки, все невольно возникающие за этими лбами мысли. Однако стоит ей усесться в свой уголок, за окошечко, как напряжение спадает, несмотря на то что она знает: ей придется вставать отбивать телеграммы. Однако она освоила это пространство, и те несколько шагов от окошка и обратно – ничто по сравнению с нескончаемой ходьбой среди множества равномерно ступающих ног и прямых фигур. Там за окошечком ее царство, куда люди приходят с печальными или веселыми лицами, со своими бедами и радостью, со своими смертями и рождениями. Благодаря одиночеству, которое раз в две недели, а может, и реже, прерывается тайными визитами женатого электрика из телефонного отделения, что на втором этаже почты, в ней развилась необычайно сильная способность проникновения в состояние человека, с которым ей приходится иметь дело. Она безошибочно определяет, когда у ее престарелой матери начнется обострение и, скорее всего, через неделю та сляжет, хотя нет никаких признаков – ни болей, ни плохого самочувствия, ничего. Для клиента, только открывающего двери почты, она уже приготавливала необходимый бланк: траурный – по поводу кончины или поздравительный – в связи с торжеством. Правда, это не так уж и трудно угадать, однако немало людей умеют скрывать свои чувства. Но для нее все ясно еще до того, как посетитель произнесет первое слово. Электрик, забегающий к ней в часы ночных дежурств или после гулянок, когда закрываются кабачки, уже давно не говорит ей тех слов, что обычно говорит мужчина женщине, к которой ходит только спать. С невероятной проницательностью и тактом она отбила у него всякое желание к прелюбодейскому пустословию. Она понимает свое превосходство, он же, сам того не осознавая, безмолвно преклоняется перед ней. Эта женщина не испытывает к здоровым людям ни зависти, ни нетерпимости. А потому не может понять, отчего с такой мукой превозмогает дорогу от Магдаленского предместья до почты.

Барышня, принимающая телеграммы, первая поняла, что человек попал в какую-то западню. Это она определила сразу, как только он встал по ту сторону окошечка, а потому совсем не удивилась, когда телеграмма вернулась со штемпелем: «Retour inconnu» [7]7
  Здесь:адресат выбыл (франц.).


[Закрыть]. Она уже знала, что он придет снова и что положение его безвыходно. Для него город подобен замкнутому кругу, и он в этот круг уже вступил.

11

Я долго молчал. Терпеливо их слушал. Тема вечера: оккультизм. С чаем, вином и фруктовым печеньем. Буссолин читает газеты. В мастерской, производящей мухоловки фирмы «Буссолин», окутанный спертым, тягучим, липким воздухом, пахнущим клейкими лентами, он изо дня в день читает газеты. Газеты каждый день полны серьезных статей, в которых сообщается о необычных явлениях и экспериментах, проводимых над медиумами учеными всего мира. На повестке вечера вопрос: возможно ли совершить преступление в состоянии гипноза? Преступление для нее – тема значительная и возбуждающая. Только не преступление, совершенное в Ленте или в Горицах, после которого скорее будет разить перегаром, чем кровью, а жуткое злодеяние где-нибудь на Корсике, вендетта – кровная месть. Или в Чикаго, среди гангстеров. Или же убийство, как в любовном романе, из-за ревности. Преступление далекое и таинственное. Гипноз же пусть будет здесь, сейчас, среди тяжелых восточных ковров и затемненных абажуров с бахромой, сквозь которую рассеянный свет полосами падает на ее бледное лицо. Буссолин утверждает, что неудовлетворенная ненависть под влиянием гипноза вырывается наружу. Жестокость, дремлющая в человеке, в гипнотическом состоянии выплескивается со всей необузданностью. Потом следует длинная череда историй о том, как, где и кому в окно стучало и вслед за этим кто-то умер, как и кому во сне нечто привиделось и как это впоследствии произошло, как кто-то о ком-то, кого он не видел бог знает сколько лет, подумал и как потом тот явился или дал о себе знать.

Я видел, что Маргарита внимательно слушает. Смотрел на ее таинственно освещенное лицо и чувствовал, что ее мучает какая-то тоска. И не ради щекочущего нервы возбуждения, которое они вызывали в себе в этой затемненной комнате, а ради снедающего ее тихого отчаяния, ради ее сжатых губ я заговорил. Не мог дольше терпеть, чтобы это волнение, эту бледность на ее лице вызывали Буссолиновы россказни, которые он вычитывает из газет, сидя в своей мухоловнице. Я вступил в разговор. Рассказал о Еве Ц. О ее, Евы, муках во время материализации образов, о корчах и мучительных содроганиях после каждого сеанса. Описал некоторые из них. Большинство экспериментов проводилось в пору ее ранней молодости. День за днем и ночь за ночью. И если она еще жива, то, верно, совсем старуха. Страшно утомлена и, должно быть, ужасно страдает при воспоминаниях о том, что с ней творили. Такой подопытной крольчихи, какой была Ева Ц., свет еще не видывал. Ни одному кролику не впрыскивали такого количества экспериментальных препаратов, ни от кого никогда не требовали столько душевных мук. Подействовало. Маргарита откинулась в тень, и я видел, что руки ее слегка дрожат. Рассказ ее потряс. И остальные слушали внимательно. Я выдержал паузу, наслаждаясь их удивленными и любопытными взглядами.

Затем продолжил и все испортил. Кроме знаменитой Евы Ц. и ее выступлений в Париже и Мюнхене, которые, скорее всего, объясняются истеричностью ее натуры – утверждают, что она была не в состоянии отличить действительность от фантазии, – кроме нее самой и ее видений, в оккультной биологии и физиологии интересен еще один феномен, а именно телестезия [8]8
  Восприятие физических явлений без непосредственного контакта с ними на любых недосягаемых для органов чувств расстояниях.


[Закрыть]. Ученый А. де Рохас обнаружил, что в медиумическом состоянии способность ощущать распространяется за границы тела так, что вокруг него создается сфера особой восприимчивости, внутри которой ощущения передаются без соприкосновения с другим телом. Сфера эта простирается на два-три метра и делится на слои интенсивности, наиболее сильный из которых находится на расстоянии трех-четырех сантиметров от поверхности кожи. Но что толку во всех этих объяснениях, если Маргарита сидела в другом конце комнаты, вне влияния даже самого слабого слоя моей сферы!

Губы ее уже не были сжаты, щеки порозовели, она улыбалась, ее интересовала одна лишь Ева Ц., то, что с ней делали. Буссолин все чаще тянулся к стакану, женщины крошили фруктовое печенье. Инженер Самса откровенно зевал. Его занимали лишь социальные меры во благо рабочих, а из всех загадочных явлений – лишь тайна возникновения трикотажа. Только плешивый доктор Буковский с интересом всматривался в меня. Я продолжил свой рассказ, однако не для плешивого доктора, а потому, что не мог вот так взять да и уступить поле боя хихиканью и фруктовому печенью. Разъяснял, что такое магический оккультизм, чем занимается оккультная медицина, что есть белая и черная магия, говорил о суггестии и подсознании, медиумизме и опять об эманациях. Закончив, я с удивлением обнаружил, что меня давно никто не слушает, все заняты болтовней, один плешивый доктор ободряюще мне кивает: мол, продолжайте, продолжайте.

Это был полнейший крах. Мне оставалось лишь отхлебывать чай с ромом и грызть фруктовое печенье. Они же оживленно беседовали о русском вечере с джазом, который, судя по всему, приближается неудержимо и стремительно. Тогда какого же черта рассказывались все эти страшные истории? Может, в нас еще живы темные крестьянские избы, где по вечерам шепчутся о страшных и невероятных событиях и вызывают, замирая от страха, домовых и леших лишь для того, чтобы потом крепче заснуть? Ради этого? Или же потому, что все предчувствуют: однажды с кем-нибудь, если не с ними самими, в этом городе произойдет что-то действительно ужасное. А может, все это вообще ничего не значит. Просто им требуется искусственное возбуждение, провоцируемое загадочным полумраком. Потом я слышал, как супруга плешивого доктора со ртом, набитым фруктовым печеньем, объясняла на кухне какой-то даме: за ней надо следить. Когда выпьет лишнего, обязательно что-нибудь необыкновенное выкинет.Что-нибудь да выкинет. Разве вы не слыхали, как однажды она пропала на два дня? – Не может быть! – Может, может. – И на две ночи? – Нет, только на одну ночь, но дома ее не было целых два дня. Мой муж говорит, что алкоголь возбуждает у нее определенный нервный центр. – Неужели?! Нервный центр? – Правда, правда. – Но это ужасно! – Вот именно, ужасно.

Говорили о Маргарите. Я не хотел подслушивать. Так уж получилось. Каждый из нас носит в себе вирус безумия. И одинокие люди знают об этом лучше других. Смотрясь в зеркало, не можем понять, откуда мы явились и куда направляемся. Так что, если супруга врача так отзывается о Марьетице, это еще ни о чем не говорит. Даже если ее плешивый Буковский действительно утверждал нечто подобное.

В следующий раз расскажу им о Сведенборге [9]9
  Сведенборг, Эмануэль (1688–1772) – шведский ученый и теософ-мистик.


[Закрыть], о том, как он, потрясенный, видел, что в Стокгольме горит его дом. Видел, находясь в Гётеборге, на расстоянии пятидесяти миль. Об этом пишет Кант. Пожалуй, эта история будет посильнее, чем о постукивании в окно. О Еве Ц. больше не упомяну ни за что на свете. О нервных центрах рассуждают! Что же тогда говорить обо мне, торчащем здесь в ожидании Ярослава.

12

Большинство людей, занимающихся психологическими исследованиями, признают, что наибольшую трудность представляет предвидение будущего. Даже самые сильные медиумы в наиблагоприятнейших условиях добились в этом отношении очень посредственных результатов. В тридцать восьмом произошла активизация всех видов предсказаний о будущем человечества, однако тогда они казались невероятными. Хромоножку с почты не волнует будущее человечества, но и о своем с электриком будущем она не смогла узнать ничего конкретного на сеансах местного оккультистского кружка. Самое большее, чего она достигла, было мучительное ощущение безысходности и страха, когда она увидела себя, бегущую по пустынной улице, припадая на одну ногу и привскакивая, и гонящихся за ней здоровенных, спортивного вида парней и почувствовала, что она не сможет от них убежать. Но такие видения она уже переживала во сне, а потому не нуждалась в специальных сеансах при красноватом освещении. Если бы она могла увидеть то, во что не мог проникнуть ее взор, она разглядела бы в мае сорок пятого своего электрика в кабачке Беранича на площади Водника. Она разглядела бы, как он, пьяный в дым, размахивает руками, как эти руки хватают стакан с вином и выплескивают его содержимое в физиономию какого-то солдата. Как после этого подбегают другие солдаты в униформе Болгарской народной армии и за пиджак, воротник и волосы выволакивают ее любимого из-за стола. Как мешок тащат его через весь зал кабачка Беранича, так что опрокидываются столы и люди прижимаются к стенам. Они выволокут его вон, на солнечный майский день, поставят, словно куль, посреди пустой улицы и сделают несколько шагов назад. Скинут винтовки с плеч и передернут затворы. Когда ее возлюбленный узрит перед глазами черные дыры стволов, у него подкосятся ноги и он в пьяном ужасе рухнет на колени перед солдатом, у которого от гнева глаза налиты кровью и который рукавом стирает вино с лица. Увидела бы себя, как она, хромая, выбегает из кабачка и бежит к ним. Когда поднимаются винтовки, она уже совсем близко и может видеть, что горящие гневом глаза теперь смотрят на нее. Закрыв собой возлюбленного, она бросается на колени перед солдатом. Он кричит, подбегает к ней и пытается ее оттащить, она же обхватывает его обеими руками. Солдат, шатаясь, пытается сбросить с себя взлохмаченную сумасшедшую бабу и наконец отталкивает ее прикладом. Потом тяжело сопит, остывая. Она чувствует, как его ярость стекает вниз, по мостовой, по улице по направлению к Драве. Он опускает винтовку к ноге. Остальные топчутся на месте. Солдат щелкает затвором и вскидывает винтовку на плечо. Ее возлюбленный лежит в дорожной пыли и блюет. Потом пытается встать, но ноги его не держат. Его трясет. Он весь испачкан, и от него страшно смердит испражнениями. Один из солдат что-то говорит, остальные смеются и уходят назад, в кабачок Беранича. Потом она увидела бы, как одна тащит этот расслабленный куль по Корошской улице, через Державный мост, на площадь Св. Магдалены, увидела бы, как хромоножка тащит отвратительно воняющего мужчину по улицам, заполненным ликующими людьми, тащит по своему каждодневному крестному пути. Увидела бы свою больную мать, страх в ее глазах, услышала бы оханье и горькие причитания, когда она этого мужчину отмывает и возвращает к жизни в своем доме.

И в конце она увидела бы, как темной ночью он уходит, крадется по ступенькам как обычно, как всегда до этого, с той лишь разницей, что теперь он никогда сюда не вернется.

13

Приближается время, когда мне придется принимать решение. Или я уеду, или со мной что-то произойдет. Местное общество уже считает меня за своего, и меня больше не спрашивают, когда торговый дом Ярослава Щастны начнет свой вояж на юг. Такое впечатление, будто мой дом здесь, в этом городе, который поджидал меня, встал на моем пути и в который я забрался, как эмбрион в материнскую утробу. Сегодня меня вновь посетило воспоминание. В первый раз – когда я проходил мимо церкви. В одной из церквей должен быть голубой шар, который я в детстве хотел достать, какой-то святой держит его в руках. Вот я тянусь к статуе, хочу схватить шар… Того домика в предместье, где в саду растут цветы и сочная фасоль, того домика я так и не нашел и никогда не найду, но статуя вспомнилась так явственно, что на меня дохнуло чем-то до боли знакомым. Я хотел дотянуться до шара, хотел подержать его в руках и сейчас будто слышал детский голос, громко требующий, чтобы ему дали мячик, и шиканье женщин, пытающихся его унять. Может, это мне приснилось, а может, я и вправду когда-то сидел на руках у матери и совсем рядом с собой видел красивый голубой шарик и непременно хотел подержать его в руках. Странно, но разум не в состоянии приблизить то, что почти наверняка происходило когда-то со мной здесь, в этом городе, или, может быть, это был сон или просто фантазия.

Потом мы с Маргаритой шли по Корошской улице… В просвете между домами был забор, в нем крепкая деревянная калитка. Она была не заперта, и я откуда-то знал, что за ней нет ни дома, ни двора, что там – зеленый луг, полого уходящий к реке. Я остановился перед калиткой и легонько ее толкнул. Был поражен, когда там мне открылась снежная поляна и не было никакой травы. Но поляна все же шла под уклон, и я был уверен, что под снегом лежит зеленый луг.

Попытался рассказать ей, что со мной творится. Внимательно слушала, потом пожала плечами. Человек не помнит, что с ним происходило до трех или даже до пяти лет. Я так ничего не помню. И тебе это только кажется. Ведь о том возрасте и вспоминать-то еще нечего…