Текст книги "Сентиментальные агенты в Империи Волиен"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Судья, давайте продолжим слушание дела. Я уверена в добрых намерениях этого джентльмена, но меня с детства раздражают подобные перепалки.

– Она абсолютно права, – согласился Спаскок. – Давайте продолжим.

– Я хочу, чтобы ты, Стил, рассказал историю своей жизни, – попросил Грайс.

Стил так и сделал. Ложная скромность не в привычках мотцанцев, и его рассказ, который ничего не приукрашивал и ничего не умалял, произвел впечатление. Когда казалось, что он чего-то недоговаривает, вмешивался Грайс:

– Помнишь, Стил, ты мне рассказывал, что жил один в то время, не имея родных, и зарабатывал себе на жизнь, выкапывая эти растения и…

– Нет, это было во второй раз, когда я оказался один. В первый раз я нашел работу у торговца рыбой, – снимал кожу с рыб.

– Что он делал с этой кожей?

– С кожей? А вычто с ней делаете?

– Мы – ничего, – сказал Грайс.

– Нам ни к чему эти отходы, – послышалось со скамей публики.

– Отходы? – И Стил снял с себя толстый, сложной конструкции пояс, утыканный ножами, иглами, карманчиками, всевозможными приспособлениями. – Из рыбьей кожи, – пояснил он.

– Здорово. Так как ты жил, оставшись сиротой?

– Какое-то время зарабатывал на жизнь воровством, потому что надо было что-то есть, а потом отправился на торфяные пустоши, выкапывал там съедобные растения, продавал их в поселках. Я так прожил три М-года.

– И тебе было тогда десять лет?

– Да.

– И ты содержал своих брата и сестру, и все вы жили в пещере возле поселка, где двое младших детей могли работать – чистить рыбу?

– Да.

– А потом, как только брат и сестра немного подросли, вы трое уехали в незаселенный регион Мотца и заложили там свой поселок, осушали болота и копали канавы, а потом пришли другие и присоединились к вам?

– Да.

– Не будете ли добры сказать суду, что вы вообще умеете делать?

Стил минуту подумал, а потом завел перечисление, которое длилось несколько минут. Он начал: «Я знаю все процессы цикла обработки рыбы – как ее поймать, очистить, засолить – и могу изготовить любые рыбопродукты, умею осушать скудные твердые глинистые почвы и очищать их, я могу сажать и выращивать деревья, еще я могу…» Закончил он словами: «Я умею осуществлять руководство поселком и управляться со всей техникой, нужной для этого. Кое-какие устройства мы позаимствовали у вас».

В зале стояла тишина.

Спаскок поинтересовался:

– Я правильно понял твой тезис, Грайс? Что Волиен, твоя родина, не предоставила тебе такого достаточно всестороннего образования, каким овладел Стил?

– Вот именно.

– Мне кажется, судья, он хочет нам сказать, что жизненные лишения сделали Стила тем, что мы видим перед собой, – и чем восхищаемся, – заметила Аритамея.

При ее словах со скамей публики донеслись слабые аплодисменты, и Спаскок возмущенно закричал:

– Тут вам не народный театр!

– Я никогда не встречала подобного человека, – продолжала Аритамея. – Уверена, никто из нас не встречал. Но вы действительно жалуетесь, губернатор Грайс, на то, что Волиен не вынудил вас жить полуголодным, не обращался с вами так жестоко, и все в этом роде?

– Не совсем так, – сказал Грайс, хотя его тезис и был недалек от высказанной женщиной мысли. – Я знаю только одно. Я гожусь только для одного, если и гожусь, – для управления колонией. При условии, что мне дадут достаточно подчиненных, которым можно поручить грязную работу. О, я не разбираюсь ни в какой технике, нужной для администрирования. И всю свою жизнь я был мягким, потакавшим своим прихотям, слабым человеком. Я не могу вынести ни малейшей неудачи, ни жизненных трудностей. Я не мог бы выжить ни дня без удобств и комфорта, к которым привык за свою жизнь. По сравнению с этим вот Стилом, по сравнению с мотцанцем, я ничто.

И тут мы все стали присматриваться к Грайсу, а заодно присмотрелись и к Спаскоку. Конечно, восхищаться тут нечем. А мотцанец стоял молча, сложив руки, глядя перед собой: совсем как солдат, стоящий по стойке «вольно», – вот кого он напоминал своим широким здоровым лицом, своей толстой мускулистой шеей, своими сильными руками, своими торчащими из-под короткой туники голыми ногами (такова мода Мотца).

Аритамея продолжала:

– Я хочу задать вопрос свидетелю, можно?

– Пожалуйста, если он согласен, – разрешил Спаскок.

Стил кивнул.

– Какова у вас детская смертность на Мотце?

Стилу впервые стало неловко.

– Вообще-то сперва была очень высокая. Но мы говорим о прошлом. Вы вспомните, мы разработали и освоили чужую нам планету, создали ее буквально с пустого места, и только недавно…

– Но из ваших сверстников умерли многие?

– Да.

– И далеко не все из выживших могут рассказать такую историю, как вы. Верно?

– Верно.

– Народ на вашей планете – все ли люди там такие сильные и умелые, как вы?

– Да, я бы сказал, что мы все такие, – заявил Стил неожиданно: мы не ждали, что он при своей честности признается в этом. Но, именно убежденные в его честности, мы поняли, что это правда. – Да, у нас любой способен всякую работу освоить, какая подвернулась. Мы не боимся трудностей. Мы готовы есть все что угодно.

– И все вы встаете на заре и работаете весь день? Кормитесь два раза в сутки, пьете очень мало спиртного, ночью спите не дольше трех-четырех часов?

Стил кивнул:

– Да, это так.

В этот момент серьезный мужчина с обеспокоенным лицом, который сидел на месте вчерашнего разочарованного гуляки рядом с Аритамеей, сказал:

– Мне кажется, пункт Второй «Обвинения» просто абсурден.

– Вовсе нет, – возразил Грайс, – Вопрос совершенно очевиден. Общеизвестно, что население, которое изнежено, размягчено, которое обросло жирком, становится никуда не годным и дегенерирует. Таков закон природы. Мы наблюдаем это все время на примере растений, животных – и на людях, хотя, кажется, теперь у нас на Волиене принято считать, что на людей этот закон не распространяется, и…

– Я могу задать вопрос? – перебил его мужчина.

– Можно, он задаст вопрос, председатель жюри присяжных? – спросил Спаскок у Аритамеи.

– Я не знала, что ему требуется мое разрешение.

– Это сарказм, – покровительственно разъяснил ей Инсент, вертящийся рядом с группой присяжных. – Не обращайте внимания.

– Но мы не можем не обращать внимания на судью, дорогой, даже если его манеры оставляют желать лучшего.

– Благодарю вас, – поклонился Аритамее Спаскок.

– Так я все-таки задам вопрос. Вы утверждаете, во Втором пункте «Обвинения», которое мы рассматриваем сегодня, что империи подобны животным организмам: они имеют кривую развития и в итоге распадаются. И якобы во всех империях это наблюдается. Пока они развиваются, их народы сильны, восхищаются простыми добродетелями и талантами, учат детей дисциплине и выполнению своего долга. На участке возрастания кривой возникают люди типа этого Стила – здоровые морально и физически, для которых главные человеческие ценности – сила духа, решительность и чувство ответственности. Но когда начинается стадия упадка, люди становятся… похожими на нас, волиенцев. Мы ленивы и даже этим гордимся. Мы учим наших детей, что они от рождения имеют какие-то права, не зарабатывая их. Мы потакаем своим прихотям, тратим много времени на еду, питье и сон. Мы одеваемся, как захотим. Многие из нас употребляют алкоголь и принимают наркотики.

– Говори за себя! – раздались выкрики из публики.

– Разве я говорю не от лица большинства населения нашей страны, в которой живу всю свою жизнь? – вопросил мужчина. – Сами посудите, если это органический процесс, если империя как группа, как личность, как животное имеет периоды роста, цветения, а затем распада, то как ожидать, чтобы Волиен, который естьживой организм, изменил свои собственные законы? Вы этого не объяснили. Как? В какой момент «Волиен», причем еще неизвестно, что понимать под этим словом (говорят, суд еще не решил этого вопроса), такой вот, когда он может сказать: «Не допущу своего разложения и изнеженности, буду противодействовать всем известным мне действующим законам»?

И снова в зале воцарилось молчание.

– Ну-ка, Грайс, что скажешь? Вопрос кажется вполне разумным, – заявил Спаскок.

– Почему мы должны допускать, что этого нельзя сделать? Это опять ваш пессимизм. Вот что типично для нас – пессимизм и нигилизм.

– Согласен, – вдруг подал голос Стил. – Позвольте мне сказать как свидетелю. У нас, если мы сказали, что намерены что-то сделать, мы всегда так и сделаем. Это вопрос воли.

– Да, но ваше развитие сейчас находится на участке возрастания кривой, милый, – утешила его Аритамея. – А мы пребываем в стадии упадка. Судья, следует ли нам обвинить или оправдать Волиен в том, что он застопорил какие-то неизбежные силы или закон развития? Потому что по этому вопросу я согласна с коллегой, который только что выступал.

– Грайс, отвечайте! – потребовал Спаскок.

– Как же так вышло, что на моей памяти Волиен – в лице государственного органа, учителя, суда, президента – ни разу не объявил своим жителям: «Мы были энергичны, внутренне дисциплинированы и верны долгу. Ну а теперь мы изнежены и ни на что нет годимся»?

– Вы меня поражаете, губернатор Грайс, – сказал Кролгул. – Как же так вышло, что вы ни разу не упомянули, что пока у Волиена были все эти благородные качества, Волиен также вел захватнические войны и грабил, и убивал, и брал в плен, захватывал любую мелкую планету, которая ему понравится?

– Это не входит в тему моего сегодняшнего выступления, – парировал Грайс, явно страдая.

– А вы, милый, – обратилась к Стилу Аритамея, – вы, мотцанцы, захватываете чужое добро, воруете, берете в плен, убиваете?

Тот, помолчав, ответил:

– Нет, нет, я уверен – нет.

Но он знал, что флот Мотца уже ждет, разместился по всей периферии Волиена. Ему было крайне неловко, этому славному Стилу. Пострадал весь его эмоциональный и мыслительный аппарат. Ему пришло в голову впервые в жизни, что Сирианскую Мораль нельзя выразить одним словом, ей требуется дать четкое определение.

Дальше заговорил Кролгул:

– Когда Сириус планирует вторжение, оно начинается с вторжения флота Мотца. – Он бросил это замечание походя, даже со смешком. Эта мысль была слишком новой, слишком сырой, чтобы ее сразу переварить, и все с сомнением посмотрели на этого судебного чиновника, который даже смеялся с видом мрачным и угрожающим.

– Все-таки продолжим, – снова произнес Спаскок. – Правильно ли я тебя понял, Грайс? Ты хочешь, чтобы мы вынесли вердикт, что «Волиен» должен нам объяснять, что наши комфортабельные условия жизни, которые мы принимаем как должное всю свою жизнь, что наша цивилизация, все, чем мы гордимся, наша праздная жизнь, наша легкость существования, наше изобилие, все это на самом деле – просто наше разложение, и оно неизбежно приведет к тому, что нас захватят более сильные и более энергичные народы?

Он смотрел прямо на Грайса и сердито, угрюмо, самокритично улыбался.

А Грайс смотрел на него с таким же выражением лица.

– Ну а сам ты что думаешь об этом, Спаскок?

– Ну да… не хватало еще высказаться от себя лично, – поспешно и тихо проговорил Спаскок, а потом громко: – Хорошо, присяжные, теперь слово за вами. Прошу вас удалиться и продумать свой вердикт.

Присяжные переглянулись и тихонько зашептались.

В суде установилась беспокойная, почти раздраженная атмосфера, свидетельствующая о том, что люди чувствуют: дело идет своим ходом. И когда председатель жюри присяжных объявила: «Мы уходим, чтобы обдумать свой вердикт», – раздался даже стон.

Спаскок повторил:

– Я уже говорил, тут вам не театр!

– Чем не театр?! – заорал кто-то с общественных скамей. И тут со смехом все поднялись и, толкаясь, вышли; бесцеремонность публики, сиплые голоса, насмешливое настроение составляли полный контраст с трезвым поведением удаляющихся присяжных.

Те, кто пришел на суд с улицы, трижды испытали смену настроений. Сперва они рассчитывали посмеяться над неуклюжим и смешным отправлением правосудия, ибо пришли, потому что были возмущены и разочарованы тем, что происходит вокруг них на Волиене. Затем, обнаружив, что тут дело в чем-то другом и что присяжные после первого дня заседания готовы отнестись к обвинениям серьезно, они стали внимательнее. И, наконец, как удалось услышать из их жалоб на выходе: «Но здесь в любом случае не за что ухватиться», – люди снова стали ехидными и были готовы высмеивать кого и что угодно, связанное с властью. По крайней мере, все вышли вместе как один, и с этого момента общественные скамьи были пусты.

Спаскок недоверчиво, ошарашенно и недоуменно смотрел на Грайса, который листал горы бумаг, как бы в поисках какой-то спрятанной в них истины, ускользнувшей от его внимания.

– Грайс, – прошипел Спаскок, – неужели ты хочешь продолжать это… этот…

– Фарс, – услужливо подсказал Кролгул.

– Конечно, хочу, – ответил Грайс.

– Ты что, не понимаешь, что навлекаешь дурную славу на судебные порядки Волиена?

– Нет, нет, нет! – закричал Инсент. – Наоборот, он задает вопросы, которые давно пора задать! – Теперь парень торчал рядом с Грайсом, его большие пылкие черные глаза предлагали Грайсу полную поддержку.

– Но ведь не тут же, – простонал Спаскок.

– В моих словах все логично,– заявил Грайс. – Назови мне хоть один мой постулат, который нелогичен.

Тут Инсент все-таки взглянул на меня с сомнением – вспомнил, как часто я ему говорил, что если в разговоре мелькает это слово, пора насторожиться. Я неодобрительно покачал головой, и Инсент опустился на ближайший стул, обхватив голову руками.

Кролгул улыбался мне. Интересно, что в такие минуты этот наш старинный враг как будто считает себя чуть ли не нашим союзником.

– Вот тут я прочел, что пункт Третий «Обвинения» – это полное, основательное осуждение всей системы образования Волиена, – заметил Спаскок. – Так?

– Пожалуй, в итоге к этому он и сводится, – согласился Грайс. – Надо сказать, чтобы принесли соответствующие книги.

– Это будет следующая партия твоих свидетелей, да? Но мы еще не покончили с пунктом Вторым «Обвинения».

Эти двое препирались ворчливо, вполне по-дружески, и интонации были типичны для их взаимоотношений. Наконец в помещение вошла группа серьезных, даже страдающих людей. Это были присяжные, и стало ясно, что совещание их сблизило: они стояли рядом, как бы поддерживая друг друга, и мы поняли, что любой из них готов говорить от лица остальных. Но заговорила все же Аритамея, не сделав шага вперед и никак не отделив себя от товарищей.

– Судья, – обратилась она к Спаскоку, – мы тут все обсудили, и нам стало ясно вот что: поднят очень серьезный вопрос.

– Да что вы? – застонал Спаскок. – Значит, вы пришли к такому выводу, я правильно понял?

– Да, милый, именно так. И мы собираемся критиковать то, как велся этот суд с самого начала. К иску было проявлено недостаточно серьезное отношение.

– То есть ка-а-ак? – заскрипел стул под Спаскоком. И, обернувшись к Грайсу, Спаскок вопросил: – Вы, обвинитель, вы тоже недовольны ведением этого суда?

– Я рад, – наигранно сказал Грайс, – что присяжные признают важность поднятой мной проблемы.

– Я не сказала, что мы во всем согласны с вами, губернатор Грайс. Нет, мы думаем немного по-другому. Но есть смысл в том, что вы говорите. Мы все так считаем – правда? – И Аритамея обвела взглядом своих коллег, которые немедленно поддержали ее – кивками, улыбками, а также прикосновениями и пожатием руки. – Да. Мы все согласны. Мы потрясены, судья, потому что нам не говорили того, что мы должны знать. И мы благодарны губернатору Грайсу за то, что он поднял этот вопрос. Но кое-что нам не совсем понятно, так сказать… – И тут она улыбнулась доброжелательно, по-матерински, всему суду. – Вот почему мы не можем подойти вплотную к решению проблемы. Дело в том, что мы чувствуем: здесь что-то не так. Как бы это выразить?..

– Я или прав, или нет, – сказал Грайс, встав и выпрямившись перед ними, как перед расстрельным батальоном, как будто на карту была поставлена сама его жизнь. – Или хорош, или плох.

– Вы или со мной, или против меня, – подсказал Кролгул.

– Логика, – промычал бедный Инсент, который, все еще не опомнившись, съежился на своем месте.

– Вот именно, милый, вот именно. Мы чувствуем: в вашей логике присутствует нечто глупое, но пока не можем сообразить, что именно. Потому что когда мы тут сидим, обдумываем и вспоминаем слова губернатора, нам кажется, что он прав. А потом кто-то из нас говорит «Но во всем этом ощущается какая-то глупость…»

Страдалец Грайс кротко отвернулся от нее, от присяжных, от судьи – от всех.

– Таким образом, мы просим вот чего – отложить судебное заседание. Мы сперва прочитаем эти книги, а потом вынесем свой вердикт.

– Добрая женщина, но не можете же вы всерьез это предлагать!

– Почему нет, судья? Разве эти книги были доставлены в суд не в качестве материалов следствия?

– В этом есть логика, – с улыбкой выдохнул Кролгул.

– Потому что, если они являются материалами следствия, и если мы должны разобраться с доказательством, мы имеем право…

– О да, да, да, отлично, – сказал Спаскок. – Отведите присяжных в отдельную комнату, снабдите их книгами, накормите их и предоставьте все, что положено.

– Спасибо, судья.

– О, да не за что. У всех у нас уйма времени. Вы вообще-то слышали утренние новости? – И он бросил злобный взгляд на Аритамею.

– Если вы хотите сказать, что в связи с введением в стране чрезвычайного положения это дело следовало бы отложить до лучших времен, мы согласимся, но раз уж вы разрешили представить иск на рассмотрение, значит, вы должны разрешить довести его до конца.

– Логично. Раз уж – значит,– со смехом заметил Кролгул.

–  Следовательно,– заключил Спаскок. – И, – пробормотал он огорченно, как бы про себя, – предполагаю, что этот иск уже сыграл свою роль.

– Какую? – требовательно вопросил Грайс, глядя ему прямо в лицо.

– Ту самую – окончательно заставил нашу бедную планету казаться более нелепой и безнадежной,чем она есть. Тебе, что ли, в голову не приходит, Грайс, что есть такие слои общества, которые не упустят возможности… ах, да о чем говорить! Заседание откладывается на срок, пока эти двадцать или сколько их там присяжных не прочтут – сколько там у них? – сто пятьдесят как минимум – ученых томов.

И он буквально выбежал из зала. Присяжные удалились в сопровождении трех служащих суда, которые катили столик на колесиках, загруженный книгами.

Так закончилось последнее судебное дело, представленное к слушаниям на Волиене при старых порядках.

Клорати Джохору, с Волиендесты

Столько событий произошло за короткое время!

Как будет написано в учебниках истории, Сириус вторгся в пределы территории государства Волиен в тот самый день, когда было отложено заседание суда.

На Сириусе бушует борьба за власть. Партия Сомневающихся, недавно изгнанных оттуда, вернулась и сумела расколоть Центр по вопросу – вторгаться на Волиен или нет. Но этот вопрос был частным, а главное – Сомневающиеся одержали победу по принципиальной проблеме: «Предлагаем прекратить впредь всяческие захваты территорий, пока не узнаем от Канопуса, как действовать в соответствии с Замыслом; пока мы не узнаем, каковацель нашего существования».

Вам, думаю, понятно, что подспудное влияние Большой Пятерки все-таки дало о себе знать.

Но побежденная фракция послала секретный приказ армиям Сириуса – реализовать уже разработанные планы; и к тому моменту, как Сомневающиеся об этом узнали, стало слишком поздно.

Мотцанцы, в космолетах Сирианского Центра, приземлились по всей территории Волиена и кое-где встретили сопротивление. «Агенты» Сириуса повсюду постарались сбить с толку обороняющиеся армии: отправляли туда противоречивые приказы. Кавычки в слове «агенты» я ставлю только потому, что многие из них еще не отдают себе отчета, до какой степени их следует считать сторонниками Сириуса. Большая часть населения считала себя патриотами, поэтому в ряде регионов Волиена шли ожесточенные сражения. Армии Мотца овладели ситуацией через несколько В-дней.

И тут же началась их деморализация.

Вначале, еще до высадки, до них доходили слухи – самые противоречивые, – что «из Центра» не было приказа нападать. Это рассердило людей, которые, что ни говори, а неохотно стали солдатами. Потом же, приземлившись, они увидели… они и представить себе не могли, что возможно такое изобилие, ну буквально горы всего. Мужчины и женщины – женщины Мотца охотно служат в армии и являются кадровыми солдатами – ходили по улицам городов Волиена, не веря своим глазам. О Волиене им до сих пор говорили как о планете, полной лишений и очень бедной, нуждающейся в помощи Сириуса. В магазинах и на рынках буквально на каждой улице, в каждом городе, в каждом поселке они видели горы, неэкономно растрачиваемые горы еды: фрукты и овощи, о каких расчетливые мотцанцы никогда даже не слышали; мясо и рыба, приготовленные тысячами способов, одежда невероятно прихотливая и изящная, редкая и восхитительная.

Мотцанцы, в отсутствие четких приказов от «самого Центра», принялись тут же призывать волиенцев немедленно установить рациональное распределение продуктов потребления. Но оно и так уже было рациональным. И мотцанцы не могли поверить. Поначалу они решили, что тут какой-то масштабный заговор, хитро организованная агитка, чтобы создать у них представление повсеместного изобилия. И мотцанцы стали бегать с улицы на улицу, выискивая доказательства ужасающей нищеты и лишений, которые намеревались обнаружить. Но вскоре заговорили буквально как Стил в свой первый приезд: «Целый наш поселок можно накормить тем количеством, которое они выбрасывают в один день!»

И вдруг куда-то делась их дисциплина, они превратились в обычных захватчиков, стали есть в три глотки и пить – последнее особенно, потому что на Мотце очень мало крепких напитков. Пьяные, сердитые толпы мотцанцев грабили Волиен, а когда опомнились, то устыдились и испугались. Они даже стали приписывать свое поведение какому-то зловещему влиянию атмосферы Волиена. По крайней мере, теперь они хотели одного – поскорее вернуться домой. И солдаты, и офицеры. Из конца в конец Волиена можно было наблюдать, как мотцанцы собираются сперва группками, потом большими группами, потом подразделениями, батальонами и целыми толпами отправляются в космопорты. Нагруженные богатствами Волиена, они садились в космолеты. Не было никаких приказов, ни слова с Сириуса, «из Центра», где шла борьба – и еще идет. Так что мотцанцы просто уехали домой и перестали считать себя сирианами. Этим непосредственным целеустремленным людям было достаточно понять: «Сириус нас обманывал», чтобы задать себе вопрос: «Хотим ли мы считаться сирианами?»

На Сириус отправили следующее сообщение: мы, мол, больше не считаем себя составной частью Сирианской империи и готовы отразить любое возможное вторжение на нашу планету. Но вряд ли кто на Сириусе заметил их непокорность. Зато дезертирство Мотца было замечено его соседом Олпутом, и армии Олпута тут же наводнили Волиен.

Прилагаю донесение нашего агента AM 5. Боюсь, что в нем чувствуется душевный подъем, который всегда – худший признак военной лихорадки.

К вашим услугам! (давненько неслышал я этих слов от Кролгула; кстати, где он?) Клорати! И в такой ситуации вы ждете от меня рассудительности?Да кто теперь рассудителен на Мотце! Ох, бедные Воплощения, какой для них был удар, как повисли и волочатся крылья нашей Морали! Нет, я вполне серьезен, поверьте, Клорати. Перед тем, как они отправились превращать Волиен в такую же высокоморальную планету, как и Сириус, никому из них ни разу даже в голову не пришло, а вдруг их образ жизни – не лучший в Галактике. А тем, кто там побывал, не поверили те, кто оставался дома. Прибывшие с Волиена говорили: «У них там целые улицы завалены едой и фруктами и одеждой, волиенцы едят и пьют, что хотят, а о шмотках таких мы никогда и не мечтали, и все это в бессчетных количествах. В самом бедном доме на Волиене живут лучше, чем у нас в богатейших…». Но в ответ слышали: «Это все вражеская пропаганда! Вы попались на удочку!» – «Нет, это правда, поверьте нам!» Но им не верили, и вот население Мотца разделилось, и больше тут нет единого мышления; мотцанцы не уверены в себе, проклинают Сириус и выгоняют всех, кого заподозрят в том, что он сирианец, меня в том числе.

– Ты шпион, – сказали мне.

– Да, но я работаю не на Сириус. Я агент Канопуса, – сознался я. И объяснил: – Как вы для Волиена, так и Волиен для Канопуса, только если вы отличаетесь от Волиена на один порядок, то Волиен отличается от Канопуса на тысячу порядков. Вам это понятно? Вас ослепило на Волиене слабое мерцание, а вот если бы вы могли себе представить Канопус… – Но меня все же выгнали. Меня не убили: Мотц остается самим собой, приличным и справедливым, пусть и не трезвомыслящим, потому что Воплощения привезли с Волиена воспоминание о магазинах, полных вин и крепких напитков, сотнях сортов. Мне сказали: «Уезжай». Ну я и поехал на Олпут. На Мотце не осталось ни одного иностранца, ни единого.

Олпут – это вам не Мотц! Если на Мотце существует – существовал!– единый тип людей, одинаковый на всей планете, – надежных, работящих, узко мыслящих, дисциплинированных, то на Олпуте живут представители сотен планет; там все приезжие. Когда Сириус стал таким Высокоморальным, после свержения Большой Пятерки, там размножились тюрьмы, и Олпут стал для сирианцев своего рода тюремной планетой; туда высылали лучших и худших людей откуда только можно. Но разнообразие, разноликость олпутцев означает, что в них негибкость и догматичность Морали вызвали цинизм, а не твердую веру, как былос мотцанцами. Как отчетливо в этом проявилась правильность нашего закона, гласящего, что государство и империя просуществуют тем дольше, чем больше граждан, не верящих в его пропаганду! Мотц твердо верил в совершенство Сириуса – и Мотц больше не принадлежит Сириусу! На Олпуте самые разные взгляды и верования, там процветают жестокость и деспотизм – и, вероятно, он останется форпостом Сириуса здесь, хотя все остальные колонии объявили себя свободными. Поверьте мне, Клорати, вторгаться на Волиен вместе с Олпутом – не самое веселое, чем я хотел бы вас потешить.Все эти расы и человеческие породы, которые (в целом) на Олпуте издавна притерлись друг к другу, видят изобилие и блага Волиена, они непрерывно произносят речи, как принято у победителей, толкуя о своем превосходстве, и Сирианская Мораль подходит для этой цели не хуже, чем любые другие идеи, но ни одно из их внутренних убеждений не изменилось от созерцания богатства и красоты Волиена, от терпимости и доброжелательности его граждан. Олпут перенаселен. Для его обитателей Волиен – подходящее местечко, куда можно переселиться. Они убивают, и убивают, и убивают; не хочу об этом говорить, чтобы вас не шокировать. Что касается «агентов» Сириуса на Волиене, Олпут знал о них не больше, чем Мотц. Из конца в конец каждой колонии Волиена тысячи волиенцев дрожат от страха, и грызут ногти, и потеют по ночам: «Какотнесутся к моему предательству (или прозорливости?) эти олпутцы, которые хотя и называют себя сирианами, но никогда не были на Сириусе и знают о нем даже меньше, чем мы?» Некоторые предстали перед этими новыми и ужасными победителями с речью: «Простите, но я считаю себя одним из вас. Я верю в Сирианскую Мораль…» и так далее и тому подобное. «Ах, вот как, вы верите? – было ответом. И потом: – Ладно, а что вы думаете сейчас?» И целыми сотнями эти сентиментальные агенты оказываются в трудовых лагерях, где им позволяют умереть от голода. Некоторых из них олпутцы наняли в свое Правительство Сирианской Морали (так они называют свой правящий орган) в роли надзирателей.

В том числе, кстати, и Спаскока. Правильно ли я понял, что он отказался от нашего предложения взять его на Волиендесту? Наверное, это смелый поступок. Он сейчас заведует судоустройством и является (наказание соответствует преступлению) специалистом по Морали – изучает, как она влияет на повседневную жизнь граждан.

А теперь небольшая историйка, забавный инцидент, как небольшой лучик света, озаряющий тьму. Все то время, пока Мотц захватывал Волиен, а потом убирался восвояси, Аритамея и ее помощники пребывали запертыми в комнате в здании суда, рассматривая «Обвинение» Грайса. Да, они знали о нашествии Мотца, но разве им не приказали «продолжать заниматься своим делом, как всегда»?

Некоторые солдаты с Мотца, по пьянке, шатаясь, забрели в ту комнату, где сидели присяжные, прилежно вчитываясь, делая выписки и сообщая друг другу свои соображения; и, поскольку солдаты понимали, что книги – это хорошо, то они, по-прежнему шатаясь, удалились.

Вскоре появился Олпут. Ох, Клорати, вообразите себе эту сцену, вы только себе ее представьте, я позволю себе удовольствие пересказать хотя бы один инцидент…

Довольно пыльная комната, окна которой выходят во внутренний дворик. Здесь ничего не видно и не слышно. Сюда не доходят звуки вторжения и гибели. Двадцать присяжных: все они сидят вместе в одном конце комнаты, среди них Аритамея, а на небольшой платформе – серьезный, страдающий мужчина – тот самый субъект, читающий выдержки из документа. Они все сильно исхудали, поскольку кормят присяжных плохо, все беспокоятся о своих семьях, все озабочены судьбой Волиена. Но им предписан долг, и этот долг они выполнят. Рассматривается документ – заключительная речь Грайса по иску к Волиену.

Человек, который ее читает, еще не слышал, что эти олпутцы – настоящие скоты, готовые убивать по своей прихоти, поэтому, увидев пятерых солдат неизвестного ему типа, – олпутцы сами по себе являются продуктом смешения множества генов, но принадлежность к этой расе придает им неспешность, снисходительность, цинизм, хорошее настроение, в котором они осуществляют все, за что берутся: в этом настроении они едят, пьют, совокупляются, убивают, лгут, обманывают. Так вот, увидев незнакомых солдат, присяжный просто поднимает руку и говорит:

– Минуточку, мы еще обсуждаем наш вердикт. – И продолжает читать: «Вот мои основные положения».

Далее он полностью зачитывает документы:

– «Первое – Вы, Волиен, никогда не предоставляли мне никаких препятствий, чтобы я их преодолевал. С колыбели и до могилы мой жизненный путь мог быть только легким.

Второе. Вы создали мне все условия, чтобы стать изнеженным и потакать своим прихотям, сделали меня не способным отказаться ни от одного своего желания.

Третье. Вы вырастили меня в убеждении, что я могу получить все что хочу, мне принадлежит все, только потому, что я этого пожелал.

Четвертое. Вы обрекли меня на жизнь в атмосфере невыносимой скуки, потому что убрали от меня всякий риск и опасности, скрывали от меня лицо смерти, вели себя по отношению ко мне, как сверхзаботливая мать, которая полагает, что еда и комфорт тождественны любви…»