Текст книги "Щегол"

Автор книги: Донна Тартт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Тодди, завтракай, не отвлекайся.

– Но ведь это же так называется. Когда люди ничего не едят.

– Голодную забастовку объявляют те, кто в тюрьме сидит, – холодно сказала Китси.

– Кисуля, – угрожающе сказал мистер Барбур.

– Да, но он вчера съел три вафли, – сказал Тодди, нетерпеливо переводя взгляд от одного безразличного родителя к другому, стараясь привлечь их внимание. – А я съел только две вафли. А сегодня он съел хлопья и шесть кусков бекона, а ты сказала, что мне пять кусков бекона – многовато. А почему мне нельзя пять кусков бекона?

5

– Приветствую, привет-привет, – сказал психиатр Дейв, закрыв дверь и усевшись напротив меня: на полу у него в кабинете лежат ковры-килимы, полки забиты старыми учебниками (“Наркотики и социум”, “Детская психология: иной подход”), бежевые портьеры разъезжаются, жужжа, если нажмешь на кнопку.

Я натянуто улыбался, глядел на пальму в кадке, бронзовую статую Будды, да на все, что было в комнате – кроме него самого.

– Ну и? – еле слышный гул дорожного движения, подымавшийся с Первой, делал наше молчание бескрайним, межгалактическим. – Как ты сегодня?

– Ну-у…

Сеансов с Дейвом я ждал с ужасом, то была пытка, которой я подвергался два раза в неделю – хуже похода к зубному, мне было стыдно, что я его не люблю, ведь он так старался – спрашивал, какие мне нравятся фильмы, записывал мне всякие диски, вырезал статьи из геймерского журнала – вдруг мне будет интересно, а бывало, водил даже в “Эй Джейс Ланченетт” есть гамбургеры, и все равно – как начнет задавать вопросы, и я цепенею, будто меня вытолкнули играть на сцену, а я и слов-то не знаю.

– Что-то ты сегодня какой-то рассеянный.

– Эммм… – я заметил, что на полках у Дейва стояло много книжек со словом “секс” в названии: “Подростковая сексуальность”, “Секс и познание”, “Шаблоны сексуальных девиаций” и – самое мое любимое – “Выйти из сумрака: как распознать сексуальную зависимость”. – Да я ничего вроде.

– Вроде?

– Нет, все нормально. Дела у меня хорошо.

– Правда? – Дейв откинулся в кресле, поболтал кедом. – Ну, здорово.

И потом:

– А давай-ка ты быстренько мне расскажешь, что там у тебя происходит.

– Эээ… – я почесал бровь, отвернулся – …с испанским пока не легче, в понедельник, похоже, буду писать еще одну штрафную контрольную. Зато за реферат по Сталинграду получил пятерку. Теперь по истории я с четверки с минусом поднялся до четверки.

Он так долго молчал, глядя на меня, что я почувствовал, будто меня приперли к стенке, и стал даже обдумывать, что бы еще такого сказать.

И тут он:

– А еще что?

– Ну-у… – я принялся разглядывать свои большие пальцы.

– А с тревожностью сейчас как?

– Получше, – ответил я, думая о том, как же мне неуютно от того, что я вообще ничего не знаю про Дейва.

Он был из тех, кто ходит с обручальным кольцом, которое совсем не похоже на обручальное кольцо – хотя, может, это и вправду не обручальное кольцо, а он просто до неба гордится своими кельтскими предками. Я бы предположил, что он недавно женился и у него есть маленький ребенок – веяло от него какой-то осовелостью свежеиспеченного отцовства, будто по ночам ему приходится вскакивать и менять подгузники, но – кто знает?

– А лекарства? Есть побочные эффекты?

– Мммм… – я почесал нос, – ну, сейчас получше.

Я вообще перестал пить таблетки – от них трещала башка, и я делался весь вялый, поэтому я теперь сплевывал их в слив раковины в ванной.

Дейв немного помолчал.

– То есть мы не слишком ошибемся, если скажем, что в целом тебе лучше?

– Наверное, не слишком, – ответил я, помолчав, не сводя глаз со штуковины, которая висела на стене у него над головой. Похоже было на перекошенные счеты, собранные из глиняных костяшек и веревочных узлов – мне все казалось, что большая часть моей нынешней жизни ушла на их разглядывание.

Дейв улыбнулся:

– Ты так говоришь, будто это что-то стыдное. Но то, что тебе стало лучше, вовсе не означает, что ты позабыл о маме. Или что ты стал ее меньше любить.

Обозлившись на это его предположение – мне такое и в голову не приходило, – я отвернулся и уставился в окно, на унылое белое здание напротив.

– Как думаешь, почему тебе вдруг стало лучше? Есть идеи?

– Да не, нету, – сухо ответил я.

Нельзя было сказать, что я чувствовал себя “лучше”. Для этого и слова подходящего не было. Скорее от каких-то мелочей, таких незначительных, что и говорить не о чем – от смеха в школьном коридоре, от того, как в кабинете биологии геккон перебирает лапками в стеклянном аквариуме, – я вдруг делался то счастливым, а то чуть ли не ревел. Иногда вечерами с Парк-авеню в окна задувал сырой, колючий ветер, как раз когда на дорогах становилось посвободнее и город потихоньку пустел к ночи; накрапывал дождь, на деревьях проклевывались листья, весна набухала летом, с улицы доносились одинокие всхлипы клаксонов, от мокрого асфальта пахло электрически резко, и везде ощущалась вибрация толпы: одинокие секретарши и толстяки с пакетами еды навынос, повсюду – несуразная печаль существ, которые продираются сквозь жизнь. На долгие недели я весь смерзся, замкнулся наглухо, в ванной я выкручивал воду на максимум – и беззвучно выл. Все саднило, ныло, путало меня и сбивало с ног, и все же – меня будто кто-то тянул через пролом во льду из студеной воды на свет, на ослепительный холод.

– Ну, и где ты был? – спросил Дейв, пытаясь поймать мой взгляд.

– Что?

– О чем ты сейчас думал?

– Ни о чем.

– Правда? Сложновато ведь совсем ни о чем не думать.

Я пожал плечами. Кроме Энди, я никому не рассказывал о том, что ездил домой к Пиппе, и все было подсвечено этой тайной, будто отсветом сна: бумажные маки, тусклый, дрожащий свет свечи, липкий жар ее руки в моей. Но, хоть это и было самое весомое, самое настоящее, что случилось со мной за долгое время, мне не хотелось портить все разговорами – особенно с ним.

Несколько долгих минут мы с ним молчали.

Затем Дейв наклонился ко мне с озабоченным выражением лица и сказал:

– Знаешь, Тео, если я тебя спрашиваю, куда ты пропадаешь, когда так вот молчишь, это не потому, что я такой мудак и хочу тебя подловить, ничего такого.

– Ну да, я понимаю, – натянуто отозвался я, ковыряя шерстяную обивку на подлокотнике кушетки.

– Я тут сижу, чтобы говорить с тобой о том, о чем ты сам хочешь поговорить. Или, – он поерзал в кресле, раздался деревянный скрип, – можем вообще ни о чем не говорить! Только мне интересно, может, у тебя есть какие-то новости?

– Ну-у… – ответил я после очередной бесконечной паузы, изо всех сил стараясь на коситься на часы, – ну, я просто…

Сколько там еще у нас минут осталось? Сорок?

– Потому что другие ответственные за тебя взрослые рассказали мне, что в последнее время ты заметно воспрянул духом. Ты опять начал работать на уроках, – добавил он, когда я ничего не ответил. – Общаться с людьми. Нормально питаться. – В тишину с улицы вплыло слабое завывание скорой. – Вот я и думаю, может, ты поможешь мне понять, что же изменилось?

Я пожал плечами, поскреб щеку. Ну и как объяснишь такое? И пробовать глупо. Сами воспоминания казались размытыми, лучистыми от нереальности, словно сон, который чем старательнее вспоминаешь, тем быстрее он от тебя ускользает. Куда важнее было само чувство, густой сладостный прилив которого был настолько мощным, что когда я в школьном автобусе, в классе или в кровати старался думать о чем-нибудь приятном, надежном, о каком-нибудь месте или пространстве, где грудь у меня не сжимало тревогой, мне всего и надо было, что рухнуть в этот теплокровный поток, унестись в потайное место, где все было как надо. Коричного цвета стены, стук дождя по подоконнику, просторная тишина и ощущение глубины и дали, будто глянцевая перспектива на картине девятнадцатого века. Затертые до дыр ковры, разрисованные японские веера и старинные валентинки поблескивают в свете свечи, Пьеро и белые голуби, и сердечки цветочных гирлянд. Бледное лицо Пиппы во тьме.

6

– Слушай, – сказал я Энди пару дней спустя, когда мы после школы выходили из “Старбакса”, – сможешь меня сегодня прикрыть?

– Конечно, – ответил Энди, жадно хлебая кофе. – Надолго?

– Не знаю. – Все зависело от того, сколько у меня займет пересадка на Четырнадцатой улице, я могу минут сорок пять добираться до Южного Манхэттена, а на автобусе в будний день – и того больше. – Часа на три?

Он скорчил рожу: если мать дома, то его ждут расспросы.

– И что я ей скажу?

– Скажи, что в школе задержали, что-нибудь в таком духе.

– Она решит, что у тебя проблемы.

– Ну и что?

– Ничего, но я не хочу, чтоб она начала звонить в школу и узнавать, что там с тобой.

– Скажи, что я в кино пошел.

– Тогда она спросит, почему я с тобой не пошел. Давай я скажу, что ты в библиотеке.

– Блин, это такая убогая отмазка.

– Ну ладно. Почему бы нам тогда не сказать ей, что у тебя назначена неотложная встреча с твоим инспектором по надзору Или что ты решил перехватить пару коктейлей в баре при “Фор Сизонс”?

Он передразнивал отца, получилось настолько похоже, что я рассмеялся.

– Fabelhaft[23]23
  Изумительно (нем.).


[Закрыть], – ответил я голосом мистера Барбура. – Очень смешно. Он пожал плечами.

– Главный корпус открыт сегодня до семи, – сказал он уже своим невыразительным дохлым голоском. – Но я могу и не знать, в каком ты корпусе, если ты сам забыл мне об этом сказать.

7

Дверь открылась быстрее, чем я ожидал – пока я оглядывал улицу и думал о чем-то своем. На этот раз он был чисто выбрит и от него пахло мылом, длинные седые волосы опрятно зачесаны назад и заложены за уши – одет он был так же внушительно, как и мистер Блэквелл тогда.

Он вскинул брови: явно не ожидал меня увидеть.

– Привет!

– Я не вовремя? – спросил я, разглядывая белоснежные манжеты его рубашки, которые были расшиты крошечными красно-алыми символами, буквицы такие мелкие и затейливые, что их почти и не было видно.

– Вовсе нет. По правде сказать, я надеялся, что ты к нам заглянешь. – На нем был красного цвета галстук с бледно-желтыми фигурками, черные броги-оксфорды и великолепно пошитый темно-синий костюм. – Заходи! Прогну!

– Вы куда-то собирались? – спросил я, застенчиво глядя на него.

Костюм превратил его в совершенно другого человека, пособраннее, не такого рассеянного и меланхоличного, как тот, предыдущий Хоби, в котором было что-то жалкое, что-то от элегантного белого медведя, с которым, однако, плохо обращались.

– Ну да. Но не прямо сейчас. Сказать честно, у нас тут все вверх дном. Ну да неважно.

И как это понимать? Я прошел за ним в дом – сквозь заросли из ножек столов и пружин, торчащих из стульев, через мрачную гостиную на кухню, где терьер Космо, поскуливая, нервно метался из стороны в сторону, щелкал когтями по плиткам. Когда мы вошли, он отступил назад и грозно уставился на меня.

– А почему он здесь? – спросил я, нагнувшись было, чтобы погладить его по голове, и отдернув руку, когда он отпрянул.

– Ммм? – пробормотал Хоби. Казалось, голова у него была занята чем-то другим.

– Ну, Космо. Он ведь с ней сидеть любит.

– А. Это из-за ее тетки. Не хочет, чтоб он там был.

Он наливал чайник водой из-под крана, и я заметил, что чайник подрагивает у него в руках.

– Тетка?

– Ну да, – сказал он, поставил чайник на огонь и нагнулся, чтобы почесать собаку под подбородком. – Ах ты, бедный жабкин, ничегошеньки не понимаешь, правда? Маргарет очень строга насчет собак в спальне у больного ребенка. Она, конечно, права. А теперь вот и ты появился, – он глянул на меня через плечо чудным ярким взглядом. – Снова прибило к нашим берегам. Пиппа с тех пор только о тебе и говорит.

– Правда? – обрадовался я.

– “А где тот мальчик?”, “Ко мне приходил мальчик”. Она мне вчера сказала, что ты еще к нам вернешься, и гляньте-ка, – сказал он с теплым и молодо прозвучавшим смехом, – ты и вернулся.

Он встал, хрустнув коленями, и утер запястьем бугристый белый лоб.

– Если немножко подождешь, то сможешь к ней зайти.

– Как она?

– Гораздо лучше, – бодро сказал он, не глядя на меня. – Столько всего случилось. Тетка увозит ее в Техас.

– В Техас? – повторил я после остолбенелого молчания.

– Боюсь, что так.

– Когда?

– Послезавтра.

– Нет!

Он скривился, но я и глазом моргнуть не успел, как лицо его снова разгладилось.

– Да, я собираю ее в дорогу, – сказал он веселым голосом, который совсем не вязался с той вспышкой горя, которую я увидел. – Сколько у нас было гостей! Ее школьные друзья – честно сказать, только сейчас полегче стало. Тяжелая выдалась неделька.

– А когда она вернется?

– Ну, если честно, нескоро. Маргарет забирает ее туда жить.

– Насовсем?

– О, нет! Не насовсем, – ответил он таким тоном, что я понял: как раз насовсем. – С планеты-то никто не улетает, – прибавил он, поглядев на мое лицо. – Конечно, я к ней буду ездить. И, конечно, она будет приезжать в гости.

– Но… – Такое чувство, что на меня потолок рухнул. – Я думал, она тут живет. С вами.

– Ну, она и жила. До сих пор. И я уверен, там ей будет гораздо лучше, – неубедительно добавил он. – Большие перемены для нас, конечно, но в сухом остатке, уверен, все выйдет только к лучшему.

Я видел, что он сам не верит в то, что говорит.

– Но почему она тут не может остаться?

– Маргарет – единокровная сестра Велти, – сказал он. – Вторая. И ближайшая родственница Пиппы. Кровная родственница, не то что я. Она думает, что теперь, когда Пиппа достаточно окрепла для переезда, ей будет лучше в Техасе.

– Я бы не хотел жить в Техасе, – растерянно сказал я. – Там же жарко.

– Думаю, и доктора там похуже, – сказал Хоби, отряхнув руки. – Хоть Маргарет со мной и не согласна.

Он уселся и поглядел на меня.

– Какие очки, – сказал он. – Они мне нравятся.

– Спасибо.

Мне про новые очки говорить не хотелось – нежеланная обновка, хоть в них я и вправду лучше видел. Оправу после того, как я провалил проверку зрения в школьном медпункте, выбрала миссис Барбур – у “Э.Б. Мейровица”. Она была круглая, черепаховая, на вид – чуть слишком серьезная и дорогая, и взрослые как-то уж совсем из кожи вон лезли, чтобы заверить меня, что она мне идет.

– Как там дела в вашем районе? – спросил Хоби. – Ты и не представляешь, сколько эмоций вызвал твой визит. Я даже думал – не съездить ли мне к тебе самому. Не поехал только потому, что не хотел оставлять Пиппу, раз она так скоро уезжает. Видишь ли, все случилось очень быстро. Эти все дела с Маргарет. Она похожа на их отца, старого мистера Блэквелла – что-то в голову втемяшит и не успокоится, пока не сделает.

– И он в Техас поедет? Космо?

– Ну нет, уж ему тут лучше. Он в этом доме с трехмесячного возраста.

– А ему не будет грустно?

– Надеюсь, не будет. Ну, если честно, он будет по ней скучать. Мы с Космо неплохо ладим, он так ужасно сдал после смерти Велти. Это вообще собака Велти, к Пиппе он привязался совсем недавно. Такие терьерчики, каких Велти всегда держал, детей не жалуют – мать Космо, Чесси, была сущим кошмаром.

– Но зачем Пиппе уезжать туда?

– Ну, – сказал он, потирая глаза, – это самая логичная вещь. Технически Маргарет ее ближайшая родственница. Хоть при жизни Велти они с Маргарет почти и не общались, по крайней мере в последние годы.

– А почему?

– Ну-у… – видно было, что объяснять ему не хочется. – Тут все сложно. Понимаешь, Маргарет была очень настроена против матери Пиппы.

Едва он договорил, как в кухню вошла высокая, остроносая, решительного вида женщина в возрасте моложавой бабушки – лицо у нее было сварливо-породистое, в ржаво-медных волосах – седина. Ее туфли и костюм могла бы надеть и миссис Барбур, разве что цвет был совсем не ее: ядрено-зеленый.

Она поглядела на меня. Она поглядела на Хоби.

– Это еще что такое? – холодно спросила она.

Хоби с шумом выдохнул, было видно, что он чертовски зол.

– Все в порядке, Маргарет. Это тот мальчик, который был с Велти, когда он умер.

Она оглядела меня сквозь свои очки-половинки и рассмеялась – резким, пронзительным, нервным смехом.

– Ах, ну здравствуй, – сказала она, вся вдруг такая приветливая, протягивая мне свои тонкие красные руки, унизанные бриллиантами. – Я Маргарет Блэквелл Пирс. Сестра Велти. Наполовину, – поправилась она, бросив через плечо взгляд на Хоби, заметив, как у меня сомкнулись брови. – У нас с Велти был общий отец. А моей матерью была Сюзи Делафилд.

Она так это имя произнесла, будто оно должно было мне что-то сказать. Я взглянул на Хоби, чтобы понять, что он-то обо всем этом думает. Она это увидела и строго на него зыркнула, а потом снова устремила все свое внимание – все свое очарование – на меня.

– До чего же ты замечательный мальчик, – сказала она мне. Кончик ее длинного носа внезапно порозовел. – Как же я рада с тобой познакомиться. Джеймс и Пиппа столько мне рассказывали про твой приход – совершенно невероятный случай. Мы только об этом и говорим. И еще, – она цапнула меня за руку, – от всей души хочу тебя поблагодарить за то, что вернул мне дедушкино кольцо. Оно так много для меня значит.

Вернул ей кольцо? Я снова в замешательстве посмотрел на Хоби.

– И для папы оно бы много значило. – У ее дружелюбия был какой-то нарочитый, отрепетированный привкус (“обаяние – ведрами”, как выразился бы мистер Барбур), но медный налет сходства с мистером Блэквеллом и Пиппой все равно, помимо моей воли, притягивал меня к ней. – Ты ведь знаешь, что мы его и до этого теряли, правда?

Засвистел чайник.

– Чаю, Маргарет? – спросил Хоби.

– Да, пожалуйста, – бросила она. – С медом и лимоном. И капни самую малость скотча.

Мне же, куда более приветливым голосом, она сказала:

– Ты уж прости, но, боюсь, у нас тут куча взрослых дел. Скоро у нас встреча с юристом. Вот как только к Пиппе приедет сиделка.

Хоби прокашлялся.

– Не вижу ничего дурного в том…

– А можно я к ней зайду? – спросил я, не дожидаясь, пока он договорит.

– Разумеется, – быстро ответил Хоби, пока не успела вмешаться тетушка Маргарет, и ловко отвернулся, чтоб не видеть ее рассерженного лица. – Дорогу помнишь, да? Туда, по коридору.

8

Первым, что я от нее услышал, было:

– Выключи, пожалуйста, свет.

Она сидела в кровати, опершись на подушки, в ушах – наушники от айпода, под потолком горела лампочка, и в ее свете она казалась ослепшей, растерянной.

Я выключил свет. Комната заметно опустела, у стен выстроились картонные коробки. По подоконникам постукивал жиденький весенний дождик, за окном в темном дворике белели на фоне мокрых кирпичей пенные лепестки цветущей груши.

– Привет, – сказала она, чуть крепче сжав руки поверх одеяла.

– Привет, – ответил я и расстроился – так зажато это у меня вышло.

– Так и знала, что это ты! Слышала, как вы на кухне разговариваете.

– Правда? А как ты поняла, что это я?

– Я же музыкант! У меня очень острый слух.

Мои глаза наконец привыкли к полумраку, и я заметил, что теперь она казалась покрепче, чем в мой первый приход. Волосы у нее немного отросли, скобы из головы вынули – правда, вспухшие очертания раны все равно были заметны.

– Как себя чувствуешь? – спросил я.

Она улыбнулась.

– Спать хочется.

Дрема звучала в ее голосе, то нежном, то хрипловатом.

– Давай на двоих?

– На двоих – что?

Она повернула голову, вытащила один наушник и протянула его мне.

– Послушай.

Я уселся рядом с ней на кровати и сунул наушник в ухо: бесплотное созвучие – безличное, пронзительное, будто радиосигнал из рая.

Мы поглядели друг на друга.

– Что это? – спросил я.

– Ээээ… – она поглядела на экран айпода. – Палестрина.

– А-а.

Но мне было наплевать, что это там за музыка. Я слушал ее только из-за дождливого света, белого дерева за окном, раскатов грома, Пиппы.

Наше с ней молчание было странным и счастливым, соединенное проводком и тончайшим эхом ледяных голосов.

– Не обязательно разговаривать, – сказала она. – Если не хочешь. Веки у нее были тяжелые, а голос сонный, будто тайна.

– Все обычно хотят поболтать, а я люблю помолчать.

– Ты плакала? – спросил я, приглядевшись к ней.

– Нет. Ну, немножко.

Так мы и сидели, не говоря ни слова – и никакой странности, никакой неловкости.

– Мне придется уехать, – наконец сказала она. – Ты знаешь?

– Знаю. Он рассказал.

– Ужас. Не хочу уезжать.

От нее пахло солью, лекарствами и еще чем-то сладким, травянистым, будто бы ромашковым чаем, который мама покупала в “Грейс”.

– Она вроде ничего, – осторожно сказал я. – Ну, по ходу.

– По ходу, – мрачно повторила она, водя пальцем по краю одеяла. – Она что-то там говорила про бассейн. И про лошадей.

– Звучит прикольно.

Она растерянно заморгала.

– Ну, может.

– А ты умеешь ездить верхом?

– Нет.

– И я не умею. Моя мама зато умела. Она обожала лошадей. Всегда останавливалась поговорить с лошадьми, которые возят коляски на Пятьдесят девятой, – я не знал даже, как сказать-то, – и такое впечатление, что и они как будто с ней разговаривали. Ну, как бы, они в шорах, а все равно поворачивали головы в ее сторону.

– Твоя мама тоже умерла? – робко спросила она.

– Да.

– Моя мама умерла… – она замолчала, задумалась – …уж не помню когда. Она умерла, когда у нас в школе были весенние каникулы, поэтому я была дома и на каникулах, и еще потом неделю не ходила в школу. А еще мы тогда должны были пойти на экскурсию в Ботанический сад, а я не пошла. Я по ней скучаю.

– От чего она умерла?

– Заболела. Твоя мама тоже болела?

– Нет. Несчастный случай. – Про это мне не хотелось говорить, и я сказал: – В общем, моя мама очень любила лошадей. Когда она была маленькой, у нее была лошадь – она рассказывала, что иногда лошади становилось скучно, и она тогда подходила прямо к дому и совала морду в окно, чтобы поглядеть, что там происходит.

– Как ее звали?

– Палитра.

Я обожал, когда мама принималась рассказывать, какие у них были конюшни в Канзасе: на стропилах мостятся совы и летучие мыши, лошади ржут и сопят. Я знал клички всех лошадей и собак, которые у нее были в детстве.

– Палитра! Так она, что, была вся разноцветная?

– Ну такая, да, пятнистая. Я фотографии видел. Иногда, летом, она и к ней приходила, когда мама спала после обеда. Она слышала, как лошадь дышит, прямо в занавески.

– Как мило! Я люблю лошадей. Просто…

– Что?

– Я тут хочу остаться, – мгновение – и она чуть не плачет. – Не понимаю, зачем надо уезжать.

– Так скажи им, что хочешь остаться.

Когда это наши руки соприкоснулись? И отчего у нее такие горячие пальцы?

– Я и сказала! Но все думают, что там мне будет лучше.

– Почему?

– Не знаю, – раздраженно ответила она. – Говорят, там потише. Но я не люблю, когда тихо, мне нравится, когда много всяких звуков.

– Меня, наверное, тоже увезут.

Она подтянулась на локте.

– Нет! – встревоженно выпалила она. – Когда?

– Не знаю. Скоро, наверное. Придется жить с дедом и бабушкой.

– А-а, – грустно протянула она, откидываясь обратно на подушки. – А у меня нет бабушки с дедушкой.

Я оплел ее пальцы своими.

– Мои не слишком-то симпатичные.

– Прости.

– Да ничего, – ответил я самым нормальным тоном, на какой был только способен, потому что сердце у меня стучало так, что биение пульса отдавалось аж в кончиках пальцев. Ее рука была бархатной, горячечной и самую малость липкой.

– А других родственников у тебя нет? – В сероватом свете с улицы глаза у нее так потемнели, что казались совсем черными.

– Нет. Ну, то есть… – Отца считать? – Нет.

Наступило долгое молчание. Мы с ней так и были соединены наушниками: один у нее в ухе, второй – у меня. Пение ракушек. Жемчужный хор ангелов. Вдруг все вокруг замедлилось, я будто бы позабыл, как это – размеренно дышать, и то и дело обнаруживал, что надолго задерживаю дыхание, а потом вдруг резко и шумно выдыхаю.

– Как ты говорила, зовут композитора? – спросил я только ради того, чтобы сказать что-то.

Она сонно улыбнулась и потянулась за заостренным, неаппетитного вида леденцом, который лежал на фантике у нее на прикроватном столике.

– Палестрина, – ответила она с торчащей изо рта палочкой. – “Торжественная месса”. Или что-то в этом роде. Они все друг на друга похожи.

– А она тебе нравится? – спросил я. – Твоя тетка?

Пару долгих тактов она глядела на меня. Затем аккуратно положила леденец обратно на обертку и сказала:

– Она вроде ничего. Вроде. Только я ее совсем не знаю. Вот это неклассно.

– А зачем? Зачем тебе уезжать?

– Там в деньгах дело. Хоби ничего не может поделать, он мне не настоящий дядя. Мой как-будто-дядя, как она его зовет.

– Мне бы хотелось, чтобы он по-настоящему был твоим дядей, – сказал я. – Я хочу, чтоб ты осталась здесь.

Внезапно она села, обвила меня руками и поцеловала; разом вся кровь отхлынула у меня от головы, одной мощной волной – я будто с утеса рухнул.

– Я…

Меня охватил ужас. Обомлев, я потянул руку к губам – вытереть их, только на губах не было мерзкого чувства сырости, и след от поцелуя затеплел у меня на тыльной стороне ладони.

– Не хочу, чтоб ты уезжала.

– И я не хочу.

– Ты меня видела, помнишь?

– Когда?

– Сразу перед тем как.

– Не помню.

– Я тебя помню, – сказал я. Каким-то образом моя рука пробралась к ее щеке, я неуклюже ее отдернул, прижал к боку, стиснул пальцы в кулак, чуть ли не сел на него. – Я там был.

И тут я понял, что Хоби стоит в дверях.

– Привет, лапушка, – и хоть тепло в его голосе в основном предназначалось ей, я почувствовал, что и мне досталась капелька. – Говорил же, он еще придет.

– Говорил! – сказала она, подтянувшись повыше. – Он пришел.

– Ну, будешь меня в следующий раз слушать?

– Я тебя слушала! Просто не верила.

Кончик тюлевой занавески прошуршал по подоконнику. С улицы доносилось еле слышное гудение машин. Я сидел на краешке ее кровати и чувствовал, будто попал в полосу пробуждения между сном и дневным светом, где все, перед тем как перемениться, мешается и сливается в лавину вязкой эйфории: дождливый свет, сидящая на кровати Пиппа и стоящий в дверях Хоби, и ее поцелуй (с чудным привкусом леденца – он, как я теперь думаю, был с морфином), который так и пристал к моим губам. И все-таки, наверное, не от морфина у меня тогда так кружилась голова, не от него я был весь улыбчиво окутан счастьем и красотой. Как в дурмане, мы с ней распрощались (писать письма она не обещала, похоже, для этого еще недостаточно окрепла), и вот я уже стою в коридоре вместе с сиделкой, и тетка Маргарет говорит громко, озадаченно, и Хоби утешительно кладет руку мне на плечо – сжимает его сильно, ободряюще, будто цепляет якорь, чтобы я понял – все будет хорошо. С самой маминой смерти никто так ко мне не прикасался – по-дружески, чтобы подхватить меня, когда растеряюсь, и я, будто бездомный пес, изголодавшийся по любви, вдруг ощутил, как из глубины, из самой моей крови, рванулась верность, внезапное, унизительное, защипавшее глаза убеждение, что это хорошее место, это хороший человек, я могу ему довериться, тут меня никто не тронет.

– Ох, – вскричала тетка Маргарет, – ты плачешь? Только посмотрите! – обратилась она к молоденькой сиделке (та кивала, улыбалась, чуть ли не ела у нее из рук и старалась угодить). – До чего милый мальчик! Ты ведь будешь очень по ней скучать, правда? – Улыбалась она во весь рот, уверенная в себе, в собственном праве. – Обязательно, обязательно приезжай к нам в гости. Я просто обожаю принимать гостей. У моих родителей… был один из самых больших в Техасе тюдоровских домов…

И она пошла трещать дальше, приветливая, как попугай. Но я уже присягнул на верность другим. И вкус поцелуя Пиппы – горьковато-сладкий, странный – так и оставался со мной до самого дома, пока я, сонно покачиваясь, плыл обратно в автобусе, тая от печали и прелести, от лучистой боли, что приподнимала меня над сквозняковым городом, словно воздушный змей: голова в тучах, сердце в небесах.

9

Я вынести не мог, что она уезжает. И думать было тошно. В день ее отъезда я проснулся несчастным и разбитым. Я глядел на небо над Парк-авеню – иссиня-черное, грозное, вздувшееся небо, будто сошедшее с картин, изображавших Голгофу, и представлял, что и она глядит в это же темное небо из окна самолета; и пока мы с Энди шагали к автобусной остановке, опущенные взгляды и хмурые лица прохожих, казалось, отражали и увеличивали мою тоску из-за ее отъезда.

– Да, в Техасе скукота, это точно, – сказал Энди, то и дело чихая. Из-за пыльцы глаза у него были красные и слезящиеся, и потому он сильнее, чем обычно, напоминал лабораторную белую мышку. – Ты там был?

– Да, в Далласе. Одно время тетя Тесс и дядя Гарри жили там. Делать там вообще нечего, только в кино ходить, и пешком никуда не дойдешь, обязательно надо на машине ехать. И еще у них там гремучие змеи и смертная казнь, что, на мой взгляд, мера примитивная и неэтичная в девяноста восьми процентах случаев. Но, может, ей там будет лучше.

– Почему?

– Дав основном из-за климата, – сказал Энди, вытирая нос отглаженным хлопчатобумажным платком, который он каждое утро выдергивал из стопки таких же, лежавших у него в комоде. – В теплом климате больные лучше идут на поправку. Поэтому дедушка Ван дер Плейн переехал в Палм-Бич.

Я молчал. Я знал, что Энди меня не выдаст, я доверял ему, ценил его мнение, и все же, пока мы с ним разговаривали, у меня то и дело появлялось чувство, что я говорю с компьютерной программой, которая симулирует человеческое общение.

– Если она будет жить в Далласе, пусть обязательно сходит в Музей природы и науки. Хотя, наверное, ей он покажется слишком уж маленьким и несовременным. В тамошнем “Аймаксе” даже 3-D нет. А еще они берут дополнительную плату за проход в планетарий, и это просто нелепо, потому что их планетарий ничто по сравнению с хайденовским.

– Хмммм.

Иногда я спрашивал себя: а может ли хоть что-то вышибить Энди из его ботанско-математической башни? Цунами, например? Вторжение десептиконов? Годзилла на Пятой авеню? Он был как планета без атмосферного слоя.

10

Бывает ли одиночество сильнее того, которым мучился тогда я? У Барбуров, посреди шума и гама не моей семьи, я чувствовал себя еще более одиноким, чем прежде – еще и из-за того, что близился конец школьного года, и я не совсем понимал (и Энди, кстати, тоже), возьмут ли они меня с собой в свой летний дом в Мэне. Миссис Барбур с присущей ей деликатностью ухитрялась обходить эту тему, даже когда по всему дому стали появляться картонные коробки и раскрытые чемоданы; мистер Барбур и младшие дети были в восторге, но Энди взирал на все с неприкрытым ужасом.

– Солнце, воздух и вода, – презрительно сказал он, поправляя очки (такие же, как у меня, только стекла заметно толще). – По крайней мере ты у бабки с дедом будешь на суше. С горячей водой. И выходом в интернет.

– Жалости не дождешься.

– Ладно, если все-таки поедешь с нами, посмотрим, как ты запоешь. Это как в “Похищенном”. В той части, когда его на корабле в рабство продают.

– А как насчет той части, когда ему нужно переться в какую-то глушь, к этому мерзкому родственничку, которого он в глаза раньше не видел?