Текст книги "Щегол"

Автор книги: Донна Тартт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Ксандра, которая как раз полезла в шкафчик за своей кофейной кружкой с логотипом “Планеты Голливуд”, оглянулась на меня через плечо.

– Ты ведь на самом деле не будешь у него дома праздновать? – спросила она. – У малыша русского или у кого там?

– Не. Мы просто у нас тут телик посмотрим.

– Принести вам чего-нибудь?

– Борису понравились те маленькие колбаски. А я крылышки люблю. Которые острые.

– Еще чего-нибудь? Может, тех штук, типа мини-такитос? Вам они вроде тоже нравятся, да?

– Было бы круто.

– Договорились. Подкормлю вас, ребята. Одна просьба – сигареты мои не трогать. Мне плевать, если вы курите, – добавила она, подняв руку, жестом велев мне помолчать, – я не то чтобы вас в чем-то обвиняю, но кто-то повадился таскать сигареты из блока на кухне, а я за него по двадцать пять баксов каждую неделю отстегиваю.

19

С тех самых пор как Борис появился в школе с подбитым глазом, я представлял себе его отца таким толстошеим выходцем из СССР, со свинячьими глазками и стрижкой под машинку. Однако же, когда мы с ним наконец встретились, я с удивлением увидел, что он худой и бледный, будто умирающий с голоду поэт.

Изможденный, грудь впалая – он курил одну за другой, носил застиранные до серого рубашки и пил кружками приторный чай. Но если глянуть ему в глаза, становилось ясно, что хрупкость его – обманчива. Он был жилистый, натянутый как струна – дурным нравом от него так и искрило, – узкокостный и остролицый, как и Борис, только взгляд у него был злобный, налитый кровью, а зубы – бурые мелкие пилки. Мне он напоминал бешеную лисицу.

Хоть я однажды мельком его видел и даже слышал, как он ночами топает по дому (ну или думал, что слышу именно его), лицом к лицу мы с ним встретились незадолго до Дня благодарения. Заходим после школы домой к Борису – смеемся, болтаем, а он сидит, ссутулившись, за кухонным столом, перед ним – стакан и бутылка. Одежда на нем была потрепанная, а вот туфли – дорогие, и еще куча золотых украшений; он только посмотрел на нас своими воспаленными глазками, и мы сразу же заткнулись. Он был щуплый, маленький человечек, но поглядишь ему в лицо – и побоишься подходить близко.

– Здрасте, – осторожно сказал я.

– Привет, – ответил он – лицо непроницаемое, акцент сильнее, чем у Бориса – и, повернувшись к сыну, сказал что-то по-украински. Последовал короткий разговор, за которым я наблюдал с большим интересом. Интересно было видеть, как менялся Борис, когда говорил на другом языке – становился живее, бойчее, как будто другой, более складный человек вдруг занимал его место.

И вдруг, совершенно неожиданно, мистер Павликовский протянул мне обе руки.

– Спасибо, – хрипло сказал он.

Я, конечно, боялся к нему приближаться – это как к дикому зверю подходить, но все равно шагнул, неловко выставив вперед руки. Он ухватил их своими задубевшими, холодными ладонями.

– Ты хороший человек, – сказал он. Взгляд у него был налитый кровью, чересчур пристальный. Я захотел отвернуться и сам себя устыдился.

– Дай тебе бог здоровья и всего наилучшего, – сказал он. – Ты мне как сын. За то, что принял моего сына в вашу семью.

В нашу семью? Я в замешательстве оглянулся на Бориса.

Мистер Павликовский перевел взгляд на него:

– Ты ему рассказал, что я сказал?

– Он сказал, что ты теперь – член нашей семьи, – скучающим тоном сказал Борис, – и если он может тебе хоть чем-нибудь помочь…

К превеликому моему удивлению мистер Павликовский притянул меня к себе и основательно так обнял – я зажмурился, изо всех сил стараясь не замечать, как от него пахнет: кремом для волос, немытым телом, алкоголем и каким-то резким, отвратительно пахучим одеколоном.

– Это вот что вообще было? – тихонько спросил я, когда мы поднялись в Борисову комнату и закрыли дверь.

Борис завел глаза к потолку:

– Уж поверь. Тебе этого знать не надо.

– И что, он всегда такой – налитой? А как его еще не уволили? Борис хихикнул:

– Он в компании большая шишка, – ответил он, – типа того.

Мы с Борисом сидели в полутемной, задрапированной батиком комнате до тех пор, пока по двору не прогрохотал грузовик его отца.

– Не скоро теперь вернется, – сказал Борис, когда я отпустил занавеску и она качнулась обратно. – Он расстраивается из-за того, что подолгу оставляет меня одного. Он знает, что скоро праздник, и спрашивает, могу ли я пожить у тебя дома.

– Да ты и так все время у нас.

– Он знает, – сказал Борис, зачесывая пятерней волосы назад, с глаз. – Потому и благодарил тебя. Но насчет твоего адреса я наврал, надеюсь, ты не против.

– Почему?

– Да потому, – он подобрал ноги, чтобы я мог усесться с ним рядом – и просить не пришлось, – что-то мне кажется, ты не обрадуешься, если он пьяный завалится к вам домой посреди ночи. Перебудит твоего отца с Ксандрой. Да, и вот еще что, если он вдруг спросит – он думает, что фамилия твоя – Поттер.

– Почему?

– Так лучше, – невозмутимо сказал Борис. – Поверь мне.

20

Мы с Борисом лежали на полу перед нашим телевизором, ели чипсы, пили водку и смотрели парад “Мэйсис” в честь Дня благодарения. В Нью-Йорке шел снег. На экране только что промелькнули огромные надувные фигуры – Снупи, Рональд Макдональд, Губка Боб, мистер Арахис, – на Геральд-сквер танцевала труппа гавайских танцоров в набедренных повязках и соломенных юбках.

– Не хотел бы я быть на их месте, – заметил Борис, – спорим, они уже все жопы себе поморозили.

– Ага, – ответил я, хоть и не обращал никакого внимания ни на шары, ни на танцоров. Увидев Геральд-сквер по телевизору, я почувствовал себя так, будто застрял в миллионе световых лет от Земли и вдруг поймал сигналы первых радиостанций: голоса дикторов и аплодисменты слушателей из давно исчезнувшей цивилизации.

– Придурки. Ну разве можно так одеваться? Девчонки лечиться потом будут. – Борис, конечно, яростно жаловался на жару в Лас-Вегасе, но при этом еще и неколебимо верил в то, что заболеть можно от чего угодно “холодного”: от бассейнов без подогрева, от кондиционера у меня дома и даже от льда в напитках.

Он перекатился на спину и передал мне бутылку.

– Ходили на такой парад? С мамой?

– Не.

– А чего нет? – спросил Борис, скармливая Попперу кусок чипса.

– Nekulturny, – слово это я подцепил от Бориса. – И туристов толпы.

Он закурил сам, протянул сигарету мне.

– Грустишь?

– Немножко, – ответил я, наклонившись прикурить от его спички.

Я все вспоминал прошлый День благодарения, он снова и снова прокручивался у меня в голове, словно фильм, который никак не выключить: вот мама шлепает по квартире босиком, в старых джинсах с пузырями на коленках, открывает бутылку вина, наливает мне немного имбирного эля в бокал для шампанского, выставляет на стол оливки, делает музыку погромче, надевает дурацкий праздничный фартук, разворачивает купленную в Чайнатауне грудку индейки – и тотчас же отшатывается, сморщив нос: “Господи, Тео, да она протухла, открой-ка мне дверь!” – от аммиачной вони в глазах слезится, мама несется вниз по пожарной лестнице, держа индейку перед собой на вытянутых руках, будто неразорвавшуюся гранату, выскакивает на улицу, мчится к мусорным бакам, пока я, высунувшись из окна, с восторгом изображаю, будто меня тошнит. Мы скромно поужинали консервированной зеленой фасолью, консервированной клюквой и коричневым рисом с жареным миндалем: “Наш вегетарианский социалистический День благодарения”, – шутила мама. Мы ничего особенного не планировали, потому что у мамы на работе горел какой-то проект; в следующем году, пообещала она (от смеха у нас уже болели животы, отчего-то испорченная индейка вызвала у нас приступ невероятного веселья), возьмем машину напрокат и съездим в Вермонт, к ее другу Джеду или же закажем столик в каком-нибудь шикарном ресторане вроде “Грамерси Таверн”. Только этого будущего не стало, и я отмечал алкогольно-чипсовый День благодарения перед теликом с Борисом.

– Что есть будем, Поттер? – спросил Борис, потирая живот.

– Чего? Ты есть хочешь?

Он покрутил туда-сюда ладонью: comme ci, comme ça[44]44
  Более-менее (фр.).


[Закрыть].

– А ты?

– Не особо, – я изодрал себе все небо чипсами, и от сигарет меня уже мутило.

Внезапно Борис привскочил, завывая от смеха.

– Слушай, – сказал он, пнув меня, тыча в экран, – ты слышал?

– Что?

– Новостник. Поздравил с праздником своих детей. “Сволочь и Кейси”.

– Да брось, – Борис вечно путал на слух такие вот английские слова – получались иногда забавные, но чаще всего просто глупые слуховые малапропизмы.

– “Сволочь и Кейси”! Вот ведь, а? Ну ладно Кейси, но собственного ребенка в праздничной программе обозвать “Сволочью”?

– Да не говорил он этого.

– Ладно, ладно, ты у нас все знаешь, и что же он тогда сказал?

– Хрена ли я должен знать-то?

– Тогда чего ты со мной споришь? Почему ты все всегда лучше знаешь? Да что такое с вами, американцами? Как может такая тупорылая нация быть такой богатой и такой высокомерной? Американцы… кинозвезды… телезвезды… назовут детей Яблоками, Одеялами, Голубыми и Сволочами и еще хрен знает как.

– И это ты к чему?..

– Это я к тому, что у вас любая херь демократией называется. Насилие… жадность… тупость… но если это делают американцы, то все ок. Ну что, я не прав? Не прав?

– Вот ты никак не заткнешься, да?

– Я знаю, что я слышал, ха! Сволочь! Вот что тебе скажу. Если б я думал, что у меня ребенок – сволочь, хрена с два я б его так назвал.

В холодильнике были крылышки, такитос и маленькие колбаски, которые принесла Ксандра, и еще дим-самы из китайского торгового центра, где любил есть отец, но когда мы наконец собрались поужинать, бутылка водки (Борисов вклад в День благодарения) уже наполовину опустела, и мы медленно, но верно собирались блевать.

Борис по пьяни, бывало, серьезнел, поддавался русской любви к проблемным темам и вечным вопросам и сидел теперь на мраморной столешнице, размахивал нацепленной на вилку колбаской и несколько горячечно рассуждал о нищете, капитализме, глобальном потеплении и о том, в какую жопу катится этот мир.

Я начал терять связь с реальностью и сказал:

– Борис, заткнись. Не хочу это слышать.

Он сходил ко мне в комнату за школьным экземпляром “Уолдена” и зачитывал оттуда какой-то пространный пассаж, который якобы подтверждал что-то там, что он пытался мне доказать.

Брошенная книга – к счастью, в мягкой обложке – чиркнула меня по скуле.

– Ischézni! Вон пошел!

– Дебил, это ж мой дом!

Колбаска – вместе с вилкой – просвистела у меня возле головы, едва в нее не врезавшись. Но мы хохотали. К вечеру нас совсем развезло: мы катались по полу, спотыкались друг о друга, смеялись, ругались, ползали по дому на четвереньках. По телевизору шел футбольный матч, и хоть он бесил нас обоих, лень было искать пульт и переключать канал. Борис был такой бухой, что все пытался говорить со мной по-русски.

– Говори по-английски или вообще заткнись. – Я попытался ухватиться за перила и, неуклюже увернувшись от Борисова кулака, рухнул на журнальный столик.

– Ty menjá dostál!! Poshël ty!

– Кулдык-кулдык-кулдык, – отозвался я плаксивым девчачьим голосом, лежа лицом в ковролине. Пол подпрыгивал и раскачивался, будто корабельная палуба. – Балалайка тра-та-та.

– Сраный télik, – сказал Борис, рухнув на пол рядом со мной и бессмысленно лягнув телевизор. – Не хочу это говно смотреть.

– Ну да, ох, мать твою, – я перекатился на спину, хватаясь за живот, – я тоже не хочу.

Глаза у меня никак не желали глядеть прямо, вокруг каждого предмета во все стороны расползалось по сияющему нимбу.

– Давай погоду посмотрим, – сказал Борис и потащился вперед, загребая коленками по полу. – Хочу знать, какая погода в Новой Гвинее.

– Ищи сам, я не знаю, на каком она канале.

– Дубай! – воскликнул Борис, грохнувшись на четвереньки – хлынули вязкие русские слова, среди которых я распознал пару-тройку ругательств.

– Angliyski! Говори по-английски!

– Там снег, да? – он потряс меня за плечо. – Мужик говорит, там снег, дурила, ty vidish? Снег в Дубае! Чудеса, Поттер! Смотри!

– В Дублине, дебил! Не в Дубае!

– Vali otsyúda! Отъебись!

Тут я, похоже, отрубился (чем все частенько и заканчивалось, когда Борис приходил с бутылкой), потому что после этого помню только, что свет вдруг совсем поменялся, а я стою на коленях возле раздвижных дверей, прижавшись лбом к стеклу, а на ковре рядом – лужа блевотины. Борис лежал лицом вниз на диване – одна рука свесилась вниз – и крепко спал, счастливо похрапывая. Попчик тоже спал, удобно приткнувшись подбородком в затылок Борису. Чувствовал я себя погано. На поверхности воды в бассейне плавала мертвая бабочка. Звучный машинный гул. В пластиковых сетках фильтра – водоворот утонувших сверчков и жуков. С неба жарило нечеловеческое, слепящее закатное солнце, кроваво-красные ряды облаков напоминали апокалиптичные съемки бедствий и катастроф: взрывы на тихоокеанских атоллах, полотнища пламени тянутся за бегущими стадами зверей.

Не было бы Бориса, я б, наверное, расплакался. Вместо того я пошел в ванную и там еще раз проблевался, а потом, попив водички из-под крана, взял бумажных полотенец и вытер грязищу, которую развел в гостиной, хоть голова у меня раскалывалась так, что я почти ничего не видел. Из-за крылышек в соусе барбекю рвота была мерзкого оранжевого цвета и никак не оттиралась, и, пытаясь отдраить пятно на полу средством для мытья посуды, я изо всех сил подбадривал себя нью-йоркскими воспоминаниями: о квартире Барбуров с китайским фарфором и приветливыми швейцарами, и еще о доме Хоби – вневременной заводи со старыми книгами и громким тиканьем часов, старинной мебелью и бархатными портьерами, повсюду – осадок прошлого, тихие комнаты, где все вещи покойны, осмысленны. Часто по ночам, когда меня захлестывало от странности того, где я оказался, я убаюкивал себя воспоминаниями о мастерской Хоби, о густом запахе воска и палисандровой стружки, потом – об узенькой лесенке наверх, в гостиную, на восточные ковры падали пыльные лучи солнечного света.

Позвоню-ка, подумал я. Почему бы и нет? Я еще не совсем протрезвел, поэтому и решил, что идея неплохая. Но телефон все звонил и звонил. Наконец, после двух или трех попыток, после унылого получаса перед теликом – тошнота, пот градом, в желудке какой-то ад, перед глазами канал “Погода”, на дорогах гололедица, холодный фронт переместился к Монтане – я решил позвонить Энди и пошел на кухню, чтобы не разбудить Бориса. Трубку сняла Китси.

– Мы не можем сейчас говорить, – торопливо выпалила она, когда поняла, кто звонит, – мы опаздываем. Мы идем ужинать.

– Куда? – спросил я, моргая. Голова по-прежнему болела так, что даже стоять было тяжело.

– К Ван Нессам, на Пятую. Это мамины друзья.

Издалека несся еле слышный вой Тодди, рык Платта: “Отвали от меня!!!”

– А Энди на пару слов можно? – спросил я, уставясь в кухонный пол.

– Нет, правда, мы… Иду, мам! – прокричала она, а мне сказала: – С Днем благодарения!

– И тебя, – ответил я, – передавай всем от меня привет.

Но она уже бросила трубку.

21

Мои страхи насчет Борисова отца слегка поулеглись после того, как он тогда взял меня за руки и поблагодарил за то, что я присматриваю за Борисом. Да, мистер Павликовский (“Мистер!” – ржал Борис) мужик был жутковатый, это правда, но теперь я даже думал, что, может, не такой уж он и ужасный, как кажется. На неделе после Дня благодарения мы дважды после школы заставали его на кухне – он бормотнет только пару вежливых фраз, закидываясь водкой и утирая салфеткой взмокший лоб, его русые волосы намазаны каким-то маслянистым кремом и кажутся темными, а из раздолбанного радиоприемника разносятся на всю кухню русские новости. Но как-то раз, вечером, когда мы вместе с Поппером, которого я привел домой к Борису, сидели внизу и смотрели “Зверя с пятью пальцами” – старый фильм с Петером Лорре, входная дверь вдруг с грохотом распахнулась.

Борис хлопнул себя по лбу.

– Черт!

Я и опомниться не успел, а он уже всучил мне Поппера, схватил меня за воротник, рывком поставил на ноги и вытолкнул в сторону черного хода.

– Чего?..

Он махнул рукой – пошел!

– Собака! – прошипел он. – Отец его убьет. Быстрее!

Я промчался через кухню и – тихо-тихо – выскользнул через заднюю дверь. На улице было очень темно. В кои-то веки Поппер не издал ни звука. Я опустил его на землю – знал, что он не отстанет, и прокрался к незанавешенным окнам гостиной.

У отца в руке была трость, раньше я его с ней не видел. Грузно опираясь на нее, он прохромал в ярко освещенную комнату, будто актер – на сцену. Борис стоял, обхватив себя руками, скрестив их на щуплой груди.

Они с отцом ссорились – точнее, отец что-то сердито ему говорил. Борис смотрел в пол. Волосы свисали ему на лицо, так что виден был только кончик носа.

Вдруг, вскинув голову, Борис резко что-то ответил и развернулся, чтобы уйти. И тут – с такой злобой, что я едва понял, что происходит – отец Бориса вскинулся, как змея, огрел тростью Бориса промеж лопаток и свалил его на пол. Не успел Борис встать – он упал на четвереньки, – как мистер Павликовский пинками повалил его обратно, а потом схватил за рубашку и рывком поставил на ноги. Визжа и вопя что-то на русском, он принялся хлестать его по щекам красной, унизанной кольцами рукой. А потом, отшвырнув Бориса в центр комнаты – у того аж ноги подкосились, с силой приложил его по лицу скругленным концом трости.

В шоке я попятился от окна, оторопев настолько, что споткнулся о мешок с мусором и упал. Перепугавшийся от шума Поппер носился туда-сюда и визгливо подвывал. Пока я в панике барахтался там, пытаясь встать на ноги – под грохот консервных банок и пивных бутылок, – дверь распахнулась, на бетон выплеснулся квадрат желтого света. Я скорее-скорее поднялся на ноги, подхватил Поппера и рванул с места.

Но это, к счастью, был Борис. Он догнал меня, схватил за руку и потащил дальше по улице.

– Господи, – сказал я, притормаживая, пытаясь оглянуться. – Что вообще случилось?

Позади хлопнула входная дверь Борисова дома. Мистер Павликовский стоял в дверях, спиной к свету, и, одной рукой держась за косяк, тряс кулаком и орал что-то по-русски.

Борис тащил меня за собой.

– Давай, пошел!

Мы мчались по темной улице, шлепая подошвами по асфальту, до тех пор пока голос его отца не смолк вдали.

– Мать твою, – вырвалось у меня. Мы свернули за угол, и я перешел на шаг. Сердце колотилось, перед глазами все плыло, Поппер хныкал и пытался вывернуться у меня из рук, я опустил его на землю, и он заметался кругами вокруг нас. – В чем дело-то?

– Ай, ни в чем, – отчего-то весьма бодро ответил Борис, с влажным хлюпающим звуком вытерев нос. – Буря в стакане воды, как говорят у нас. Он до чертиков просто.

Я согнулся пополам, уперся ладонями в колени, хватал ртом воздух.

– Злой до чертиков или пьяный до чертиков?

– И то, и другое. Хорошо, хоть он Попчика не видел, а то не знаю, что бы было. Он считает, что животным место на улице. Смотри, – сказал он, показывая мне бутылку водки, – смотри, что у меня есть. Стырил, когда убегал.

Я почуял кровь еще до того, как ее увидел. Светила луна – всего-то полумесяц, но кое-что было видно – и когда я остановился и взглянул ему в лицо, то увидел, что из носа у него льет, а рубашка почернела от крови.

– Господи, – я все никак не мог перевести дух, – ты как вообще?

– Пойдем-ка на детскую площадку, отдышимся, – сказал Борис.

На лице у него живого места не было: глаз заплыл, из жуткой крючкообразной раны на лбу хлещет кровь.

– Борис! Надо идти домой.

Он вскинул бровь:

– Домой?

– Ко мне домой. Да короче. Выглядишь жутко.

Он рассмеялся, обнажив окровавленные зубы, и ткнул меня под ребра.

– Не-a, перед тем как я покажусь Ксандре, мне надо выпить. Пошли, Поттер. Не хочешь, что ли, чтоб чуток попустило? После такого-то?

22

Возле заброшенного общественного центра под луной серебром поблескивали горки на детской площадке. Мы сели на бортик фонтана, свесив ноги в его засохшую чашу, и передавали друг другу бутылку до тех пор, пока не потеряли счет времени.

– Никогда такого раньше не видел, – сказал я, вытирая рот тыльной стороной ладони. Звезды слегка подергивались.

Борис, опершись на отставленные назад руки, запрокинув голову, пел себе под нос по-польски.

– Обосраться со страху можно, – сказал я, – от папаши твоего.

– Ага, – бодро подтвердил Борис, вытирая губы о плечо окровавленной рубашки. – Он и убивал. Однажды на шахте забил человека до смерти.

– Да не ври.

– Нет, это правда. Это в Новой Гвинее было. Он попытался выставить все так, будто на человека сверху камни попадали и его убило, но нам все равно сразу после этого пришлось уехать.

Я это обдумал.

– Отец твой не очень, гм, крепкий, – сказал я, – ну, то есть не понимаю, как…

– Не-е, да не кулаками. Этим, как его… – он изобразил резкие удары, – разводным ключом.

Я молчал. В том, как Борис с силой припечатывал воздух воображаемым разводным ключом, было что-то такое, похожее на правду.

Борис заворочался рядом, прикуривая – дымно выдохнул.

– Хочешь? – он отдал сигарету мне, себе прикурил новую, потрогал челюсть костяшками пальцев. – Ай, – сказал он, подвигав ей.

– Больно?

Он сонно рассмеялся и стукнул меня по плечу:

– А ты как думал, придурок?

И вот нас уже снова трясет от хохота, и мы ползаем на четвереньках по щебенке. Я был пьяный, а в голове – высь, холод и до странного ясно. Потом, все в пыли после катания и валяния по земле, мы, пошатываясь, шли домой почти в кромешной темноте, вокруг нас встают великанами ряды заброшенных домов и пустынная ночь, высоко над нами – яркие сколы звезд, за нами семенит Попчик, а мы качаемся из стороны в сторону и хохочем так, что горло снова сводит рвотными позывами и мы еле удерживаемся, чтоб не наблевать у дороги.

Борис что было сил горланил все ту же песенку:

 
А-а-а, а-а-а,
byly sobie kotki dwa.
A-a-a, kotki dwa,
szarobure…
 

Я пнул его:

– По-английски!

– Давай, я тебя научу. А-а-а, а-а-а…

– Расскажи, что это значит.

– Ладно, расскажу. “Жили-были два котенка, – пропел Борис, – серо-бурых два котенка… А-а-а-а… ”

– Два котенка?

Он попытался мне врезать и чуть не упал.

– Да заткнись! Щас будет самая классная часть. – Вытерев рот ладонью, он запрокинул голову и запел:

 
Спи, мой милый,
С неба дам тебе звезду,
Все-все детки спят,
И плохие детки спят,
Все спят дети,
Только ты не спишь,
А-а-а-а…
Жили-были два котенка…
 

Когда мы добрались до моего дома – адски шумя и цыкая друг на друга, оказалось, что в гараже пусто и дома никого нет.

– Слава богу, – пылко воскликнул Борис и, повалившись на бетонную дорожку, пал ниц перед Господом.

Я ухватил его за воротник:

– Вставай!

В доме, при свете лицо у него было жутким: везде кровь, глаз заплыл до блестящей щелочки.

– Подожди, – сказал я, уронил его на ковер в центре комнаты, а сам поковылял в ванную – поискать, чем бы намазать его рану. Но там были только шампунь и флакончик зеленых духов, которые Ксандра выиграла в какой-то лотерее в “Уинне”. Пьяно припоминая какие-то мамины слова про то, что духи, мол, это антисептик в пшиках, я вернулся в гостиную, где Борис пластом лежал на ковре, а Поппер взволнованно обнюхивал его окровавленную рубашку.

– Так, – сказал я, отталкивая собаку, промокая кровавое пятно у него на лбу мокрой тряпкой, – лежи смирно.

Борис дернулся, прорычал:

– Ты чего, блин, делаешь?

– Заткнись ты, – сказал я, убирая волосы у него с глаз.

Он пробормотал что-то по-русски. Я старался действовать поаккуратнее, но был не трезвее Бориса, поэтому, когда я побрызгал рану духами, он взвизгнул и врезал мне по зубам.

– Охуел, что ли? – спросил я, потрогав губу – на пальцах осталась кровь. – Ты смотри, что ты сделал.

– Blyad, – сказал он, закашлявшись, засучив ногами, – вонища какая. Ты, сука, чем меня полил?

Я расхохотался. Никак не мог удержаться.

– Урод! – взревел он, пнув меня так сильно, что я упал. Но он и сам смеялся. Протянул мне руку, чтоб помочь подняться, но я ее лягнул.

– Отвали! – Я хохотал так, что не мог и слова выговорить. – Ты пахнешь Ксандрой!

– Господи, я щас задохнусь. Надо смыть это.

Мы выкатились во двор, по пути скидывая одежду, прыгая на одной ноге, чтоб выпутаться из штанов, и бросились в бассейн: что этого делать не стоило, стало ясно ровно в тот необратимый, опрокинутый миг, когда я, мертвецки пьяный, с подкашивающимися ногами, туда упал. Меня так с размаху приложило холодной водой, что чуть дух не вышибло.

Я хватался руками за воду, пытаясь всплыть, – глаза жжет, в носу печет от хлорки. В лицо мне ударило струей воды, и я сплюнул ее обратно, в его сторону. Борис белесым пятном маячил в темноте – щеки ввалились, черные волосы прилипли к скулам. Хохоча, мы с ним толкались, окунали друг друга в воду – я, правда, уже клацал зубами, да и был такой пьяный, так меня мутило, что трудновато было скакать в воде в четыре метра глубиной.

Борис нырнул. Ухватил меня за лодыжку, утянул под воду, и перед глазами у меня встала темная стена пузырьков.

Я дергался, я сопротивлялся. Я будто снова попал в музей, в закрытое темное пространство – ни вперед, ни назад. Я бился, вертелся – мои панические выдохи бульканьем проплывали у меня перед глазами, подводный набат, тьма. Наконец – я уж практически заглотнул воды в легкие – мне удалось вырваться, и я вынырнул.

Всхлипывая, я цеплялся за края бассейна и хватал ртом воздух. Когда в глазах прояснилось, я разглядел Бориса, который, кашляя и ругаясь, пробирался к ступенькам. Задыхаясь от злости, я то вплавь, то прыжками продрался за ним и подцепил ногой его за лодыжку, так что он с размаху шлепнулся лицом в воду.

– Урод! – пробулькал я, когда он выплыл обратно. Он попытался что-то сказать, но я изо всех сил плеснул водой ему в лицо – еще, и еще, – а потом запустил руки ему в волосы и окунул в воду.

– Придурок вонючий! – проорал я, когда он снова всплыл – задыхаясь, по лицу стекает вода. – Никогда больше так не делай!

Я уперся обеими руками ему в плечи и хотел было навалиться на него и уйти под воду – загнать его поглубже, подержать там хорошенько, как вдруг он вытянул руку, вцепился в мою и я заметил, что лицо у него белое и он весь дрожит.

– Хватит, – сказал он, хватая ртом воздух, и тут я наконец увидел, до чего у него помутневшие, странные стали глаза.

– Эй, – спросил я, – ты как?

Но его скрутил такой приступ, кашля, что он не мог ответить. Из носа у него снова пошла кровь – темные струи хлынули между пальцев. Я подхватил его, и вместе мы с ним выползли на ступеньки бассейна – ноги так и остались в воде, сил не было даже вылезти.

23

Разбудило меня яркое солнце. Мы лежали у меня в кровати, полуодетые, с мокрыми головами, дрожа от нагнанного кондиционером холода, а между нами, похрапывая, спал Поппер. Простыни были сырые, и от них воняло хлоркой, голова у меня раскалывалась, а во рту был мерзкий металлический привкус, будто я сосал горстку мелочи.

Я замер, боясь, что если сдвину голову хоть на миллиметр, то меня вырвет, потом – очень аккуратно – поднялся, сел.

– Борис? – позвал я, потирая щеку тыльной стороной ладони. Подушка была перемазана потеками засохшей крови. – Ты не спишь?

– Ой, бо-о-же, – простонал Борис – мертвенно-бледный, взмокший от пота, он перекатился на живот и вцепился в матрас. Из одежды на нем были только его браслеты а-ля Сид Вишес и трусы – похоже, мои. – Меня щас стошнит.

– Не здесь, – пнул я его, – вставай!

Бормоча что-то себе под нос, он поковылял в ванную. Слышно было, как его там выворачивает. От этого звука меня и затошнило, и немного пробило на истерику. Я перевернулся на живот и захохотал в подушку. Когда Борис на заплетающихся ногах вернулся обратно, я аж вздрогнул, увидев его фингал, запекшуюся у ноздрей кровь и покрытую коркой ссадину на лбу.

– Ого, – сказал я, – выглядишь ты жутко. Тебя зашивать надо.

– Знаешь что? – спросил Борис, шлепнулся обратно на кровать, лег на живот.

– Что?

– Мы, блин, в школу опоздали!

Мы катались по кровати и захлебывались от хохота. Я был весь разбит, меня тошнило, но и то думал, никогда не перестану смеяться.

Борис свесился с кровати, зашарил рукой по полу. Хлоп – снова поднял голову:

– Ай, это что такое?

Я сел и жадно потянулся за водой, ну, то есть я думал, что это вода, но тут он сунул стакан мне под нос, и от запаха к горлу подкатила тошнота.

Борис заухал. Быстрее молнии навалился на меня: сплошь острые кости и клейкая кожа, от него несло потом, рвотой и еще чем-то, грязным, сырым, будто стоячей водой из пруда. Он больно ущипнул меня за щеку и ткнул стаканом водки мне прямо в лицо:

– Пора пить лекарство! Ну-ну-ну, – крикнул он, когда я вышиб стакан у него из рук и заехал ему по губе скользящим ударом, который как-то никуда и не попал.

Возбужденно гавкал Поппер. Борис зажал мою голову у себя под мышкой, схватил мою вчерашнюю грязную рубашку и попытался засунуть мне ее в рот, но я был проворнее и столкнул его с кровати, так что он врезался головой в стену.

– Ой, бля, – сказал он, сонно потирая лицо раскрытой ладонью, посмеиваясь.

Я встал, пошатываясь, покрывшись холодным потом, и добрел до ванной, где в один-два мощных приступа – уперевшись рукой в стену – вывернул все, что было в желудке, в унитаз. Слышно было, как ржет Борис в соседней комнате.

– Два пальца в рот! – крикнул он, и что-то еще потом, что я упустил, потому что вновь содрогнулся от рвоты.

Когда все прошло, я пару раз сплюнул, затем утер рот тыльной стороной ладони. В ванной был ад: из душа капало, дверцы нараспашку, на полу навалены чавкающие водой полотенца и окровавленные тряпки. Зябко поеживаясь после приступа тошноты, я зачерпнул ладонями воды из-под крана, попил, поплескал себе в лицо. Мое гологрудое отражение в зеркале было сгорбленным, бледным, губа, которую мне накануне разбил Борис, раздулась.

Борис все так же лежал на полу, обмяк, прислонившись головой к стене. Когда я вернулся, он приоткрыл здоровый глаз и усмехнулся, глядя на меня:

– Получше?

– Пошел в жопу! Даже, сука, не говори со мной!

– Поделом тебе. Говорил, не дури с этим стаканом.

– Говорил?

– Совсем не помнишь? – он потрогал языком верхнюю губу, проверил, не кровит ли она снова. Теперь, когда на нем не было рубашки, видны были все зазоры у него между ребрами, все застарелые следы от побоев, краснота загара, расползавшаяся по груди. – Стакан на полу, о-о-очень дурная идея. К несчастью! Говорил тебе, не ставь его там. Теперь беда будет.

– Не надо было мне водку на голову лить, – сказал я, нащупал свои очки и затем вытащил из общей кучи грязной одежды на полу первые попавшиеся штаны.

Борис ущипнул себя за переносицу, рассмеялся:

– Да я помочь тебе хотел. Капелька бухла – и сразу лучше.

– Да уж, огромное тебе спасибо.

– Я правду говорю. Если ее потом не сблевать обратно. Голова проходит сразу, как по волшебству. От отца моего толку мало, но вот этой, очень толковой вещи он меня научил. А лучше всего, если есть холодное пивко.