Текст книги "Щегол"

Автор книги: Донна Тартт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Но никто так и не ухватил меня за воротник, никто не крикнул: стой! На нас никто даже не взглянул.

Я так поплыл в этой жаре, что, когда отец остановился перед новеньким серебристым “лексусом” и сказал: “Так, нам сюда”, я споткнулся и чуть было не упал с бордюра.

– Это твой? – спросил я, глядя то на него, то на нее.

– А что? – кокетливо спросила Ксандра, ковыляя на своих платформах к пассажирскому сиденью – отец пикнул ключами от замка. – Не нравится?

“Лексус”? Каждый день я узнавал столько всего – от важного до мелочей, что непременно надо было рассказать маме, и пока я тупо смотрел, как отец закидывает сумки в багажник, то первым делом подумал: ого, что будет, когда она узнает. Неудивительно, что он не слал домой денег.

Отец картинным жестом отбросил в сторону выкуренную до половины “Вайсрой”.

– Ну давай, – сказал он, – запрыгивай.

Воздух пустыни будто бы наэлектризовал его. В Нью-Йорке он казался каким-то помятым, сомнительным типом, но тут, на дрожащем от жары воздухе, его белая спортивная куртка и затонированные очки в пол-лица выглядели вполне уместно.

В машине, которая заводилась нажатием кнопки, было так тихо, что я поначалу даже и не понял, что мы тронулись с места. Мы скользили вперед, в бездонность и ширь. Я так привык к болтанке на задних сиденьях такси, что прохлада и плавность машины казалась нездешней, непроницаемой: коричневый песок, нещадная жара, транс и тишина, застрявший в сетчатом заборе мусор полощется в воздухе. Из-за таблетки я по-прежнему чувствовал себя бесплотным, онемелым, и потому из-за безумных фасадов и невероятных конструкций на Стрипе, безудержных переливов света на месте стыка дюн с небом, мне все чудилось, будто мы приземлились на другой планете.

Ксандра с отцом тихонько переговаривались на переднем сиденье. Но теперь она развернулась ко мне – вся такая бойкая, бодрая, украшения на свету так и переливаются.

– Ну, чо скажешь? – спросила она, ощутимо дохнув на меня “Джуси фрут”.

– Чума просто, – сказал я, глядя, как мимо окна проплывает пирамида, потом Эйфелева башня, слишком потрясенный, чтоб все это осознать.

– Думаешь, сейчас – это чума? – спросил отец, постукивая ногтем по рулю – у меня это его постукивание ассоциировалось с полуночными ссорами, когда он приходил домой с работы на взводе. – Подожди, вот увидишь, как тут ночью все освещено.

– А вон там, видишь? – Ксандра потянулась, чтобы указать на что-то в окне с отцовской стороны. – Там вулкан. И он извергается.

– Только сейчас, по-моему, его как раз чинят. Но теоретически – да. Каждый час, в начале часа. Раскаленная лава.

– Через триста метров поверните налево, – раздался механический женский голос.

Карнавальные цвета, гигантские головы клоунов, везде буквы XXX – вся эта необычность и пьянила меня, и слегка пугала. В Нью-Йорке мне все напоминало о маме – каждое такси, каждый закоулок, каждое облачко, наползавшее на солнце, – но здесь, в раскаленной каменной пустоте, начинало казаться, будто ее и вовсе не существовало, тут я и вообразить себе не мог, что она смотрит на меня с небес. Ее бесследно выжгло разреженным воздухом пустыни.

Мы ехали, и невозможный горизонт рассыпался на дебри парковок и аутлетов, один за другим – безликие витки торговых центров, магазинов электроники, “Тойз-ар-ас”, супермаркетов и аптек “Работаем круглосуточно”, и не поймешь, где тут начало, а где конец. Небо было бесконечным, нетореным, будто морское. Я сражался с сонливостью – жмурился в ослепительном свете – и, заторможенно вбирая в себя дорого пахнущий кожаный салон, все думал об одной истории, которую слышал от мамы: как однажды отец, когда они с мамой еще только встречались, заехал за ней на позаимствованном у друга “порше”, чтобы произвести на нее впечатление.

О том, что машина была не его, она узнала только после свадьбы. Ей это казалось смешным, но если вспомнить другие, менее забавные факты, которые выплыли наружу после того, как они поженились (например, что его, подростком, за какие-то неизвестные нам правонарушения несколько раз забирали в полицию), то удивительно, что она вообще смогла найти во всей этой истории хоть что-то веселое.

– А давно у тебя эта машина? – спросил я, перебив их беседу впереди.

– Мммм… черт… да где-то чуть больше года, верно, Ксан?

Года? Я все еще переваривал эту информацию – выходит, что у отца появилась машина (и Ксандра) до того, как он сбежал, – когда, вскинув голову, увидел, что полоса торговых центров сменилась бесконечным с виду частоколом маленьких, украшенных гипсовой лепниной домиков. Несмотря на ощущение прямоугольного выбеленного однообразия – ряд за рядом каких-то прямо кладбищенских надгробий – некоторые дома были выкрашены веселенькой краской (“мятная зелень”, “алая вербена”, “млечный путь”), и что-то волнующе иноземное было в резких тенях и игольчатых пустынных растениях. После города, где места вечно не хватало, я был даже приятно удивлен. Пожить в доме со двором, даже если всего двора там одни кактусы и коричневые булыжники, – это что-то новенькое.

– А это все еще Лас-Вегас? – Я будто в игру играл, пытаясь углядеть, чем один дом отличается от другого: там арка над дверью, там – бассейн, там – пальмы.

– Это совсем другая его часть, – отозвался отец, резко выдохнув, затушив уже третью “Вайсрой”. – Этого туристы уже не видят.

Хоть ехали мы уже довольно долго, я не видел ни одного указателя, и вообще непонятно было, куда мы едем, в каком направлении. Горизонт был однообразным, одинаковым, и я боялся, что мы проедем все эти крашеные домики насквозь и окажемся в какой-нибудь солончаковой пустоши, на выжженной солнцем стоянке трейлеров, прямо как в кино.

Но, к моему удивлению, вместо этого дома только начали расти: замелькали вторые этажи, дворы с кактусами и заборами, бассейны, гаражи на несколько машин.

– Ну вот, приехали, – сказал отец, свернув на дорогу за внушительным гранитным указателем с медными буквами: “Ранчо у Каньона теней”.

– Ты живешь здесь? – я был впечатлен. – Тут каньон есть?

– Не, просто так называется, – сказала Ксандра.

– Тут несколько разных застроек, – сказал отец, пощипывая переносицу. По его тону – скрипучему, пересохшему без выпивки голосу – было слышно, что он в плохом настроении и устал.

– Ранчевые кварталы, так их называют, – сказала Ксандра.

– Да, точно. Неважно. Да заткнись ты, сука! – рявкнул отец, когда дама из навигатора снова вклинилась со своими инструкциями, и выкрутил громкость.

– И у всех типа как разная тематика, – добавила Ксандра, набирая мизинцем блеск для губ. – Есть “Деревня ветров”, есть “Призрачная гряда”, есть “Дома танцующих ланей”. “Знамя духов” – это там, где гольфисты? А самый жирный квартал – “Энкантада”, сплошная инвестиционная недвижимость… Малыш, поверни-ка здесь, – сказала она, хватая отца за руку.

Отец продолжал рулить прямо и ничего не ответил.

– Твою мать! – Ксандра обернулась, поглядела на исчезающую за машиной дорогу. – И почему ты всегда выбираешь самый длинный путь?

– Так, не надо мне тут про объезды. Ты не лучше этой лексусной тетки.

– Да, но так же быстрее. Минут на пятнадцать. А теперь придется объезжать все “Лани”.

Отец раздраженно выдохнул:

– Слушай…

– В чем сложность-то – срезать через “Цыганскую дорогу”, два раза повернуть налево, а потом направо? Всего-то. Если уйти на Десатойя…

– Так. Хочешь за руль? Или дашь уже мне вести эту гребаную машину?

Я знал, что когда отец говорит таким тоном, с ним лучше не связываться – и Ксандра это, похоже, тоже знала. Она резко развернулась обратно и – явно нарочно, чтобы позлить отца – врубила на полную громкость радио и принялась перещелкивать шумы и рекламные ролики.

Динамики были такие мощные, что я чувствовал их вибрацию сквозь белую кожу сиденья. Каникулы, я так о них мечтал... Свет карабкался и прорывался сквозь буйные пустынные облака – бесконечное кислотно-голубое небо, будто в компьютерной игре или галлюцинациях летчика-испытателя.

– “Вегас-99” угощает вас восьмидесятыми и девяностыми, – раздалась по радио торопливая скороговорка, – и на очереди у нас Пэт Бенатар, а вы слушаете “Стрип-перерывчик” с королевами восьмидесятых!

Добравшись до “Ранчо Десатойя” – до Пустынного тупика 6219, где во дворах то тут, то там были свалены кучи стройматериалов, а по улицам кружил песок, мы свернули к огромному дому в испанском, а может, и мавританском стиле – с массивной бежевой лепниной, арочными фронтонами и черепичной крышей, изогнутой в самых неожиданных местах. Меня поразила какая-то бесцельность дома, его растопыренность – карнизы, колонны, замысловатая кованая дверь, которая отдавала киношными декорациями, как в домах из мыльных опер компании “Телемундо”, которые швейцары вечно смотрели в багажной комнате.

Мы вылезли из машины и уже шли к выходу из гаража, как вдруг я услышал жуткий, отвратительный шум – крик или вой, который доносился из дома.

– Господи, что это? – от испуга я выронил сумки.

Ксандра, спотыкаясь на своих платформах, изогнувшись, рылась в сумочке в поисках ключей.

– Заткнись, заткнись, заткнисьтвоюмать, – бормотала она сквозь зубы.

Не успела она и дверь открыть, как из дома пулей выскочил истеричный косматый клубок и принялся, визжа, прыгать, пританцовывать и скакать вокруг нас.

– Сидеть! – вопила Ксандра.

Из полуоткрытой двери неслись какие-то звуки сафари (трубят слоны, верещат мартышки), да так громко, что слышно было аж в гараже.

– Ух ты, – сказал я, заглянув в дом. Воздух там был горячим, спертым: застарелый табачный дым, новый ковролин и – вне всяких сомнений – собачьи какашки.

– Сотрудники зоопарка, работающие с большими кошками, каждый день сталкиваются с новыми трудностями, – грохотал голос ведущего, – и поэтому мы отправляемся вместе с Андреа и ее коллегами на утренний обход…

– Эй, – сказал я, застыв с чемоданом в дверях, – вы телевизор забыли выключить.

– Ну да, – сказала Ксандра, протискиваясь мимо меня, – это “Энимал плэнет”, я ее специально оставила. Для Поппера. Сядь, я сказала! – рявкнула она на пса, который цеплялся когтями за ее коленки, пока она ковыляла к телевизору, чтоб его выключить.

– Он тут один оставался? – спросил я, перекрикивая собачий визг. Это была такая лохматая, девчоночья собачка, которая была бы белой и пушистой, если б ее кто помыл.

– Ой, я ему купила в “Петко” питьевой фонтанчик, – ответила Ксандра, утирая пот со лба и перешагивая через собаку. – И еще такую огромную кормушку.

– А что это за порода?

– Мальтийская болонка. Он чистопородный. Я его в лотерею выиграла. Ну да, знаю, его бы искупать надо и со стрижкой столько возни! Да-да, посмотри-ка, что ты с моими штанами наделал, – сказала она псу, – с белыми джинсами!

Мы стояли в большущей просторной комнате с высокими потолком и лестницей, которая наверху с одной стороны переходила во что-то типа балюстрады, – в такой огромной комнате, что размером она была чуть ли не со всю квартиру, где я вырос. Но едва мои глаза отошли от яркого солнечного света, я поразился, до чего же тут было голо.

Белые, как кость, стены. Каменный очаг с претензией на камин в охотничьей сторожке. Диван, который выглядел так, будто раньше стоял в приемном покое. Напротив стеклянных дверей, которые вели в патио, стеной тянулись полки, по большей части пустые. Притопал отец, швырнул чемоданы на ковер.

– Фу, Ксан, как же тут говном несет.

Ксандра, которая нагнулась, чтоб поставить сумку, поморщилась, когда собака снова принялась скакать вокруг и хватать ее когтями за колени.

– Вообще Дженет должна была его заходить и его выпускать, – прокричала она сквозь его повизгивания. – У нее ключи были, все такое. Господи, Поппер, – сказала она, сморщив нос и отвернувшись, – ну от тебя и воняет!

Пустота дома меня поражала. До этой минуты я ни разу не усомнился в том, что весь мамин антиквариат, коврики и книги непременно нужно было продать, а все остальное – отдать на благотворительность или выбросить. Я вырос в четырехкомнатной квартире, где шкафы были забиты под завязку, где под каждой кроватью были распиханы коробки, а с потолка свисали сковородки и кастрюли, потому что в буфете места уже не было. Но сюда без проблем можно было бы привезти кое-какие ее вещи – например, ту серебряную шкатулку, которая принадлежала ее матери, или картину с гнедой лошадью, так похожей на Уголька, или даже ее любимую детскую книжку про “Черного красавца”! Уж ему бы тут точно не помешала пара хороших картин или мебель, которая ей досталась от родителей. Он выбросил все мамины вещи, потому что ненавидел ее.

– Господи Иисусе, – говорил отец, злобно повышая голос, чтобы перекричать пронзительный лай. – Эта псина весь дом разнесла! Вот правда.

– Ну, не скажи… конечно, тут полный бардак, но Дженет сказала…

– Говорил тебе, надо было его посадить на цепь. Или там в приют сдать. Меня бесит, что он живет в доме. Его место на улице. Говорил тебе, с ним проблем не оберешься? У этой Дженет голова как жопа…

– Ой, ну насрал он пару раз на ковер, что с того? И – а ты чего пялишься? – раздраженно бросила Ксандра, перешагнув через визжащего пса, и, вздрогнув, я понял, что это она мне.

6

В моей новой комнате было так пусто и одиноко, что, распаковав сумки, я оставил раздвижные двери гардероба открытыми, чтоб хоть видеть висящую внутри одежду. На первом этаже отец все разорялся по поводу ковра. К сожалению, Ксандра тоже начала орать, а так с отцом вести себя было как раз нельзя (если б она спросила, я б ей мог и подсказать) – он завелся еще сильнее. Дома мама умела заглушать отцов гнев молчанием – ровным, немигающим огнем презрения, который высасывал из комнаты весь кислород и превращал каждое его слово, каждое движение в полную чушь. В конце концов он со свистом вылетал из квартиры, оглушительно хлопая дверью, а когда несколько часов спустя возвращался, тихонько щелкнув замком, заходил домой так, будто ничего и не случилось: возьмет пива в холодильнике, совершенно спокойным тоном спросит, где его почта.

Из трех пустовавших наверху комнат я выбрал самую большую, у которой, будто в гостиничном номере, была собственная крошечная ванная. На полу – ковролин с плотным иссиня-стальным ворсом. На кровати – голый матрас, в ногах валяется запаянное в пластик постельное белье. “Перкаль-люкс”. “Скидка 20 %”. От стен исходит мягкий механический гул, будто жужжит фильтр в аквариуме. По телику в таких комнатах обычно убивали стюардесс или проституток.

Прислушиваясь к отцу и Ксандре, я уселся на матрас и положил обернутую в газету картину себе на колени. Даже закрывшись на замок, я все равно никак не решался развернуть картину – вдруг они поднимутся наверх, – но не смог справиться с желанием взглянуть на нее. Очень-очень аккуратно я подцепил ногтями липкую ленту за краешки и оторвал ее.

Полотно выскользнуло куда легче, чем я думал, и я еле сдержал возглас восхищения. В первый раз я видел картину в ярком дневном свете. В нагой комнате – сплошь белизна да гипсокартон – приглушенные цвета распахнулись, ожили, и несмотря на то, что поверхность полотна была слегка затуманена пылью, от нее пахнуло воздушностью, какая исходит от омытой светом стены против раскрытого окна. Поэтому, что ли, люди вроде миссис Свонсон так любили распространяться про особый свет в пустыне? Она обожала заливать про свою так называемую “вылазку” в Нью-Мексико – про широкие горизонты, пустые небеса, духовное просветление. И вправду, будто благодаря какой-то игре света, картина вдруг преобразилась – так, бывало, вид из окна маминой комнаты на мрачный зигзаг крыш с водными резервуарами вдруг на пару мгновений зазолотится, заискрит от вечернего предгрозового воздуха, какой бывает перед летним ливнем.

– Тео! – забарабанил в дверь отец. – Есть хочешь?

Я вскочил, очень надеясь на то, что он не станет дергать ручку и не узнает, что я тут заперся. В моей новой комнате было пусто, как в тюремной камере, но вот в гардеробе верхние полки были очень высоко, куда выше отцовского уровня глаз, и очень глубокие.

– Я поехал за китайской жратвой. Принести тебе чего?

Догадается ли отец, что перед ним за картина, если увидит? Сначала я так не считал, но потом, взглянув на нее при свете, на исходившее от нее свечение, понял, что тут любой дурак догадается.

– Эээ, я сейчас, – отозвался я натужным, хриплым голосом, сунул картину в наволочку, спрятал ее под кровать и выбежал из комнаты.

7

Пока не началась школа, я неделями болтался на первом этаже с наушниками от айпода в ушах, но только с выключенным звуком, и узнал много чего интересного. Для начала: на прежней работе отцу вовсе не нужно было так часто мотаться в командировки в Чикаго или Феникс, как он нам рассказывал. Тайком от нас с мамой он несколько месяцев то и дело летал в Вегас, и в Вегасе же, в азиатском баре при “Белладжио”, они с Ксандрой познакомились. Они начали встречаться еще до того, как отец сбежал, – и встречались уже, как я понял, чуть больше года, а “годовщину”, похоже, отпраздновали незадолго до маминой смерти – обедом в стейкхаусе “Дельмонико” и походом на концерт Джона Бон Джови в “Эм-Джи-Эм Гранд”. (Бон Джови! Столько всего мне хотелось рассказать маме – тысячи новостей, если не целый миллион, – но особенно жаль было, что вот этот прикол она никогда не узнает.)

Еще пара дней в Пустынном тупике, и я выяснил, что на самом деле имели в виду Ксандра с отцом, когда говорили, что он “бросил пить” – он перешел со своего любимого скотча на “Корону лайт” с викодином. А я все недоумевал, чего отец вечно в самые неподходящие моменты показывает Ксандре пальцами “птичку” – знак победы, – и еще долго бы недоумевал, если б отец однажды просто не попросил у Ксандры викодин, думая, что я не слышу.

Про викодин я знал только то, что из-за него одна безбашенная киноактриса, которая мне нравилась, вечно засвечивалась в желтой прессе: она, такая, вываливается из “мерседеса”, и полицейские мигалки на заднем фоне. Однажды я наткнулся на пластиковый пакетик, в котором лежало на глаз таблеток триста, – он стоял себе на кухонной стойке, рядом с бутылочкой отцовской “Пропеции” и стопкой неоплаченных счетов: пакет Ксандра выхватила и закинула к себе в сумку.

– А что это? – спросил я.

– A-а, витаминки.

– А чего они вот так, в пакете?

– А мне их дает один бодибилдер с работы.

Самое странное – и это мне тоже очень хотелось обсудить с мамой – с этим новым обдолбанным папой сосуществовать было куда приятнее и проще, чем с прежним отцом. Когда отец напивался, то весь превращался в комок нервов – сплошь неуместные шутки и вспышки агрессии, и так пока не отключится, но когда он переставал пить, делался еще хуже. На улице он несся шагов на десять впереди мамы, разговаривал сам с собой и все ощупывал карманы, будто в поисках оружия. Покупал дорогие и ненужные нам вещи, вроде “блаников” из крокодиловой кожи (мама терпеть не могла каблуки), которые еще и были неправильного размера. Притаскивал с работы стопки бумаг и засиживался заполночь, хлебая кофе со льдом и лупя по клавишам калькулятора, при этом с него градом лил пот, будто он только что минут сорок отзанимался на степпере. Или мог устроить целый спектакль ради вечеринки, на которую надо тащиться куда-то аж в Бруклин (“То есть как это – «А может, тебе не ходить?» Я тут что, как сраный отшельник, жить должен?!”), а потом, затащив маму на эту самую вечеринку, уже через десять минут с кем-нибудь поругается или над кем-нибудь злобно подшутит и пулей оттуда вылетает.

С таблетками в нем просыпалась другая, куда более мирная энергия: смесь заторможенности и оживления, дурманная, клоунская плавность. Он развязнее шагал. Частенько придремывал, на все кивал дружелюбно, забывал, о чем говорил, шатался по дому босой, в распахнутом до пупка халате. Он так добродушно чертыхался, так редко брился и так ненапряжно болтал, свесив сигарету из уголка рта, что, казалось, будто он кого-то играет: какого-то крутого парня из нуара пятидесятых или, может, из “Одиннадцати друзей Оушена” – сытого, разленившегося гангстера, которому нечего терять. Но даже за всей этой непринужденностью в нем по-прежнему просвечивало какое-то двинутое геройство школьного хулигана, которое все чаще и чаще пробивалось наружу с приближением осени: подзатертое, наплевательское.

Дома, в Пустынном тупике, где был подключен дорогущий пакет кабельного телевидения, на который мама бы ни за что не согласилась, он спускал жалюзи и усаживался с сигаретой перед телевизором, остекленелый, будто курильщик опия, и смотрел спортивный канал с выключенным звуком – не следя ни за какими соревнованиями, просто глядел все подряд: крикет, джай-алай, бадминтон, крокет. Воздух был переохлажденный, со спертым мерзлым запахом, отец часами сидел, не двигаясь, струйка дыма с его “Вайсроя” уплывала под потолок, будто дымок от благовоний; он с таким же успехом мог размышлять как о том, кто ведет в гольфе или в чем там еще, так и о Будде, дхарме или сангхе.

А вот есть ли у отца работа, было совсем непонятно, и если он работал – то кем? Телефон звонил днем и ночью. Отец выходил в коридор с переносной трубкой, поворачивался ко мне спиной и, разговаривая, опирался рукой о стену и глядел в пол – в этой позе он чем-то напоминал тренера перед концом жесткого матча. Обычно говорил он вполголоса, но даже когда не сдерживался, все равно было непонятно, что он говорит: процент вига, одиночная ставка, вероятный фаворит, фору учитываем – не учитываем. Он то и дело куда-то пропадал – и не объяснял свои отлучки, и часто они с Ксандрой вообще не ночевали дома.

– Нас в “ЭмДжиЭм Гранд” частенько селят комплиментом, – объяснял он, потирая глаза, с утомленным выдохом проваливаясь в подушки на диване, и снова я чуял в нем его героя – капризный плейбой, пережиток восьмидесятых, умирает со скуки. – Ты, я надеюсь, не против? Просто, когда она работает в ночную смену, нам в сто раз проще приткнуться где-нибудь на Стрипе.

8

– Откуда все эти бумажки? – однажды спросил я Ксандру, которая мешала себе на кухне диетический коктейль. Меня сбивали с толку эти распечатанные таблички, на которые я натыкался по всему дому – в колонках карандашом были вписаны однообразные ряды цифр. Какой-то неуютный был у них научный видок – будто это последовательности ДНК или шпионские сообщения в двоичном коде.

Она выключила блендер, отбросила прядку со лба.

– Ты про что?

– Ну, про распечатки эти или что это такое?

– Бакка-рра! – сказала Ксандра с раскатистым р-р-р-р, ловко прищелкнув пальцами.

– А-а, – отозвался я, помолчав, хотя никогда этого слова не слышал. Она сунула в питье палец, облизала его.

– Мы часто играем в баккара в “ЭмДжиЭм Гранд”, – сказала она, – отец твой отслеживает записи всех сыгранных партий.

– А мне с вами можно?

– Нет. А хотя да, можно, наверное, – сказала она так, будто я у нее спрашивал, не съездить ли мне на каникулы в горячую точку. – Только вот детишек в казино не то чтобы прямо привечают. Тебе, скорее всего, не разрешат даже понаблюдать за игрой.

И что, подумал я. Стоять там и смотреть, как отец с Ксандрой просаживают деньги – по мне так не ахти какое развлечение. Вслух я произнес:

– Ноя думал, что у них там тигры, и пиратские корабли, и всякое такое.

– А, ну да. Наверное, – она потянулась за стаканом на верхней полке, сверкнув чернильными татуированными угольничками китайских иероглифов в просвете между краем футболки и висящими на бедрах джинсами. – Пару лет назад они начали было продавать программы типа “для всей семьи”, но эта идея не отбилась.

9

При других обстоятельствах Ксандра мне, может быть, и понравилась бы – впрочем, это как сказать, что мне бы понравился отлупивший меня пацан, если б только он меня не отлупил. Глядя на нее, я впервые начал понимать, что женщины за сорок – и даже не слишком привлекательные женщины при этом – могут быть сексуальными. Она была не красотка (глубоко посаженные глазки-пульки, приплюснутый нос, мелкие зубы), зато в форме – ходила в спортзал, а руки и ноги у нее были до того загорелыми и блестящими, что казалось, будто она облилась автозагаром и умастила себя литрами кремов и масел. Двигалась она стремительно, покачиваясь на высоченных каблуках, вечно одергивая слишком короткую юбку – полусогнутой, до странного завлекательной походкой. В чем-то меня от нее воротило – от ее голоска с запинками, от жирного, масляного блеска для губ в тюбике с надписью “Зеркальные губки”, от многочисленных дырок в ушах и щербинки между зубами, которую она то и дело трогала кончиком языка, но было в ней также и что-то бесстыжее, волнующее, мощное – животная сила, урчащая крадучесть, когда она скидывала каблуки и ходила босая.

Ванильная кола, ванильный бальзам для губ, ванильный диетический коктейль, “Столичная ванильная”. Дома она одевалась в стиле вечно торчащих на теннисных кортах богатеньких рэперских чик: короткие белые юбки и тонна золотых украшений. Даже кроссовки у нее были новенькие и ослепительно белые. У бассейна она загорала в белом вязаном бикини, спина у нее была широкая и тощая, все ребра видны, будто у мужика без рубашки.

– О-оу, технические неполадки, – сказала она как-то, когда вскочила с шезлонга, забыв застегнуть бюстгальтер, и я увидел, что груди у нее такие же загорелые, как и все тело.

Она любила реалити-шоу “Последний герой” и “Америка ищет таланты”. Любила покупать одежду в “Интермиксе” и “Джуси Кутюр”. Любила звонить своей подружке Кортни – “поныть” и, к сожалению, “ныла” большей частью про меня.

– Нет, ну ты представляешь? – Однажды отца не было дома, и я услышал, как она говорит по телефону. – Я на такое не подписывалась. Ребенок? Сто-оп!

– Да уж, подкинул проблемку, – продолжала она, лениво попыхивая “Мальборо лайте”, остановившись у стеклянных дверей, которые вели к бассейну, и разглядывая свежий арбузно-зеленый педикюр. – Нет, – ответила она после короткой паузы, – как долго – не знаю. Нет, ну а что я, по его мнению, должна думать? Я что, блин, наседка?

Но жаловалась она, похоже, больше по привычке, не горячась и не принимая все близко к сердцу. И все равно непонятно было, как же мне ей понравиться. Раньше я исходил из убеждения, что женщины, которые мне в матери годятся, любят, когда ты торчишь рядом и пытаешься с ними общаться, но в случае с Ксандрой я быстро понял, что шуток тут лучше не откалывать и про то, как прошел ее день, не расспрашивать, если она пришла домой в плохом настроении. Иногда, когда мы были дома только вдвоем, она переключала телик со спортивного канала, и мы с ней вполне мирно жевали фруктовый салат и смотрели кино по каналу “Лайфтайм”. Но стоило ей на меня разозлиться, и она принималась холодно отвечать: “Ну еще бы”, почти на каждую мой фразу, отчего я чувствовал себя идиотом.

– Эммм, нигде не могу найти открывашку.

– Ну еще бы.

– Сегодня ночью будет лунное затмение.

– Ну еще бы.

– Смотри, из розетки искры посыпались.

– Ну еще бы.

Ксандра работала в ночную смену. Обычно она выскакивала из дома где-то в пятнадцать тридцать, в обтягивающей форменной одежде: черном пиджаке, плотно сидящих черных брюках из какого-то тянущегося материала и блузке, расстегнутой до усыпанной веснушками грудины. На пришпиленном к пиджаку бейджике было крупно написано КСАНДРА, а под ним – Флорида. Когда мы тогда в Нью-Йорке ходили в ресторан, она мне рассказывала, что пытается пробиться в недвижимость, но я быстро выяснил, что на самом деле она – менеджер в баре “Пятак” при одном казино на Стрипе. Иногда она приносила домой обернутые пищевой пленкой пластиковые тарелки с какими-нибудь фрикадельками или кусочками курицы терияки, которые они с отцом съедали перед телевизором с выключенным звуком.

Жить с ними было все равно, что жить с соседями, с которыми не особенно ладишь. Когда они были дома, я сидел, запершись у себя в комнате. А когда их не было – то есть почти все время, – я шатался по дому, пытаясь привыкнуть к его простору. Во многих комнатах не было никакой мебели, и от этого открытого пространства, этой незашторенной яркости – сплошь голый ковролин да параллельные прямые – у меня немного срывало башню.

И все-таки какое это было облегчение – не чувствовать себя вечно под наблюдением или будто на сцене, как это было со мной у Барбуров. Небо было густого, бездумного, бесконечного синего цвета, словно сулило какое-то глупое блаженство, которого на самом деле и не было. Никого не волновало, что я ходил в одной и той же одежде и не посещал психолога. Я мог лентяйничать себе на здоровье – проваляться в постели все утро или разом посмотреть пять фильмов с Робертом Митчумом, если мне этого хотелось.

Свою спальню отец с Ксандрой запирали, и это было очень плохо, потому что там Ксандра держала ноутбук, которым я мог пользоваться, только если она выносила его мне в гостиную. Шныряя по дому в их отсутствие, я отыскал рекламные брошюрки по недвижимости, новые винные бокалы, так и стоявшие в коробке, пачку старых “TB-гидов”, картонку потрепанных книжек в мягких обложках: “Ваш лунный гороскоп”, “Диета Южного пляжа”, “Язык жестов в покере” Майка Каро, “Игроки и любовники” Джеки Коллинз.

Дома рядом с нашим стояли пустые – соседей у нас не было. У одного дома – через пять или шесть вниз по улице – был припаркован старый “понтиак”. Он принадлежал усталого вида тетке с огромными сиськами и жидкими волосами, которую я иногда видел возле ее дома по вечерам – она стояла босая, зажав в руке пачку сигарет, и разговаривала по сотовому. Я мысленно звал ее “Сбоишей”, потому что, когда в первый раз ее увидел, на ней была майка с надписью “СБОИШЬ НЕ ТЫ, СБОИТ СИСТЕМА”. И кроме этой Сбоиши я у нас на улице видел только одного человека – пузатого дядьку в черной спортивной рубашке, далеко-далеко, аж возле самого тупика, – он выталкивал к обочине мусорный бак (хотя я мог ему сообщить: с нашей улицы мусор не вывозили. Когда наступала пора выносить мусор, Ксандра заставляла меня втихаря выбрасывать мешки на свалку возле заброшенного недостроенного здания в паре домов от нашего). По ночам на всей улице – кроме нашего дома и Сбоишиного – царила кромешная темнота. Мы были отрезаны от всего мира, как в книжке, которую я читал в третьем классе, про детей первых поселенцев в прериях Небраски, за вычетом мамы-папы, братьев-сестер и приветливой скотины.

Хуже всего для меня, конечно, было оказаться в такой глухомани – ни кинотеатра, ни библиотеки, ни даже продуктового.

– А тут ходит какой-нибудь автобус? – как-то вечером спросил я Ксандру, когда она на кухне снимала пленку с тарелки острых крылышек и соуса с голубым сыром.

– Автобус? – переспросила Ксандра, слизывая с пальцев соус барбекю.