Текст книги "Маленький друг"

Автор книги: Донна Тартт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Долфус и Фариш в тюряге были не разлей вода, да и после освобождения Фариша не теряли связи. У Юджина было подозрение, что Фариш, будучи на свободе, помогает Долфусу в его тюремных махинациях. Юджин прекрасно помнил Долфуса – жутковатый великан под два метра ростом, способный водить машину с закрытыми глазами и голыми руками убить человека, по крайней мере, десятью разными способами. В отличие от молчаливого брата Юджина, Долфус был к тому же великий говорун. Его рассказы были и интересны, и поучительны. Сколько раз Юджин сидел раскрыв рот и под грохот стиральных машин жадно слушал истории Долфуса. Долфус происходил из семьи лесного проповедника, и его детство прошло в бесконечных скитаниях из штата в штат на автобусе, с подножки которого проповедовал отец. Бывало, семья месяцами жила в этом автобусе, и тогда все питались консервами, спали на соломе, а у ног их шипели и подергивались змеи. Больше всего воображение Юджина поражало описание богослужений – дети разбирали тамбурины и гитары; кому не доставалось инструмента, тот отбивал ритм на коленке, по четырем сторонам площадки зажигали факелы, голый по пояс отец глотал стрихнин из глиняного горшочка и обматывал себя змеями. Они ползли вокруг его рук, по спине и груди, наматывались на талию как живой пояс, их чешуйчатые тела раскачивались в такт музыке, поднимались в воздух как экзотические живые цветы. Отец Долфуса впадал в экстаз и проповедовал на неизвестных языках, притоптывал, приплясывал, хваля Господа, его знаки и его чудеса, его мудрость и радость его оглушающей любви.

Приехавший в гости к Юджину юнец, Лойял Риз, был самым младшим в семье и, по словам Долфуса, слыл материнским любимчиком. Она его еще в младенчестве укладывала спать рядом со змеями – во-первых, больше было некуда, а во-вторых, она хотела, чтобы он был «отмечен». Лойял дрессировал змей с малолетства и чувствовал себя куда более комфортно в их обществе, чем в обществе людей. Юджин нахмурил брови, исподтишка разглядывая незваного гостя. Со своими оттопыренными ушами и широко распахнутыми карими глазами, источающими благостную надежду на спасение человечества от греха, он казался вполне искренним, даже чистым. Так зачем же братья прислали его? Юджин ни на минуту не обольщался относительно своих братьев – все они, кроме Кертиса, конечно, были отмечены печатью греха так сильно, что и пробу некуда было ставить. Они отстояли от слова Божьего так же далеко, как и те свиньи, перед которыми не стоило метать бисер. Они, конечно, обожали дразнить своего верующего брата и разыгрывать его, однако в чем был смысл этой шутки? Не отрываясь от окна, Юджин покачал головой и подумал, что скоро все разъяснится. На улице Кертис отстал от незнакомой девочки и вприпрыжку поскакал назад через дорогу.

– Почему ты не сказал мне, что эти змеи полны яда? – резко спросил он гостя.

Брат Долфуса в недоумении поглядел на него.

– Так они же ядовитые, – выпалил он, разводя руками.

– А почему ты не сцедил яд?

– Так нельзя – это же против природы Божьей! Когда мы молимся, мы используем змей целиком, так, как их создал Господь.

– Господи боже ты мой! – нетерпеливо воскликнул Юджин. – А если бы она меня укусила?

– Она не укусит тебя, брат мой, если ты уже отмечен Господом. – Гость отвернулся от окна и выразительно уставился на багрово-красный след ожога, занимавший почти всю левую щеку Юджина.

– Откуда у тебя этот знак, брат?

– Да так, случайно получил. – Юджин недовольно поежился, он не любил, когда ему указывали на его уродство. Свой шрам он получил, когда один подонок в тюрьме плеснул ему в лицо смесью щелока и крахмала, известного на тюремном жаргоне как «ангольский крем от морщин». Этого маленького мерзавца пришили через пару недель, так что Юджину даже не удалось с ним поквитаться. Самому Юджину пришлось проваляться в лечебнице не меньше месяца, счастье еще, что глаз уцелел. Врач так и сказал: «Твое счастье, подонок». Там же, в лечебнице, ему и открылась его новая ипостась: у Юджина начались видения. Несколько ночей подряд к нему являлся Иисус и рассказывал о великой миссии, которую он выбрал для Юджина. Через три недели Юджин вышел из лечебницы другим человеком, он пребывал в полной гармонии с миром и самим собой и был готов строить новую, безгрешную жизнь (правда, только после того, как расквитается с мерзавцем). Он был искренне поражен, когда узнал, что Господь в своей безграничной мудрости не дал ему совершить еще один тяжкий грех, и после этого еще больше укрепился в новой вере.

– Мы все отмечены знаком, все, кто любит его, – продолжал Лойял. Он вытянул вперед руки – все в заживших шрамах, покрытые рубцами и струпьями. Один палец был чудовищным образом расплющен на конце, от другого остался лишь маленький пенек.

– В этом-то все и дело, – сказал Лойял. – Мы готовы умереть за него так, как он был готов умереть за нас. Поэтому, когда мы берем в руки убийственного змия, поражающего человека насмерть своим укусом, мы славим Господа нашего и таким образом выражаем ему нашу любовь. Так же как он выказал свою любовь нам.

Юджин даже растрогался. Ему пришло в голову, что мальчик-то, видимо, искренне верил в то, что говорит, как те древние мученики, что умирали на кресте со словом Божьим на устах. Он уже повернулся, чтобы сказать что-нибудь ободряющее, но тут резкий стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть. Тук-тук-тук!

Юджин задрал голову – глаза метнулись в угол. Оба затаили дыхание, и на какое-то время в квартире воцарилась полная тишина, прерываемая только сухим, шелестящим треском, раздающимся из корзин. Он был таким тихим, что Юджин только сейчас услышал его и снова поежился.

Тук-тук-тук-тук! Стук в дверь повторился с новой силой, энергичный, настойчивый. Не иначе как сам Рой Дайл пожаловал. Юджин всегда старался вовремя платить за квартиру, но Дайл вечно лез в его жизнь, вынюхивал, высматривал и наносил визиты в самые неподходящие для этого моменты. Как сейчас, например.

Молодой Риз положил руку ему на плечо и наклонился к его уху.

– У нашего шерифа ордер на мой арест, – прошептал он одними губами. Его дыхание пахло сеном. – Мой папаша и еще пятеро из нашего клана были арестованы позавчера за нарушение общественного порядка.

Юджин успокаивающе похлопал его по руке, но тут мистер Дайл за дверью крикнул:

– Алло! Есть кто-нибудь дома? – И опять забарабанил в дверь. За этим последовала пара секунд тишины, а потом Юджин, к своему ужасу, услышал, как в замке тихонько повернулся ключ.

Он рванул в прихожую как раз в тот момент, когда дверь начала открываться, и подпер ее со своей стороны ногой.

– Юджин? – Ручка двери затряслась. – Это ты? Эй! Здесь кто-то есть?

– Да, мистер Дайл, сэр, – заговорил Юджин дружески-елейным тоном, который он специально приберегал для налоговых инспекторов и офицеров полиции. – Простите, сэр, сейчас не лучшее время для визита.

– А, Юджин, ты дома! Приятель, послушай меня. Мне нужно сказать тебе пару слов, понял? – В приоткрывшуюся щель протиснулся носок черной лаковой туфли. Юджин чуть посильнее налег на дверь со своей стороны. – Эй, всего пару слов, на минуту. Полминуты.

Юджин приложил щеку к двери:

– Что вы хотите мне сказать?

– Юджин! – Ручка двери опять затряслась. – Впусти меня на секунду, и я сразу же уйду.

Ну и въедливый мужик, подумал Юджин, сам мог бы быть проповедником. Вслух он сказал, стараясь придать своему голосу самый вежливый и благочестивый тон:

– Простите меня, мистер Дайл, сэр, но сейчас мне совсем не до этого. Я как раз изучаю Библию, сэр, и не могу отвлекаться от этого занятия, сами понимаете, сэр…

За дверью воцарилась тишина. Затем Дайл раздраженно сказал:

– Ну что ж, пусть будет по-твоему… Но ты не должен выставлять мусорный бак перед домом до пяти вечера. Санитарная инспекция меня оштрафует! Тогда тебе придется отвечать, понял?

– При всем моем уважении, мистер Дайл, хочу заметить, что это не мой мусорный бак, это бак мормонов, сэр.

– А мне, собственно, без разницы, чей это бак, но до пяти вечера нечего его выставлять, понятно?

Юджин посмотрел на часы: без пяти минут пять, баптистский ублюдок. Вслух он сказал:

– Хорошо, сэр. Я присмотрю за этим баком, постараюсь, чтобы это не повторилось, сэр.

– Хорошо. Кстати, Юджин, я хотел заодно спросить тебя еще кое о чем. Этот, как его, Джимми Дейл Ратклифф – он, кажется, твой двоюродный брат?

После паузы Юджин осторожно сказал:

– Троюродный, сэр, а что?

– Нигде не могу найти номера его телефона. Не дашь мне?

– Да нет, сэр, Джимми Дейл и его бродяги телефонов не носят.

– Тогда ты не мог бы попросить его зайти ко мне в офис? Если увидишь его, конечно. Нам надо с ним потолковать о той машине, что он купил у нас в рассрочку.

Юджин вздохнул. Когда-то Иисус изгнал торговцев из храма – крушил их товар, опрокидывал столы. Но торговцы никуда не делись – просто вместо коров да овец у них нынче грузовики и машины.

– Ну что, скажешь ему?

– Конечно, мистер Дайл, сэр. Непременно скажу!

Шаги мистера Дайла прогрохотали по лестнице, и Юджин осторожно захлопнул дверь и прошел к окну на кухне. Дайл несколько минут ошивался где-то вне поля его зрения, наверное, стучал в дверь к мормонам, но потом уселся в свой «шевроле-пикап» с дилерскими номерами и поднял затемненные стекла на окнах. Юджин вздохнул с облегчением. Кажется, обошлось. В гостиной гость молился, опустившись на одно колено, закрыв глаза и раскачиваясь в экстазе. Не зная, что с ним делать, Юджин прошел на кухню и отрезал себе кусок свежего домашнего сыра. Без хлеба, без молока, он вгрызся в солоноватую суховатую мякоть и прикончил его в один присест. Ему пришло в голову, что неплохо было бы повесить в комнате занавески. Конечно, квартира на втором этаже и все такое, но пока в доме эти змеи, не мешало бы немного защититься от посторонних глаз.

Ида Рью просунула голову в дверь комнаты Харриет. В руках у нее была охапка чистых полотенец.

– Что ты тут режешь? – спросила она подозрительно, глядя на лежащие на ковре ножницы. – Ты что, картинки из книги вырезаешь?

– Нет, мэм, – рассеянно ответила Харриет. Через открытое окно доносился далекий визг электрических пил – на участке около баптистской церкви опять валили деревья. Все им было не успокоиться – то парковки заливали, то новые корпуса пристраивали. Скоро ни одного деревца у них не останется.

– Смотри, если поймаю тебя на таком хулиганстве, мало не покажется!

– Да, мэм.

– Если они тебе не нужны, зачем они тут валяются? – Ида воинственно кивнула на ножницы. – Сию же минуту подбери их с пола.

Харриет послушно подняла ножницы, убрала их в секретер и закрыла крышку. Ида удовлетворенно шмыгнула носом и покатила дальше по своим делам. Харриет присела на кровать и, как только Идины шаги затихли в отдалении, снова достала ножницы из ящика и задумалась.

Из разных источников Харриет добыла семь альбомов, посвященных выпускникам Александрийской Академии, и сейчас внимательно рассматривала фотографии. Выпуск Робина и Пембертона был особенно живописен: во-первых, там было бесчисленное количество фотографий самого Пембертона, которые Харриет в сотый раз изучила со всем тщанием, – ну кто бы мог подумать, что из толстого, кривоногого младенца со зверским выражением лица и полным отсутствием лба может вырасти такой красавчик! Загорелый Пем с пшеничными волосами и широкими плечами в светлом фраке под руку с первой красавицей класса Дианой Ливитт сиял всеми своими тридцатью белоснежными зубами. Харриет перевернула страницу, вглядываясь в лица его одноклассниц: многие выглядели нелепо перед камерой, деревенское происхождение явно просвечивало сквозь шифон бальных платьев, мускулистые икры торчали из-под коротких пышных юбок. Конечно, это не касалось красавиц типа Дианы или Агни Станхоп, мерцающей, переливающейся в своем шелковом платье цвета сирени. Харриет тихонько присвистнула. Она на днях встретила Агни в булочной – едва узнала ее в бесцветной, толстой, рано постаревшей женщине. Странно! Но где же Дэнни Ратклифф? Его что, отчислили из школы? Она не нашла его ни в выпускном году, ни даже в средней школе. Перевернув еще одну страницу, Харриет вздрогнула так сильно, что едва не уронила альбом, – она внезапно поняла, что смотрит прямо в глаза умершему брату.

На фотографии он улыбался, как всегда, ни чему-то, а кому-то, скорее всего человеку, державшему камеру. У него была особая улыбка – милая, светлая, радостная. Сердце Харриет сжалось, как обычно, когда она подумала, что никогда (какое страшное слово!) она не услышит звука его голоса, его смеха. Под фотографией было написано «Робин, мы скучаем!» и стояли подписи всех одноклассников. Харриет долго сидела и глядела на снимок, изучая черты его маленького лица, наполовину скрытого огромной соломенной шляпой (скорее всего, он снял ее с Честера). Солнечные зайчики прыгали по этому лицу, которое она с детства привыкла обожать. Оно и сейчас казалось ей красивейшим из всех, которые она когда-либо видела.

Фотографии Дэнни Ратклиффа не было и в младшей школе, но Харриет нашла его фамилию в классе Пема. Вместо фотографии на странице был помещен рисунок, изображавший подростка, сидевшего упершись локтями в стол и державшего листок бумаги, вверху которого корявыми буквами было написано: «Поддельный экзаменационный лист». А под ним подпись: «слишком занят – фото нету».

Получалось, что если даже его не выгнали из школы, он отстал от класса, по крайней мере, на год. Когда же это случилось?

Усилия Харриет все-таки принесли плоды – она нашла фотографию Дэнни в одиннадцать лет. Тогда он был даже красив, но какой-то пугающей, почти отталкивающей красотой – густые вьющиеся волосы падают на лоб, закрывая один глаз, а другой глядит из-под темных прядей с воинственной злостью, губы издевательски растянуты, словно он сейчас плюнет в камеру жвачкой или вишневой косточкой. Харриет удовлетворенно вздохнула. Взглянув на фотографию еще раз, она аккуратно вырезала ее из альбома и вложила в свою оранжевую книжку.

– Харриет! А ну быстро иди сюда! – прогремел голос Иды из-под лестницы.

– Что случилось, мэм? – крикнула Харриет, быстро запихивая альбом под кровать.

– Кто это прорезал дырки в такой хорошей коробке для завтрака?

Хилли не пришел навестить ее после обеда, не пришел и вечером. Когда он не появился и на следующее утро, Харриет решила, что она пойдет к Эдди завтракать. Моросил дождь, и настроение у Харриет было под стать – слезливое.

– А ведь еще дьякон, ты только подумай! – горячилась Эдди, расхаживая по кухне в джинсовом комбинезончике, который выгодно подчеркивал ее мальчишескую фигуру. Она собиралась провести этот день, ухаживая за могилами конфедератов в обществе дам из клуба садоводов. – Но, мадам, – протянула она, выпятив губы трубочкой и имитируя гнусавый голос мистера Дайла. – «Грейхунд» возьмет с вас восемьдесят долларов за проезд. – «Не сомневаюсь! – ответила я. – И не нахожу это странным, представьте. Мне всегда казалось, что „Грейхунд“ – коммерческая организация и живет не на подношения прихожан, не то что церковь!»

Эдди произнесла эту тираду, откинув голову назад и глядя на Харриет испепеляющим взором. Она не обратила никакого внимания на необычную молчаливость внучки, и это повергло Харриет в еще более мрачное настроение. Она решила вообще не разговаривать с Эдди, пока та сама не спросит, что случилось.

– Конечно, я не стала напоминать этому говнюку о том, как он поступил с папой, – продолжала Эдди таким голосом, что Харриет стало ясно, что только чудом «говнюк» избежал этой страшной участи. – Понимаешь, в конце жизни наш папа стал совсем плохо соображать, и эта так называемая «инвестиция» в никому не нужную машину лишила его последних денег. Милый мальчик Рой мог с таким же успехом просто подойти и засунуть руку в папин кошелек. Что он и сделал. Никогда ему этого не прощу!

Она с обычной бодростью уселась за стол, положила себе на тарелку каши и раскрыла утреннюю газету.

Харриет поймала себя на том, что с тоской смотрит на заднюю дверь, и быстро уставилась в свою тарелку. Обычно, когда Хилли не заставал ее дома, он бежал к Эдди, чего Харриет не любила, потому что Эдди потом вечно дразнила ее – томно вздыхала, напевала любовные песенки себе под нос, бормотала про амурные дела юных сердец и вообще несла невыносимую чушь. Харриет плохо переносила, когда ее дразнили по любому поводу, а тема мальчиков была для нее особенно болезненна. Эдди делала вид, что не подозревает об этом и, в очередной раз доведя Харриет до белого каления, произносила снисходительным тоном, который особенно бесил ее жертву: «Н-да, видимо, тебе действительно очень нравится этот мальчик, раз ты так из-за него переживаешь».

– Мне кажется, – внезапно пылко воскликнула Эдди, и Харриет вздрогнула, отвлекшись от воспоминаний, и попыталась понять, о чем говорит ее бабка, – что они должны предоставить детям горячие завтраки, но не давать родителям ни копейки! – Она обсуждала сама с собой статью из газеты. До этого она говорила про проблему Панамского канала: как глупо было отдавать его вот так, задаром.

– Ладно, лучше я почитаю некрологи, – продолжала Эдди. – Папа всегда говорил: «почитаю-ка я некрологи, вдруг умер еще кто-то из тех, кого я знал».

Эдди открыла газету на последней странице.

– Когда же прекратится этот дождь! – возмущенно заявила она, глядя в окно и, по-видимому, совершенно забыв о существовании Харриет. – Конечно, в помещении тоже полно дел, нам всем будет чем заняться – надо почистить горшки, вымести сараи, но гарантирую тебе, когда люди проснутся сегодня утром и посмотрят на небо…

Словно по заказу зазвонил телефон.

– Ну вот, – воскликнула Эдди, поднимаясь со стула и сцепляя руки на груди. – Я же говорила тебе! Вот и первый отказ!

Харриет брела домой, опустив голову, поставив на затылок гигантский зонтик Эдди – когда-то она играла под ним в Мэри Поппинс. Вода булькала и пузырилась в сточных канавах, желтые лилии, посаженные вдоль тротуара и прибитые дождем, задевали мокрыми лепестками ее голые ноги. Она каждую минуту ждала, что Хилли выскочит к ней из-за угла в своем желтом дождевике; конечно, она не станет с ним разговаривать, даже и бровью не поведет… Но улица была совершенно пуста – ни людей, ни машин.

Харриет изо всех сил наступила в лужу, пустив вокруг себя веер брызг. Они что, теперь не разговаривают с Хилли? Последний раз они поссорились надолго в четвертом классе. Был февраль, погода стояла ужасная – то дождь, то снег, на улице слякоть, поэтому гулять детей не пускали дня три или даже четыре. Запертые в четырех стенах, они чуть с ума не сошли от безделья, к тому же в классе ужасно воняло – смесью плесени, мокрого мела и мочи. Особенно вонял мочой ковролин на полу – проходя мимо, дети демонстративно зажимали носы и делали вид, что их сейчас вырвет, а впрочем, это было недалеко от истины: сидеть в переполненном классе при закрытых окнах становилось все невыносимей. Их учительница миссис Милли, которая страдала от дурного запаха точно так же, как и они, ходила по классу с баллоном освежителя воздуха, непрерывно брызгая над головами детей, так что домой они уходили, разнося вокруг ароматы женской уборной.

Миссис Милли, хоть и не имела права оставлять свой класс без присмотра, была не в состоянии выдержать эту газовую атаку в течение целого урока и периодически сбегала поболтать со своей подружкой, учительницей пятого класса миссис Ридаут, правда, всегда оставляя кого-то из «проверенных» учеников за старшего. В тот день она назначила старшей Харриет, честь весьма сомнительная, поскольку в обязанности старшего входило стоять «на стреме» у двери, в то время как остальной класс мог вволю беситься. Все разошлись не на шутку – в душном, жарком помещении и так было нечем дышать, к тому же Харриет ужасно хотелось в туалет, поэтому с чувством юмора в тот день у нее было неважно. Вокруг бегали, скакали, визжали, орали, играли в пятнашки, бросали друг другу в лицо бумажными шариками, а Хилли с Грегом ДеЛоучем развлекались тем, что устроили соревнования на меткость – кто первый попадет в темечко Харриет шариком? Они даже не опасались, что она наябедничает на них – дети так боялись миссис Милли, что никто в классе ни на кого не доносил. Но Харриет тогда ужасно обиделась на Хилли – зачем он связался с Грегом, ее личным врагом? – и после урока взяла да и пожаловалась учительнице. Более того, она пожаловалась, что Грег обозвал ее шлюхой. Вообще-то Грег действительно когда-то обзывал ее и шлюхой и еще похуже, но в тот день ничего грубее «старого поноса» он не произнес. Миссис Милли страшно разгневалась и назначила обоим наказание: Хилли было приказано выучить написание пятидесяти четырехсложных слов, а Грег помимо этого задания получил еще десять ударов розгами от старой миссис Кеннеди, по прозвищу Мясник, у которой руки были, как у здоровенного мужика.

Хилли тогда три недели не разговаривал с Харриет – рекорд для их отношений, – но в основном потому, что все три недели учил проклятые слова. Зато он смог написать тест с минимальным количеством ошибок. А Харриет, после первых нескольких дней тоскливой пустоты, приучила себя к мысли о жизни без Хилли и даже не очень из-за этого переживала – в ее жизни ничего особо не изменилось, ну, стало еще чуточку более одиноко. Однако через три недели Хилли опять был у ее порога и предлагал покататься на великах. Он вообще всегда шел на примирение первым, независимо от того, кто был инициатором ссоры.

Харриет стряхнула водяные брызги с зонтика, сложила его и поставила в угол прихожей. Она хотела пройти к себе наверх, но путь ей преградила мощная фигура Иды Рью.

– Не спешите так, мисс, – сказала ей Ида грозно, – мы еще с вами не закончили разговор по поводу коробки для ланча. Ответь мне, с чего это тебе приспичило дырки в ней прорезывать?

– Это не я. – Харриет покачала головой. Признаваться она не собиралась, но и сил, чтобы яростно протестовать, у нее совершенно не было.

– И что, ктой-то влез в дом, чтобы дырки просверлить?

– Это коробка Алисон.

– Ты прекрасно знаешь, что твоя сестра не станет такой ерундой заниматься. – Харриет, шаркая, начала подниматься по лестнице. – И ты меня не проведешь, Харриет, нет, ни на единую минуту!

 
Мы сейчас дадим вам ток…
Вас энергией наполним…
 

Хилли сидел на полу перед телевизором, скрестив ноги и установив между ними большую коробку с засахаренными хлопьями. Его любимые игрушки, роботы-трансформеры, валялись на ковре, растопырив свои модифицированные конечности. Сверху лежал пластмассовый робот-супергерой, который выступал судьей в только что закончившемся поединке между трансформерами.

По телику шла сплошная ерунда, какая-то образовательная программа «Электрическая компания». Хлопья отмокли и больше не хрустели, а от сахара все пальцы стали липкими. Пару минут назад в его комнату забежала мать и, сунув голову в дверь, весело спросила, не хочет ли он помочь ей приготовить печенье. Печенье! Хилли даже задохнулся от возмущения и буркнул с негодованием, что она, наверное, его совсем за девчонку держит, но ей хоть бы что, только плечами пожала и так же радостно прокричала: «Ну как хочешь, милый!»

Вот уж никогда! Никогда он не унизится настолько, чтобы интересоваться печеньем. Готовка и прочая фигня – это все для девчонок. А если бы мамаша и впрямь его любила, так отвезла бы прямо сейчас в боулинг-клуб.

Он забросил себе в рот еще одну пригоршню хлопьев и нахохлился. Фу, совсем раскисли, даже горчат немного.

В доме Харриет день тянулся все медленнее. Никто как будто не замечал отсутствия Хилли, никто, кроме Шарлот, от которой этого можно было меньше всего ожидать. «Где же твой маленький Прайс?» – крикнула она Харриет с террасы, когда та шла мимо нее во двор. Шарлот называла Хилли «Прайсом», потому что это была девичья фамилия его матери.

– Не знаю, – коротко бросила Харриет, стараясь побыстрее прошмыгнуть мимо матери. Ей было смертельно скучно, она то поднималась в комнату, бродила между кроватью и окном, играла с занавеской, то опять спускалась вниз. Прошатавшись так некоторое время, Харриет выбрала место в гостиной, где половицы были более или менее гладкими, села на пол и решила сыграть сама с собой в лото. Выкрикивая имена карточек, она пыталась попасть в тон монотонному пению Иды Рью, доносившемуся из кухни:

 
Моисей увидел камень, высеченный в скале…
Моисей увидел камень, высеченный в скале…
Моисей увидел камень, высеченный в скале…
Моисей увидел камень, высеченный в скале…
 

В коробке с лото Харриет нашла маленький мячик из упругого пластика, который прыгал выше настоящего резинового, и начала отбивать его от пола, считая при этом удары. Если мячик попадал на неровную поверхность доски, он норовил упрыгать в сторону, и пару раз она действительно его упустила. Ну вот, опять ускакал! В этот раз мячик попал на косо стоящую шляпку гвоздя, который был неплотно вбит в доску. Харриет прекрасно помнила этот гвоздь, поскольку много раз цеплялась за него босой ногой. А когда-то, ей было, наверное, года четыре, она решила прокатиться по паркету на попе, и гвоздь содрал ей все кружево со штанишек. С ее голубых штанишек из того симпатичного набора, на котором розовыми нитками были вышиты дни недели. Бедный гвоздь! Времена меняются, а он все торчит, как торчал, и ничегошеньки с ним не происходит. Даже тот магазин, где мать покупала ей одежду, «Детский уголок», давно закрылся, а гвоздь все торчит. Харриет, проходя мимо этого магазина, всегда приставляла руки к глазам и прижималась лицом к стеклу – в темном пустом помещении можно было разглядеть все стоявшие там странные, жутковатые детские манекены… Голые, загорелые, с пластиковыми волосами и равнодушными полуулыбками, они глядели на нее из темноты.

 
Иисус был тот камень, высеченный в скале…
Иисус был тот камень, высеченный в скале…
Иисус был тот камень, высеченный в скале…
Иисус был тот камень, высеченный в скале…
 

Ну надо же, сколько она может бить по мячу, не упуская его! Да она, наверное, могла бы стать чемпионкой Америки. Или даже всего мира! Харриет считала удары, выкрикивая цифры все громче и громче, поражаясь собственной сноровке. Какое-то время ей даже удалось себя одурачить и решить, что ей весело, но как бы она ни старалась, в глубине души ее не оставляло тоскливое чувство, что никому в мире нет дела до того, весело ей или нет.

Дэнни Ратклифф вздрогнул и очнулся от беспокойного сна. Последние недели он спал совсем мало, с тех пор как его старший брат Фариш начал изготавливать метамфетамин[4]4
  Метамфетамин – психостимулятор, который в нашей стране известен как первитин, на жаргоне – винт.


[Закрыть] в сарае, который он именовал своей «таксидермической лабораторией». Там Фариш делал на заказ чучела животных. Фариш не был химиком, но метамфетамин он производил вполне хорошего качества, так что денег его производство приносило вполне достаточно. Теперь он зарабатывал раз в пять больше, чем раньше, когда промышлял грабежами и автомобильными кражами. Правда, сейчас Фариш и думать забыл о своих старых занятиях. После выхода из клиники для душевнобольных он очень изменился – решил больше на дело не ходить, хотя все еще с удовольствием консультировал братьев, к вящему огорчению последних, ибо Фариш был, несомненно, самым талантливым из всех по части взлома сейфов, отмыкания замков и запутывания следов. Впрочем, братья не принуждали его «вернуться к семейным делам» – всем было понятно, что польза от Фариша на воле во много раз превышает тот вред, которому окружающие подвергались, общаясь с ним.

Гениальность идеи получения метамфетамина в условиях таксидермического бизнеса заключалась в том, что Фариш имел доступ к тем химикатам, которые обычным путем достать было довольно сложно. К тому же вонь от выделанных шкур и обработанных химическими составами чучел заглушала отчетливый запах кошачьей мочи, выделяющийся при изготовлении наркотика. Ратклиффы жили в лесу, достаточно далеко от дороги, но запах был настолько силен, что мог легко выдать их истинное занятие. За годы общения с производителями, наркодилерами и потребителями амфетамина Фариш наслушался разных историй, от банальных случаев, когда вредные соседи доносили в полицию на «вонючий притон», до непредсказуемых ситуаций, когда порывом ветра предательский запах заносило в открытое окно полицейской машины.

Дождь прекратился, солнце весело било сквозь занавески в окно. | Дэнни зажмурился, перекатился на живот и спрятал голову в подушку. Его вагончик стоял в пятидесяти метрах от лаборатории, но запах доносился и сюда – настолько ужасающий, что хотелось блевать. Дэнни с трудом сдерживался, чтобы не рыгнуть. Смесь кошачьей мочи с формальдегидом – вот на что он был похож, этот запах, и он проникал повсюду, оседал на мебели, на одежде, растворялся в воде и воздухе, даже пластмассовые чашки его бабки насквозь провоняли мочой, а иногда Дэнни с ужасом замечал, что и сам он пахнет так же. Что уж говорит о Фарише – к нему сейчас на три метра было страшно подойти.

Дэнни лежал не двигаясь, пытаясь нормализовать дыхание и попробовать удержать в себе тот скудный ужин, что он съел накануне. Последние несколько недель он все время был под кайфом, почти не спал, так, кемарил по часу то днем, то ночью. Обычно он даже помнил в общих чертах, что делал накануне, хотя и не совсем отчетливо. Он ясно помнил, например, пронзительно-синее небо над головой, быструю музыку, льющуюся из приемника машины, свою ногу на педали газа, мелькающие за окнами деревья и дорожные знаки: надо разгоняться, ехать быстрее, быстрее, дни, ночи пролетали мимо так же стремительно, как километровые столбы на прямом участке шоссе. Не важно, куда ты двигаешься, важно, что ты двигаешься быстро. Некоторые его знакомые, правда (сам Дэнни был уверен, что он-то не попадется на эту удочку), с разгону зашли так далеко, что назад вернуться уже не смогли. Плохо кончили эти бедняги, и смотреть на них под конец было противно и страшно. Безумные, исхудавшие до дистрофии, бледные, с изменившимися лицами, они сегодня были уверены, что их заживо съедают черви, завтра – что их девушки изменяют им с огнедышащими драконами, а послезавтра – что за ними из телевизора следят агенты ЦРУ или что собаки лают азбукой Морзе. Дэнни знал одного такого доходягу – тот был просто живым скелетом (его звали мистер Рокинхэм, впрочем, он давно умер). Так вот, этот мистер Рокинхэм был уверен, что его пожирают глисты, днями сидел и резал себе бритвой руки, пытаясь зарезать своих невидимых врагов, шепча в экстазе: «Ага, попался!» или: «Вот тебе, гаденыш», пока не истек кровью. Сам Фариш пару раз приближался к такому состоянию – страшная картина полного распада личности, что ни говори. Дэнни совершенно не собирался повторять их судьбу. Он-то был в порядке, только вот руки у него дрожали и потел он, как свинья, да еще не мог выносить громких звуков. «Нервы не в порядке, – говорил он себе, – сдают у меня нервы, вот и все». Каждую ночь его мучил один и тот же кошмар – что-то невыразимо страшное, бесформенное, слепое и смрадно-бездыханное затягивало его в свое чернеющее нутро, наполняя смертельным ужасом, от которого он не мог отойти даже днем.