Текст книги "Чистая кровь (СИ)"

Автор книги: Доминик Пасценди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Но, деда, они банду свою сбивают...

– Тем более скажи, – оскалился дед, и мне даже показалось, что у него выросли клыки, – я помогу тебе навести порядок. Главное – ты должен, – (тут дед сделал такое ударение, будто каждая буква в этом слове была заглавной), – должен быть здесь главным. Здесь, на острове, а не только в своём классе и в своей школе. Запомните: мы, Триандесы, Должны. Защищать. Своих. Людей. Нашей крови, нашего рода, нашей земли. Нас за это должны уважать, а не за куски железа, которые узкоглазые сделали где-то в Китае.

Дед помолчал, шевеля усами. Затем решительно добавил:

– Так, молодые Триандесы. Скажите мне, какие есть самые дешёвые телефоны?

Ребята переглянулись и заспорили между собой. Наконец, они назвали две модели, в которых даже камеры не было.

– Вот. – Сказал дед. – Я завтра пошлю людей, чтобы их купили. Вы будете пользоваться только ими. А если над вами будут смеяться или скажут что-то неприятное – говорите: "Я Триандес. Я считаю, что дорогой телефон мешает мне выполнять мои обязанности князя над здешними людьми. Я князь не по праву телефона, а по праву рода". И – вас же учили драться. Если будут не наши, всё равно кто, разрешаю вам убивать. Вам за это ничего не будет.

Я слушал речи деда выпучив глаза. В Германии он уже бы сидел в тюрьме за hate speech[8]. Здесь же – меня больше всего поразила реакция ребят, которые вдруг расправили плечи, подняли головы и осмотрелись с гордым видом.

Тут дед обратил внимание на меня и окинул таким взглядом, будто снимал мерку – не то на гроб, не то на соревнования по пауэрлифтингу или олимпийскому многоборью.

Короче, был я измерен и взвешен, и, боюсь, найден весьма легковесным...

Я выскользнул из кухни, не желая тоже попасть под дедову раздачу. Судя по часам, висящим над камином лет уже полтораста, если не больше, была уже половина второго. Чтобы попасть в Момчилову пещеру к четырём, я должен был выйти не позже половины третьего.

14

Я помылся в душе и сменил бельё, я оделся в новое, я спрятал в задний карман джинсов пачку резинок, я взял сумку через плечо и положил в неё две бутылки хорошего красного вина из кухонного погреба. Я зашёл в универсам Каридесов и, стесняясь, будто все на острове знают, куда я иду, купил у них по паре пачек нарезки: ветчину и сыр.

Я купил ещё орехов, потому что их считают у нас афродизиаком.

Выйти на дорогу, а потом на тропу к пещерам несложно – опять же, для того, кто местный и всё знает. Достаточно в одном месте свернуть не направо, а налево – и там даже машина проедет, – чтобы попасть на грунтовку, ведущую в правую от нас бухту, сначала под развалинами замка, а потом ниже, почти над морем.

Я был не на машине, поэтому грохот, в который перешло утреннее буханье волн, умножал мою радость. В такую погоду вряд ли кто мог бы попасться мне навстречу или догнать попутно.

Облака, тёмно-лиловые с белыми волокнистыми прожилками, скреблись животами о вершины дальних гор. Они быстро текли в море, почему-то навстречу дующему оттуда порывами ветру.

Позади меня с тяжёлым, печальным вздохом осел вдруг в море песчано-галечный мыс, вырвав с полметра дороги.

В душе моей инстинкт размножения начисто выключил инстинкт самосохранения, и я двигался вперёд быстрым шагом, не задумываясь о погоде и прочих катаклизмах – благо дорога шла почти всё время вниз, и одышка мне не грозила.

Наконец, появилась знакомая тропинка, идущая круто и извилисто в гору от дороги, туда, где метрах на четырёхстах высоты находилась Момчилова пещера, в которой ждало меня, как я предполагал, нечто приятное.

Под ногами осыпались песок и галька (хорошо, что нашлись мои старые кроссовки!). Внизу гулко грохались об скалы заметно подросшие волны.

Вот и пещера. Дорожка вытянулась по горизонтали, вдоль сложенной из каменюк стенки. Калитка открыта. Внутри темно.

Я зашёл, предполагая, что успею разобраться-разложиться, застелить постель, буде таковая окажется, или начать её устраивать, буде нет.

Но тут меня обняли, впились поцелуем и потащили внутрь.

Внутри Елица включила светодиодный фонарь, совмещённый с акустической системой, сразу заигравшей что-то национальное про любовь. Не слишком яркий свет показал мне округлый, косо уходящий метров на десять вглубь, потолок, несколько примитивных лежаков, из которых один был застелен простынёй и грубым шерстяным одеялом, и имел две подушки, какие-то полочки над головой... других подробностей я не увидел, поскольку Елица развернула меня лицом ко входу:

– Дай-ка я на тебя посмотрю...

Она повертела меня влево-вправо, а потом...

На ней был всё тот же вязаный кардиган. Она скинула его одним движением; под ним было платье, из которого она также одним движением вывинтилась, откинув его куда-то влево.

Под платьем не было ничего.

Её тело, молочно светящееся в полутьме пещеры, было совершенно тем античным совершенством, которое схвачено в статуях Венеры и начисто профанировано модой двадцатого века, изобретённой гомосексуальными кутюрье, которые мечтали о женщинах с фигурами мальчиков-эфебов.

Мягкие, округлые контуры; мягкое даже на взгляд, что уж нам на ощупь, тело; тяжелая грудь, немного выступающий мягкий живот, под которым густой курчавый треугольник волос...

И запах, запах! От Елицы пахло разгорячённым женским телом, свежим сладким женским же потом, и это было совершенно умопомрачительно!

Особенно для меня, после трёх месяцев воздержания.

Я быстро скинул одежду, автоматически складывая её, под заинтересованным взглядом Елицы, на чистое место рядом с ложем. Ну, оно показалось мне чистым.

Освобождаясь от джинсов, я достал пачку резинок. И, уже голый, полез в неё за презервативом.

Елица выхватила у меня из рук всю пачку, не успел я её открыть, и метнула куда-то в темноту пещеры:

– Это не нужно, Юрги! Я хочу, чтобы ты был мой весь!

Она повалила меня спиной на ложе и впилась в губы огненным и влажным поцелуем.

Я перестал думать о постороннем, если не считать ворочавшейся где-то у затылка задней мысли, что предохраняться можно не только резиной, а прерванный акт у меня всегда получался хорошо.

Ко мне прижались мягкой полной грудью с твёрдыми сосками; меня обхватили за затылок горячими ладонями; меня ласкали, целовали, обнимали, прижимали... на меня наделись горячим, влажным и скользким, и мне не пришлось ни раздвигать, ни поправлять руками.

И я окончательно перестал контролировать ситуацию.

Последняя моя связная мысль была: "Какой там прерванный акт, когда женщина сверху и этого не хочет", – а потом я уже только слышал свои хриплые стоны, между которыми, практически помимо моей воли, выплёскивались слова: "Я... люблю... тебя!" – обращённые на самом деле не к женщине, скакавшей надо мной, а к её вагине, ритмично сжимавшей мой член в такт таким же хриплым её стонам.

Елица, дождавшись последней моей судороги, медленно сползла с меня и улеглась слева, оперши голову на правую руку. Её потемневшие глаза внимательно рассматривали моё лицо. Она, похоже, ждала от меня чего-то.

Я молчал, не зная, что ей сказать. Впервые я не понимал, как вести себя с женщиной.

Она вздохнула:

– Ты, Юрги, не волнуйся. Я не буду на тебя претендовать. Если родится кто, это будет мой ребёнок, и только мой. Не твой, даже если ты захочешь. Мне хватит моего магазина, чтобы его вырастить. И я никогда никому не скажу, что его отец – Триандес: я же знаю, что вы в вашем семействе этого больше всего боитесь.

Я пожал плечами. А что мне оставалось?

– Ты расскажи мне, как ты там жил? Я слышала, ты профессор?

– Почти.

– Как это?

– Ну, должность у меня профессорская, и курс собственный, и всё такое. Только настоящий профессор – это тот, у кого пожизненный найм, тенюра.

– Ты ведь этого хочешь, да?

– Ну конечно! Пока приходится всё время контракт обновлять.

– А к нам ты надолго?

– Не знаю ещё, как получится. Я в творческом отпуске сейчас, на год. Декан обещал место за мной сохранить. От него не всё зависит, но влияния у него должно хватить на это.

– Будешь здесь жить?

– Да не знаю сам. Отдохну пока, а потом всё равно надо будет какое-то занятие искать. Книжку напишу по своим лекциям – это всё равно надо. Но на это много времени не уйдёт.

– А семья так там и останется?

– Семья... Знаешь, всё сложно у меня с ней. – И, не зная сам почему, я вдруг рассказал Елице про свою семейную жизнь, а заодно и про неприятности, в которых оказался – правда, последнее совсем сжато и без подробностей.

Елица, насмотревшаяся телевизора, посочувствовала:

– Так тебе, надо считать, повезло. Могли вообще засудить за – как это – харрасмент.

– Мне и правда повезло. По нынешним временам могли так замазать, что работу я не нашёл бы нигде и никогда. Но дурёха отправила предсмертную записку обычной почтой – моей жене. Написанную от руки, так что в её компьютере следов не осталось. Жена сохранила разум и не стала использовать записку против меня. – (Ну да, ценой моих уступок в имущественных вопросах.) – Мы даже записку сожгли вместе.

Тут земля негромко загудела и ощутимо заколебалась. Я сказал глупо:

– Не бойся, это землетрясение.

Мы были в пещере, внутри горы, сложенной из песка и мелкого, с грецкий орех, гравия. Горы, чьи склоны можно было копать руками. Толчок посильнее – и нам конец.

Елица снисходительно улыбнулась и, не говоря ни слова, правой рукой обхватила мой член. Я даже не успел ничего подумать – а был уже готов к бою. Ещё бы, сколько месяцев без женщины! Я почувствовал на губах горячие губы, на груди тёплые груди, и вокруг члена – огненную вагину, и время перестало для меня существовать.

Не знаю, были ли ещё толчки земли – я чувствовал только толчки плоти.

Елица, с глазами, закаченными кверху и закрытыми наполовину, как у мертвеца, снова зарычала, щипая и крутя свои соски и ритмично стискивая мою плоть. И та не замедлила ответить.

Когда женщина освободила меня и снова улеглась рядом, я был выжат так, что, к стыду своему, заснул, не успев даже поцеловать её.

Она разбудила меня, как я понял по свету снаружи, довольно скоро, уже одетая:

– Я пошла. Спасибо тебе!

– Тебе спасибо, – сказал я фальшиво, чувствуя не столько удовольствие, сколько облегчение и усталость.

– Подожди здесь час-полтора, негоже, чтобы нас видели вместе или на одной дороге, – напомнила она.

– Конечно, – ответил я.

– Постель прибери, я сумку здесь оставила, – добавила она. – Домой не носи лучше, выброси где-нибудь по пути. Всё равно больше не пригодится.

– Мы что, не... – спросил я не менее фальшиво, презирая себя за это.

– "Не", как ты говоришь, Триандес. Я думала, по-другому всё будет. Но ты не тот, о ком я мечтала в отрочестве, Юрги. Ты другой совсем. Может быть, это была ошибка... Всё это была ошибка...

Она решительно отвернулась и быстро вышла из пещеры.

Вы меня осудите. Я сам бы осудил – сурово и высокомерно – такого мужчину. Но я вздохнул с облегчением, повернулся на бок и заснул, подтянув колени к животу и чувствуя себя комфортно и уютно под тёплым шерстяным одеялом.

Стар я для таких эмоций. И побит ими, между прочим, если кто помнит.

Сны мне, однако, снились сумбурные, странные и неприятные. То я с бывшей женой вместе смотрел порнуху, в которой были одни вагины, истекающие семенем. И почему-то снова чувствовал при этом, как будто у меня отбирают обманом что-то для меня важное. То вдруг после этого опять вернулось ощущение злобы и ненависти, и желание кого-то убивать – и тут под руки попалось нечто живое, мягкое и отвратительное, и я сначала в охотку побил и помял его, а потом, поднявши в воздух, бросил куда-то вдаль. То это меня били и мяли, а я чувствовал только боль и страшную обиду. То я был младенец и меня качала в колыбели матушка, но не под песню, как обычно, а под тихий, постепенно усиливающийся рокот...

Качала? Под рокот?

Я вскочил на ноги, будто и не спал. Раскачивание и рокот никуда не делись: это был новый толчок землетрясения, да как бы не сильнее, чем первый. Я стремглав оделся и выскочил из пещеры – как раз вовремя, чтобы увидеть в ужасе, как над нею проседает склон горы, и пещера, изнутри наружу, сминается и исчезает под осыпью, а затем обваливается закрывавшая её стенка.

Я даже не успел отбежать подальше. Мне повезло: стёкшие по тропинке камешки и песок остановились, покрыв мои ноги чуть выше щиколоток.

Что интересно, было ещё довольно светло. Значит, я проспал не больше получаса.

Внизу, под горою, море громогласно лупило в берег. Я только сейчас почувствовал, что ветер едва не валит с ног. Землетрясение, да ещё и шторм – что происходит на свете, в самом деле?

Я выпростал ноги из осыпи, обулся в кеды, которые машинально подхватил, выбегая, и побрел в деревню по знакомой, но сильно попорченной стихиями тропинке. Хотелось выпить. Сильно хотелось выпить.

Вино с нарезкой ветчины и сыра остались под осыпью в пещере.

Небо было покрыто тёмно-серыми, почти чёрными тучами. Они клубились и ползли теперь уже с моря к горам с умопомрачительной, невероятной скоростью, ещё быстрее, чем когда я шёл к пещере. Почти точно над старыми развалинами они сворачивались в какую-то непонятную, но угрожающую фигуру.

– Ну его к дьяволу, – подумал я по-немецки, – домой надо скорее.

Я не помню, как я добрёл до дома.

Где-то почти уже у Алунты у меня ужасно разболелась спина. Нерв защемило, у меня это иногда бывает. Видно, застудил где-то.

Дальше я шёл, как говорят военные, исключительно на морально-волевых качествах: боль всё усиливалась и усиливалась.

Когда я вылез с дороги к пещерам на нашу улицу, под родительской усадьбой – я уже еле полз, проходя, быть может, километр в час, если не меньше.

Оставшиеся шестьдесят метров по вертикали (и полтора километра по горизонтали) я шёл едва ли не с закрытыми глазами, пытаясь справиться с болью, прошивавшей меня от левой пятки до крестца и выше на каждом шаге, как будто электрическим разрядом.

Свалился я уже в кухне. О том, чтобы дойти до своей комнаты, не было и речи. Я только успел вытащить из аптечки горсть таблеток панадола, налить полный стакан ракии и принять и то, и другое.

По счастью, в кухне есть пара диванчиков, где можно даже вытянуться. Что я и сделал в конце концов, с трудом выпроставшись из верхней одежды (что заняло у меня не меньше получаса; я сдирал с себя вещи едва ли не с плачем) и накрывшись от холода старым толстым пледом.

Кажется, я ко всему ещё и простудился.

Я чутко дремал, прижавшись спиной к стене, во тьме холодной кухни, когда мимо меня к выходу, крадучись, проскользнули дед с дядей Такисом, одетые в древние клеёнчатые плащи, архаичные конические шляпы, и волокущие три баула.

Один из баулов звякал и лязгал железом и камнем. Второй – мелодично отзванивал бронзой.

Третий шевелился и издавал безутешный детский плач, который мне уже случалось слышать здесь, в родном доме.

Я решил, что лучше бы мне не подавать признаков жизни и вообще не думать о том, что происходит. У деда с Такисом свои дела. А я слишком плохо себя чувствую и слишком хочу спать, чтобы разувать глаза и разбираться.

Я снова заснул, и спал как убитый, не видя ни прежних германских снов, ни здешних ужасов. Только под самое утро, когда, кажется, было ещё темно, мне снова приснилось что-то жуткое про убийство. Лейтмотивом была в этот раз обида на обман: мне будто бы подсунули что-то несвежее, не то протухшее, не то вообще несъедобное, под видом нормальной еды.

И я опять бил, месил и дробил.

15

Я проснулся рано утром. Спина болеть перестала, только ныла немного нога. За окнами выл ветер, в стёкла лупил дождь. Грохот шторма был слышен как на берегу.

В кухне было холодно; из очага по-прежнему сильно пахло пеплом и застывшим жиром. Я щёлкнул выключателем: на антикварных часах было половина пятого. С трудом нашёл свою верхнюю одежду. Оказалось, я запихал её под диван.

Ёжась от холода, я, как был, в одних трусах, держа ком ещё влажной одежды в руках, кончиками пальцев придерживая невысохшие кеды, прошлёпал ногами в холодных мокрых носках по холодному каменному полу и шершавой деревянной лестнице – к себе в комнату. Посетил санузел, где растёрся сухим банным полотенцем: ждать, пока бойлер нагреет тёплую воду, чтобы принять душ, было совершенно невыносимо.

Выпил ещё обезболивающего, на этот раз из своих немецких запасов. И завалился спать в чистую, хрустящую крахмальным бельём (наверное, мама позаботилась) постель.

Когда я проснулся снова, было уже светло. Условно, потому что за окном продолжала бушевать стихия, а тёмно-синие, почти чёрные облака, казалось, скребли нашу крышу. Шторм так и не утих, продолжая ритмично грохотать волнами о скалы, пляж и волнолом порта. В это время года может и три дня подряд штормить.

Я по-прежнему чувствовал себя, если можно так сказать, простудно. Поэтому решил, что сегодня вообще никуда не пойду. Хватит с меня приключений. Дома, по крайней мере, тепло.

Правда, можно напороться на деда, но если не выходить из комнаты...

Поесть вот только надо.

Я прокрался на кухню. Судя по часам, я проспал не только завтрак, но и обед. Странно, что меня не хватились и не разбудили.

Дом был странно пуст: мне не попались на глаза не только дед, но и мать. Да и Алекси куда-то запропастился.

Племянники-то, понятное дело, по своим подростковым делам бегают. Младшие женщины у себя по домам, тут же, в усадьбе – но по отдельности.

Не моё дело.

Пришлось есть всё холодное и давиться нашим национальным напитком фраппе: растворимым кофе, разболтанным в холодной воде. Отвык я от него, а в детстве любил – конечно, не зимой, а в жару, когда его пьют со льдом.

От греха забрал хлеб, нож, доску, сыр и ветчину к себе в комнату. В руках поместилась ещё бутылка "Метаксы". По моей простуде сейчас крепкого как раз хорошо.

За окном под постепенно утихающим ливнем на автостоянке жалкой кучкой толпились вокруг чемоданов немцы. Потом подъехал автобус, куда они суетливо загрузились, с трудом втащив заметно тяжелый плоский прямоугольный свёрток: всё-таки увозят пресловутую плиту. Чаша, видимо, тоже была где-то среди багажа. Ну ещё бы, хоть какие-то результаты должны же показать...

Пожевал хлеба с сыром и ветчиной, запил "Метаксой", хорошо так, с полбутылки примерно, и завалился на кровать сибаритствовать с планшетом и случайно попавшимся на глаза детективным сериалом.

Недёшево, конечно, в роуминге, да плевать. Могу себе позволить.

То ли американцы научились делать скучные детективы, то ли я себя плохо чувствовал, но заснул я, не досмотрев и половины. Спроси меня потом, про что это было – я не отвечу.

Хорошо, успел выключить фильм перед тем, как отключиться: было бы обидно платить за то, что не потребил.

Мне опять снилось что-то странное и сумбурное, и опять я кого-то душил голыми руками – только в этот раз горло было крепкое и обросшее жёсткой щетиной.

16

И не успел я во сне почувствовать, как, наконец, промялась и с хрустом сломалась в моих руках чужая гортань, и ощутить при этом странное наслаждение, как сон мой был грубо прерван грохотом двери об стену. В комнату кто-то ввалился; судя по непарламентским выражениям, не сразу нащупал выключатель. Вспыхнул свет, и я увидел мокрого и испачканного Момо Браги в плаще поверх полицейской формы, с бешеным выражением лица и насквозь промокшими волосами.

Он молча смотрел на меня, лупающего глазами в уютной постельке и завёрнутого в одеяло. Потом тяжело вздохнул:

– Ну хоть Пекелича ты точно не мог убить. Ты не мог сюда добраться раньше меня оттуда.

– Что случилось? – Спросил я.

– Ты где был вчера вечером и сегодня весь день?

– Ну... здесь, по большей части. Спал почти всё время, болею я.

– Кто-то может это подтвердить?

– Не знаю, я почти не выходил из комнаты. А что случилось-то?

Он вздохнул ещё тяжелее. Я вдруг заметил, что он довольно заметно пьян.

Что-то друг мой Момо чаще всего попадается мне на глаза под алкоголем. И всё время в форме при этом. Ох, будут у него проблемы, несмотря на общеизвестную снисходительность наших властей к подобным грешкам.

Момо меж тем разглядывал меня, видимо, решая, говорить или не говорить то, что вертелось у него на языке:

– Знаешь, Юрги, ты ведь должен бы сейчас сидеть в камере, в Ближних Ручьях, а не тут в постели нежиться. И есть только одна причина, почему ты не там: ты Юрги, с которым я три года сидел плечо в плечо за одной партой, который давал мне списывать и которого я защищал от ручьёвских хулиганов. А не потому, что ты Триандес, запомни! – Вдруг заорал он.

– Да что случилось-то, объясни!

Момо опять замолчал. Он сел на стул, обхватил лицо руками, потом, опустив голову, замотал ею.

– Всё-таки не гожусь я в полицейские. Я не понимаю, что происходит.

– Момо, – нажал я голосом, – объясни, наконец, в чём дело!

Я уже сидел на постели, завернувшись в одеяло – и чувствовал себя крайне неловко, так как под ним на мне ничего не было.

Момо, глядя на мои босые ступни, пробормотал:

– У нас ещё трое мёртвых. Между прочим, двое тебе должны быть небезразличны: твой дядька Такис и Елица Астини.

У меня перехватило дыхание:

– Елица??

Момо поднял голову и всмотрелся мне в лицо:

– А вот ты и прокололся, Юрги! Если б ты ничего не знал, сказал бы, что такую не знаешь. Она же в школе Кандзакис была по фамилии.

Я вскочил, уже не думая про одеяло и наготу:

– Что случилось с ней?

– А то ты не знаешь. Видели, как она шла к пещерам, потом как ты шёл туда же. И как потом ты оттуда один возвращался. Ты ничего не хочешь мне рассказать, Юрги?

– Что рассказать?

– Домой она не вернулась. Сын позвонил мне, я собрал людей искать: всё-таки гроза была и землетрясение, мало ли что. Мы до утра искали, нашли только когда рассвело. Её штормом прибило к скале, едва достали. Всю изломанную. А наш судебный медик сказал, что у неё был половой акт незадолго до смерти. Я вот и думаю: заманил ты её в пещеру, там изнасиловал, а потом убил и с обрыва выбросил.

Я аж задохнулся от бредовости этого обвинения:

– Да она ушла раньше меня! Я там задремал в пещере, проснулся только от второго толчка! Меня едва не засыпало!

– Да? И это кто-то может подтвердить?

– Момо, но ты же меня знаешь с детства. Вот скажи, я похож на убийцу? Я за свою жизнь никого не то что не убил, не побил даже!

Тут я едва не поперхнулся, вспомнив многочисленные драки в юности на сложных для жизни улицах нашей континентальной столицы.

Друг мой снова осмотрел меня с ног до головы (я торопливо прикрылся сползшим было одеялом). Потом вздохнул снова:

– Вот я и говорю тебе: ты здесь, а не в камере, только потому, что я тебя с детства знаю. Но ты думай, думай, чем сможешь доказать, что Елицу не ты убил.

Я снова сел на кровать, тоже вздохнув от безнадёжности:

– Момо, ты можешь думать всё что угодно – но я её не убивал. И не мог бы никогда убить, для меня женщина, с которой у нас была любовь – это как... как мать, как драгоценность! Ты же меня знаешь!

И я опять едва не поперхнулся, вспомнив, из-за чего, собственно, оказался в зимней Алунте.

Вдруг я вспомнил:

– А что случилось с Такисом?

– Да там тоже всё непонятно. Они с твоим дедом на ночь глядя попёрлись куда-то в гору, дед говорит – коза сбежала. Ага, дед Триандес и старший из родни по мужской линии ночью козу пошли искать в горах. Это для моего начальства байка, а я-то всю жизнь в Алунте прожил, не считая армии и учёбы. Короче, пошли они по осыпи, и Такису не повезло. Дед твой тоже ногу повредил, хорошо, ума хватило не спускаться самому, а позвонить 112. Деда спустили вниз, а Такис уже внизу был. Откопали его, но куда там... Дело тёмное, зачем они туда полезли, под самую старую крепость, да сразу после землетрясения, да в шторм... Но там несчастный случай в чистом виде. Главное, только я Елицу в Ручьи отвёз...

– А третий? – Полюбопытствовал я.

– Пекелич-то? Там убийство, причём опять такое же, как вашего лирника. Тот же модус операнди. Горло переломано всё.

– Кто он был-то хоть?

– Приезжий, здесь лет пять всего. Купил домушку у Кассиани, над пляжем, перестроил под апартаменты. Рукастый мужик был, почти всё сам делал. Соседям помогал. Я на тебя подумал сразу, но ты точно не успел бы сюда раньше меня.

– Да почему на меня-то?

– Так у меня первое подозрение про лирника вашего – сразу на тебя было. Ты как его в детстве ненавидел-то!

Тут я вспомнил. Видимо, моя память до тех пор выталкивала неприятные воспоминания. Лирник ко мне в детстве одно время приставал, правда, осторожно и ненастойчиво, не пытаясь ни уговаривать, ни преодолевать сопротивление. Так, зажмёт в углу и гладит во всех местах, с маслеными глазами, и пыхтит при этом. Я даже толком не понимал, что происходит, но мне всё равно было стыдно и противно до тошноты.

Потом я подрос, и он отвязался. Я всё равно его терпеть не мог, и видно, что-то про него Момо рассказывал тогда.

– И ты что, решил, что я приехал, чтобы за детскую обиду в первый же день отомстить?

– Ну мало ли, люди странные бывают. Нам на курсах столько про маньяков рассказывали...

– А что ж ты немцев-то отпустил?

– Так у них алиби на все эпизоды, они всё время кучей ходят, да и видели их во время убийств наши. А тебя вот никто в это время не видел, – добавил мой дружок со вздохом.

Он периодически косил глазом на остатки "Метаксы" в бутылке. Его потряхивало, было видно, что он чувствует дискомфорт и физически – от мокрой одежды – и эмоционально, от всего, что на него свалилось.

– Да ты не стесняйся, наливай и пей, а то простудишься, как я, – я пододвинул другу бутылку, – там в шкафу рюмки есть.

Момо послушался, влил в себя полную рюмку, фыркнул и затряс головой:

– Я уж сегодня от простуды который раз принимаю. Да не столько от простуды... Ты бы видел их тела...

Я промолчал и налил ему ещё.

Потом ещё.

Его потихоньку не то отпускало, не то развозило. Я подумал, как его отсюда отправлять, если свалится. И решил: да пусть его, на коврике проспится.

В дверь постучались. Это был Алекси, он пришёл сказать, что дед меня просит.

Момо засобирался: неловко повозился с застёжкой плаща, потом поискал фуражку, потом вспомнил, что был без неё... В конце концов он повернулся ко мне и сказал:

– Ты вот что... Не уезжай из Алунты, не надо. Я тебя задерживать не буду, ты дома посиди. И не ходи никуда лишний раз.

17

Дед ждал меня в своей комнате, где я за всё детство бывал то ли три, то ли четыре раза, причём исключительно по неприятным поводам: получать наказание. И хоть я теперь взрослый и самостоятельный, детские страхи никуда не ушли. Так что я вошёл в дверь, которую мне услужливо открыл Алекси, с унизительным трепетом.

Дед сидел на диване, поставив босую правую ногу на борт древнего мраморного таза, покрытого резьбой едва ли не античной, и по виду достойного Британского музея. Голеностоп этой ноги был опухшим и сине-красным. В тазу плавал лёд, от налитой в него жидкости пахло травами.

Перед диваном на низком табурете сидела мама, намазывая на правую ладонь какую-то мазь из аптечного тюбика. Дед внимательно наблюдал за этим процессом.

Услышав меня, он поднял глаза:

– Садись, Юрги, нам поговорить надо. Мария, давай быстрее, – это он матери, – натирай и уходи. У нас мужской разговор, с глазу на глаз.

Мне вдруг показалось, что дед стесняется и не знает, что говорить. Это было настолько на него непохоже, что я себе не поверил.

Мама растёрла мазь в ладонях, быстрыми, умелыми движениями нанесла её на щиколотку деда и легко встала с низкого сидения, чему я немало позавидовал: я бы на её месте кряхтел и искал опору, чтобы помочь себе руками.

– Подожди минут пять, – сказала она деду, – пока впитается. Потом можно будет снова в таз, но не надолго. Позовёшь меня, я забинтую.

С этими словами она удалилась.

Дед опять измерил меня испытующим взглядом, будто прикидывал, гожусь ли я для чего-то. Вздохнул, покачал головой и выговорил, наконец, совершенно для меня неожиданное:

– Ты, Юрги, вообще что делать-то дальше собираешься?

Честно говоря, я не понял вопроса. Дальше – это когда? И дальше – это о чём? Если дальше в жизни, то я собирался пересидеть годик в Алунте, а не здесь, так всё равно где, лишь бы по деньгам было, а потом вернуться в университет. Если дальше – это после того, как Момо Браги в лицо обвинил меня в убийствах, то я даже ещё не успел об этом подумать, но тут уж точно надо было что-то решать, пока меня не закатали в тюрьму.

Поэтому я лишь пожал плечами. Деду незачем было знать о моих проблемах.

И тут дед меня ошарашил:

– Ты вообще не думал тут остаться?

– В смысле? – Спросил я, когда сумел справиться с изумлением.

Теперь уже изумился дед, которому, кажется, было совершенно очевидно, что именно он имел в виду:

– В смысле – остаться в Алунте, здесь, в усадьбе. Навсегда. Как члену семьи, Триандесу по рождению и праву.

Я опять пожал плечами, не зная, что ответить.

Дед продолжил, снова удивив меня:

– Я старый уже. Мне замена нужна, как главе семьи. Отец твой погиб, и старший брат погиб, и Такис теперь погиб, да и не годился он. Зря я на него рассчитывал. А я ведь тебя так и хотел себе на замену готовить, ты умнее Консты был, даже в детстве. Но сбежал, я даже поговорить с тобой толком не успел...

Дед сделал паузу, потёр больную щиколотку и, вздрогнув от холода, сунул стопу в таз.

Я, изумлённый до полного недоумения, продолжал молчать.

– Понятно, ты прямо сразу не сможешь, просто не знаешь всего. Но я тебя подготовлю, и первое время присмотрю, чтобы ты ошибок не наделал. А потом всё тебе передам, и назначу тебя главой семьи Триандес перед всеми, как положено по обычаю. А сам на покой уйду, стану жить как все, сколько осталось.

Поскольку я продолжал молчать, дед расстелил передо мною новый слой приманки:

– Будешь главой семьи, все средства и ресурсы твои будут, только ты сможешь распоряжаться. Что захочешь, то и будешь делать. А у Триандесов богатства-то – как бы не половина всего, что тут на острове есть. И деньги, и недвижимость, и доли в делах.

Про доли в делах я знал. Мало у кого в нашей части острова дед не сидел как минимум третью в доходах. Не знал только, что всё это выплёскивалось далеко за нашу часть острова, как следовало из слов деда.

– Ты образованный, в Германии учился, бизнесом занимался. Думаю, получше меня сможешь всем этим распоряжаться. Я в интернете посмотрел, что про тебя пишут. – Надо же: дед – и интернет! Кто бы подумал! – Хвалят тебя, и в университете твоём, – он что, по-немецки или по-английски понимает? – И твои студенты о тебе хорошо отзываются, и изобретения твои высоко оценивают.

Тут я вспомнил, что в войну дед вовсю сотрудничал с англичанами и даже получил от них орден, и мне стало ясно, что я, во-первых, мало про него знаю, а во-вторых, сильно его недооцениваю. Похоже, национальная одежда и образ старого консервативного хмыря за собой много чего скрывали интересного.