Текст книги "Чистая кровь (СИ)"

Автор книги: Доминик Пасценди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Сейчас он меня не узнал.

Остальных я даже не старался сохранить в памяти. Все историки, к моему глубокому облегчению, были вообще из другой германской земли; даже выговор был у них не такой, к какому я привык. Пришлось упомянуть мой университет, но – они археологи, я технарь – интереса ко мне и моим проблемам у них не возникло. Надеюсь, и не возникнет, все-таки другая земля. Они мало интересуются нашими делами.

То, что я здешний, немцы по пьяному делу проигнорировали или вообще не заметили.

Праздновали они "великую находку" – алтарную плиту (как они это назвали) древнего храма, которую раскопали вчера, из-за чего чуть не пропустили Новый год.

Никакая это не алтарная плита, точно могу сказать: я с детства её знаю. Во-первых, она покрывала кусок пола, причем не в святилище, а прямо перед ним, у входа. А во-вторых, это только для немецких профессоров то, что на ней изображено – есть сакральное искусство доэллинистического периода, редкое для наших островов (ага, знали бы вы, сколько таких плит в наших пещерах). А для нас – изображения, остерегающие от того, чтобы трогать плиту и всё, находящееся под нею.

Немцы, разумеется, плиту выковырнули и под неё полезли.

Там нашлось что-то вроде неглубокой ниши, где в углублении стояла древняя каменная урна, украшенная барельефами.

Пустая.

Профессор, однако, пребывал в чрезвычайном возбуждении, утверждая, что рельефы и на плите, и на урне – великолепного качества и сохранности, и оба предмета будут украшением археологического музея в нашей столице, разумеется, после того, как он их опишет и опубликует.

Пока что добычу они хранили в апартаментах, снятых профессором.

Представляю себе, что подумала баба Кира, когда по её узкой лестнице шестеро немцев тащили мраморную плиту весом в два с лишним центнера на третий этаж, который она сдаёт туристам.

Дешёвая анисовка, которую историки мне щедро налили, была уже явно лишней. В голове моей шумело, глаза смыкались; я пожаловался на усталость, извинился перед немцами и нашими, с трудом нашёл глазами Алекси – и кивком показал ему на выход.

На улице было уже очень свежо. Мне чуть полегчало, хотя видел окружающее я по-прежнему как бы отдельными кадрами: вот улица, ведущая вверх, вот мраморные ступеньки проулка, которым вёл меня Алекси, сокращая дорогу, вот лестница к нашему чёрному ходу... провал в памяти... вот моя постель... всё.

9

Проснулся я от сильного удара по затылку.

С трудом открыл глаза и обнаружил, что лежу головой на полу, ногами на кровати. Одетый.

Нечеловеческим усилием воли стащил с кровати ноги, которые оказались обутыми в ботинки. Кряхтя, встал, причём меня тут же замутило.

Минут через двадцать более или менее пришёл в себя, утешаясь, что очищение кишечника с обоих концов – лучший, как говорят, способ борьбы с алкогольным отравлением.

На кухне нашлась бутыль минералки с газом, холодная. Полтора литра. Когда она кончилась, голова потихоньку начала работать.

И тогда я вспомнил сон, уже сегодняшний, в котором я снова кого-то убивал: сбил на землю и лупил чем-то, по ощущениям тяжелым, но мягким, по затылку, пока затылок не превратился в кровавый кожаный мешок, набитый осколками костей. При этом я чувствовал к убиваемому страшную, ненасытную, неостановимую ненависть, потому что он утащил у меня что-то важное и ценное.

Меня, было, начало мутить снова, но рвотные позывы удалось подавить.

Приснится же такое. Вот что интересно: в Германии я ни разу не видел такие сны. А тут – каждую ночь.

За окнами едва светало. Бухта была в тумане, наш дом будто плавал поверх неплотного облака, через которое просвечивались горящие окна, сигнальный огонь на конце пирса, мигающая неоновая вывеска "Пляжа", какая-то светящаяся реклама. Дома, деревья, суда в гавани и прочее – были лишь разноцветными тенями в этом облаке.

В кухне пахло застывшим жиром и холодным углем от очага. Поверх этого чувствовался привычный, устоявшийся за столетия, запах пряных трав.

Я открыл окно и с наслаждением втянул в себя влажный воздух, пропитанный свежестью, йодистым ароматом близкого моря и дровяным дымом топящихся печек. В этот аромат вплетались могучий тон свежевыпеченого хлеба и оттенок крепкого кофе, готовящегося в раскаленном песке.

Запахи детства и дома.

Пришлось вернуться в свою комнату, чтобы переодеться и окончательно привести себя в порядок. Там пахло затхлостью, пОтом и какой-то кислятиной; я подумал, вытащил из вещей планшет, открыл окно и снова спустился в кухню.

То, что в доме нет вайфая, меня не удивило. Сотовая связь ловилась неплохо, причем оператор был тот же Водафон, что и в Германии.

В новостях не было ничего нового; я полез на сайт своего университета – и почти сразу закрыл его, потому что сердце тут же облилось кровью. Подумал и решил посмотреть – нет ли чего про вчерашнего профессора и его находки в нашей деревне. Сайт их земельного университета был архаичен, скучен и новостей никаких не содержал.

Я вздохнул и снова подумал, что впервые за много, много лет у меня нет никаких срочных дел. Больше того: я впервые за много, много лет вообще не знал, чем заняться.

Мне всегда казалось, что люди, которые жалуются на скуку, попросту лицемерят: для меня проблемой было выкроить время между обязательными задачами, чтобы хотя бы просто подумать о своём. И вот теперь я вдруг оказался без этих самых обязательных задач, без какого-то занятия, без того, чем мог бы загрузить свой мозг.

Пришлось тупо шарить по YouTube в поисках чего-то интересного.

Кончилось тем, что я набрёл на старую французскую комедию и через некоторое время обнаружил себя весело ржущим над давно известными шутками.

Тем временем дом просыпался; в кухне появлялись люди: кто лез в холодильник, кто занимался тостером, вечная, но постаревшая Стефания копошилась над плитой. Племянники и незнакомые мне школьники шумно возились с бутербродами и кофейником. На меня взглядывали, но увидев наушники в ушах и глаза, уставленные в планшет, не приставали.

Пришла мама, и я тут же планшет бросил. Она села рядом, погладила меня по голове, заглянула в мою пустую кружку и покачала головой. Тут же подскочил кто-то из новых домочадцев с кофейником. Свежий кофе пах густо и горько. Я прижался щекой к материнскому плечу:

– Спасибо, мама! Я так скучал по тебе!

Она снова погладила меня по щеке, молчаливая и нежная, как в детстве.

Дед затюкал её, должно быть, с самой свадьбы с моим отцом, как затюкивал всех невесток и зятьёв в семье. Никто из них не имел права голоса, никто из них не мог рот открыть без его разрешения. Мама из всех была самая безответная и самая любящая; жену отцова брата – дед вообще умудрился выгнать из семьи, несмотря на своё неприятие разводов.

Впрочем, история та была давняя и очень тёмная.

Так или иначе, я очень мало помню случаев, когда мама говорила что-то, если мы не были наедине. Пела – да, песни получались у неё хорошо, и даже дед, казалось, размягчался, когда их слушал.

Посидели рядом, подержал я маму за руку. Хорошо стало так...

Потом её позвали куда-то.

В кухне стало суетно и людно. Я поднялся к себе, оделся по-уличному и побрел в деревню, к морю, рассчитывая попить кофе и поболтать в "Пляже".

10

До моря я, однако, не дошел. На автостоянке, где фонтан, стояла толпа народу. Ну как толпа – деревня-то небольшая у нас: десятка три человек, однако, было. Наши, немцы и еще несколько незнакомцев, по виду не похожих на наших – тоже, должно быть, приезжие.

Момо Браги с озабоченным видом ходил между ними, что-то спрашивая, и делал пометки в блокноте. Еще один парень помоложе, незнакомый, тоже в полицейской форме, таскался за ним в совершенной растерянности.

– Что случилось? – Спросил я у Момо.

Тот недовольно поднял на меня глаза:

– Ты сегодня в час ночи где был?

– Дома спал, как от вас вернулся. А что?

– Профессора немецкого убили. С которым, говорят, вы вчера болтали с таким увлечением, что ты наших всех бросил и к немцам пересел.

Надо же, а я и внимания не обратил. А оказывается, Момо наш оскорбился, вот ведь как! А ведь его не было в баре, когда профессор со своими пришёл.

– Да ладно тебе, они нормальные ребята. Говоришь, профессора убили?

– Да. У тетки Киры прямо у порога. – Он показал рукой, и я заметил на лестнице, спускающейся от "Наполеона" к стоянке, довольно далеко от нас, нечто бесформенное, прикрытое чем-то синим. – Они ушли немного позже тебя, потом молодежь отправилась в "Наутилус", они все там живут, а профессор один пошел в свои апартаменты. Утром баба Кира вышла за молоком – а он у лестницы мёртвый лежит, голова вся разбита, расплющена, как будто горный хирий наступил.

"Наутилус" – это, как я понял, недорогой пансион у нас; обычно он на зиму закрывается, а в этот год, видно, на мёртвый сезон его немецкие археологи арендовали.

И да, хирий – мифический каменный человек: в наших сказках он живёт в горе, а ночами выходит и тех, кто в ущелье задержался, затаптывает до смерти. Я так думаю, это про осыпи придумали на самом деле. В ближайшем ущелье есть два-три места, где стоит неловко ступить – и съедешь метров на триста вместе с камнями размером от кулака до танка. Ну, то есть, мешок с костями съедет уже. Поэтому ночью в горах не ходят без очень крайней необходимости, если не по большим дорогам.

Но в Алунте-то осыпей отродясь не было. В деревне есть несколько опасных мест: грот в мягкой скале, где главная улица сворачивает влево после крутого спуска; обрыв под развалинами замка; сами развалины... Все эти места огорожены, отмечены, где надо – затянуты сетками, чтобы дети не совались (всё равно суются, но хоть не самые мелкие).

Дом бабы Киры на склоне, там у всех с одной улицы этаж или два, а с другой – три-пять, часть дома вообще в скале вырублена. Бывает, конечно, в сильный дождь, что со склона сносит камни. Помню, мне лет десять было, когда на площадь, где автостоянка, выкатился валун такого размера, что снёс по дороге пару заборов и раздавил мотоцикл старого Симеона – то-то крику наслушались. Но наверху, где живёт баба Кира, такое просто невозможно.

И тут на меня вдруг накатило. Тяжесть мягкого груза в руках опускалась раз за разом на ненавистный розовый затылок в серебристых коротких волосках; хруст костей и чавканье размозжённой плоти приносили животное наслаждение разрешением от бремени ненависти и мести...

Момо что-то увидел в моём лице:

– Ты как себя чувствуешь, Юрги?

Я помотал головой:

– Перепил я вчера, до сих пор мутит. А ты ещё такое рассказываешь. Неужто его правда убили? Может, несчастный случай?

– Не знаю, – сказал Момо задумчиво. – Тело нашли почти посреди лестницы, вокруг – ничего, чем ему голову так раскатали – непонятно, орудия преступления – никакого, и следов никаких вокруг. Не знаю я ничего! – вскричал вдруг Момо раздражённо. – Я вообще не криминалист, у нас этот курс два месяца был всего в училище! Моё дело порядок охранять, и чтоб туристы наркоту в деревню не тащили. Ну, воров ловить. А тут уже вторая смерть подряд, и обе явно насильственные. Ты же про старого Илиа спрашивал вчера? Задушен, и тоже никаких следов вокруг тела. Я думал, затоптали, когда переносили – но нет, дед твой там командовал, всё сделали аккуратно, там и Илиа следы сохранились, и видно, где кто был, когда его вытаскивали из щели и несли. А других следов нет, понимаешь? Вообще нет никаких! Ну как это может быть? Как будто старый сам себя задушил. И неизвестно, где именно.

Мне сильно не понравилось то, что на меня накатывало здесь время от времени. Если бы я не знал точно, что спал в это время в своей постели, то и сам бы засомневался: не я ли убил лирника и профессора, настолько живыми и чёткими были мои ощущения.

И пугали злоба и ненависть, с которыми я на них набрасывался в своих снах.

Может, телепатия? Каким-то мистическим образом чувства убийцы передаются мне, когда я сплю? Или это предвидение?

Знать бы точно, во сколько посещали меня эти сны... и во сколько точно происходили убийства.

И как назло, не с кем поговорить. Момо меня просто не поймёт, он человек простой и конкретный. Мать? Ей и так несладко, нагружать её ещё и моими странными снами... нет. Да и сколько лет мы прожили в разлуке, я её и не знаю толком теперь. Был бы жив отец, можно было бы с ним посоветоваться. Наверное. Я плохо его помню, на самом деле – точнее, помню таким, каким он был по отношению к сорванцу-подростку, а каким он был бы сейчас – не знаю вовсе.

Да мне вообще никогда не с кем было поговорить по душам, с тех пор, как я сбежал из Алунты. В Германии это в принципе не принято, даже в семье, как мне кажется: по крайней мере, в моей семье точно. Жасслин бы только плечами пожала в недоумении, начни я с ней обсуждать такие вещи; в лучшем случае отправила бы к психоаналитику (а в худшем – к психиатру). Дочкам самим от меня нужна была помощь и поддержка, по большей части материальная: купи то, купи сё...

Я привык рассчитывать только на себя и никого не грузить своими проблемами.

– Ты, я смотрю, подкрепление вызвал? – Спросил я Момо, просто для того, чтобы не прерывать разговор.

– Ну да. Вон те двое – следователь с помощником, там у входа – эксперты, видишь, с фотоаппаратами?

– А парень – тот, про кого ты говорил, что пришлют вторым в участок?

– Да нет, к сожалению. Дали временного помощника, на эти два убийства – у него спецподготовка по профилю убойного отдела.

Тут подъехала "скорая помощь", и вылезшие из неё дюжие санитары сначала уложили накрытое с головой казённой синей клеёнкой тело профессора на носилки, а потом, синхронно хекнув, подняли их, отнесли вниз по лестнице, раскачивая и чуть не уронив, и задвинули в свой фургон. Он рыкнул дизелем и медленно покатил вверх, к выезду из Алунты.

– В Ближний Ручей повезли, у нас морг один на весь район там. – Пояснил Момо. – Илию вашего вчера туда же отправил. У них обычно месяцами работы нет, а тут двое сразу.

Он вздохнул, извинился, что надо работать, пожал мне руку и быстрым шагом выдвинулся к следователям.

Наши, поняв, что всё интересное закончилось, тихо переговариваясь, стали смещаться в сторону "Пляжа".

Я потянулся за ними – а что ещё делать в это время в деревне?

11

На берегу было неуютно. С утра дул сильный ветер, шумно размахивая деревьями; не в пример вчерашнему дню, небо было серо-синим от наползших тяжёлых и низких туч, и море глухо бухало в пляж, с шипением откатываясь после ударов. Автостоянка закрыта со всех сторон от ветра – горой, другой горой, домами, гаванью с её высокой волноотбойной стенкой. И то там подвывало и поскрипывало от раскачивающихся платанов, а возле кораблика дяди Стано валялась отломанная от центрального платана ветка толщиной в моё бедро.

Платан – дерево хрупкое, каждый сильный шторм кончается тем, что кому-то приходится ремонтировать крышу – дома или автомобиля.

Ветер, налетающий с моря, неуютно задувал мне за ворот.

Внутри веранды, как и вчера, краснели два прямоугольника газовых обогревателей. Я огляделся и сел поближе к одному из них. Только тут я заметил, что и уютные мягкие диванчики, и низкие столики перед ними сделаны из европоддонов, даже не окрашенных – да что там окраска, их не удосужились ошкурить, чтобы снять заусенцы. В Германии это не прошло бы по санитарным нормам.

Среди публики были знакомые мне люди, но не было тех, с кем я учился в школе. Может, маялись по домам похмельем после вчерашнего? Мне было неудобно подсаживаться и заводить разговор. Как ни странно, и остальные сидели по двое-трое, а не общей кучкой, как я ожидал. Видимо, убийство так подействовало.

Интересно, знают ли они про Илиа?

Я даже не успел ещё сделать заказ, как явился Никис, проспавший самое интересное, и началась движуха: стали сдвигать столики, подтаскивать оказавшиеся неожиданно тяжёлыми диванчики и собираться в общую кучку. Я, естественно, принял в этом живейшее участие, не желая усугублять свою исторически сложившуюся отчуждённость от населения родной деревни.

Никис со вчерашним непрерывно зевающим родственником притащили сразу много кофе (вот преимущество приготовления его в песке, а не в кофемашине), три или четыре кувшина холодной воды, запивать, и народ, наконец, приступил к обсуждению события.

Я пил мелкими глотками горячий густой кофе с кардамоном, наслаждаясь почти забытым вкусом, и слушал чушь, которую несли жители Алунты.

Потому что сколько-нибудь правдоподобных версий не было высказано ни одной, а наиболее распространённая звучала как "это ему месть высшей силы за то, что осквернил храм, и лучше бы они туда вообще не лезли".

Я тоже считал, что лучше бы они туда не лезли, но вот эта вот деревенская безграмотная мистика меня заставляла стесняться моих земляков.

Когда беседа пошла по четвёртому кругу, а на столе начали появляться пиво, анисовка со льдом и блюдо "житель Алунты шикует в ресторане", то есть обжаренный во вчерашнем масле мороженый картофель-фри со столовой ложкой тёртой брынзы, я попросил Никоса сварить мне кружку хорошего кофе с кардамоном, дождался исполнения заказа, оставил на столе десятку и вышел на улицу.

Я прошёл по дорожке, мощённой досками от ящиков для фруктов, на пляж, почти к самому прибою. Ветер ещё усилился; от каждой падающей на пляж волны мне в лицо летели мелкие холодные брызги. Судя по всему, дело шло к серьёзному шторму.

На пляже в гордом одиночестве сидел давешний кот, тот, что пил из бассейна. Ну, не просто сидел – вдумчиво выжимал из себя продукты жизнедеятельности. Закончив, энергично их закопал, после чего огляделся и, заметив меня, окинул таким взглядом из-под насупленных бровей, что я поневоле вспомнил деда.

Кот дёрнул ушами и двинулся к площади. Напересечку ему медленно, опустив голову, шла чья-то (в ошейнике) дряхлая собака тёмно-коричневой масти, с серебристой сединой вокруг глаз и бельмом на одном из них. Кот прошествовал в шаге перед нею, не изменив курса и не повернув головы, будто собаки и не было.

Я постоял, грея руки о чашку и думая о разном (но равно неприятном), а затем засобирался домой.

В "Пляже" тем временем появились давешние немцы – в полном составе за исключением покойного профессора. Они скучковались в углу, теснясь вшестером за одним столиком, и, понизив голоса, обсуждали ситуацию. Стоящее перед ними пиво было практически нетронуто.

Проходя мимо, я неволей услышал их обсуждение. Одни считали, что нужно уезжать, другие – их было больше, а возрастом они были моложе – утверждали, что дело покинувшего земную юдоль профессора должно быть доблестно продолжено.

Я решил напоследок сделать доброе дело и заявил:

– Камерады, послушайте опытного человека. Вам следует немедленно прекратить все работы и как можно скорее ехать в ваш университет. Потому что вы не можете здесь, без ректората, решать, кто будет закрывать ваш грант. И за каждый цент, который вы здесь израсходуете без руководителя, вам придётся очень тщательно отчитываться.

Эта простая мысль никому из них ранее не пришла в голову, и сейчас лица их вытянулись, а рты открылись. Потом, видимо, каждый из них прикинул обилие и характер бюрократических последствий, буде они проявят самостоятельность, не имея более при себе утверждённого начальства, и они снова зашушукались, причём уже на тему – кто что конкретно должен делать перед отъездом.

На этой конструктивной ноте я их и оставил.

12

С учётом погоды, я решил в этот раз сократить дорогу и пошёл по лестнице. Лестница у нас, вообще-то, формально тоже является улицей и имеет собственное имя, нанесённое на табличках: "Столба". По-нашему оно и значит "Лестница".

Я не ходил по ней раньше потому, что сверху на неё неудобно протискиваться, а снизу она крутая, и у меня была бы одышка.

Туристы думают, что лестница кончается чуть выше "Наполеона", упираясь в пансион Кариатеса. Но люди, знающие места с детства, прекрасно осведомлены, что если повернуть направо сразу за домом бабы Киры, в щель шириной в полметра, которая кажется тупиком, то ровно через шесть шагов откроется поворот налево, уже достаточно широкий, чтобы разойтись двум взрослым людям, и ведущий мимо заднего двора пансиона Кариатеса, с двумя ещё поворотами, к незаметному (и опять же узкому) проходу на главную улицу, практически под скалой, над которой нависает наша усадьба.

Не доходя пары домов до бабы Киры, я завис над выставленной слева, перед рыбным рестораном "Дорада" холодильной витриной, в которой на слое колотого льда были выложены: креветки обычные, креветки серые королевские (ну, это импорт), обязательные ципуры[5], лавраки[6], зарганы[7], импортная сёмга, а еще свежие здоровенная барракуда и две трети рыбы-меча с головой, украшенной острым мечом и сине-серыми громадными глазами.

Вдруг меня окликнули мягким и низким женским голосом:

– Юрги, ты ли это?

Я обернулся. Передо мной стояла одетая в бесформенный бежевый вязаный кардиган, обмотанная таким же бежевым вязаным шарфом женщина моих лет, с лицом симпатичным и смутно знакомым, с густыми блестящими волосами, гладко облегающими голову, оставив лоб открытым, и стянутыми сзади, где мне не видно, то ли в хвост, то ли в узел.

Тут я её узнал:

– Елица! Ну надо же!

И мы, крепко обнявшись, трижды поцеловались в щёки, как положено меж старых друзей или родни.

От неё пахло чистым горячим женским телом, прогретым под тёплой одеждой, и ещё ненавязчиво сладким дезодорантом.

Я помнил её стройной тонкой (даже слишком) девочкой, которая была ко мне неравнодушна. Я тогда был увлечён другой нашей одноклассницей, куда более роскошной в те времена. Елица без возражений ходила с нами гулять третьей, обеспечивая исполнение приличий. Когда я ловил на себе её обжигающие взгляды, мне было неловко.

Ни один её год её не минул. Она выглядела на свои, не растолстевшей, но заматеревшей, с телом, насколько можно было понять под кардиганом, мягким, округлым, выпуклым где надо и горячим. На щеках её уже виден был лёгкий намёк на те брыли, которые неизбежно появляются у всех женщин к сорока, не давая ошибиться в возрасте.

– Я услышала от ребят, что ты вернулся.

– Ну, не то чтобы вернулся... Но я здесь, наверное, надолго. А ты так тут и живёшь?

– Да. Была замужем, да муж умер от рака. Сын есть, шестнадцати лет. От мужа остался магазин, в сезон сувенирами и одеждой торгую.

– Получается?

– Ещё как! Ты думал, я тупая? А у меня оборот вдвое больше, чем при муже был!

– Да ты что, Елица, я всегда знал, что ты из наших девчонок самая толковая!

Между прочим, это правда. Я ещё в школе видел, что Елица соображает быстрее всех, и к тому же она всегда стремилась учиться и не жалела на это времени.

Она неохотно выпустила мою руку, которую, оказывается, всё это время держала в своей.

– Нам поговорить бы как следует, только не в компании, – сказала она, – ты же знаешь, как у нас тут.

Елица задумалась, а потом решительно кивнула:

– Приходи к четырем часам в Момчилову пещеру – помнишь, где это?

– Погоди... Это туда наш Конста привёл Жужу обжиматься, а напоролся на коз старой Килины? Их ещё козёл гнал почти до самой Алунты?

– Надо же, помнишь, – усмехнулась Елица, глядя мне в глаза, – да, в той пещере было. Там сейчас чисто, и коз не будет точно. Молодёжь такое гнёздышко устроила – да сам увидишь.

– Приду, конечно же, – согласился я.

Мы попрощались, не в силах оторвать друг от друга взгляды, и разошлись.

Я случайно знал, чем кончилась та история. Конста все-таки Жужу уговорил и заделал ей ребёнка. Дед почему-то даже не разозлился; он выдал Жуже денег на аборт, но семье её пришлось покинуть Алунту и перебраться куда-то на материк. Родила ли Жужа, или избавилась от плода, никто не знал (да никто и не интересовался).

По пути домой я думал о Елице и пещерах, и о том, что меня там может с нею ожидать.

Всё-таки у меня давно уже не было женщины.

Берега нашего залива изрезаны большими и маленькими бухтами. В одной из них стоит Алунта, благодаря ей и возникшая: уж больно бухта удобна. Слева, за мысом, на котором и находится городок, в узком ущелье протекает горная речка, берущая начало в тех самых Ближних Ручьях; её русло заросло практически непроходимым густым кустарником. Весной речка превращается в страшный, убийственный поток, вынося в море накопившуюся на горных склонах в виде снега воду. Насколько этот поток действительно страшен, легко понять из того, что единственный мост через ущелье имеется в пяти километрах от его верховья. Ниже много раз пытались их строить, и в старину, и сейчас – но всё построенное сносило если не в первый же год, то максимум на пятый.

Справа от Алунты, за мысом, на котором стоят развалины бывшего нашего замка, есть бухта поменьше чем наша, и не такая удобная, поскольку она не закрыта с моря. Над ней возвышаются горушки поменьше замковой скалы, сложенные из такого же мягкого материала, что и наши. Горушки эти спускаются к морю довольно крутыми обрывами, заканчивающимися маленьким, но удобным песчано-галечным пляжем, а с другой стороны склоны более пологи и заросли кустарником и травой. Благодаря тому, что эти склоны прикрыты от морского ветра, или по какой другой причине, там оседает влага, питая растения и сбегая вниз и вправо в ещё один ручей, не такой, правда, буйный, как тот, что слева.

Там, на этих травяных склонах, наши пасут коз и овец, а чтобы не гонять их туда-сюда по горам, наделали для них кошар. Эти кошары устроены в многочисленных естественных пещерах, которыми изобилуют более обрывистые склоны, спадающие к морю. Кошара устроена просто: есть грот, он же пещера; предприимчивые пастухи стаскивают с окрестностей камни размером с голову или чуть побольше (более крупные тяжело тащить) и складывают из них стенку высотой по плечо взрослому человеку. В стенке делается проём, ему же пройти, и закрывается примитивной калиткой, связанной жилами или сыромятными шнурками из сучьев. Вот и готово овцам убежище, безопасное ночью, тёплое и сухое в непогоду.

После освобождения от турок на острове осталось куда меньше людей, чем жило раньше. Столько овец, сколько держали до того, стало уже просто не нужно: некуда их девать. Да и пасти их стало некому. Большинство кошар забросили; калитки порассыпались, а где и камни из стенок стали вываливаться.

Ещё до моего рождения этими свободными, бесплатными и при небольшом приложении труда – уютными помещениями стала охотно пользоваться молодёжь в целях уединения от взрослых. Обычно без разврата, поскольку на острове все всех знают, а нравы и ныне патриархальные, но бывало, что любовь брала своё. На этот счёт даже песни есть, о горькой любви и её трагических последствиях. Красивые, между прочим, кто по-нашему понимает.

Люди более взрослые, вдовые, а иногда и семейные, тоже освоили этот ресурс, уже без таких сложных перипетий.

Все удобные местечки известны по именам и приметам, и вряд ли можно найти в Алунте человека старше тринадцати-четырнадцати лет, который не побывал бы в каждом из них хотя бы по разу, один, в компании или вдвоём с подходящей парой.

Приглашение в пещеру от вдовой женщины было более чем откровенным приглашением к сексу.

13

Придя домой, я напоролся на деда и двух моих племянников, которых он безжалостно разносил на кухне.

Я буквально видел луч сурового осуждения, истекавший из указательного пальца деда и вонзавшийся в тощую грудь моего старшего племяша Павола. Тот стоял перед сидящим на лавке дедом, не смея поднять на него глаза. Младший, Костар, стоял рядом с братом, но вид имел отсутствующий и слегка придурковатый: было заметно, что в дедовы внушения он не вникает.

Я же, уловив пару слов, принялся к ним внимательно прислушиваться, ибо увещевания деда были незнакомыми и новыми. В нашем детстве дед ни мне, ни Консте ничего подобного не выговаривал.

– Вот скажи мне, Павол, зачем тебе новый айфон? У тебя же есть прошлогодний.

– Ну, если у меня не будет самого нового, меня все будут считать лохом.

– Все – это кто?

– Это у кого будет новый.

– А он есть уже у кого-то?

Павол замялся.

– Ну... Пока нового ни у кого нет. Его ещё продавать не начали. Послезавтра начинают.

– Значит, тебя пока никто не может считать лохом?

– Ну деда... Если у меня новый будет не у первого, то все будут.

– Хорошо. Скажи, а много в школе тех, у кого есть такие айфоны как у тебя?

– Ну... Никис Бобев, Хаджизакис Лека, Лина Варезис... Ещё, может, кто...

– То есть во всей школе, где в твоих классах сорок человек, такие айфоны есть у троих или четверых?

– Ну и что! Сейчас же новая модель!

– И ты говоришь, что если у тебя первого не будет эта новая модель, то тебя будут считать лохом?

– Да!

– Эх... Как же ты меня, Павол, огорчаешь... Я-то думал, ты Триандес. Настоящий Триандес, какие здесь правили тысячи лет, чьё слово и сейчас здесь на острове много значит. А тебя, получается, может любой приезжий албанец, который тут и двух лет не прожил, считать лохом. И ты с этим согласишься...

Дед замотал головой сокрушённо и отвернулся от Павола. Потом продолжил:

– Вот скажи мне, Павол, ты знаешь, почему мы, Триандесы, здесь, на острове, главные уже скоро две с половиной тысячи лет? Думаешь, потому, что у нас каждый год новый айфон?

Павол задумался так ощутимо, что, казалось, видно было через глаза, как крутятся шестерёнки в его голове. Впрочем, деду он ничего не ответил, только поднял голову с вопросительным выражением на лице.

– А потому, Павол, что мы две с половиной тысячи лет наши деньги тратили не на то, чтобы купить дурацкую железку, которая устареет через год. А на то, чтобы семья наша была всё крепче и крепче, чтобы мы были сильнее любой другой семьи на этом острове, и чтобы мы могли что?

Если бы Павол и Костар были компьютерами, я сказал бы, что они зависли.

– Чтобы мы могли, – указательный палец деда совершил двукратное возвратно-поступательное движение слева направо перед его носом, – если понадобится, помочь любому из тех, кто признаёт нашу власть на этом острове.

Слово "помочь" дед выделил так, чтобы никому в голову не пришло его игнорировать.

– Вы думаете, нас тут уважают потому, что мы богаче всех на острове? Что мы князья по роду и праву, и к нам относятся как к князьям, несмотря на то, что этот дурацкий Евросоюз никаких князей не признаёт, потому что мы можем каждый год покупать последнюю модель машины и последнюю модель айфона?

Школота застыла с открытыми ртами. Похоже, они про это не думали и не всё знали.

– Нет, дорогие потомки мои. Мы князья потому, что мы должны – обязаны! – любого, кто к нам придёт с уважением, с признанием нашей над собой власти – защитить! От врагов, от нищеты, от суда неправедного. И все наши богатства, всё, что мы зарабатываем сами, и что нам приносят – для этого, а не для того, чтобы шикарно жить самим. Так было, когда кроме нас на острове власти не было. Мы тогда жили скромно, но каждый наш дружинник был сыт, одет, вооружён самым лучшим и спокоен за свою семью. Так было при турках, когда Триандесы жизнь клали, но уводили своих подданных из-под их карателей. Так было потом, когда на остров хлынули чужаки – всё равно они приходили к Триандесам, или погибали с позором. Запомни, Павол: никакой Хаджизакис тебе не указ. Будет что говорить против тебя – скажи мне, я научу, как и что ты должен ему сказать, чтобы он уполз как червь.