Текст книги "Чистая кровь (СИ)"

Автор книги: Доминик Пасценди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Я вышел из проулка, перевитого виноградными лозами, и повернул направо, на дорогу, которая когда-то огибала деревню по окраине – впрочем, я уже упоминал об этом. Дорога плавным полукругом загибалась всё вправо и вправо, спускаясь вниз, к порту, в винтообразном жёлобе, когда-то кем-то вырубленном в скальном грунте – мне всегда интересно было, как им это удалось в те дальние века, когда не было взрывчатки, да и стального инструмента. Выйдя в нижнюю часть деревни, дорога упиралась в небольшую площадь (разумеется, имени Велемина Кисера, нашего национального всего), откуда под прямым углом сворачивала налево, по короткому пути прямо к морю.

Я еще помню, когда по сторонам дороги в этой низкой части росли кусты и бродили козы. Мне было года четыре, когда эту территорию вдруг начали бурно застраивать – тогда на острове появились туристы, в основном небогатые англичане и немцы, которым понравились теплое море, дешевые продукты и дружелюбные, гостеприимные местные жители. Туристов с каждым годом становилось всё больше, предприимчивые люди из Алунты, да и из местной столицы, принялись обустраивать для них жильё и таверны – чем больше было мест в гостиничках и ресторанчиках, тем больше приезжало туристов – чем больше приезжало туристов, тем больше было строек, и так далее. Сейчас нижнюю часть Алунты не узнать. Я с облегчением вздохнул, не увидев в ней многоэтажных безликих курортных отелей. Многие прибрежные городки и деревни навсегда потеряли свою прелесть после появления этих машин по переработке бледных отдыхающих северян в деньги. Но, судя по характерному безжизненному безлюдью, наглухо закрытым ставням и запертым пыльным дверям, подавляющее большинство домов населяются только в сезон, превращаясь в микроотели на несколько номеров или сдаваемые по дням апартаменты.

Я дошел до автостоянки перед портом, склонился над фонтаном, в чаше которого весело плавали оранжевые рыбки, подставил ладонь под одну из струек и напился, как в детстве, ледяной чистой воды. Фонтан питается от местного ключа; его построили на деньги моего предка больше ста лет назад. Бронзовые трубки целы еще с тех времен.

На автостоянке машин не было, стоял только на двух подложенных брёвнах вытащенный на сушу кораблик дяди Стано. Я осмотрел его: кораблик был ухожен и уже подкрашен, но было заметно, насколько он не новый. Я помнил, как дядя Стано его покупал. Он тогда занял часть денег у деда, что потребовало длительных и сложных переговоров. Дядя Стано приходил к нам в дом раз десять, если не больше, и мне было странно наблюдать, как он заискивает перед дедом. Я привык до того видеть его гордым и независимым, уверенным в себе – лучшим рыбаком острова, каким его считали все.

Как-то они все-таки договорились, дядя Стано заплатил на верфи и получил совершенно новый, сверкающий свежей краской корабль, втрое крупнее, чем у всех в нашей бухте. Он нанял людей – из его родни среди них было только двое, то есть все, имевшиеся в наличии. Остальные были чужими, и даже один – приезжий, судовой механик: никто у нас в Алунте не умел тогда управляться с мощными дизелями. Это было странно и непривычно. Надо же, кораблик цел до сих пор – и до сих пор эксплуатируется...

К чаше фонтана неторопливо подошел кот: не тот, которого я видел из окна, другой, большой и тощий, с полосатой спиной и белым брюхом. Он недоверчиво посмотрел на меня, потом, оценив, измерив и взвесив, решил, что я не представляю ни опасности, ни интереса, и принялся жадно лакать воду, опершись на бортик передними лапами так, что локти поднялись на уровень хребта.

Я не стал ему мешать и пошел в порт. Прошелся по молу, вдыхая запахи йода от моря, тухлой рыбы от сваленных там и тут ящиков, и нефтепродуктов от заправочной колонки. По лесенке забрался на волноотбойную стену, посмотрел с нее на залив, на скалы, на наш дом... Было странно снова оказаться в месте своего детства, знакомом и незнакомом, где среди нового и непривычного то и дело взгляд натыкался на такие узнаваемые приметы, что сердце вздымалось к горлу и перехватывало дыхание.

А потом подул ветер, я почувствовал, что одет не по погоде и пошел домой.

5

У ворот нашей усадьбы ко мне бросился Алекси, весь перекошенный от волнения:

– Господине, Илиа убили!

Кто такой Илиа, я не сразу сообразил, и, видимо, это отразилось на моем лице.

– Лирника, лирника Илиа!

И тут я вспомнил – лирник, игравший вчера у праздничного стола, жил тут же, в усадьбе. В моем детстве был он крепким и стройным мужчиной под пятьдесят, которого любили деревенские девки – за силу, за суровое, но доброе лицо, за легкий нрав, а главное – за песни, которые он сочинял сам, и за звучный мягкий голос.

Вчера я не сразу узнал его в морщинистом плешивом старике, дребезжащим и слабым голоском напевавшем что-то неразборчивое.

Старость разрушительна...

Кому могло понадобиться убить безобидного дряхлого лирника?

Мне не нужно было спрашивать Алекси о подробностях – он сам спешил вывалить всё, что знал. Да, это не Германия. Мои земляки – не закрытые немцы.

Старика нашли утром во дворе, недалеко от ворот – там есть такой уголок, тесный и узкий, с трех сторон закрытый, между стенами каретного сарая и сторожки, который не видно почти ниоткуда со двора. Мы в детстве прятались в этом месте в играх – или когда надо было ускользнуть от наказания. Илиа лежал там, буквально втиснутый в узкое, достаточное только для ребенка или подростка, пространство, всунутый вниз головой; его запихивали туда без всякого уважения, не как тело умершего человека, а как неудобный груз или мусор.

Я спросил, вызвали ли полицию. Алекси сказал, что сообщили деду, и тот велел вытащить тело из закутка ("господине, у него все горло смято и синее, так страшно!").

Дед стоял, простоволосый, над телом, уже прикрытым старой скатертью, которую я помнил еще до школы. Вокруг кучковались домашние, потрясенные и расстроенные. Дед, по обыкновению, был спокоен, и лицо его ничего не выражало – ни скорби, ни страха, ни изумления, отражавшихся на лицах людей, его окружавших. Я всегда поражался его каменному равнодушию (или сдержанности?), полному отсутствию видимого выражения эмоций, особенно в критических ситуациях.

Увидев меня, дед скривил губы, пронзил меня взглядом, но не сказал ничего. Повернулся и ушел в дом. Судя по тому, как забегали присутствовавшие, прямо перед этим он отдал какие-то распоряжения.

Я подошел к телу. Лицо и шею еще не прикрыли, как принято (чему я немало удивился, но потом вспомнил о полиции и понял). Лицо погибшего лирника было таким, что я сразу отвел взгляд; видеть его было невыносимо.

Впрочем, шея была еще хуже.

И тут меня накрыло.

Я вдруг почувствовал ладонями и пальцами дряблую плоть и ломающуюся гортань, точно как во сне этой ночью. Почувствовал так, как будто душил кого-то прямо сейчас.

6

Я не стал дожидаться полиции, ушел в дом и поднялся к себе в комнату. Чувствовал я себя очень странно: как будто был одновременно наяву и во сне.

Похоже, давление подскочило.

Жаль, что тонометр остался дома – и тут я скривился, вспомнив, что дом теперь у меня надолго здесь, в Алунте, у родни, а не в любимом и привычном университетском городке на западе Германии.

За что мы платим?

Я лег на кровать прямо в одежде. Впервые за много, много, много лет мне не надо было что-то делать в темпе, к сроку и по расписанию. Подремать, что ли?

Но, стоило мне провалиться в дремоту, как я снова ощутил свои пальцы на чьей-то шее, услышал сдавленный хрип и почувствовал хруст ломаемой гортани – и сладкую радость от этого. И вновь возник перед глазами странный образ, прекрасный и нечеловеческий, угрожающий и влекущий...

Я проснулся от собственного всхрапа и от дикого сердцебиения. Опять апноэ.

В сон тянуло, но засыпать было боязно.

Судя по часам, я всё-таки проспал часа полтора. Это не освежило голову; если бы мне сейчас пришлось писать какие-то документы или читать лекцию – я бы потерпел фиаско.

В доме стояла обычная предобеденная суета, пахло острым фасолевым супом, сухими травами и чем-то еще аппетитным. Я спустился на кухню – меня оттуда выгнали: рано. Сумел, однако, стащить кусок хлеба и пласт ветчины толщиной в палец. Не задумываясь, не обратив даже внимания – просто сделал, как в детстве.

В обеденном зале сидел дед, мрачный, как Гайдес, бог смерти и подземного царства. На меня он даже не взглянул, озабоченный чем-то и погружённый в какую-то думу. Мне стало неуютно; я почувствовал себя чужим. Быстро вышмыгнул из зала и снова поднялся к себе. Съел там хлеб с ветчиной и понял, что, во-первых, это надо чем-то запить, а во-вторых, жрать хочется ещё сильнее, чем до того.

Тут бухнул гонг, сзывая родню обедать. Я было засомневался, в таверне было бы спокойнее, но уйти сейчас – значило оскорбить всю семью.

Обед был обильным и вкусным, как всегда у нас. Простые крестьянские блюда, сытные и здоровые, из свежих натуральных продуктов. По случаю праздника было много мяса. Обычно в наших краях мясо едят раз в неделю, в воскресенье, или же в праздники. Остальное время – овощи, тесто и рыбу.

Про нашу кухню слагают легенды диетологи во всём мире. Говорят, кто ест по-нашему, живёт на двадцать лет дольше. А секрета никакого: едим то, что вырастили или поймали сами, причём у нас до сих пор практически никто не пользуется ни удобрениями, ни ядохимикатами: раньше было не на что купить, а сейчас просто незачем, поскольку никто уже не выращивает продукты на продажу. Квота Евросоюза для наших продуктов настолько низкая, что делать это попросту невыгодно.

Ели в тишине, так как дед по-прежнему был в злобной задумчивости. Никто не рисковал привлечь его внимание. По той же причине обед не затянулся. Я не мог впихнуть в себя еду под недовольным взглядом старейшины нашего рода и не наелся досыта.

Опасение, что дед потребует меня для каких-то разговоров, не оправдалось. Все быстро разошлись из-за стола, должным образом поблагодарив деда за трапезу – он даже не кивнул в ответ – и попрятались по своим нычкам.

Я забежал к себе в комнату, переоделся и, стараясь не привлекать внимания, выскользнул из усадьбы наружу. Хотелось пройтись по Алунте тогда, когда в ней можно встретить хоть кого-то живого. Атмосфера родного дома не способствовала хорошему настроению, тянуло к людям, с которыми я не чувствовал бы себя в напряжении.

7

Зимой в нашем посёлке работают считанные несколько заведений – из тех десятков, которые обслуживают курортников летом. На самом краю пляжа стоит кофейня болгарки Радки – у неё весь год пьют кофе и едят мороженое русские. Болгар-туристов в наших краях отродясь не было, и не будет, учитывая состояние их экономики. А вот наниматься официантами – и, если повезёт и наскребут денег, покупать заведения для туристов – они умеют.

У нас их не любят: когда-то они чуть не отхватили у нашей страны здоровый кусок земли. Так что они живут сами по себе, а мы – сами по себе. Радка ведёт заведение с дочкой, некрасивой усатой девицей лет тридцати. У них ни повара, ни других официантов. Нет кухни, нет еды. Только чипсы, алкоголь, кофе и мороженое из итальянского автомата.

Зато они открыты круглый год. Кофе у них очень хороший, коньяк и пиво на несколько евроцентов дешевле, чем у других. Так что наши мужики зимой сидят в их заведении, именуемом "Русалица", ни по-нашему, ни по-болгарски, и общаются между собой. С хозяйками говорят вежливо, но не делятся своими проблемами и делами.

Дальше по берегу стоят еще шесть заведений. Самое крайнее из них – кафения "Пляж", едва ли не первая, возникшая на первой линии. Тоже – кофе, мороженое, выпивка, чипсы. Но там всегда раза в три больше народу, чем у Радки: кафенией владеют наши, свои. Между нами – у деда там доля. Хотел бы он, выжил бы Радку за неделю. Но ему этого не надо: больше заведений, больше народу. Больше народу, больше дохода у всех других предприятий, которые принадлежат – так или иначе – ему или нашей родне. Между прочим, не удивлюсь, что он и у Радки в доле.

Рестораны и кафе, что между Радкиной "Русалицей" и "Пляжем", зимой закрыты: тот десяток зимних курортников, что снимают апартаменты в посёлке, и те три-четыре десятка, что время от времени доезжают до нас на полдня из столицы острова, никак и никогда не окупят работу заведения на полный день.

Они, однако, открываются несколько раз за зиму, на общие праздники или тогда, когда у кого-то из уважаемых жителей посёлка семейное торжество.

Вы спросите, откуда я всё это знаю. Да просто всё: пока дошёл до пляжа, Алекси, который поймал меня на выходе из усадьбы и увязался сопровождать, заболтал меня, как сорока кошку в солнечный день.

К Радке я, разумеется, не пошел. Добрел до "Пляжа", где была даже открыта веранда, по случаю довольно сильного ветра завешенная по периметру прозрачными пластиковыми, раскручивающимися книзу из рулона, занавесями. Внутри была полутьма, горели красным прямоугольники газовых обогревателей и слоился под потолком сизый табачный дым: плевать хотели наши люди на директивы Евросоюза и принятые на материке во их исполнение дурацкие законы. Веранда была почти полна, и полон был зал (что, впрочем, не удивительно, поскольку и зал, и веранда вмещали всего по десятку столиков). На стене, внутри веранды, здоровенный плазменный телевизор показывал футбольный матч, который, однако, почти никто не смотрел: играли не наши. Судя по бубнению изнутри зала, там работал еще один телевизор.

Когда мы вошли, все присутствующие бегло осмотрели меня как пустое место. Алекси был проигнорирован: что на него смотреть, свой, привычный. Так же ожидаемо, осмотрев, все отвернулись и возвратились к своим разговорам. Чужак, он и есть чужак. Не узнали.

Да я и не ждал, что узнают: я действительно сильно изменился внешне за эти годы. Прав дед: я лысый, толстый и сутулый. Чего с мужчинами нашей деревни не бывает, позор это у нас.

Мы прошли было в зал – но там вовсе негде оказалось присесть, да и дышать было нечем, так что пришлось вернуться на веранду. На ней как раз освободился столик у прохода, и мы с Алекси устроились там, на неожиданно удобных мягких диванчиках. Парень вовсе не был мне желанным собеседником и собутыльником, но гнать его, раз уж увязался, было неудобно: родственник всё-таки. Да и сидеть-то было, по большому счёту, больше не с кем, а я ещё не готов пить один.

Неторопливо подошёл официант, молодой парень, мне, естественно, не знакомый. Я заказал тёмное пиво – был только баночный Гиннес. Алекси потребовал светлого местного. Как интересно: в моё время на острове пиво не варили. Алекси пояснил, что какие-то немцы построили в столице острова пивоварню лет пять назад, и делают очень приличный продукт. Больше того, появились и собственные малые пивоварни в некоторых заведениях – и даже у нас, в "Наполеоне", что на горе, – но работают только в сезон.

Официант столь же неторопливо прошествовал внутрь заведения. Наступившая пауза была почти непереносимой и для меня, и для Алекси, который вдруг застеснялся со мной разговаривать. Наконец, официант вернулся с круглым подносом (окаймлённым надписью Vodka Stalin), на котором стояли два бокала (один пустой) и банка "Гиннеса".

Он, низко наклоняясь к стеклянному квадрату столика, разложил перед нами картонные подставки, поставил на них бокалы, пренебрежительно звякнул моей банкой и ушёл.

Мы принялись за пиво, и тут нас заметили местные.

"Местные"! С ума ты сошёл в своей Германии, Юрги Триандес! Дед бы услышал – прибил. Хорошо, что он хоть мысли не слышит – хотя в детстве я в этом и сомневался.

На веранде народу было поменьше, чем внутри, но тоже прилично, столики почти все были заняты. Чужих и здесь не было, судя по лицам, рукам и одежде. И среди тех, кто постарше, я начал узнавать – по движениям и голосам, скорее, чем по лицам – людей, знакомых с детства.

Они же, один за другим, окидывали меня внимательными взглядами: что это за хмырь такой со всем знакомым Алекси, да тот ещё со хмырём разговаривает уважительно?

И, не успел я допить свою первую кружку, как от дальнего столика отделился крепкий, крупный, корпулентный мужик в тёмно-синей хорошо отглаженной полицейской форме – подошёл к нашему столику, оперся на спинку моего диванчика ладонями, для чего ему пришлось довольно сильно согнуться, и, глядя мне прямо в лицо, заявил:

– Ты, что ли, Юрги Триандес, так?

– Ты не зря полицейский, Момо Браги! Один из всех меня сразу узнал!

Мы с Момо в школе дружили – не разлей вода. Вместе шкодили, вместе лазали в скалы, вместе приставали к девчонкам – всё в пределах строгой нашей островной морали, но жизнь есть жизнь, – вместе зубрили учебники.

А потом я сбежал, чтобы продолжить учёбу, и что сталось с моим дружком детства – не очень-то я этим интересовался.

А он вон оно как: полицейский.

Я не успел ещё этому удивиться как следует, а меня, вставшего поздороваться, уже обхлопали ручищами, и не один Момо, а и другие знакомые моего детства и юности. Не всех я сразу узнал, всё-таки у меня неважная память на лица и имена, но это было, по большому счёту, безразлично: сдвигались столы, шипело, лиясь из кранов, пиво, юный официант, он же бармен, он же за всё, включая уборку зала (а что, зима ведь, не сезон) аж покраснел от спешки... Кстати, оказалось, что он – племянник Никиса Хали, ещё одного моего одноклассника и дружка, ныне владеющего заведением в доле со старшим братом и моим дедом. Никису уже кто-то позвонил, и не прошло десяти минут, как он присоединился к компании.

Мы долго вспоминали детство и юность. Потом зашёл разговор про нынешние дела на острове, и я узнал много нового и интересного. В основном такого, что меня огорчило: например, что Евросоюз хочет в нашем заливе строить нефтеналивной порт – отчего настанет быстрый конец нашему туризму, да и рыба ловиться, скорее всего, перестанет. Или что в Кифере закрыли консервный завод, который давал работу не только трем десяткам местных жителей, но и половине рыбаков из соседних поселений. Или – что очень расстраивало Момо Браги – то, что в городишке нашем, где раньше из преступности были разве что пьяные драки, стали пошаливать приезжие, в основном албанцы, негры и цыгане.

– Пришлось полицейский участок открыть, – рассказал он, – в этом году уже пять лет как. Сначала прислали из столицы двоих, а потом мне предложили пойти поучиться. Я ведь после армии, два контракта отслужил, в морской пехоте. Отучился два года, потом год стажировки – и сюда, на замену одному из приезжих. А в этом году – нет, уже в том, – лейтенант Малакос пошёл на повышение, а меня – на его место. Только я тут один пока, обещали ещё одного парня прислать, но пока там у них бумаги все оформят...

– Трудно тебе одному-то?

– Да когда как. Летом, конечно, народу много. Всякие бывают, но мне вон, ребята наши помогают здорово: присматриваются к чужакам. Я так две кражи раскрыл осенью. Албанцы повадились, три лба, все бородами заросшие, чёрные. Аж из Ближнего Ручья таскались, – (Ближний Ручей – километрах в двадцати от Алунты в горы, городок раза в три побольше нашего. Мы в старшую школу ездили именно туда.) – день к полудню приезжали, высматривали, где что плохо лежит, а на другой ночью, перед рассветом, когда все спят. Ну, на третьем деле я их и повязал. – Тут Момо сделал хороший глоток анисовки со льдом.

– Один?

– Ты не поверишь: один. Ребят будить не захотел. А у них ножи, кастеты... злые все трое как бешеные шакалы. Ну, да меня в морской пехоте чему только ни учили...

Тут Никис сбегал в подсобку и вынес оттуда знаменитую ракию, которую уже лет триста его семья готовит из своего винограда. Ракия была разлита в бутыли из-под "Джека Дэниэлса", "Бифитера" и еще чего-то импортного. Он лихо вклинился в застолье с тостом за нашего защитника, потом пошли разговоры про общих знакомых...

Мне не давала покоя одна мысль:

– Так это ты приезжал к нам на Илию?

Момо помрачнел:

– Знаешь, это у меня здесь первое убийство. На учёбе два раза приходилось участвовать в расследовании, а тут в первый раз. Я и не думал, что в нашей деревне когда-нибудь столкнусь. И главное – как жестоко-то! За что его так? Безобидный же был дядька, да и дряхлый уже. – Момо задумался. – Слушай, а у вас никого чужих-то в усадьбе нет? Я, вроде, знал бы, но вдруг? Может, с тобой кто приехал?

– Да нет, из чужих – разве что я только, – решил я пошутить, но тут же, увидев, как меняется выражение лица моего школьного друга, понял, что шутка была неудачной и опрометчивой.

Чтобы отвлечь Момо, я налил в его и свою рюмки ракии и поднял тост за нашу дружбу. Момо хлопнул рюмаху, и мы затянули древнюю застольную песню про старого рыбака, как в юности – похабную, разумеется. Все взялись подпевать, и веселье пошло по обычной колее.

Я уж не помню, с кем и о чём мы дальше говорили – застольные беседы не отличаются связностью. Момо рассказывал байки про службу; мне запомнились две:

– Я вот слышал, у вас в Германии эти арабы, – он сказал другое слово, очень неполиткорректное, – совсем распоясались, к женщинам пристают, немцев вовсе не уважают?

– Так и есть, – ответил я, – только не в нашем городе. Пока.

– Эх! – Вздохнул Момо с осуждением, – у нас с этим проще. Тут в Нови-Винодели, на севере, какие-то негры повадились наркоту продавать. Тоже к девкам приставали, хамили местным. Потом на свою беду продали героин кому не надо – младшему сынку Маридесов. – Маридесы, сколько я помню, на севере острова были почти в таком же авторитете, как мы здесь, на юге.

– И что?

– Я как раз учился тогда на полицейского. Нас всей группой туда отвезли на усиление, когда одиннадцать штук этих негров нашли под обрывом мёртвыми. Мы долго рыли-копали, но от всех слышали только: "там лестница крутая, они поскользнулись в дождь". Никого так и не арестовали. А негры с тех пор в Нови-Винодели ни ногой.

– А ты говоришь, убийств не бывает?

– Ну как не бывает... У нас в Алунте не бывает... не бывало раньше. А вообще на острове случается, конечно.

Тут в разговор включился Никис:

– Ну да! Вот в восьмом году, например, в Ближних Ручьях случилось. Ты тогда был здесь?

– Был уже, – отозвался Момо. – Я тогда едва из армии вернулся, после двух контрактов. Это ж Чернокрак – ты помнишь старого Чернокрака?

– Конечно помню! Только какой же он старый? Ему тогда, когда он у нас математику вёл, лет сорок пять и было всего-то.

– А, ну да. Это он для нас старый, чтобы от молодого отличать, сынка его. Так вот, он овдовел то ли в пятом, то ли в шестом, а через год женился на сорокалетней вдове. Самому уже шестьдесят пять было, но крепкий ещё. И вдруг он узнаёт, что жена от него гуляет к его же ученику из выпускного класса. Ну, он взял свой пистолет, подкараулил их, когда они в апельсиновой роще Нисакисов обжимались, да и грохнул обоих. А потом пришёл на площадь к церкви, когда народ на службу сходился, да и выстрелил себе в висок.

Неправдоподобная романтичность этой истории так поразила меня, что я, не глядя, махнул сразу полкружки.

Я пил в основном пиво, а когда приходилось прикладываться к ракии, ограничивался маленьким глотком. А вот Момо как прорвало, и он вливал в себя рюмку за рюмкой. Ракию вообще-то не опрокидывают одним махом, хорошую, настоящую, деревенскую – положено смаковать, чтобы прочувствовать вкус и аромат. Момо пил её как русские хлещут водку.

Видно, расстроился из-за убийства. Да и устал, наверное, к вечеру: слишком много полицейским приходится в таких случаях бегать и писать, а он тут один.

Ну, его и развезло довольно быстро.

Он брызгал слюной, шепелявил и был уже явно пьянее, чем мог себе позволить. В форме все-таки. Я и сам-то был не совсем уже трезв, но, как уже было сказано, пил не ракию, а пиво – и потому соображал лучше, чем дружок мой детства закадычный.

Хватило нескольких слов Никису, сказанных как бы боком, углом рта. Хозяин бара кивнул, и вскоре Момо Браги, в сопровождении пары смутно знакомых мне парней, покинул заведение, даже не поняв, что его уводят.

И не попрощался, что характерно.

8

Потом юный бармен унёс пустые пивные кружки, появились многочисленные домашние закуски, кто-то притащил цитру – и началось наше традиционное островное веселье. Я смотрел на знакомо-незнакомые лица своих односельчан и одноклассников, на новые лица их юных, но уже таких взрослых детей – и страшно им завидовал. Они были все крепкие, сильные, стройные, с мужественными лицами, как один усатые, с густыми волосами на головах и мощных предплечьях; они пахли потом и морем, работой и искренним весельем, они были просты и понятны, жили простой и понятной жизнью, и никто из них не знал ни сложных интриг за очередной грант, ни иссушающей мозги скуки научных конференций, когда только и ждёшь, чтобы пришла очередь твоего доклада – прочитать, ответить на вопросы и уйти, – ни давящей атмосферы постоянной взаимной слежки, когда надо контролировать каждое своё движение, чтобы не вызвать жалобу в ректорат на "агрессивный мизогинизм" от какой-нибудь идиотки, обиженной тем, что ты ни разу не посмотрел на неё во время лекций.

Меня, конечно же, спросили, какими судьбами я на родине. И я, конечно же, солгал, что в творческом отпуске – пишу учебник. Мне было стыдно рассказать, во что я превратил свою жизнь.

Попойки в деревне все похожи друг на друга, это не Европа, где даже в компании близко знакомых людей каждый надирается в одиночестве. Когда я попал за границу, меня поразило то, что в барах непрерывно гремит музыка – на такой громкости, что разговаривать просто невозможно, не слышишь не то что собеседника, а сам себя. Потом я понял, что местные просто не пускают друг друга в ближний круг, и эта музыка служит для того, чтобы избежать необходимости общаться. В барах не беседуют, для этого есть кафе и рестораны, где музыка тихая и не мешает разговору; в барах жрут алкоголь, тоскуют и снимают партнёров на ночь.

А тут мы наперебой разговаривали, слушали, как Иллис Гридис поёт под цитру народные песни (которые от лирических довольно быстро опять сползли к похабным), снова трижды спели хором самую похабную, про старого рыбака, причём каждый раз ржали всё громче и громче (и совсем засмущали Алекси), пили вкуснейшую в мире ракию, и нам было хорошо.

Потом стемнело и стало холодно, и мы перебрались внутрь кафении. Там уже стало почти свободно, старики, приходящие выпить своей анисовки и кофе, разошлись по домам, и осталась только небольшая компания в углу. Судя по количеству пустых, полупустых и ещё полных пивных кружек, они устроились крепко.

Я не сразу сообразил, что компания эта разговаривает по-немецки. А сообразив, присмотрелся и прислушался.

Компания оказалась весьма знакомого типа: явно университетские, с характерным внешним видом и типичными разговорчиками. Не наш брат технарь, конечно, почище публика, гуманитарии. Историки, судя по тому, что бурно обсуждали.

Мне не хотелось с ними общаться. Мало ли, нашлись бы общие знакомые... узнали бы меня, начали губы поджимать...

– Что они здесь делают? – Спросил я у Момо.

– Копают что-то на горе, где замок. Евросоюз деньги выделил, по всему острову старые развалины обследуют, где найдут что интересное – копать принимаются.

Среди немцев всегда легко определить главного: когда он заговаривает, остальные замолкают. В этой компании главным был пожилой мужчина с розовой лысиной, обрамлённой очень коротко стриженными белыми волосами. Поджатые губы и выражение блёклых голубых глаз ясно показывали, что своих постдоков, а других в компании не было, он рассматривает как бесплатную рабочую силу – а, собственно, кто они ещё и есть? Грант от Евросоюза явно получали под его имя и прежние заслуги. Так что – им копать, ему публиковаться.

Как же мне всё это не нравилось в Германии... пока сам не стал получать гранты и жучить постдоков.

У меня, правда, ушло на это явно меньше времени, чем у этого сморчка. Что говорить, технологии – такая штука, в которой проще пробиться: кроме связей и подвешенного языка, годятся еще патенты и заказы промышленности.

Да и конкуренция меньше, в нашей теме вообще в Германии никого нет, кроме меня и трех моих ребят. Остальные все китайцы или индусы, у них с языком проблемы, из-за этого публикуются они редко и не там, где надо.

Да и с тематикой у них на самом деле проблемы тоже: их стали ловить то и дело на фальсификации результатов.

Судя по всё более шумной болтовне археологов, они праздновали добытие чего-то неожиданного из-под какой-то плиты. Жаль старых развалин: хоть и было там жутко до паники, что-то в них чувствовалось родное, близкое.

Всё-таки это когда-то был наш замок.

– Слушай, Юрги, что они там празднуют? – Спросил меня кто-то из наших парней.

– Нашли вчера какую-то плиту, и под ней ещё что-то, – ответил я, может быть, немного громче, чем следовало.

Потому что один из немцев, сидевший спиной ко мне ближе других, повернулся и внимательно посмотрел мне в лицо:

– Entschuldigen Sie bitte, villeicht verstehen Sie Deutsch?

Он поймал мой взгляд, и я не смог солгать:

– Aber ja, Kamerad. – Я надеялся, что некоторая грубость ответа отвратит их от дальнейшего со мной общения, но ошибся: ко мне повернулась практически вся группа, не исключая и профессора.

Пришлось подсаживаться и знакомиться.

Профессора звали Гюнтер фон Хохвурценштодерцинкен. Может быть, в два слова через дефис, не знаю. Не проживи я столько лет в Германии, ни за что бы не смог не то что запомнить – произнести. Самое смешное, что я был с ним шапочно знаком. Когда-то, лет восемь назад, мы встречались на всеевропейской конференции по имплементации Болонского процесса, которая проходила в Ганновере. После одного из пленарных заседаний я сбежал, не в силах вынести скуку, и завалился в ресторан "Байернише Ботшафт" ("Посольство Баварии"), где и насел на пиво со свиной рулькой – там эта рулька особенно хороша. Ну, и размером не маленькая. Я просидел над ней полчаса, не меньше, вдумчиво запивая белым пауланером, когда в ресторан забрел герр фон Хохвурценштодерцинкен и заозирался в поисках свободного места. Свободных мест к тому времени уже не было; мне стало жалко коллегу, и я помахал ему рукой, приглашая за свой столик – вещь весьма необычная для немцев, но я-то не немец.

Мы в тот вечер медленно и хорошо надрались, под занятный разговор, от которого в профессиональном – преподавательском – смысле было куда больше толку, чем от всех докладов конференции, вместе взятых. Профессор показался мне человеком умным, жёстким и совершенно циничным. По крайней мере, поскольку нам нечего было делить из-за совершенно разных предметов научного интереса, и поскольку был очень маловероятно, что нам случится снова встретиться, он был весьма откровенен и высказывал мнения, за которые его уж верно подвергли бы остракизму в его университете, выплыви они там наружу. По пьяному делу, конечно, и от раздражения, которое почти у всех участников вызывали организаторы конференции и большая часть докладчиков, особенно французы.