Текст книги "Белое танго"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

VII

Через несколько дней, утвердив свою кристальную репутацию даже в глазах Ады, Таня повела за руку Большого Брата в их новое логово. Павел принял его, как незаслуженную роскошь. Его что-то тяготило. Таня имела представление об интересах его круга со всеми воздыханиями по поводу бардовской песни и шепотками вокруг самиздата и тамиздата. Сложностей в этом кругу она не испытывала. Ах, Феллини, ах, Антониони! Бертолуччи-Ркацители! Много ли труда надо? Роль достойной жены своего ученого мужа играла увлеченно. Предложила справить новоселье, но кого звать? Слишком разными были их друзья… В результате пришли ближайшие родственники. Скучное застолье, слякоть за окном, хмурый Дормидонтыч, деревянная Елка, а у женщин – всплеск воспоминаний. Полный кобздец…

Неожиданно наступил тайм-аут. Павел объявил:

– Завтра уезжаю.

У него горела экспедиция. Надеяться на кого-то он не мог, должен был сам все организовать. Таня согласно кивала, не вслушиваясь в поток оправданий.

Наконец сможет отдохнуть, отключиться. Не надо придумывать уловки, увиливая от супружеских обязанностей, не надо делать степенное лицо.

– Ты не сердишься? – услышала она его вопрос.

– Я? Ну что ты. Немного обидно, что толком-то вместе не побыли. Переживу.

Это же работа. Могу только догадываться, что она для тебя значит.

Павел растаял, обнял ее сзади. Нашел момент – она ветчину режет, а у него прилив нежности. Соорудив из петрушки веночек, она водрузила его на блюде с канапками и сказала:

– Давай-ка посидим перед разлукой. Чай, на три месяца едешь. Достанем ликерчику.

Импортную бутылочку она припасла давно. Случай не выпал. Не беречь же ее до Пасхи.

Чтобы никак не выдать радости, Таня отошла к стереокомбайну, сделав вид, что подбирает подходящую музыку. Она чувствовала что-то двойственное: то ли хотелось остаться одной, никуда не выходить и расслабиться, утонуть в уюте дома, то ли гульнуть в отсутствие мужа на полную катушку. Нет, с Павлом ей было хорошо. Но напряженно. Никогда она не испытывала такого. Ни одна интрига не была столь интересна, как эта виртуозная лепка совместного счастья… Звуки, полившиеся из динамиков, заполнили полумрак гостиной удивительной мелодией. Тане представились вечерние огни большого города, блики фонарей, многоцветные сполохи рекламы, вспышки мелькающих фар. Как диковинные насекомые, быстро пробегали автомобили по широким трассам. Мокрый асфальт и звезды. Космические пульсары мигали над бессонным городом…

– Это что? – удивленно спросил Павел.

– «Спейс». Музыка настроения. Создает атмосферу?

Таня подняла рюмку с темным, тягучим ликером, разглядывая содержимое на просвет. От медленного покачивания играли хрустальные грани.

– Можно и улететь, – тихо сказала она.

– Это как?

– Гляди. Там в глубине, за хрусталем, рождается огонь. Переливает золотом.

Ты видишь только его. Смотри глубже.

Ее рука будто вспыхивала. Золотые искорки переливались в голубое свечение, кидая отсветы на стены, потолок… Таня поставила рюмку, и Павел увидел, что в ее ладони на свисающей с пальцев золотой цепочке играет всем спектром искусной огранки голубой алмаз. Как он появился, он и не заметил. Таня влекла его в какую-то странную, прекрасную игру. Она спустила каплю медальона, медленно раскачивая цепочку на пальце, нараспев, грудным голосом произнося непонятные самой слова не то молитвы, не то заговора:

– Великий закон в силе действия. Действие в пределе Великого закона.

Ом-м-м…

Ее рука уже не двигалась, а сверкающий камень словно сам выбрал вектор движения, набирал амплитуду, как маятник ритмично качался – от нее к Павлу.

– Имя твое Сардион. В Сардионе сила твоя, и жизнь твоя, воля моя, ибо я хозяйка твоя, Сардион. Да будет воля моя.

Она резко отвела руку назад. Павел перестал дышать. Закатил глаза и рухнул на пол.

Вот это да! Такой концовки она и сама не предполагала. Включила свет, перетащила мужа на диван, расстегнула рубашку, проверила пульс на шее.

– Я сейчас, – кинула она бесчувственному Павлу и побежала в прихожую.

– Алло, скорая?

Четко диктуя адрес, она не понимала, как все это произошло, но еще больше испугалась потерять Павла. Что-то подсказывало ей – такое возможно.

Таня получила столь желанный ей тайм-аут. Правда, на такой она никак не рассчитывала. Специалисты кардиологического отделения Свердловки, где лежал Павел, явно чего-то не договаривали. По всему было видно, что случай в их практике неординарный, и атлетического сложения заведующий пытал в своем кабинете ближайших родственников пациента. Он был заметно растерян. Популярно говоря, Павел поступил с симптоматическими показателями обширного инфаркта.

Данные скорой кардиобригады свидетельствовали о том же. Лента переданной ими кардиограммы выдала даже остановку, то есть клиническую смерть. Но сейчас ничто не говорило о присутствии хоть каких-то признаков острой или хронической болезни. Павла обследовали, как космонавта перед полетом. А он и здоров, как космонавт. Хоть сейчас допуск на орбиту давай.

– Вы хотите сказать, что Павлуша здоров? – Лидия Тарасовна ничего не понимала.

– Абсолютно. Но это и смущает, – покачал белым колпаком заведующий.

Он долго расспрашивал Таню, искал ответы на свои вопросы в детстве Павла, интересуясь любой стоящей информацией от Лиды. Но для приличного анамнеза – ровным счетом ничего.

Все обстояло настолько странно, что единогласно постановили: тщательное обследование необходимо. Павел в палате буянил. Валяться в постели, когда горит работа, не хотел хоть тресни. Урезонить вызвалась Таня. С ее подачи Павла перевели из интенсивной терапии в палату на две койки. Заведующий уверил Таню, что от «подселения» он оградит.

Приходила почти каждый день, иногда оставаясь и на ночь. Они весело трепались, разглядывая западные журналы, которые она неизвестно где доставала.

Заглядывали постовые сестрички, изумлялись вместе с ними глянцевым ярким страничкам. Таня читала вслух, переводя с листа…

Как-то она принесла томик на английском языке. «Лолиту» Набокова.

– Есть русский вариант. Вот. Держи, – она выудила из сумки книжку заметно потолще первой. – Но мне кажется, английский Гумберт интересней. В русском он зануда и извращенец.

– А в английском?

– Тоже извращенец, но и сама Лолита – урожденная стерва. Она же играет мужиком. Естественно, мыши в его башке и завелись. Да и язык попроще, без длиннот критического реализма…

С работой уладилось и без него. Экспедицию на Памир закрыли сверху. Он боялся признаться, но Таня чувствовала, что тому и рад.

– Скажи честно, – перед самой выпиской спросила она, – на работу хочется?

– Да ну ее.

– Тогда, может, сгоняем в Ригу? – спросила невзначай, обгладывая куриную лапку. Он удивленно воззрился на нее.

– Дубкевича помнишь?

С этим старым знакомцем по шеровскому ранчо они с Павлом неожиданно столкнулись в Доме кино, куда Таня вытащила мужа на просмотр «Крестного отца» с любимым ею Марлоном Брандо. Тогда она, быстренько нашедшись, представила Дубкевича ни много ни мало – замминистром культуры республики латышей. Тут же, услав Павла за сигаретами, якобы оставленными в машине, оперативно втолковала ситуацию опешившему от такого представления Дубкевичу. На прощание он сунул им свою визитную карточку. Она позвонила по указанному в визитке телефону – и он с радостью вызвался устроить молодым супругам отдых по высокому разряду.

– Удобно ли? – испугался Павел.

– Вполне. Тебе ведь надо сменить обстановку.

На хуторе Дубкевича, куда они перебрались после Риги и Юрмалы, покой и настойчивые запахи лугов действовали на Таню приблизительно одинаково: досаждали, как зудящий комариный писк. Кроме того, стук собственных каблучков по Старой Риге отозвался в ее душе отчетливым сознанием, что такое с ней уже было, только когда и где – спрятало эхо, разбросав по булыжнику и крепким стенам лютеранских домов. Но с той минуты ее не покидало чувство, что вся поездка запланирована была слишком давно, как и эта оживающая в ней память. Она будто все знала наперед и, лишь увидев, узнавала: и деревянную усадьбу с резным фронтоном главного дома, и аллеи, и грот, и зеленую стриженую лужайку, и пристройки, напоминавшие музейные горницы.

Бессловесный обслуживающий персонал был сдержанно приветлив с Таней и как-то особенно расположен к Павлу. Он умел найти добрый язык со всеми. Для Тани – будто медом по сердцу. Он расспрашивал о породах дерева для прессов сыроварни.

Устройство коптильни уловил сразу, помогая суровому старику делать стружку, запекать окорока. Павел никуда не хотел уходить отсюда, но Таня тащила его в кабачки ближайшего городка, ее одолевала черная скука…

Появлению Дубкевича она обрадовалась.

– Сегодня Янов день. Этот праздник у нас обязательно отмечается. Мы зовем его Лиго, – сказал он.

– Иванов день? – спросила Таня. – Сегодня? Ой ли?.. Иванов день завтра. А сегодня будет купальская ночь.

– Правильно, – удивился Дубкевич.

– Обряды везде одинаковы, – пожала плечами Таня.

Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними – прохладная вода: нырни, умойся и вернешь себе потерянное. Что потерянное – неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», – что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая – на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась.

Ночные мессалии пришлись ей по вкусу. Прыгая через костер вместе со всеми, подпалила юбку. Было буйно весело. Народ вовсю прикладывался к спиртному. Ей и не надо – сам воздух и языки пламени приводили в полный восторг. Будто было когда-то это с ней… И ритуал знаком до мелочей. Метлы не хватало, а то бы и полетала. Безумно хохоча, она первой разделась донага и под одобрительные вопли подвыпившей компании кинулась в воду.

Все почти так и случилось, как во сне. Она ушла за папоротником, а Дубкевич не преминул воспользоваться тем, что Павел, перебрав, заснул. Только вот убивать его не стала. Полная луна в серп не превратилась и спокойно наблюдала за развязным неприличием Тани, с которым она позволила Дубкевичу овладеть ею.

Внутренняя сила вибрировала в ней, бурлила, просясь наружу.

– Я хочу тебя! – стонал придурок.

– Получай! .

Таня скинула лямки сарафана. Такая вся из себя бесовская. Издевательски скалясь, помогла борову выскочить из штанов. При этом он шлепнулся на траву, суча ножками в вывернутых штанинах, болтающихся на завязанных ботинках. Не дожидаясь, она придавила его всем телом сверху.

– Ну бери же, бери…

Разжала руку и припечатала помятый в вспотевшей ладони бессмертник к его чреслам.

– О-о-о, – зашелся в блаженстве Дубкевич, словно в пропасть провалился. – О-о-о!

Ну вот… Таня встала. Оглядела распростертое на траве тело. Сплюнула и сказала:

– Мой.

Удивительно, но расплата пришла, хлестнув хвостом по судьбе Дубкевича так жестко, скоро и неожиданно, что испугалась сама Таня. Сгорел его дом в Юрмале.

Жену спасти не удалось. Малец-сын в больнице в тяжелом состоянии.

«Вот он, сумрак», – вспомнила Таня непонятное слово, произнесенное кем-то из женщин на острове. Что-то вроде этого она внутри себя ожидала. Не с такой, правда, силой. Но…

– Собирайся! – рявкнула она мужу.

Павел на вокзале добыл билеты. Не потребовалось никакого блата…

Удовлетворившись мягким вагоном, Таня сидела в купе, дожидаясь Павла. Он вернулся с провиантом. Купил у бабки-торговки свежесваренной молодой картошки, присыпанной укропчиком, и малосольных огурцов.

Поезд грохнул, дернулся и заколесил к Питеру.

Таня поглощала огурчики и пыталась обдумать случившееся.

«Ты же хотела с ним поиграть?» – спрашивала она себя. «Да не хотела я этой мразью играть. Наказать – Да», – отвечала. «Вот и наказала». «Но жена-то с какого боку? Я ни ее, ни сына их не знаю. Их-то за что?» – «А если бы тебе такую пакость устроили? Наверное, так бы и стукнули. Через…» – «Павла», – екнуло сердце.

Он сидел, нахмурившись над кроссвордом, покусывал кончик карандаша.

– Павлуш, ты от Никиты ничего не получал?

– Не-а, – неуверенно протянул он, подняв глаза.

– Ой, – спохватилась Таня. – Я все огурцы слопала.

– Ну и на здоровье.

Но вот со здоровьем с того дня пошли нелады.

VIII

Внезапно охватывала дурнота, окатывала липким холодным потом. По утрам мутило. Запах мокрой тряпки, как иногда пахнет от общественных столовских колченогих стояков. Соски набухли, стреляло в груди. «Не может быть, – отгоняла мрачные предчувствия Таня. – Только не беременность».

В консультации, куда до последнего оттягивала поход, ее догадки весело подтвердили. Питая слабые надежды, она сдала на анализ мочу. Результат положительный.

– Сволочь этот Гедеон Рихтер А. О., – кляла дома на чем свет стоит таблетки венгерского производства. Долго изучая упаковку, наконец заметила истекший срок пользования, выдавленный на уголке. – Ах ты гад!

– Ну что ты, – Павел не знал, как ее успокоить. – Радоваться надо.

Ну как он не поймет?! Она металась, не представляя, как справиться с этим досадным явлением. Павел наотрез отказал в аборте. Да и сама судорожно этого не хотела. Но не хотела и ребенка. А ребенок и не спросил ее. Отчаяние подступало с вопросами: зачем? за что? за Дубкевича? Эту мысль она откидывала – пролет случился много раньше, скорее всего, когда с Павлом в больнице прохлаждалась…

Она станет лахудрой со вздутым животом. Павел ужаснется… Сама на себя глядеть не хотела. Отекали ноги, лицо опухло. Заботливость мужа казалась нарочитой, как если бы он прятал брезгливость, не желая ее оскорбить…

Таня кинулась к подружкам по былым утехам. Сначала в отсутствие Павла. Но когда проскочил токсикоз, бабы зачастили, оставаясь подолгу. Три дня гостила, приехав из Батуми, Катя-Ангелочек, ныне почтенная мужняя жена и счастливая мать.

Постоянно наведывалась Анджелка: то одна, то с сожителем. Таня понимала, что Павел замотанный. Но он ничего не понимает. Ее кошмар ему в радость. Не ему рожать. Таня срывалась, огрызалась на Павла. Если к вечеру не напивалась, мучила бессонница. Под утро возникали жалкие мысли – как ему с ней тяжело! – а днем все повторялось. Павел держался, как мог. Не делал замечаний. Что, ему наплевать?

Тогда и ей тоже. Она демонстративно ходила в замызганном халате поверх ночной сорочки. Волосы не причесывала. С сарказмом замечала себя в зеркале – ну халда халдой! Лепет мамаши слышать не желала. Ада попыталась пооткровенничать – Таня ее резко отшила… Она чувствовала себя ненужным придатком к мужу – и к этому солитеру, вбиравшему в себя ее силы, красоту, надежды…

Решительный разговор, в котором она изложила шокированному Павлу свое понимание ситуации, помог ей осознать реальность правильно. Она бросила себя в жертву семейному очагу. Слов «не жертвы прошу, но милости» она не знала и замкнулась на беременности. Не мыслила ребенка? – так ведь это естественный результат брачного союза. Но чужая жизнь, вынашиваемая ею, отделяла Павла от нее, становясь между ними. Так незачем было бросаться на амбразуру… Ну что ж, всему нужно время. Она с этим справится. Только выждать. «Я просто временно вне игры», – думала она. И стала смотреть на мир глазами наблюдателя, болельщика.

Глаза искали зрелищ. Вдохновляли потасовки на улицах, в очередях за продуктами. Стоя поодаль от драки, она подкидывала едкие советы. Случилось такое и в присутствии Павла. Он перепугался и через пару дней привел профессора-психа из Бехтеревки. Таня заморочила докторишке бейцы, да так, что Павел в дураках и остался. А еще через недельку закатила представление дома. Явилась Анджелка со своим азером, прихватив еще одного беспризорного вида мужичонку. Наверное, для нее. Втроем уговорили принесенный с собой фугас. Послали мужичонку «за ещем», да только тот так и сгинул по дороге – видать, сильно подогретый был. Анджелка с устатку прилегла на Танино ложе, вскоре к ней под бочок подлез Якубчик. Таня тихо села в уголочке, подбадривая голубков… Только они принялись кувыркаться всерьез, пришел Павел. Окинул картинку ошалелыми глазами.

– Ты посмотри на этот цирк! – позвала его Таня. – Любопытные игрища…

Павел совсем потускнел.

– Ну извини, – развела Таня руками и вышла, оставив его разбираться с гостями.

Разбираться, правда, он не стал – сам пробкой вылетел из дома. Ей было все равно. Поспать бы теперь…

В сон клонило все чаще. Но и во сне не было покоя. Являлась та старая ведьма. Без упрека глядела в Упор. Прямо из живота, отчего он лопался, как мыльный пузырь, только с брызгами крови, вытаскивала скользкого ребенка, заворачивала в пеленку и уносила. «Дальше уйдешь, мне только лучше будет!» – кричала ей Таня вдогонку. Но ведьма и не оглядывалась. Лишь под ногами скрипели ветки валежника.

Шумные сборища стали досаждать, и после Нового года она очистила дом.

Анджелка заглядывала изредка, рассказывала о своих новостях – всегда одно и то же в разных перепевах. Впрочем, Таня подругу и не слушала. Появилась надежда на выкидыш. По срокам рожать предстояло во второй декаде февраля. Уже к Рождеству дите билось внутри, натягивая конечностями стенки живота. Таня прислушивалась к движению во чреве, подстегивая ребенка к преждевременным действиям, вслух и про себя. Ребенок и поспешил, но позже, чем хотела Таня. На стыке Козерога и Водолея, двадцать первого января, с раннего утра начались боли. Сначала она не поняла, что происходит. С Павлом отношения за последний месяц несколько нормализовались. Таня в тайных надеждах, что ребенок до срока покинет вместилище, стала ласковой и предупредительной с мужем, контролировала при нем каждое слово. Отвращение же к себе самой не покидало, и теплился липучий страх потерять Павла. Муж прижимал руки к ее животу, и поднималась, ударяя лицо в краску, волна обиды на неродившееся существо. Павел же принимал это за стыдливость, отчего заходилось от нежности его сердце. Но к этому времени дало всходы долго зревшее в подсознании решение не быть матерью ни при каких обстоятельствах. Это решение разбудило в ней уверенность, впереди забрезжил свет. И к вечеру Двадцать первого началось: схватит – отпустит, схватит – отпустит.

На этот случай было подготовлено все. Не был готов только Павел. Он засуетился, как мог спокойно сказал:

– Что ж, одевайся, что ли?

Улыбался, но руки тряслись. Отвезти настаивал сам. В дороге она вдруг решила, что напрасно предупредила его раньше положенного.

– Ложная тревога, Большой Брат. Поворачивай.

А Павел был решительно непреклонен. Так и доехали до роддома.

Провалялась несколько дней без толку. Бродила по отделению, проникая туда, где располагалась палата рожениц. Чего только не услышишь! Бабы проклинали мужей. Орали благими голосами, призывая в помощь любые силы, лишь бы терпеть.

Одна с пташками-воробышками делилась болью, подбегала к окну, утыкаясь лбом в стекло, и жалилась: «Ой, пташки мои!» Дежурные акушерки посмеивались…

Павла она встречала с книжкой, приготовленной к этой минутке: «Ребенок в доме», «Советы начинающим родителям». Доктор Спок. Последний удивил своей прагматикой в легком изложении. Другой вопрос, что лично ей все эти родительско-детские материи были скучны безумно. Но вскоре Павла отправили в срочную командировку. Камень с души свалился. Ничуть не испугавшись тому, что видела и слышала в родильной палате, торопила день и час.

Наконец утром, едва выпростав из-под одеяла ноги, она почувствовала новое.

Отходили воды.

Родовая деятельность была слабой. Ее стимулировали, ставя синестрол каждые полчаса. Стоически выдерживая схватки, накатывающие все чаще, с короткими передышками, хотела чуда и, если бы знала кому, молилась бы… Судорога пробежала по телу, сжимая все естество. Занемели щеки, кончики пальцев. Жизнь рвалась выйти из нее. «Умираю», – мелькнула мысль, и Таня облегченно вздохнула, с далекой досадой, что сдалась маленькому убийце. Новая судорога оказалась пуще прежней. Акушерка подхватила ее под руки, крикнула санитарке: «Держи! Рожает!»

Осторожно, куриными шажками провела Таню в родильный зал.

Все произошло скоро и споро…

– Девочка!

Зав. отделением держала в руках орущее багровое тельце, поливая его подмарганцованной водичкой. Таня закрыла глаза. Не видеть бы вообще.

– Устала… – ласково приговаривала акушерка, заворачивая грелку со льдом в пеленку и пристраивая ее на Танин живот.

Обвисшую на животе кожу Таня перетянула полотенцем сразу, как оказалась в палате. Весь следующий день доставала из тумбочки зеркальце, разглядывала себя.

Нормально. Хороша. И принимала поздравления. Записки, открытки, сувенирчики – цветы нельзя! – читала и смеялась от счастья. Наконец-то…

Через день принесли Нюкту-Нюточку. Патронажная сестра по-хозяйски скинула ребенка на колени мамаше.

– У меня нет молока! – угрюмо сказала Таня.

– Будет. Ты ж первородка.

– Будет – не будет, но для дойки не предназначена.

Сестра нахмурилась, вздохнула, забрала хнычущую Нюту и вышла.

По видимости, от чужого молока у девочки началась аллергия. Но у Тани она так заходилась в реве, что персонал не на шутку испугался. Сначала ребенка отделили от матери совсем, а потом Таня и вовсе выписалась. Похудела, осунулась, но довольная, со светящимися глазами. Нюту забирала Ада. Сразу засекла полную несовместимость новорожденной с Таней, посоветовала съездить отдохнуть. Павлу, мол, сама все объясню… Таня словно того и ждала, тут же собралась и отправилась в Старую Руссу.

Каталась на лыжах, вечерами танцевала, заводила знакомства. Вернулся и даже усилился неуловимый шарм. Что-то загадочное светилось в ее золотых глазах, мелькало искрами. Она обволакивала, гипнотизировала ухажеров колдовским взглядом – а они приносили ей настроение успеха и уверенность в себе. И тут явился Павел. Плохо выбритый, неряшливо одетый. Ей было неловко за него. В номере, зажигая одну сигарету от другой, она выговорила ему:

– Я только начала приходить в себя. А тут ты. И весь кошмар опять при мне.

Что ты понимаешь, кроме себя самого?

Что-то в ней надломилось после этой встречи, лопнула какая-то пружина.

Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не получалось ни в компании, ни в одиночку. За день до конца путевки приехала навестить Анджелка со товарищи.

– У вас ничего покрепче нет? – спросила она Анджелку, покачивая в руке рюмку коньяка.

– Куда уж покрепче? – хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и Анджела, и Якуб ее поняли.

– А что, может, рванем домой? – тоном вкладывая во фразу некий дополнительный смысл, предложила Анджела.

– Валим! – решила Таня.

Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, насунула ей десятку за уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.

Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это было не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все тяжкие…

После ширялова наступало просветление. В такую минуту снова явилась мысль, блуждавшая давно. Первое: «Это смерть», потом: «Совсем не страшно», потом: «Как хорошо». Решение зрело. А славно было бы… Она представила себе, как ее хоронят, провожают в последний путь, плачут – и стало смешно от этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто…

– Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, – лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке.

Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.

Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде «пан или пропал». Теперь она четко понимала, что с Нюточкой, что без нее, но муж окончательно потерян. Проигран в ней самой. Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены.

Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки – полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью – это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.

Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе. Будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.

Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала названия улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы – все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница – Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир – очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором – обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру… Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.

Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды – неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме.

Да и простодушная Анджелка, приняв однажды лидерство своей подруги, готова была ее боготворить. Кроме того, она знала ту Таню, которая была неведома другим.

Мысль о соперничестве она давно отмела, уразумев, как это чуждо самой Тане.

Общение подруг было легким, в понимании с полувзгляда, улыбки, поднятой брови.

Говорила в основном Таня, попутно впихивая в неученую голову Анджелки всяческие университеты. Наука воспринималась без комплексов, как того требовала когда-то Дисциплина на ранчо. В общем, она и не заметила, как стала внутренне зависимой от Тани. На фронтах своих трудовых будней Анджелка великолепно справлялась как с тактикой, так и со стратегией, но вся беда в том, что при ее ремесле противником был мужчина как таковой, и это накладывало отпечаток на личную жизнь Анджелки.

Возможно, именно Танино участие и открыло для нее Якуба. Ни разу он не высказал упрека своей «невесте» по поводу ее образа жизни. Она чувствовала в нем уважение к женщине, правда, не без некоторой опаски перед слабым полом. Особенно это было заметно в присутствии Тани. Однажды Анджела призналась:

– А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.

– То есть?

– Ну раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…

– Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?

Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:

– Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.

– Как это? – обалдела Таня.

– Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.

– И он в это верит?

– А ты нет?

Она пожала плечами, но решила все проверить.

– Кто готовил? – спросил Якуб, садясь вечером за стол.

– Я, – мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.

Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами «Бисмилаху рах-ману рахим», провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка а Якуб стал забивать «беломорину». Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу «Саратова», достала початую бутылку «Киндзмараули» и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк по ногтю большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.

– Может, курнем на красненькое? – предложила она и протянула бокал Якубу.

Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.

– Не хочешь или боишься? – пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.

– Чего бояться, да? – удивился он.

– Может, не веришь мне?

– А кто женщине верит, да? Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.

– Знаешь, – обернулась она к Анджелке, – чем отличается наша кошка от азербайджанской? Анджелка затрясла головой. Якуб поднял глаза.

– Наша говорит «мяу», а их, – она кивнула в сторону Якуба:

– «Мяу, да?»

– Вот, – разулыбался Якуб, – разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя… Абдулла, поджигай! – смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.

Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы.

«Конопляное семечко в землю сырую зарою», – дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое и Таня улетела.